— Этот сукин сын опять тащит меня в суд! — Морисетт ворвалась в кабинет Рида и бросила какие-то документы на угол стола. — Прикинь? — Когда она злилась, то еще сильнее растягивала слова на западно-техасский манер. — Барт хочет сократить алименты на детей до тридцати процентов! — Барт Йелкис был четвертым и последним бывшим мужем Сильвии Морисетт и отцом ее двоих детей. Все время, что Рид работал в полицейском управлении Саванны, Сильвия и Барт ссорились из-за того, как она воспитывает Присциллу и Тоби. Сильвия была упряма и неподатлива, как высохшая кожа, и редко сдерживала свой острый ядовитый язычок. Она курила, пила, водила машину, как автогонщик на «Инди-500», ругалась, как моряк, и одевалась, словно ей было двадцать, а не тридцать пять, но прежде всего она была матерью. Поэтому, когда критиковали ее детей, она тут же срывалась с цепи.
— Я думал, его поймали на махинациях с платежами.
— Да, но ненадолго, уж поверь. Могла бы и догадаться. Больно хорошо, чтобы быть правдой. Черт возьми, ну почему этот тип не умеет быть отцом? — Она уронила на пол свой огромный кошелек и одарила Рида таким взглядом, что он убедился: все мужчины в жизни Морисетт внезапно стали считаться редкостными неудачниками. Включая и его самого. Морисетт имела репутацию крутой женщины, созданной для мужской работы, классической женщины из полиции — с острым языком, резкими суждениями, отсутствием терпения и речью столь же красочной, как у любого копа-мужчины. Она носила ботинки из змеиной кожи, совсем не по уставу, платиновые волосы торчали во все стороны, словно у Билли Айдола, и выглядела она так, что любой юный панк дважды подумал бы, прежде чем привязаться к ней. Рид часто ловил на себе сочувственные взгляды других копов; они жалели его, потому что ему досталась такая напарница. Но его это не смущало. С тех пор как он вернулся в Саванну — а прошло не так уж много времени, — Рид научился уважать Сильвию Морисетт, даже если иногда и ходил по лезвию бритвы. Этим утром ее лицо было багровым, и казалось, что она вот-вот начнет плеваться гвоздями.
— А он может так сделать? Уменьшить алименты? — Рид открывал почту, но на минуту отложил ножик для разрезания бумаг на заваленный документами стол.
— Только если он найдет себе судью-слюнтяя, который купится на его нытье. Ну да, Барт потерял работу, и что из этого? Пусть поднимет задницу и найдет другое место, где можно прилично зарабатывать, — знаешь, как нормальные люди. Вместо этого он думает, как бы сэкономить на мне и на детях. — Она закатила глаза и выпрямила свое изящное тело — от каблуков ботинок до кончиков светлых колючих волос. Западно-техасский акцент становился сильнее всего, когда она была в ярости, а сейчас она рвала и метала. — Ублюдок. Вот кто он такой! Отпетый негодяй, гребаный ублюдок. — Она подошла к окну и посмотрела на серую зимнюю Саванну. — Господи, ну не миллионы же он нам платит. К тому же это его дети. Его дети. Те самые, которых он, по его словам, так мало видит! — Она топнула и выругалась. — Я хочу выпить.
— Время — девять утра.
— И что?
Рида это тоже не слишком заботило. Морисетт часто переигрывала, особенно когда дело касалось детей или одного из четверых бывших. Ее семейные неурядицы укрепляли его решимость не жениться. Супружество — это проблема, а копу и на работе проблем хватает.
— И ты не можешь с ним бороться? — Рид допил остывший кофе, смял бумажный стаканчик и бросил в переполненную корзину для мусора.
— Да, но это влетит в копеечку. Мне нужен адвокат, черт подрал.
— Город ими кишит.
— В том-то и проблема. У Барта есть приятельница, которая оказывает ему услугу — она юрист. Она кому-то позвонила, что-то выяснила и написала прошение или что там еще. Женщина. Представляешь? А где женская солидарность? Хотела бы я знать! Разве не должны женщины как-то поддерживать друг друга и хотя бы не выступать в суде, чтобы лишить другую женщину алиментов?
Рид этим не проникся. Насколько он знал, Морисетт не способна никого поддерживать. Она не считалась ни с мужчинами, ни с женщинами. Он снова взял нож для писем и принялся вскрывать простой белый конверт, отправленный ему на адрес полицейского управления Саванны. Имя получателя было написано большими буквами от руки: ДЕТЕКТИВУ ПИРСУ РИДУ. Обратный адрес был знакомым, но он не мог вспомнить откуда.
— Ну вот, — проворчала Морисетт. — Будущее моих детей выкинуто в сортир, потому что несколько лет назад Барт построил этой суке изгородь для собак, и вот теперь она собирается пересмотреть мои алименты! — Ее глаза сузились. — Должен быть закон, понимаешь? Неужели у людей, которые занимаются правом — правом, ха-ха! — нет других дел, кроме как находить придурочные лазейки, чтобы лишить маленьких детей алиментов? — Она запустила пальцы в окончательно растрепанные волосы и ринулась обратно к столу, чтобы забрать свои документы. Плюхаясь в кресло сбоку, она заявила: — Они пожалеют об этом, и еще как!
— Ты справишься.
— Пошел на хрен, — выругалась она. — Вот уж чего я не жду от тебя, Рид, так это банальностей. Так что засунь их себе куда-нибудь.
Он подавил улыбку:
— Хорошо, как скажешь.
— Вот именно. — Но она, похоже, несколько успокоилась.
— А может, тебе подать иск, чтобы Барт платил больше? Давай переведем стрелки на него.
— Я думала об этом, не сомневайся, но есть старая пословица, что от козла молока не надоишь.
Рид поглядел на нее и ухмыльнулся:
— Может, и не надоишь, но хоть подергаешь.
— Перестань.
— Ты сама начала, — напомнил он, вынимая из конверта листок бумаги.
— Не напоминай. Везет же мне с мужиками, — шмыгнула она носом. — Будь я умнее, пошла бы в монахини.
— Да, это бы помогло, — засмеялся Рид и развернул листок. Там было лишь несколько строчек, написанных теми же большими буквами без интервалов, что и адрес:
РАЗ, ДВА, ТРИ,
ПЕРВЫХ УБЕРИ.
ИХ КРИКИ СЛУШАЙ,
МОЛИСЬ ЗА ИХ ДУШИ.
— Что за чертовщина? — пробормотал Рид. Морисетт тут же вскочила, обошла стол и начала изучать записку.
— Шутник?
— Может быть, — буркнул Рид.
— Предупреждение?
— О чем?
— Как ты думаешь, это безобидный сумасшедший или настоящий психопат? — Она нахмурилась, и ее беспокойство насчет судебного решения по алиментам, похоже, испарилось. — Мне не очень нравится фраза «Молись за их души». Господи, сколько же в этом мире чокнутых. — Она изучила почерк, потом рассмотрела конверт. — Отправлено прямиком тебе. — Увидев марку, она прищурилась. — Отсюда, из Саванны. А обратный адрес — где-то в Аберкорне. Да, прямо рукой подать.
— Колониальное кладбище, — внезапно вспомнил Рид.
— Кладбище! Кто мог отправить оттуда письмо?
— Какой-нибудь придурок. Это письмо — дурацкая шутка, — нахмурился он. — Кто-то, похоже, читал про дело Монтгомери и теперь хочет до меня докопаться.
С прошлого лета, когда Рид нашел убийцу, объявившего вендетту семье Монтгомери, он получал кипы писем. К известности такого рода он питал отвращение. Раскусив это дело, Рид внезапно оказался героем, и теперь его в качестве эксперта призывали другие управления, репортеры, которые никак не могли оставить дело Монтгомери в покое, и даже генеральный прокурор в Атланте. Его репутация была безбожно раздута, в его личную жизнь бесцеремонно вмешивались и тыкали пальцем, с тех пор как он поймал Атропос, женщину, вознамерившуюся устранить одно из самых богатых и знаменитых семейств Саванны.
За последние шесть месяцев его цитировали, фотографировали и интервьюировали больше, чем он мог выдержать. Он не любил известность, всегда был очень закрытым человеком. У него, конечно, были свои скелеты в шкафу, секреты, которыми он предпочел бы не делиться, — а у кого их нет? Рид предпочел бы делать свою работу без бремени славы. Он ненавидел повышенное внимание, особенно тех журналистов, которые настолько заинтересовались его прошлым, что поставили себе целью выяснить его подноготную и доложить миру, что же сделало детектива Пирса Рида таким, каков он есть. Как будто они имели об этом представление. Он платком взял письмо и конверт, нашел в ящике стола пластиковый пакет и осторожно опустил туда улики.
— Думаю, что это все ерунда, но мало ли что. Лучше пока оставить, вдруг что-то случится.
— Случится что? Появится очередной чокнутый?
— Всегда появляется очередной чокнутый. Я оставлю письмо на всякий случай и отошлю в ФИСБ через локальную систему и в НИЦП, если вдруг в каком-то еще управлении получили что-то подобное. — Он повернулся к компьютеру с доступом к Национальному информационному центру по преступности под руководством ФБР. — Может, нам повезет. Я, пожалуй, сделаю перерыв и прогуляюсь до кладбища.
— Думаешь, найдешь что-нибудь?
— Да нет, вряд ли. Но мало ли. — Он продел руки в рукава куртки. — Как я уже говорил, это, скорее всего, дурацкая шутка. Кто-то развлекается, посылая туманные угрозы в полицейское управление.
— Нет, не в управление. Этот конкретный сумасшедший целился точно в тебя. — Сильвия поправила плечевую кобуру. — Я с тобой.
Он не возражал. Все равно бесполезно. Сильвия привыкла доверять интуиции и плевать хотела на правила — эту упрямицу не убедишь поменять решение. Он засунул пластиковый пакет в ящик с документами.
Они вышли на улицу через боковую дверь, и зимний ветер хлестнул Рида по лицу. Погода, в декабре обычно терпимая, в этот раз определенно ухудшилась из-за холодного антициклона, который надвигался на Восточное побережье и угрожал даже Флориде. Морисетт, борясь с ветром, сумела закурить сигарету, лишь когда они прошли пару кварталов по Колумбия-сквер. Колониальное кладбище, самое старое в Саванне, стало последним приютом для почти семисот жертв эпидемии желтой лихорадки в девятнадцатом веке и излюбленным местом дуэлей в прошлых столетиях. Генерал Шерман поставил на этом клочке земли в центре Саванны во время Гражданской войны, или, как ее называли местные жители, войны с северными захватчиками, военный лагерь. Тенистые деревья, сейчас облетевшие, казалось, дрожали на ветру. Сухие листья носило по дорожкам между древними надгробиями и историческими указателями, где нашли покой многие люди, при жизни считавшиеся демонами.
Рид считал все это ерундой. Сегодня утром кладбище походило на обычный парк, даже несмотря на темные толстобрюхие тучи над головой.
Между надгробиями прогуливались несколько человек, и в них не было ничего подозрительного. Пожилая пара, держась за руки, читала таблички на памятниках; трое подростков, явно прогуливавших школу, курили, сбившись в кучку, и шептались; женщина средних лет в лыжной шапочке, парке и шерстяных перчатках выгуливала собачонку, одетую в аккуратный свитерок, которая натягивала поводок в попытках обнюхать каждое надгробие. Никто не скрывался и не оглядывался, ни одного надгробия не пропало, ни одна машина с темными окнами не проехала медленно рядом.
— У нас что, других дел нет? — спросила Сильвия, старательно затягиваясь, чтобы сигарета не погасла.
— Вот именно.
Тем не менее Рид внимательно разглядывал сухую траву и выветренные надписи на надгробиях. Он подумал о делах, которые сейчас вел. Одно — о насилии в семье, простое и ясное. Жена после двадцати лет решила, что хватит, и, не дожидаясь очередного фонаря под глазом или сломанного ребра, просто застрелила спящего мужа. Ее адвокат настаивал, что это самооборона, и задачей Рида было доказать обратное — это несложно, но не слишком приятно. Еще один случай касался самоубийства и убийства по договоренности между любовниками — парой геев; одному было семнадцать, второму почти двадцать. Младший — тот, кто стрелял, — выжил и попал в больницу. Если он выкарабкается и избавится от аппарата искусственного дыхания, ему придется иметь дело с обвинением в убийстве. Третье убийство было не таким простым. Два дня назад река Саванна выбросила тело. Никаких удостоверений личности, да и вообще от нее мало что осталось. Очередная Джейн Доу. Никто ее, похоже, не искал, не было никаких объявлений о розыске чернокожей женщины, которой, как считали медэксперты, было около тридцати лет, группа крови нулевая, резус-фактор положительный, зубы хорошо знакомы со стоматологом, рожала по крайней мере один раз.
Да, ему определенно было чем заняться. Но когда он окинул взглядом кладбище, последний приют жителей Саванны, умерших двести пятьдесят лет назад, где, по слухам, обитали привидения, его посетило неприятное ощущение, что автор письма еще даст о себе знать. Раз, два, три, первых убери. Их крики слушай, молись за их души.
Черт возьми, что это значит?
Несомненно, он скоро это выяснит.
— Я его видел, — возбужденно повторял Билли Дин Делакруа, и прыщи на его мальчишеском лице еще ярче покраснели от холодного ветра. В свои пятнадцать он был настоящим сорвиголовой. — Тот старый олень пробежал через холм. Но он далеко не удерет. Я его задел, точно, он скоро упадет. Я видел, как его белый хвост сверкал. Побежали, Прес! — Билли Дин помчался, проламываясь через кусты с легкостью чемпиона по бегу; неуклюжий длинноухий пес еле поспевал за ним.
Прескотт Джонс, дальний родственник Билли, старше его на шесть месяцев и тяжелее на пятьдесят-шестьдесят фунтов, старался не отставать. Дикий виноград цеплялся за его старые джинсы и рвал ткань, ветки хлестали по лицу, грозясь сбить очки, когда он бросился по свежему кровавому следу оленя, тянувшемуся по берегу Медвежьего ручья. Енот посмотрел на него из-за своей черной маски и вперевалку поспешил в заросли папоротника. В небе медленно кружил ястреб.
К тому времени, как Прескотт достиг гребня холма, он задыхался и потел в своей охотничьей куртке и старой отцовской фуфайке. Билли Дина, с головы до ног одетого в камуфляж, нигде не было видно, как и его уродливого рыжего пса.
— Сукин сын, — пробормотал Прескотт, переводя дыхание. Иногда Билли Дин просто козел — вперед убегает и все такое. Интересно, он серьезно ранил оленя или только задел и теперь они будут гнаться за этой сволочью много миль?
Прескотт увидел красные пятна на сухой траве рядом со следом — значит, действительно олень ранен тяжело. Это хорошо. Хватит с него плутания в глуши. Честно говоря, Прескотту нравилось в охоте все, кроме преследования зверя. Нет, он любил подстрелить белку, оленя или лису, а кто не любит? Он даже представлял себе, как убьет медведя или аллигатора и отдаст набить их чучела, но все-таки охота — это труд, а он больше любил пиво, сигары и шуточки, которые охоте сопутствуют. Он любил сидеть у костра и сочинять истории про всяких потаскушек, каждый раз все смелее. Охота сама по себе — беготня, ранения, потроха, доставка трофеев домой — все-таки причиняла кому-то боль.
— Эй, там! Прес! Давай скорее! Сразу за гребнем… Что за черт? — Голос Билли доносился откуда-то снизу, из глубокой тени. Прескотт пошел на звук, заметил еще несколько капель свежей крови на примятой траве и скрученных листьях. Пройдя мимо высоких сосен и низкого дуба, он спустился вниз. Тропа шла по скале, вдоль пропасти, и была довольно крутой, так что он пару раз поскользнулся в своих охотничьих ботинках. Сердце выпрыгивало из груди. Держа потной рукой отцовскую винтовку, Прескотт испугался, что может упасть со скалы. Но всю дорогу он видел кровавый след. Что ж, может, Билли и не врал. Пусть он известный выдумщик, это не обязательно значит, что он опять толком не попал в белохвостого оленя.
Прескотт продрался сквозь молодую поросль и вышел на пятачок, покрытый увядшей травой, тенистую полянку в этом темном ущелье. Окруженная высокими деревьями, она почти не видела солнца.
Билли Дин стоял рядом с обугленным деревом, поваленным молнией. Перед бревном и Билли Дином виднелась какая-то большая куча. Сначала Прескотт решил, что это мертвый олень, но, подойдя ближе, он увидел, что ошибался, и еще как. Билли Дин нервно скреб щеку, вперившись взглядом в кучу грязи и камней, которая составляла семь-восемь футов в длину и фут-два в ширину. Старый пес отца Билли выл и бегал вокруг этой неестественно аккуратной груды.
— Что это? Что тут у тебя? — спросил Прескотт и заметил, что рыжий пес поднял нос по ветру.
— Это могила.
— Что ты сказал?
— Могила, парень, сам посмотри. И довольно большая, человек поместится.
— Не может быть…
Когда Прескотт, тяжело дыша, подошел поближе, он увидел, что Билли Дин прав.
Пес заскулил, шерсть встала дыбом.
Прескотту это не понравилось. Могила — здесь, в лесу, у Кроваdой горы? Нет, ему совсем это не нравилось.
— Как думаешь, что нам делать?
— Не знаю.
— Раскопать ее?
— Может быть. — Билли ковырнул прикладом ружья мягкую землю. За это отец спустил бы с него шкуру живьем — конечно, если поймал бы.
Собака вела себя странно. Дергалась. Скулила, озиралась по сторонам.
— Вот черт. — Что?
Билли Дин наклонился.
— Тут что-то есть. Кольцо… да, черт, это обручальное кольцо. — Он подобрал кольцо с несколькими камнями. Вытер его о штаны, и бриллиант, довольно крупный, засиял в скудном свете. Мелкие красные камни светились более тускло. Между тем старый пес продолжал нервно скулить. — Господи, посмотри, какой он большой. Должен чего-то да стоить. — Прищурившись, Билли изучил внутреннюю сторону кольца. — Тут что-то выгравировано. Вот послушай: Барбаре. С любовью навсегда. И дальше число.
— Чье оно?
— Ну, какой-то Барбары.
— Блин, да это я понял. — Иногда Билли Дин такой тупой! Он, может, и бегает, как газель, но Прескотт считал что друг не умнее какого-нибудь пса-полукровки со двора его отца. — Какой Барбары? И почему оно здесь?
— Откуда я знаю? Впрочем, это плохо. С надписью за него много не дадут.
— И что? Даже не думай его красть. — Но Прескотт хорошо знал, что Билли Дин вороват. Не то чтобы испорчен, просто беден и хочет что-то иметь. Собака глухо заворчала. Наклонила голову. Прескотт увидел, как рыжеватые шерстинки встают дыбом.
— Я ничего не краду. Я просто нашел его, и все. — Билли спрятал кольцо в карман и, прежде чем Прескотт успел что-то сказать, издал победный вопль: — Гляди-ка туда! Только попробуй сказать, что мне сегодня не везет. Олень! Черт возьми! Гляди на него. Он уже подыхает!
И в самом деле, олень упал и теперь испускал дух за парой сучковатых дубов. Билли Дин ткнул его, чтобы убедиться, что он действительно мертв, и уже с довольным видом доставал нож, но Прескотт не торопился на помощь. Он чувствовал, как что-то ледяное, словно моча дьявола, ползло по всему позвоночнику от головы до копчика, и завывающий ветер, хлеставший по лицу, здесь ни при чем.
Нет, это было что-то другое.
Что-то, похожее на чувство опасности.
Прескотт обернулся и сощурил глаза за грязными стеклами очков.
Кто-то следит за ними?
Злые глаза смотрят сквозь листву у забытой старой дороги?
Почему этот чертов пес пялится на темные заросли? Во рту пересохло. Прескотту внезапно захотелось отлить. Беда.
— Надо поскорее валить отсюда.
— Почему? — Билли Дин уже опустился на одно колено и разрезал брюхо оленя от груди к половым органам.
Пес снова заворчал. Глухо. Предупреждающе.
— Мне надо освежевать оленя, — сказал Билли. — А потом, наверное, раскопаем могилу.
— Что? Да ты сдурел!
— А вдруг там лежит что-то еще, кроме кольца.
— Может, вызвать полицию?
— Почему?
— Что-то здесь нехорошее, — прошептал Прескотт, нервно глядя через полянку на густые темные заросли. Пес оскалил зубы и начал вертеться, не сводя глаз с тени между деревьями. Прескотт чуть не обмочился. — Тут что-то такое, с чем нам лучше не связываться.
— За себя говори. Я никуда не собираюсь, пока не спущу шкуру с этого сукина сына, не разрою могилу и не посмотрю, что там такое. Может, там еще больше камешков — какой-нибудь клад.
— Откуда ему там взяться?
— Ну, мало ли. — Билли Дин качнулся на каблуках и посмотрел вверх, прищурившись, словно чтобы лучше видеть.
Темные тучи сдвинулись с места. Предзнаменование, если они вообще бывают.
Но Билли, похоже, так не считал.
— Я думаю, Господь воздает мне за все то время, что я сидел в дерьме, — заявил он, возвращаясь к своему занятию. Он умело сделал надрезы, не задев внутренности. Кишки вывалились на землю блестящим комком. — Знаю, знаю, нельзя так говорить о Боге, но он никогда особо не заботился обо мне. До сегодняшнего дня. Видно, решил наверстать. — Сгорбившись, Билли вырезал и распутывал потроха оленя.
— Что-то сомневаюсь, — возразил Прескотт. От страха по спине ползли мурашки, а упрямый Билли все работал. — Пойдем, Билли Дин. Надо сматываться. И быстро.
— Я не оставлю свою добычу. И я раскопаю эту гребаную могилу. Да что с тобой? — Билли встал и обернулся. В руке он все еще держал охотничий нож; с лезвия капала кровь и пачкала пальцы. Лицо стало еще более рябым, когда он посмотрел на своего кузена. — Ты боишься, что ли? Господи боже. — В его голосе слышалось отвращение. Он посмотрел в темные заросли. — Что там? Что ты увидел?
— Ничего. Но это не значит, что там ничего нет. — Прескотт заметил какое-то движение, тень наползла на тень, листок неестественно дрогнул на ветру. Собака рычала так глухо, что это само по себе было жутко. — Пойдем, — приказал он и двинулся трусцой по тропинке. — Надо уходить! — крикнул он через плечо. — Скорее!
Он не остановился посмотреть, идет ли за ним Билли Дин, а припустил по дорожке так быстро, как только мог. За ним помчался пес, поджав хвост.
Черт побери, зря Билли Дин мешкает. Ни олень, ни чертово кольцо не стоят встречи с настоящим злом, которое, как ощущал Прескотт, пришло в этот дальний лес. Тропа была крутой, ноги подгибались, легкие грозились выскочить наружу — дышал он так тяжко, что очки запотели. Пот ручьем стекал в глаза, под воротник. Боже, помоги мне выбраться отсюда живым и не вини меня за то, что будет с Билли Дином. Он придурок. Боже, помоги… Легкие горели, сердце бешено стучало, когда он пробежал развилку и обогнул крутую горку. Вроде сюда. Или по той дороге? Проходил ли он мимо этого расщепленного дуба?
Какое-то движение… что-то шевельнулось в тусклом свете, сочившемся сквозь деревья. Господи! Что-то двигалось через кусты. Человек? Какая-то темная фигура. Человек ли это? Или воплощение самого Сатаны? Сердце Прескотта замерло. Он рванул было прочь, но подвернул лодыжку.
Ногу пронзила боль.
О черт! Прескотт застонал, потом прикусил язык. Он не хотел, чтобы Люцифер нашел его. Беги! Быстро!
Надо спрятаться. Он помчался, вверх—вниз, как вела тропа, а резкая боль отзывалась во всем теле.
Не думай о боли. Не думай о Билли Дине. Просто убегай. Быстро!
Мимо смазанным пятном проносились лес, заросли папоротника, чахлые деревья, колючий кустарник.
Вдруг впереди пес отчаянно завизжал от боли и страха. Звук эхом отразился в каньонах.
А затем наступила тишина. Мертвая, пустая тишина.
О господи.
Прескотта охватил такой животный ужас, какого он не испытывал никогда.
Он замерз, лодыжка невыносимо болела. Он с трудом видел сквозь запотевшие, запачканные стекла. Где пес? Где этот хренов пес? А темная фигура? Куда, к черту, делся дьявол? Может, все это — игра воображения? Точно. Игра тусклого света в тени? А где она была — эта черная фигура? Выше по гребню или он совсем заблудился с этими подъемами и спусками? Он не мог думать и с трудом дышал.
О боже, боже, боже!
Нельзя стоять на месте!
В лодыжке пульсировала боль. Он взмок от пота. Наполовину ослеп. Гребень холма, казалось, вздымался на сотни футов, ущелье, откуда начиналась дорога, мнилось глубокой мрачной бездной. Как выбраться отсюда? Почему он не пошел по старой тропе лесорубов? Если бы появился Билли Дин и помог ему…
Щелк!
Где-то рядом хрустнула ветка.
Он замер.
Кровь стучала в ушах.
Господи, помоги мне.
Страх рассек его сердце.
Он действительно слышал шаги за спиной? Шуршание сухих листьев?
Прескотт обернулся.
И снова слишком быстро.
Лодыжку снова пронзила боль, и она сломалась.
Из-под ног летела галька, когда он заскользил к краю ущелья. Он лихорадочно размахивал руками, но было поздно. Он потерял и ту шаткую опору, которая оставалась. Прескотт завопил, отчаянно цепляясь за воздух, и мельком увидел очертания высокого человека среди деревьев. И упал вниз головой.