— Я пришел умереть.

— Здесь самое место, малыш.

Хромавший часовой, казалось, вовсе не удивился возникшему из темноты мальчику. Он повидал достаточно безумия, чтобы уже не задумываться о поступках других. Полуголый, изможденный и вымокший до нитки, Люка вплавь преодолел расстояние от Сент-Анджело. Чтобы добраться сюда, достичь окутанного ночью форта, он скрывался от бродивших повсюду турецких дозорных, полз мимо залегших в засаде аркебузиров, карабкался по крутой каменистой тропе. Таков был его долг. Быть может, рассудок его помутился, но здесь и сейчас всем было плевать.

— Проходи. Но ты не будешь благодарен Господу и самому себе за такую честь.

На мгновение Люка почувствовал, как подгибаются ноги, а желудок и горло свело судорогой от зловония. Кругом царили смерть и нечистоты. Он смотрел на них, стоял среди них и вдыхал их запах. К такому Люка не был готов. В сером свете сумерек хромали, тащились, волоча ноги, люди, пристраивались в проломах и помогали друг другу добраться до брешей, где собирались умереть. Каждый за себя и за орден. Удерживаясь на стоявших в ряд стульях, под прикрытием самодельной баррикады изогнутые фигуры раненых рыцарей низко склонились над своим оружием. Никто не ждал пощады и не мог избавить себя от заключительной схватки. Люка озирался вокруг, напуганный и погруженный в этот ночной кошмар наяву.

— Бери, если хочешь сражаться.

Мальчик взял всунутую ему в руки тяжелую пику и принялся дальше наблюдать за картиной, частью которой уже стал. Столь непривычно было так быстро оказаться в числе воинов.

— Люка!

Человек говорил голосом Кристиана Гарди, но обликом на англичанина не походил. Лицо его покрывали синяки и царапины, нос был сломан, а от уха до подбородка щеку пересекал длинный шрам. Пропитанный кровью бинт огибал лоб.

— Вы ли это, сеньор?

— Если мне не изменяет память.

Гарди наклонился и заключил Люку в объятия, мальчик крепко прижался к нему, зарывшись лицом в его плечо.

— Неважное время для встречи, Люка, — заговорил наконец Гарди.

— Но подходящее для сражения, сеньор.

Кристиан присел и заглянул в глаза мальчику.

— Возвращайся. Тебе не выдержать этой бойни.

— Я всегда готов, сеньор. Когда мы впервые повстречались, я убил из пращи одного сарацина. Что стоит убить еще одного?

— Смерть постигнет нас обоих. Ты молод. Доживи отпущенный тебе срок, насладись Божьими дарами.

— Бог даровал мне вашу дружбу и возможность сражаться.

— Нет никакой возможности. Схватки не будет. Враги поджарят тебя на вертеле ради забавы.

— Ради забавы я убью их.

— Ты говоришь о нашей дружбе. Если ты ее уважаешь, вернись.

— Я не вправе, сеньор. Леди Мария мертва.

Они обменялись взглядами, боль сожаления и утраты отразилась в безмолвии.

— Как?

— Шлюпка не вернулась из Сент-Эльмо. Враги атаковали их во время переправы.

— Я не знал, — глухо произнес Кристиан, а взор его затуманился. — Тем более ты должен уйти, Люка. Я не хочу умирать, зная, что потерял и тебя.

— Вы меня не потеряли. Я рядом с вами, сеньор. В Биргу мне делать нечего. Даже мавр покинул меня.

— Мавр?

— Его обвинили в предательстве, поджоге порохового склада и смерти восьми солдат.

— Клевета.

— Благодаря которой его заковали в кандалы и заточили в подземелье Сент-Анджело.

— Какое безрассудство!

— Вы хотите, чтобы я ушел туда, где правит безрассудство, сеньор?

Ни один довод не мог убедить его, ни один мотив не сумел бы повлиять. Гарди внимательно посмотрел на мальчика, стараясь заметить хоть один признак слабости, страха или дрогнувшей решимости. Ничего подобного он не увидел. Кристиан не мог осуждать Люку, не стал бы порицать столь малую глупость, когда вокруг царило сущее безумие.

Кристиан стащил с крыши укрытия пустой дерюжный мешок и, ножом придав ему форму, отдал мальчику.

— Голым сражаться невозможно.

Люка тут же натянул мешок на себя.

— Я буду свиреп, как лев, сеньор.

— Лев без доспехов и кольчуги. Останешься позади, вне досягаемости аркебуз и ятаганов. Не вступай в бой и не нападай напрямик. Атакуй издали и быстро перемещайся.

— Я выполню все, что скажете, сеньор.

— Сомневаюсь. Но уж если решил драться, дерись мудро.

Мимо прошли двое мальтийцев, несших на подстилке полковника Маса. Рыцарь лежал ничком, кожа его была обуглена, а на груди покоился меч. Подобно всем, полковник собирался в последний путь. Полковник заметил Гарди, и глаза его сверкнули. Они все еще хранили былой задор, различали солдат и горели огнем в предвкушении схватки.

— Посмотри внимательно, Люка. Он самый храбрый из нас.

Мальчик уже собирал камни для пращи.

С первыми лучами солнца в гавань Марсамшетт устремились галеры Пиали. Корабли палили по форту из носовых орудий, торжественным парадом проплывая между Сент-Эльмо и мысом Тинье. Смерть заслуживает особого представления. Затем на аванпост обрушилось турецкое войско. Армия устремилась в бой бушующим вращающимся потоком, подобно громадной белой волне, нависшей над разрушенной крепостью. Янычары, новобранцы, дервиши, айялары — все слились в едином хаосе и очертя голову бросались на ненавистных христиан. Они жаждали крови, и сегодня им суждено было насытиться. Сент-Эльмо начал сдавать.

— Они прорвались!

Отряд турок ринулся к свободному проему, рассеиваясь веером по ту сторону бреши. Сарацин сдерживали, рубили, отбрасывали вместе с подкреплениями назад. Но все больше рыцарей было повержено и все новые воины падали наземь.

— Нас осталось не больше сотни, Кристиан.

— Каждый из этой сотни унесет в могилу еще сотню! — Забравшись на валун, Гарди ударил растянувшегося на земле дервиша ногой в лицо и перерезал ему горло. — Не отступать!

Рыцари не сдавались, сражаясь из последних сил и малым числом пытаясь сдержать поток врагов. Размахивая двуручным мечом, Кристиан прислонился к разрушенной орудийной позиции, разрубил одного янычара пополам и вторым ударом обезглавил еще двоих. Его окружал полукруг вражеских трупов. Следующим возник айялар, бежавший с именем Аллаха на устах и погибший с ним же. Приближались другие сарацины, надвигались еще трое: первому англичанин вспорол брюхо, второго разрубил ударом в бок и эфесом меча оглушил третьего, которого тут же прикончил клинком мальтийский солдат.

— Этот твой! — прокричал Гарди слова благодарности.

Но воин не ответил — не сумел. Мушкетная пуля врезалась ему в шею. Мальтиец закашлялся, перекрестился и осел наземь. Позади, разразившись пронзительными воплями, несколько янычар рубили на куски полковника Маса. Рыцарей оставалось все меньше. Источник силы иссяк, как иссякли и все источники. Османы продолжали наступать.

Спустя час оборона пала. Крах оказался внезапным. Словно вихрь, размахивая на бегу ятаганами, турки влетели в крепость. Многие приняли последний бой, сражаясь в неравных и бесчестных поединках, канувших в общем потоке. Де Гуареса, раненого помощника командира, сбили со стула. Он схватил пику, тщетно пытаясь защищаться, но был обезглавлен. Рядом, пригвожденный к стулу копьем, сидел Миранда. Загнанный в небольшую канаву, лишившись оружия и выдержки, перед глумившейся и разившей саблями толпой из стороны в сторону бегал молодой германский рыцарь. Он громко кричал, истекал кровью и, словно отчаявшийся зверь, карабкался по земле, а клинки терзали его плоть. Через несколько минут он затих. Немногие покидали этот мир молча. Разворачивалось мрачное зрелище: люди падали на колени, устилали телами землю и попросту исчезали.

— В часовню! — крикнул Гарди. Мимо пролетел пущенный из пращи камень, угодив турецкому солдату между глаз. Кристиан обратился к тем, кто мог услышать: — Все, кто еще в силах, отступайте! Мы перестроимся и вновь пойдем в атаку!

Призыв его оказался тщетным, а слова — бессмысленными. Перестраиваться было некому. У входа в часовню Гарди встретил итальянца Паоло Авогардо, облаченного в сияющие позолоченные доспехи и ожидавшего своего часа.

— Кто внутри, Паоло?

— Капелланы. Молятся.

— Что ж, продлим их молитвы.

Рыцарь улыбнулся:

— Лучшего применения этому клинку не найти, Кристиан.

— Он все еще может добыть нам место среди святых.

— Нас слишком мало, чтобы войти в рай незамеченными.

— Разве малыш Люка тоже останется незамеченным? — Гарди указал на мальчика, схватившего пращу и мчащегося в укрытие. — Нас затмила молодость.

— Благослови Господи всех, кто сражается с язычниками.

— Они идут. Прощай, брат мой.

Усталость и боль улетучились. Вдруг Авогардо споткнулся и упал, извергая под забралом проклятия и кровавую рвоту. В следующую секунду Гарди ударил янычара аркебузой по голове и проткнул спешившегося сипаха рукоятью сломанного кинжала. Он убивал за своих родителей, сестер, мстил за Марию.

Костер был подготовлен заранее — оставшиеся защитники разожгли сигнальный огонь, известивший великого магистра о падении форта. Ла Валетт не нуждался в подсказках. Турки наводнили все закоулки Сент-Эльмо, выискивая и добивая раненых. Троих мальтийских солдат расчленили на месте, португальского рыцаря кастрировали и накормили собственными гениталиями, а одного испанца подцепили на абордажный крюк и в знак торжества протащили по пыльной земле. Яркие картины жестокости сливались воедино и становились размытыми.

Загнанный в угол многочисленными противниками Гарди продолжал сражаться. Неподалеку он заметил мальчика — теперь тот сжимал в руках меч.

— Все кончено, Люка. Скорее беги!

Ребенок не слышал его, но все равно потряс головой. Одними губами он произнес: «Я остаюсь».

— Возьми, Люка! — Гарди сорвал с шеи серебряное распятие и бросил мальчику. — Он принадлежит живым. Отнеси крест в безопасное место. Спасайся!

Люка потянулся к распятию. Крест придавила чья-то нога — это дервиш хотел забрать трофей себе. Он хохотал, пританцовывал и, вращая ятаган, готовился снять скальп дерзкому мальтийскому щенку. Дикарь недооценил противника. Люка пронзил дервиша и, схватив крест, попятился назад, когда бородатая фигура покачнулась, не удержав равновесие.

Он у меня, сеньор.

— Расскажи им, как мы сражались, Люка. Расскажи!..

Настал момент расставания и полного взаимопонимания, когда осталось лишь проститься навсегда. Вспышкой черно-оранжевого пламени взорвался метательный горшочек, и мир перед глазами Кристиана Гарди разлетелся на тысячу осколков. Он заметил, как вокруг опустилась темная мгла, как сквозь нее пронеслись тени, рыскавшие в поисках молящихся капелланов, как над ним угрожающе нависла высокая фигура в сером. Бог или дьявол?.. Если бы только можно было различить.

Победоносно взвыв, янычар описал ятаганом дугу и ударил лежащего ничком защитника форта. Он собирался вырезать на теле свое имя, искалечить его до неузнаваемости. Удар парировал другой ятаган.

— Прочь! — гневно прошипел янычар. — Это моя добыча.

— Тогда тебе придется сразиться за нее с десятком моих людей.

— Я неуязвимый, командир отряда янычар.

— Ты будешь вполне уязвим, если откажешься отдать трофей.

— Сразившись со мной, ты оскорбишь султана.

— Помешав мне, ты навлечешь на себя ярость корсаров.

Взмах руки — и под горлом янычара возникла дюжина клинков. Отказываясь принимать всерьез это дешевое представление, он плюнул на землю. Они были вонючим сбродом, кучкой головорезов и болванов, лишенных представления о воинской чести и дисциплине. Воры по природе и наемники по рождению. Но это еще не все. Янычар презирал их и даже мог бы унести с собой в могилу нескольких. Но тогда они возьмут верх. Пусть довольствуются своей ничтожной победой.

— Вы впустую тратите силы на труп неверного.

— Мы честно обменяли его на твою жизнь, янычар. Поищи себе другие объедки.

Командир молча отступил, на его лице застыло выражение притворного безразличия, а самодовольные манеры скрывали попранную гордость. Корсары столпились вокруг трофея. Одни пинали тело ногами, другие ощупывали бригантиновый жилет в поисках драгоценностей и золота. Это был тот самый облаченный в малиновый бархат англичанин, который подходил под описание. Такой же, как они, морской разбойник. Живого или мертвого, его следовало доставить к предводителю и за немалую сумму отдать на откуп Мустафе-паше. Даже из костей можно извлечь выгоду. Принесли отрезок деревянного бруса, труп связали и закрепили ремнями, затем двое пиратов взяли шест на плечи и понесли. Собственность обрела хозяина.

Люке предстояло иное путешествие. Он мчался среди неразберихи, карабкался по трупам и осколкам камня, ползком перебирался через открытую местность и зияющие бреши. Жестокие картины и ужасные звуки вторгались в разум. Мальчик старался выбросить их из головы, пробовал тихо напевать народную песенку, которой научил его английский друг. Это лишь усилило страх. Он больше не хотел умирать, не хотел оставаться здесь, сгинуть во тьме. Панический ужас сдавил горло. Люка видел взрыв, заметил яркое сияние над головой Кристиана Гарди, когда тот упал. Погиб добрый человек. Время скорбеть еще не настало, но его могло не хватить и на бегство. Турецкие стрелки следили за перемещениями мальчика. Он испуганно отскочил в сторону, когда мушкетная пуля подняла облако известняковой пыли. Люка заскользил вниз по крутому спуску, руками и ногами впиваясь в камни. Все, кого он знал, сгинули; всё, к чему прикасался, обращалось в прах.

Его поджидали двое турок-новобранцев с аркебузами наперевес — им приказали оставаться на позиции, чтобы предотвратить бегство врага и удостовериться в его полном уничтожении. Люка представлял собой ничтожную угрозу. Один из солдат подмигнул ему. Этот жест должен был успокоить мальчика, прежде чем его убьют. Впрочем, Люка не собирался умирать. Позади турок мальчика манили огни форта Сент-Анджело.

К несчастью, солдаты преградили ему путь, однако еще большим несчастьем было то, что они не умели плавать. Люка бросился на турок, вытолкнув их с поста, и они полетели вниз спутанным клубком молотящих по воздуху рук и ног и сдавленных криков. Неожиданность и внезапность оказались преимуществом. Подняв фонтан брызг, все трое рухнули в воду. Люка забился изо всех сил, освобождаясь от турок. Вдруг чья-то рука схватила мальчика за ногу, утаскивая вниз. Люка дернулся, но хватка только усилилась. Из воды показалось одно лицо, затем второе — люди не хотели тонуть и жадно хватали ртом воздух. В их глазах застыли ненависть и животный страх. Чьи-то пальцы тянулись к его шее, а вес двух тел утаскивал вниз. Мальчик укусил чужую руку, ощутил вкус крови, почувствовал, как кто-то содрогнулся от боли. Хватка разжалась. Люка вновь забил ногами, зацепился и ударил каблуком по незащищенному горлу. Он выскользнул, а противник, барахтаясь, стал захлебываться.

Шум стих, заглушенный стуком сердца и хлынувшей в уши водой. Время от времени мушкетные пули протыкали морскую гладь, и тогда мальчик нырял и плыл в глубине, пока в легких хватало воздуха. Но стрелки целились редко и нехотя и огонь вели беспорядочный. Они жаждали принять участие в более важном убийстве. В итоге, с трудом двигая руками и ногами, промокнув насквозь, Люка перевернулся на спину, чтобы на плаву взглянуть на Сент-Эльмо. Форт больше не существовал. Со всех сторон поднимался дым, с обрушенных укреплений свисали османские стяги. Люка оказался всего лишь гостем. Что ж, по крайней мере он изведал суть грядущих разрушений, спасся из огня, чтобы устремиться в полымя. Бросив прощальный взгляд на форт, мальчик принялся устало грести дальше к берегу Биргу, сжимая в руке талисман и памятный дар — серебряный крестик.

— Пошлите весть Драгуту. Сент-Эльмо взят.

В сопровождении свиты командиров Мустафа-паша величественной походкой пересек засыпанный отбросами ров и направился к тому месту, где когда-то стоял форт. Так вот за что он заплатил жизнью восьми тысяч турецких воинов. Повсюду среди обгорелых развалин землю устилали тела и части тел. Брошенное за негодностью оружие соседствовало с запекшейся кровью и кусками изрубленной плоти. Вкус сражения и горькой победы остался прежним. Мустафа-паша остановился, чтобы обозреть поле битвы. Похоже, ряд разбитых в щепы стульев был сокрушен на месте, а сидевшие воины — разорваны на куски. Здесь проходила граница, отделявшая заваленный трупами внутренний двор крепости.

— Пиали не на что жаловаться. Он получил якорную стоянку для своих галер, мне же достались одни руины.

— Немалая цена за укрытие от морского бриза, Мустафа-паша.

— Роль нашей армии всегда состояла в защите робких и изнеженных мореходов.

Командиры сдавленно рассмеялись этой издевке.

— Вы опознали тела старших рыцарей?

— Да, Мустафа-паша.

— Отрубить им головы и посадить на копья лицом к Сент-Анджело. Я хочу, чтобы Ла Валетт и члены его ордена видели свою участь.

— Они сильны духом.

— Такова храбрость загнанных в угол, так сопротивляются обреченные. — Главнокомандующий рассматривал кровавый след, протянувшийся по обвалившимся камням. — Мы запугаем их. Заставим наши пушки петь во всю мощь, используем мастерство наших саперов, чтобы подорвать их укрепления. На этот раз мы начинаем иную, более искусную войну.

Мустафа-паша двинулся дальше, проходя мимо останков тридцатидневного сражения. Тридцать дней. Всевышний послал ему столь тяжкое испытание, позволил этим упрямым защитникам продолжать бой и пожать столь обильный урожай. Главный турецкий канонир, предводитель янычар Ага, Драгут, Меч Ислама — все пали жертвой христианских пуль. Правда, старый корсар все еще держался, в забытьи сопротивляясь гибели на смертном ложе. Отправленная ему весть о победе над Сент-Эльмо станет лишь формальностью. Но Мустафа-паша был сыт по горло формальностями, утомлен условностями, правилами этикета, этим Пиали, Мальтой, великим магистром Ла Валеттом и его дьявольскими приспешниками. Гнев его закипал, делаясь нестерпимым, и требовал возмездия.

— Где воин по имени Кристиан Гарди?

— Захвачен корсарами в качестве трофея, Мустафа-паша.

— Верните его. Этот мерзкий червь познает все известные нам пытки.

— Он, возможно, уже мертв, Мустафа-паша.

— Мы все равно оскверним тело, и вид его заставит неверных дрогнуть.

— Есть выжившие. Они здесь и ждут своей участи.

— Покажите.

Перед командующим возникла жалкая горстка полумертвых людей, едва разумевших ужас своего положения. Сдавшись раньше на предложенных условиях, они могли бы заслужить снисхождение, сохранить жизнь и были бы сосланы в рабство на галеры. Но не теперь. Они сопротивлялись до самого конца, погубили тысячи воинов, нарушили все положения кодекса чести. И за это они умрут. Мустафа-паша был преисполнен замыслов.

Он подошел ближе, обнажив саблю, и приставил ее к горлу распростертого раненого рыцаря. Неверный не шелохнулся и не сжался от страха.

— Твое имя?

— Шевалье Алессандро Сан-Джорджио.

— Сан-Джорджио? Похоже, твои святые покинули тебя.

— Сомневаюсь. Взгляни повнимательней на эти руины.

— Возможно, это и руины, но только они укрыты вашими трупами.

— Как и вашими. Вы послали против нас своих лучших воинов. Теперь они покоятся во рву, погребенные под нашими стенами, сожженные нашим огнем. Разве это победа?

— Но меч в моей руке.

— Я же в руках Создателя, к которому отправлюсь. Вы наследуете бесплодную пустошь, а я — чертоги вечной жизни.

— Когда это произойдет, решать мне.

— Ты полагаешь, что я, убивший столь многих, столь часто смотревший в глаза смерти, испугаюсь твоего клинка?

— Тебе известно, кто я?

— Язычник.

Среди турецких командиров раздался возглас удивления, и все они задрожали от нетерпения. Уголки глаз главнокомандующего задрожали.

— Я Мустафа-паша, предводитель Османской армии. Я заставлю тебя повиноваться, неверный.

— Ты меня не тронешь.

— Храбрый глупец. Я разукрашу тебя так, как тебе и не снилось.

— Самые страшные пытки не тревожат меня. Вам никогда не захватить другие форты, не вырвать сердце нашего ордена.

— Я завладею ими так же, как и твоим сердцем.

Борьба была недолгой, но омерзительной. Мустафа-паша не стал отдавать приказаний. Одним ловким ударом он рассек тело рыцаря и, просунув руку в рану, извлек наружу теплое, еще бьющееся сердце. Настал колдовской момент — кульминация неограниченной власти.

— Где теперь твоя радость, рыцарь? — Сжимая в руке сочащийся кровью орган, Мустафа-паша обернулся к своим помощникам: — Я вырву сердце у каждого, кто станет сомневаться или явит жалость.

— Мы исполним любой приказ, Мустафа-паша.

— Вселите еще больший ужас в души упрямых христиан. Принесите дерево и гвозди. Защитники Биргу должны познать цену своей безрассудной стойкости.

Позади турецкие солдаты гоняли ногами отрубленную голову и топили в чане с водой оставшегося капеллана. Им разрешили передохнуть и развлечься. Мустафа-паша повел свою клику к земляному валу, откуда открывался вид на Большую гавань, и, взойдя по ступеням, взглянул на прекрасную цель своих стремлений. Сегодня Биргу и бастион Сент-Анджело в последний раз казались столь девственными и неприступными. Он сотрет их с лица земли и, возвышаясь подобно Рамзесу, будет смотреть, как власть проклятого ордена растает в море.

Неподалеку, как и было приказано, на частокол из копий насаживали головы командиров форта. Их лица были обращены к собратьям на противоположном берегу, словно преисполненные мужества и единой стойкости. Суббота, 23 июня 1565 года — сегодня пал Сент-Эльмо. Мустафа-паша кивнул в знак одобрения. В войне жестокие поступки говорят красноречивее слов.

Из покоренного форта прибыл запыхавшийся гонец. Он стоял перед возлежащей фигурой Драгута, опасаясь приближаться и не решаясь заговорить. Даже в предсмертной агонии Меч Ислама внушал трепет. Где-то вдали в честь победы палили турецкие пушки. Здесь же не было ни радостных возгласов, ни прочих звуков, кроме тяжелого, отрывистого дыхания умирающего старика.

— Я принес вести, Драгут-реис.

Восково-серое лицо покоилось в молчании.

— Мустафа-паша приказывает мне сообщить, что Сент-Эльмо взят, над фортом реют наши стяги.

Посланец помедлил. Должно быть, ему померещилось, или в столь важную минуту разыгралось воображение, однако вестнику показалось, что корсар подал знак.

Приободрившись, он продолжил:

— Мустафа-паша будет вечно благодарен тебе за советы и наставничество, Драгут-реис. Имя твое будет почитаемо, и ты будешь назван великим слугой единого Бога и истинной веры. Слава Аллаху!

Над шелковыми покровами чуть приподнялась рука, а рот затрясся, словно силясь произнести ответ. Убывающая энергия истекла так же быстро, как и возникла. Встревоженный гонец попятился. Он исполнил приказ: вошел в этот благоухающий шатер, ставший склепом, и доставил весть о победе. Всегда прискорбно наблюдать низложенное величие, легенду, ставшую ничтожной. Плачевно. Даже слуги и рабы покинули Драгута, избрав общество живых.

Почтительно кланяясь, посланник удалился. Драгут продолжал тяжело дышать, вновь оставшись в одиночестве. Он стал еще одной боевой потерей и покоился в растянувшемся на равнине шатровом лагере, который неумолимо наполнялся жертвами битв и болезней. На сей раз в празднованиях не примут участие многие.

— Могучий Драгут. Может ли это быть тот самый великий корсар, правитель Триполи?

Низко склонившись, скрываясь в тени и прижимаясь к стене, в одеждах османского солдата стояла Мария. Она тихо говорила на итальянском наречии:

— Уничтожитель всего доброго сам уничтожен. Некоторые сочли бы это справедливым. Я бы назвала запоздалой расплатой, — Марии было что сказать, и, за неимением кинжала, она решила ранить врага словом. — Мне самой стоит убить тебя, Драгут-реис… За все те времена, когда ты нападал на наши острова и угонял в рабство мужчин, женщин и детей. За тот страх, что ты посеял среди жителей Средиземноморья, и страдания, что выпали на долю защитников Сент-Эльмо.

Она слышала доносившийся из покоренного форта шум ликовавшей турецкой армии, который, казалось, подсказывал ей нужные слова и пробуждал яростный гнев.

— Обычай благопристойных христиан учит прощать. Но я не могу простить тебе смерть моего Кристиана. Он избежал ужасов Пиратского берега, но они настигли его здесь — твои пираты, пушки, твои османские союзники, что свели его в могилу.

Осторожно и решительно Мария приблизилась к Драгуту и стала шептать ему на ухо, чтобы он не забыл ее слов и хорошо все расслышал сквозь болезненную дрему.

— Клянусь, я обрету свободу и еще увижу поражение армии сарацин. Клянусь, жизнь твоя будет забыта, а смерть — напрасна.

Меч Ислама неудержимо содрогался, лицо исказила печать гнева и отчаяния. Но этого уже не видел никто.

Они оба испугались: раб, что на мгновение съежился от страха, и Мария, спешно искавшая выход. Мужчина мог поднять тревогу, выбежать наружу с криком о помощи, заслужив благодарность хозяев и пригоршню монет. Но он стоял как вкопанный, глаза его светились умом и смотрели оценивающе, а выражение лица было непроницаемо, как у любого слуги жестоких и прихотливых турок. Мария приложила к губам палец, но незнакомец не шелохнулся и не издал ни звука. Он сжимал в руке кувшин с камфорным маслом, а его сгорбленное тело преграждало путь. Кроме прохода под навесом, иного выхода из шатра не было.

— Я тоже пленница, — прошептала Мария.

— Лишь на мгновение я принял вас за новобранца, — ответил раб по-итальянски с легким акцентом; его речь выдавала образованного человека, а манеры были учтивы. — Вы избрали удачное время для побега.

— Позади меня остался мертвецки пьяный стражник, которого я связала тем, что подвернулось под руку, а впереди еще целый лагерь.

— Есть возможность пройти и его.

— Вы меня не обманете?

— Я из Армении. Я не служу магометанам по собственной воле и не считаю счастливыми те дни, что провожу в их обществе.

— Тогда пойдемте со мной. Рыцари защитят вас.

Раб покачал головой:

— Здесь я наполняю лампы, иногда меня бьют. Я слишком стар и труслив, чтобы обменять такую жизнь на испытание огнем пушек и аркебуз.

— Я не осуждаю вас.

— Я осуждаю себя сам. Но есть и другие способы противостоять туркам. Держитесь рядом, и я докажу вам.

Мария последовала за старцем, ибо уже решилась на побег и выбора у нее не осталось. Каждый продумал свое решение. Они оказались в плену империи, основанной на рабстве. Даже султан был рожден от девушки-рабыни, янычары происходили от покоренных христиан, сам Пиали был из болгар. Господство порождало покорность, укрепляло могущество. Но здесь, прокравшись через проход к шатру со шлюхами, пробираясь мимо ряда постовых, зародилось неповиновение. Старик помогал Марии, и она, возможно, в малой степени, помогала ему.

Раб стал разворачивать отрез черной материи, украденный по пути.

— Мы входим на территорию лазарета для больных лихорадкой и дизентерией. Лишь немногие, кто еще здоров, решаются приходить сюда. Те, кто защищается от болезни, прикрывают лицо от зловония. Мы поступим так же.

— Я облачусь во что угодно, лишь бы выбраться отсюда. — Мария обернула голову и укуталась до пояса предложенной материей.

— Возьмите меня за руку. Теперь вы больной турок, а я вас сопровождаю.

Так они пошли дальше, спотыкаясь, слушая плач и рыдания умирающих людей, изнемогавших от рвоты. Изредка они замечали ряды лежавших ничком больных солдат, ловили взгляды диких, широко раскрытых глаз, в последний раз смотревших на мир. Мария видела подобное прежде в лазарете ордена. От жалости у нее навернулись слезы. Какая бессмысленная жертва, как безнадежны последствия дел людских! Она вновь подумала о своем возлюбленном Кристиане.

— Говорите, зачем пришли, или умрите!

Мария увидела обнаженный меч и почувствовала оттенок подозрения и ненависти в словах сарацина. Он взмахнул клинком, и лезвие пронеслось совсем рядом. Опиаты или предательство — и то и другое могло быть причиной его действий. Мария постаралась успокоиться. Армянин пустился в объяснения, спешно и беспокойно произнося слова из-под своего покрова. Его не слушали. Внезапно энергия и бред иссякли, и турок, напрягшись, рухнул, впав в забытье. Мария и ее спутник двинулись дальше.

— Здесь я должен вас покинуть.

Они присели на колени подле груды дырявых бочек и никчемного галерного дерева — остатков лагеря в Марсе. Позади раздавались дробный стук копыт и крикливый гомон конных сипахов, а дальше была открытая местность и свобода.

Мария положила руку на плечо старика.

— Мне нечем отплатить вам за вашу доброту и смелость.

— Будьте свободны, возвращайтесь к своему народу. Такова будет моя награда.

— Вы до сих пор не назвали мне своего имени.

— Возможно, так и должно быть на войне. Всего вам доброго.

Сознание вернулось, пришло неожиданно вместе с ударом холодной морской воды в лицо. Гарди хрипло простонал. Он понял, что жив, закован в цепи и лежит обнаженный на деревянном настиле, вновь оказавшись среди корсаров. Круг замкнулся. Кристиан открыл глаза, медленно сфокусировал зрение. Над ним возвышалась фигура, облаченная в белое, — наполовину святой, наполовину демон, непривычно суровый для пирата. Черные волосы и борода растрепались, а глаза на худом лице были глубоко посажены и казались задумчивыми под тяжелыми веками. Эль-Лук Али Фартакс. Завораживающее зрелище, не сулившее ничего хорошего.

— Какой прекрасный, но слегка подраненный экземпляр! — Глаза и рот не выражали радости. — Я знаю тебя, Кристиан Гарди.

— А я тебя.

Он узнал слишком многое. Капитан корсаров стал грозой Эгейского моря, снискав дурную славу жестоким обращением как с собственными людьми, так и с пленниками. Немногие догадались бы, что некогда он был монахом-доминиканцем, свирепым псом на службе Господа и папства. Былой фанатизм устремился к новому ремеслу и новой вере. Теперь он резал глотки и жег города во имя ислама.

Эль-Лук присел подле англичанина.

— Ты хорошо осведомлен, Кристиан Гарди.

— Молва и слава быстро разлетаются на войне.

— Мы оба заслужили свое нынешнее положение. Я корсар, ты же солдат редкой породы, особого сорта, трофей, который предстоит обменять на награду золотом и самоцветами весом с него самого.

— Поэтому я все еще жив?

— Ты жив по моему приказу и ради моей прихоти. — Эль-Лук скользнул взглядом по обнаженному торсу пленника. — Мы раскормим тебя и представим Мустафе-паше в обмен на награду. Он хочет содрать с тебя кожу, а голову поместить на носу своей галеры.

— Подобно любому солдату, я принимаю свою судьбу.

Палец скользнул по груди и животу Кристиана.

— По-моему, это пустая трата твоих способностей. Ты очень силен, Кристиан Гарди.

— Тем легче мне терпеть, Эль-Лук.

— Медведя можно посадить в клетку, а льва приручить, вырвав клыки и когти.

— Корсара можно выследить.

— Только не тебе, Кристиан Гарди, и не рыцарям-госпитальерам. Ваш орден обречен.

— Ты забыл, что Биргу и Сенглеа все еще наши.

— Они не имеют особой важности. — Эль-Лук склонился ниже и прошептал: — В Священном собрании есть наш шпион, вредитель, приближенный великого магистра, который добавляет яд в его трапезу. Ла Валетт и его оборона сгниют изнутри, развалятся, даже если наши пушки бьют по ним извне.

Гарди лежал неподвижно. В памяти промелькнул свет, блеск сигнальной лампы, мерцавшей на вершине кавалерийской башни Сент-Анджело в ночь, когда он с подкреплением переправлялся через Большую гавань. Их предали, уничтожили. Что бы ни подсказывал разум, по-видимому, корсар говорил правду. Вредитель. Кристиан попытался мыслить трезво, понять этот абсурд. Враг устраивает засаду на лодки, перевозящие в форт свежие припасы и солдат, взрывается пороховой склад, осуждают и заключают в темницу мавра. Отдельные события, общая цель. Всему виной чьи-то тайные происки. Мария тоже пала их жертвой. Ла Валетт будет следующим — великий магистр, изолированный и беззащитный, ослабленный недугом, принимает руку помощи, подающую яд.

— Я тебе не верю, корсар.

— Твои глаза говорят об обратном. Ты раздосадован, моя прелесть.

— Я ранен.

— Раны перевяжут, занозы вынут. Когда ты поправишься, я немного позабавлюсь с тобой.

— Когда я поправлюсь, я тебя убью.

Эль-Лук не обратил внимания на его слова и, протянув руку, коснулся нескольких рваных ран, оставленных осколками.

Гарди поморщился. Корсар слизывал кровь с пальцев.

— Мы сотворим с госпитальерами такое, чего не вылечить мазями и перевязками, Кристиан Гарди. — Безумие и загадочность блеснули в глазах корсара. — Рыцарям никогда не увидеть смерти, что ходит за ними по пятам, не услышать твоего предупреждения. Но не тревожься. Вспомни своих братьев, что умерли в Сент-Эльмо.

Так он и сделает — их кровавые образы останутся, слившись воедино с воспоминаниями далекого прошлого. Они разожгут его гнев, придадут сил, заставят искать возмездия, требовать отмщения корсарам, туркам, предателю, обосновавшемуся в сердце ордена. Он должен добраться до Ла Валетта.

Жестокая ирония была в том, что Сент-Эльмо пал накануне Дня святого Иоанна, покровителя ордена. В Монастырской церкви собрались рыцари во главе с великим магистром, молча участвовали они во всенощной и коленопреклоненно молились перед ракой, содержащей святую длань Крестителя. Но вскоре им предстояло принять иное крещение. Они видели предсмертную агонию Сент-Эльмо, а на копьях — головы доблестно погибших собратьев. Они смотрели, как ликующие турки разжигали костры по всему лагерю. Пусть язычники пируют. Сила веры, крепость стен и решимость — вот все, что осталось защитникам.

Ла Валетт склонил голову и стал перебирать четки. Его недуг — сущий пустяк в сравнении с жестоким зрелищем истекшего дня. Он размышлял о костре, возвестившем о гибели форта, о выживших мальтийцах, описавших происходившее, о маленьком Люке, рассказавшем заплетающимся языком о Кристиане Гарди, воющем кличе янычар и наступившей затем бойне. Он требовал от этих людей слишком многого. Их гибель не будет напрасной и неотомщенной.

Минула полночь, и первые воскресные часы предвещали зарю. Старшие рыцари ордена все еще стояли на коленях в отведенном для высоких особ месте. Быть может, в последний раз им выпала возможность обрести покой перед битвой, участвовать в богослужении — пока дышала грудь и билось сердце. Среди них был и предатель. Он радовался тому, что рыцари находят утешение в столь утомительном обычае. Стало быть, умы их заняты проблемами возвышенными, тогда как он довольствовался делами приземленными. Метаморфозы еще впереди.

В церковь вошел Анри де Ла Валетт так тихо, как позволяли доспехи, и, встав на колени перед алтарем, приблизился к дяде. Обычно в таких случаях прерывать молебен возбранялось, а входить в святой храм при оружии было запрещено. Во время осады устав церковной службы соблюдался редко. Великий магистр, выслушав все, что прошептал ему на ухо Анри, тут же поднялся на ноги и последовал за племянником. Все встали. Но Ла Валетт жестом приказал им продолжать службу, избрав в качестве спутника лишь рыцаря Большого Креста Лакруа. Остальные узнают позже. Не стоит прерывать молитв ради их же спокойствия.

На берегу, у самых стен Биргу Ла Валетт увидел причину, по которой прервали его молитвы. На мелководье покачивались четыре распятия. Анри и старый ветеран Лакруа уже по пояс вошли в воду и, ухватившись, принялись вытаскивать кресты на сушу. Весьма необычный вышел улов, ибо на каждом из крестов было распято обезглавленное тело рыцаря. Гроссмейстер смотрел на них, гордо выпрямившись, с каменным выражением лица. Таким обстоятельствам его не согнуть. Одним взглядом он прочел геральдические знаки на одеждах трупов, заметил глумливо вырезанные на груди кресты. Турки позволили себе неосмотрительную дерзость.

Ла Валетт устремил взор на серые раздробленные руины Сент-Эльмо.

— Мустафа-паша доставил свое послание. Мы должны ответить.