— Стоять на месте! Держать позиции! — кричал Гарди, бросаясь в хаос падающих тел и рубящих клинков.

Меч и сжимавшая его рука были скользкими от крови, которая твердым слоем запеклась на лице и обшитой пластинами куртке. Кристиан не останавливался. Они бились уже не за Сент-Эльмо и даже не за свои жизни, потому как и форт, и сами они были обречены. Нечто более отчаянное заставляло их сражаться. Их обуяло исступление, безумный восторг, что возник в предвкушении желанного и скорого итога, возможности наконец обрести покой и почить в числе павших.

Последний бой: долгие утомительные июньские дни, которые последовали за атакой айяларов и отсчитывали время вспять перед финалом. Защитники форта бились врукопашную, жили впроголодь, в любой момент ожидая, что волна турок поглотит их и покатится дальше на Сенглеа и Биргу.

Передовой отряд османов отступил. Но придут другие — нащупывать слабые места, подтачивать оборону. Они расположились неподалеку. Отводя войска, они оставляли позади еще нескольких изрубленных христовых воинов и оглушенных, разорванных на куски солдат. Зрелище не для брезгливых и слабодушных.

Подле опрокинутой пушки собралась одна из нескольких небольших групп избитых, но выживших людей. Они лежали или, низко склонившись, сидели рядом со своим оружием, перевязывали раны и шепотом молились, изнемогая под полуденным солнцем. Останки в окружении останков. Вот один из рыцарей тщетно пытается выправить молотком покрытый вмятинами личник венецианского салада, но затем отбрасывает шлем в сторону. Вон там солдат пробует изодранными руками схватить иголку, чтобы зашить кожаный камзол. Гарди опустился на колени перед почерневшей бесформенной фигурой полковника Маса и поднес тыквенную бутыль с водой к тому месту, где когда-то был рот.

— Пей, друг мой. Ты должен пить.

— Зачем, Кристиан? Ты опасаешься, как бы я не умер от жажды? — Там, где уже не было лица, все еще сохранилось чувство юмора — смесь, порожденная близкой кончиной. — Не стоит возиться с куском угля.

— На меня тоже страшно смотреть, полковник.

— Однако, как я погляжу, ты добыл еще больше золота и носишь еще больше колец и безделушек. Ты навлечешь на себя гнев и ярость турок.

— Таково мое намерение, полковник. — Подняв руку, Гарди заставил драгоценный металл сверкать под слоем ссохшейся крови. — Они спешат ко мне, как пчелы на мед.

— Притягательность, неподобающая мужчине.

— Которая убивает врагов.

Полковник зашелся сухим лающим смехом, а его тело затряслось от боли. Он полежал немного, хватая ртом воздух и отрывисто дыша, глаза уставились вперед сквозь сгоревшие веки. Гарди откупорил небольшую медную фляжку.

— Опий, полковник. Еще один дар язычников. Несколько капель утолят боль.

Рука отвела сосуд в сторону.

— Я стою на пороге смерти, Кристиан. Я не пойду через райские врата одурманенным.

— Вы пойдете в рай вместе с нами.

— Большей чести для меня и быть не может. — Голос раненого затих, погрузившись в безмолвие, а затем вновь пробудился: — Мы сражались достойно, Кристиан.

— Мы сражались, как и было приказано.

— Даже лучше.

— Отдохни и оставайся с миром, друг мой.

Бегом приближался пехотинец с донесением от командира отряда. Это была всего лишь формальность, причем излишняя. Едва солдат остановился, как мушкетная пуля ударила его в затылок, выплеснув содержимое головы через нос, рот и уши. Странная и отчетливая картина. Прежде чем собравшиеся принялись стрелять в ответ, еще один воин был повержен. Он затрясся, подбрасывая ногами пыль, хватаясь за оброненную Библию, и после второго выстрела испустил дух.

— Они сзади! В кавалерийской башне!

На обвалившихся и покинутых руинах обращенной к морю башни засели стрелки-янычары и вели огонь по беззащитным рыцарям. Должно быть, они забрались на внешние стены ночью и хорошо укрепились. Били янычары метко.

— Аркебузиры, за мной!

Гарди взмахами руки указывал на грозившую опасность, выкрикивая приказы, заставляя своих людей встать широким боевым строем. Он услышал, как протрубили сигнал тревоги. Со стороны суши вновь наступала османская армия, а между ней и стрелками оказались пойманы и зажаты слабеющие защитники форта. Словно между молотом и залитой кровью наковальней.

Гарди добежал до амбразуры рядом с подъемным мостом, где его впервые встретил полковник Мас.

Добро пожаловать в могилу, Кристиан.

— Огонь не прекращать. Хороший язычник — мертвый язычник.

— Они неистовы, Кристиан.

— А мы безумны.

Мушкетные пули проносились над его плечом, едва касаясь щек. Гарди не замечал их, когда оттаскивал мертвого канонира от орудия, забивал пороховой заряд и закатывал ядро. Выстрел должен сотрясти насиженное стрелками место.

— Ко мне! Нужна помощь! — Орудие нацелили, фитиль подожгли. — Еще раз!

Янычары или, точнее, останки их тел взлетели на воздух. Выбитые из башни, они падали наземь, а каждое попадание сопровождалось градом камней и торжествующими криками защитников. Состязание было окончено, пушка победила. Накренившаяся башня вновь стала ничейной территорией.

Радость была преждевременной и недолгой. На юго-западной стороне лязг оружия превращался в поглощавший людей и плевавшийся останками неистовый грохот. Раздался гром. Это был мощный взрыв, пульсировавший на противоположной стороне Большой гавани, вздымая над стенами Сент-Анджело столп дыма. Где-то в недрах форта взорвался пороховой склад. Настал черед турок ликовать.

Предсмертная агония имеет особый ритм, некое слабое биение. Драгут руководил достаточным количеством осад, чтобы заметить произошедшие изменения. Казалось, все реже отстреливались аркебузиры Сент-Эльмо, все медленнее открывали изнуренные рыцари ответный огонь, все слабее стали защитники отбрасывать передовые отряды турок. Приметы никогда не обманывали. Драгут видел победу, ощущал ее вкус, чуял запах. Старый корсар усматривал в этом суть жизни. Для правоверного смысл бытия состоял в том, чтобы предстать перед Всевышним на ковре из тел поверженных врагов. Великая честь, путь к совершенству. Меч Ислама исполнит свою миссию. Он продолжал наводить батареи на форт, отдавать приказы командирам. Понедельник, 18 июня 1565 года. Тридцатый день осады.

— Пошлите еще две тысячи аркебузиров. Мы поставили неверных на колени.

— Но времени для молитв у них не осталось.

Драгут рассмеялся:

— Неверные собаки заставили нас повоевать. За это я их уважаю. За это их улыбки станут еще шире от наших ятаганов.

— Они противостояли нам около четырех недель, Драгут-реис.

— В чем повинен этот надушенный глупец адмирал Пиали. Я желаю, чтобы еще больше пушек вели огонь по остаткам крепости с юга. Враг укрыл несколько орудий, которые следует усмирить.

— Едва мы захватим форт, там не останется ни единой золотой монеты, ни единого раба, Драгут-реис.

— Считайте этот поход паломничеством. Сегодня Мальта, чуть позже Венеция, затем — Неаполь, Генуя или южные земли Испании. Там будет предостаточно и золота, и рабов.

Содружество воров. Они были бесстрашными и гордыми людьми, носили пышные наряды монархов и размышляли как разбойники. Истинный Бог был один, и лишь один истинный его служитель — пират. Они последуют за Драгутом куда угодно и сохранят ему верность до самой смерти. Эта война будет их последней схваткой с ненавистными рыцарями, позволит окончательно свести счеты.

Драгут стал неторопливо спускаться по склону в сопровождении своих командиров.

— Братья мои, услышьте грохот пушек, эти священные звуки.

— Разве мы не лучшие музыканты, Драгут-реис?

— Подлинные виртуозы. Без нас Мустафа-паша и Пиали бессильны. Им пришлось бы выращивать розы для султана на почве, удобренной турецкими трупами.

Корсар выкрикивал приказы канонирам, когда над головой пронеслось ядро, пущенное из Сент-Анджело. Не обращая внимания на опасность, командиры продолжали совещаться. Но железный шар отскочил от скалы, взметнув сноп осколков, один из которых настиг свою цель.

Драгут лежал ничком, с правой стороны его тюрбан окрасился кровью. Тело старика было неподвижно. Вокруг столпились его собратья, безмолвные и оцепеневшие от горя, но не желавшие выражать скорбь. Они не запятнают памяти господина девичьими рыданиями. Кодекс корсара не допускает сантиментов.

— Он мертв? — спросил подъехавший на арабском скакуне турецкий главнокомандующий.

— Похоже, что так, Мустафа-паша.

— Такова воля Аллаха. Накройте его. Я не хочу, чтобы мои воины видели его сейчас. Доставьте его в шатры командиров в Марсе.

Драгута унесли, прославленного ветерана, ставшего очередной жертвой, еще одним трупом, которого убрали с поля боя. Тем не менее он был еще жив. Смерть решила повременить. Мореходы — люди стойкие, а бывалый моряк Драгут был самым стойким из всех. Смертельно раненный, не в силах говорить, он протянет еще не один день. Долгое неумолимое угасание ненавистно настоящему пирату, но война таит множество неожиданностей.

Среда, 20 июня 1565 года. Праздник Тела Господня. Тридцать второй день осады. Торжественной вьющейся процессией во главе с великим магистром, Жаном Паризо де Ла Валеттом, рыцари шагали по узким улочкам Биргу, направляясь в Монастырскую церковь, дабы воздать хвалу Господу. Ради этого великого момента они отложили в сторону оружие и доспехи, облачились в длинные черные ризы, украшенные белым восьмиконечным крестом. Война не помешает им приступить к таинству Святого причастия. На протяжении веков они исполняли неизменный обряд, сопровождали Тело Христово, проходя парадом мимо набожных очевидцев, бивших поклоны и преклонявших колени. С ними был Господь. И только Он.

Предатель рассеянно смотрел перед собой, с привычной легкостью играя свою роль. Он наслаждался своим положением. Вера сочеталась с театральной постановкой; к небесам взлетал зов, которому суждено было остаться без ответа. Где-то вдали раздавался приглушенный рокот турецких орудий, установленных на горе Скиберрас и мысе Тинье, нарастающий грохот гибнущего Сент-Эльмо. Пусть братья-рыцари и глупая чернь молятся. Придет и их черед. Спустя несколько дней, когда небольшой пятиконечный форт будет лишь воспоминанием, когда на далеком полуострове останется одна почерневшая яма, вся мощь вражеского войска обрушится сюда. Изменник вошел в церковь позади гроссмейстера и благоговейно склонился перед крестом. Как жаль, что придется нарушить эту безмятежность!..

Раздались вопли и возгласы, протесты разгневанных людей, требовавших правосудия и жаждавших наказать виновных. Жуткие крики. Затем показалась группа рыцарей с искаженными злостью лицами. Они тащили пленника, едва удерживаясь от самосуда. Во главе рыцарей были де Понтье и приор Гарза, а у ног — чернокожий мавр.

Перед толпой возникла одинокая недвижная фигура великого магистра.

— Сегодня праздник возрождения веры, а не жестокости и мести.

— Мы нашли предателя.

— Вы нашли моего друга, пострадавшего от ваших страхов и немощи. Снимите кандалы.

— Ваша светлость, это подлый язычник.

— И опасный, — поспешил добавить приор Гарза.

Ла Валетт был непреклонен.

— Я тоже могу быть опасен. Поднимите его и освободите.

— Сир, это вопрос нашей безопасности. Настал час расплаты.

— Настал час безумия. Если вы решили арестовать его, то должны и меня заковать в цепи. Выполняйте приказ. Снимите кандалы.

Приказ исполнили, и мавр поднялся на ноги, этот ненавистный изгой, угодивший в безвыходное положение среди враждебного люда. Он был слишком благороден, чтобы умолять, слишком горд, чтобы выказывать страх перед смертью. Его мучители, былые соратники, были неугомонны.

В роли оратора выступил де Понтье:

— Мы скорбим и действуем по зову долга, ваша светлость.

— Вы действуете поспешно.

— Мавр осужден за свои деяния.

— Я таковых не усматриваю.

— Ибо они весьма скрытны, сир. Он умен и изворотлив, как гадюка.

— Однако вам удалось его схватить, брат шевалье.

— Вследствие усердия и волей случая. Это демон в человеческом облике, который разжег огонь на пороховом складе, здесь, в Сент-Анджело, — огонь, повлекший за собой взрыв и смерть восьми славных воинов.

— Где доказательства?

— Доказательством является имущество обвиняемого, обнаруженное в его покоях, а также тот факт, что он хранил у себя порох и был замечен непосредственно перед пожаром.

— Это лишь гипотеза, брат шевалье.

— Доказательство, ваша светлость, — сказал де Понтье сдержанно, и его слова возгласами и призывами поддержали стоявшие позади солдаты.

— Этот человек создавал взрывчатку для наших братьев в Сент-Эльмо, греческий огонь, метательные снаряды и огненные трубы.

— Лишь чтобы обмануть нас, скрыть свои истинные намерения.

— Чтобы убивать врагов и защищать нашу землю.

— Он магометанин, сир.

— Союзник нашего ордена и не пособник турок.

— Вы желаете, чтобы мы доверяли его слову, ваша светлость?

— А вы хотите, чтобы я заключил под стражу невинного?

Де Понтье смиренно улыбнулся:

— Мы просим вас казнить его, сир.

— И не подумаю!

— Было бы неразумно позволить ему свободно разгуливать вне стен темницы и без петли на шее, сир.

— Мудро ли оставаться в темнице стойких предубеждений, брат шевалье? — Ла Валетт нахмурился, а его лоб поверх задумчивых глаз пересекли морщины. — На галерной скамье мавр был мне братом.

— В Сент-Анджело мы ваши братья.

— Вам никогда не доводилось заживо гнить за веслом, вам неведомо, насколько это испытание раскрывает душу. Мы делили на двоих удары кнута, каждый вдох и последние крохи, вместе шли бесконечной тропой мучений. Повторяю, он не способен нас предать.

— Вас объединяет общее прошлое галерных рабов, сир? Это бесподобный способ подослать шпиона сарацин, чтобы враг, подобно червю, проник в глубь нашего ордена.

— Братья, такое поведение противоречит справедливости.

— Война не предполагает справедливости, сир. Война требует лишь нашего выживания.

— Я вижу лишь гниение, — холодным тоном медленно произнес Ла Валетт.

Приор Гарза приблизился к де Понтье.

— Мы нашли истину, ваша светлость.

— Вы нашли козла отпущения.

— Язычники попирают наших братьев в Сент-Эльмо, а мавр — язычник.

— Вы очерняете его имя так же, как черна его кожа.

— Мы защищаем веру и наших людей.

— Какой ценой, брат приор? — Ла Валетт повернулся, обращаясь к толпе: — Отступите. Я буду говорить с мавром наедине.

— Он убийца, ваша светлость. Возможно, он носит стилет или шелковую нить.

— Бунт и непослушание гораздо опаснее.

Воины отошли назад, временно подчинившись власти своего предводителя. Вдвоем Ла Валетт и мавр взошли по лестничному пролету на мощенную камнем террасу. Здесь за ними можно было наблюдать на расстоянии, и здесь они могли поговорить.

— Не печалься, Жан Паризо, — сказал мавр, смахивая пыль со своих одежд.

— Я не позволю причинить тебе вред.

— Я во власти одного лишь Всевышнего.

— Эти люди заклинают Господа удовлетворить их намерения, войной оправдывают свое бесчестье. Как гроссмейстер ордена, я не могу допустить, чтобы правила толпа.

— Как гроссмейстер, ты должен согласиться со всеобщим мнением. Приор Гарза и шевалье де Понтье отнюдь не простолюдины.

— В этом и вся беда. Они влиятельны и склоняют на свою сторону других.

— Они могут склонить на свою сторону и победу, Жан Паризо.

— Я пресеку подобные шаги, прикажу разобрать все виселицы.

— Разве в твоей власти отвратить ночное убийство, удар мечом в спину, поджог спящего на ложе? — Мавр испытующе смотрел на своего друга. — Кто бы ни подложил эти злосчастные предметы в мои покои, кто бы ни распространял злые слухи о моем предательстве, добра он мне не желает.

— Слушание дела перед Священным собранием изгонит саму мысль о твоей измене.

— Оно лишь подтвердит ваши разногласия, усилит разлад.

— Я готов противостоять такой опасности.

— Которая приведет к другим опасностям.

— Ты хочешь, чтобы я, уподобившись Пилату, умыл руки и бросил тебя на милость этих жестокосердных?

— Я хочу, чтобы ты покорился воле судьбы, Жан Паризо. Я хочу, чтобы ты объединил орден.

— Как он может объединиться вокруг лжи и клеветы?

— Многие народы доказали, что такое возможно. Дай подданным то, чего они требуют. Запри меня в подземелье, прикажи отправить меня к галерным рабам, что находятся в казематах глубоко под фортом.

— Ты не заслуживаешь такой участи, мавр.

— Такой приказ докажет твою силу и поможет избавиться от меня. Это утолит их жажду мести и спасет наше общее положение.

Ла Валетт поразмыслил над советом мудрого человека, в компании которого оказался. Стервятники все еще кружили над головой. Немало преимуществ было в том, чтобы спасти мавра от их когтей и спрятать, пока о нем не забудут. Но имелись и недостатки: потеря доверенного советника, тайный переход власти в руки политиков и подлецов, рыцарей, подобных де Понтье, и прелатов, подобных приору Гарзе. Престарелые воины, как рыцарь Большого Креста Лакруа, и молодые рыцари, как племянник Анри, им не чета.

Мавр протянул руку и аккуратно выдернул волосок из бороды Ла Валетта.

— Вот видишь, как легко его вырвать, Жан Паризо. Пристально следи за каждым недругом и недугом. От этого зависит не только твоя власть, но и сама жизнь.

— Я буду бдителен.

— Нас связывают единый Бог Авраама и дружеские узы.

— Я признаю это, предав тебя захвату и пленению.

— Я охотно покоряюсь, Жан Паризо. — Мавр кивнул в сторону громыхавшего Сент-Эльмо: — Против утраты столь благородных душ цена моей свободы невелика.

— Она значит многое.

— Оставь свой пыл для грядущей схватки, а печаль — для павших и умирающих собратьев, подобных Кристиану Гарди. Я стану коротать время, прежде чем вновь появлюсь из заключения. Тогда как воинам Сент-Эльмо вернуться не суждено.

Двое стояли в безмолвном единении, великий магистр и жертва его войны. Оба предполагали подобный поворот событий, оба понимали, что осажденное братство способно обратить гнев на самих себя или рвать других на куски. Ради ордена и благоприятного исхода осады мавр был осужден на заточение. Настал несчастливый день тягостных времен. Таково искусство выживания.

Все шло привычным порядком: утренний обстрел уступил место атаке янычар, неистовой ярости и кровавой сече. Шесть часов защитники форта сражались с турками и каждый раз встречали натиск врагов и отбрасывали их назад, каждое столкновение оставляло позади разбросанные человечьи внутренности и новые трупы. Рухнул последний участок стены, похоронив под собой сотни воинов с обеих сторон. Мушкетные пули и двуручные мечи кромсали плоть. Христовы воины вновь выстояли, провожая отступающих врагов радостными возгласами. Но этот день оказался особенным, ибо должен был стать последним. Настал вечер пятницы, 22 июня 1565 года, тридцать четвертый день осады. Когда за аванпостом померк дневной свет, выжившие собрались вместе, чтобы приготовиться к смерти. Их борьба подошла к концу. Сражаться осталось недолго. Они совершили достаточно, сделали все возможное. Грядущий день готовил самый холодный рассвет и последний сокрушительный удар.

Стемнело, и от пристани у подножия Сент-Анджело отчалило несколько шлюпок. На борту сидели воины, обреченные на погибель, пожелавшие присоединиться к собратьям в последней битве. Напрасный жест, бессмысленная миссия. Но религиозные порывы не нуждались в объяснениях. Даже евреи оказались в шлюпках среди рыцарей и их сторонников — воодушевленные образами героизма, они решили вызваться добровольцами. Это был самый разношерстный отряд самоубийц.

Анри де Ла Валетт, племянник великого магистра, пригнувшись, сидел на носу второй шлюпки. Он разглядел впереди искаженные и изрезанные очертания форта, бесформенную массу, напоминавшую не более чем беспорядочную груду надгробий. Жуткое место. Где-то там, на камнях или под ними, покоился его друг Кристиан Гарди, полуживой или уже мертвый, но решительный и храбрый до последнего вздоха. Такова сущность любой легенды и сердце каждой трагедии. Как много бы дал Анри, чтобы оказаться рядом с ним, встретить врага лицом к лицу вместе со своим братом по оружию и наставником! Однако он подчинится воле дяди и вернется в Сент-Анджело.

Шлюпка скользила сквозь расколотую тьму, солдаты молчали, гребцы склонялись и разгибались за веслами. Каждый воин нес собственные помыслы, скрывал свои страхи. Они были обречены, но никто не позволил себе дрожать при мысли о грядущем и не мог отрицать неминуемость гибели. На горизонте вспыхнул и потух сигнальный огонь. Яркий свет заставил солдат отшатнуться. Они почти добрались до берега и теперь неторопливо гребли к пристани у подножия утеса. Засада обошлась бы дорого. Воины сильнее сжали в руках пики и аркебузы и, учащенно дыша, едва слышно шептали последние молитвы. Они прибыли сюда во имя Господа и вскоре встретятся с Ним.

— Назад! Назад! Они ждут нас!

В суматохе весельных ударов и панической спешке первая шлюпка стала разворачиваться. Позади, вдоль береговой линии вспыхнули первые мушкетные залпы, обнаружившие ловушку. Турки поджидали их. Свинцовые пули плющились о дерево, подбрасывая в воздух щепки. Анри пригнулся. Он криком приказывал своим людям поворачивать назад и призывал командиров других шлюпок растянуть строй и спасаться бегством. Они должны были догадаться, предчувствовать, что тишина окажется лишь прелюдией, а молчание пушек — предвестником обстрела. На пристани палили шрапнелью, наполняя воздух металлическими осколками, подсвечивая берег и столпившихся врагов. Ловушка раскрыта.

Адмирал Пиали не унимался. Турки атаковали на шлюпках, стараясь окружить уплывающие шлюпки и перестрелять всех солдат. Враги нагоняли. Началась мушкетная дуэль и погоня; раздались треск и хлопки ответных залпов, крики раненых, плеск падающих в воду тел, эхом разносившийся в устье гавани. Маленькие шлюпки ордена едва ушли от преследователей, но передышка оказалась временной. Пронзительной какофонией залпов разразилась батарея Драгута на мысе Виселиц. Каменные ядра проносились и прыгали над поверхностью воды, пролетали над головой и устремлялись между напрягавшими последние силы командами гребцов. Раздосадованные неудачей воины заплакали. Сент-Эльмо был потерян, а их братья остались погибать в одиночестве.

— Молись за нас, грешных, ныне и в наш смертный час…

Безмолвие окутало форт и четыре сотни душ, выживших за его стенами. Делать было особенно нечего, и оставалось лишь ждать, совершать религиозные обряды, исповедоваться и принимать Святое причастие из рук двух капелланов, отказавшихся покидать Сент-Эльмо. В окрашенном пламенем мраке воины обнимались и прощались друг с другом. Так много собратьев погибло на их глазах. Один за другим или целыми отрядами их скосило, разорвало на части, превратив в бесформенные останки. Ради них эти упрямцы, оставшиеся от былого гарнизона, будут биться до конца. Они видели, как шлюпки спешно возвращались в Сент-Анджело, ощущали постоянное тягостное присутствие турок.

Гарди двигался ползком между дальними позициями, изредка заговаривая, подбадривал солдат и раздавал хлеб, смоченный в разбавленном вине. Их последняя вечеря.

— Благослови тебя Бог, Кристиан, — пробормотал слова благодарности один из раненых солдат.

— Отдыхай, друг мой. Нынче утром силы тебе еще пригодятся.

— Не сомневайся, я унесу с собой в могилу не меньше дюжины сарацин.

— Оставь пустую похвальбу. Земля усеяна плодами твоего труда.

— А воздух пропитан ими. — Солдат громко рассмеялся. — Дыши глубже, Кристиан. Вдыхай запах гниющих турок. Божественный аромат.

— Мы совершили стоящее дело.

— Мы совершили подвиг стойкости. Мы столь долго противостояли беспощадным язычникам, что об этом будут помнить через сотню и даже через пять сотен лет.

— Если об этом будут помнить в серале Константинополя, то мы уже добились настоящего триумфа. Султана назовут Сулейманом Бесславным.

— Я бы назвал его еще кое-как.

Они тихо беседовали, поминая павших друзей, героические деяния, и говорили о грядущем часе. Сент-Эльмо стал их домом и могилой, местом, где обитали знакомые и уже привычные ужасы.

Протянув руку, солдат сжал ладонь Гарди:

— Благодарю тебя, Кристиан. Ты первым вступал в бой и был храбрее всех.

— Меня окружало воинство.

— Воинство теперь стало горсткой, а горстка обратится в пыль.

— Даже пыль способна ослепить турок. Сегодня мы отправили на тот свет почти две тысячи сарацин.

— Завтра перебьем не меньше.

— Побереги свой гнев, солдат. Мы вместе устремимся к райским вратам.

Гарди двинулся дальше, продолжая свой неспешный методичный обход, который напоминал своего рода паломничество, став последней возможностью прикоснуться к здешним камням, пройти по окровавленной земле, где пали собратья. Изредка над головой посвистывали мушкетные пули. Кристиан восхищался упорством вражеских стрелков и уже привык к ним. Оставались считанные часы, прежде чем завершатся сборы и начнется финальное наступление.

— Кристиан, пора.

Капеллан Пьер Виньерон знаком позвал его за собой в часовню, дверной проем которой озарялся мерцанием свечей. Гарди последовал за ним. Здесь уже не осталось ничего святого. Запах смерти был так же силен внутри, как и снаружи, вдоль стен лежали умирающие, а пол отсырел от крови. Солдаты снимали иконы и гобелены, поднимали плиты пола, чтобы схоронить реликвии и драгоценные сокровища веры. Часть последнего обряда. Воины по очереди целовали икону Девы Марии.

Гарди присоединился к рыцарям и принялся разбивать алтарь и перетаскивать мебель во двор. Ни одному турку не добыть этот трофей. Враги найдут лишь кучу пепла и станут проклинать судьбу за то, что пришлось заплатить столь высокую цену за клочок пустоши, населенный трупами.

— Надеюсь, Господь простит нам осквернение святынь, — произнес проходивший мимо португальский рыцарь с рулоном гобеленов на плече.

— Мы защищали Его Церковь. Он отпустит нам любой грех.

— И все же тяжко наблюдать, как уничтожаются реликвии.

— Приободрись. Мы выхватили их из лап врага.

— Меня самого скоро схватят.

Когда все предметы перенесли, а костер был разложен, рыцари поднесли факел и, едва огонь вспыхнул и запылал, отошли назад. Все стояли молча, задумчиво глядя на дымящее пламя и размышляя о смерти. Наступил особый момент: они достигли некой точки равновесия между жизнью земной и загробной, между смертью и забвением. Им уже не суждено собраться вновь. Сначала раздался одинокий голос, чистый и громкий на фоне ревущего пламени. Затем вступили другие голоса, мелодия гимна нарастала, постепенно превращаясь в громозвучную песнь мужества, оглушительный торжественный хор. Ударил колокол часовни. Он отсчитывал время, извещая ночь и всех, кто слушал, о том, что защитники Сент-Эльмо остались невозмутимы и предстали перед Господом.

Маленький Люка стоял на крепостном валу и каждый раз содрогался от далекого набата. Он видел огонь — последний проблеск жизни и тепла в Сент-Эльмо. Там был его друг, сеньор Гарди, его наставник и защитник, которого он предал, не сдержав обещания и позволив леди Марии сгинуть в той злополучной поездке в форт. Он не мог простить себя. Подобный поступок не достоин человека чести. Теперь уж слишком поздно латать дыры, слишком поздно просить прощения, слишком поздно подыскивать верные прощальные слова, сдерживая детские слезы гнева.

Казалось, огонь затухал, словно остывающее сердце крепости. Люка сжал кулаки и опустил голову. Он хотел стать храбрым воином, достойным ордена, своих земляков и английского наемника, которого любил больше жизни, как родного брата и отца. Подошел Юбер и заботливо положил руку на детские плечи. Вместе они наблюдали, становясь очевидцами и молча отдавая дань памяти.