Хью произнес эти слова суровым голосом и, сам того не осознавая, напугал Одрис. Она «слышала» и то, что он не произнес вслух. Она понимала, что он посвятил свою жизнь ей, и главной целью для него было завоевать ее, и он лучше умрет, чем не достигнет этой цели. Для Хью такая жертва ничего не стоила, потому что он был готов к этому каждый раз, когда сражался рядом с сэром Вальтером, и это было частью его долга, потому что он возглавлял охрану Тарстена. Сэр Вальтер никогда не нуждался в столь отчаянной защите, и поэтому Хью не подвергался опасности; кроме того, на кортеж архиепископа никогда не нападали. Но, если бы необходимость все-таки возникла, Хью сражался бы насмерть, чтобы защитить Сэра Вальтера или Тарстена. На самом деле, хотя голос Хью и звучал сурово и решительно, его клятва доставила ему большое удовольствие; в этот раз он предвидел, что получит большой приз, который был гораздо дороже удовольствия, полученного от хорошо выполненного долга.

Что беспокоило Хью, так это гобелен. Он пообещал успокоить Одрис этой ночью и похоронить свои собственные опасения за нее, но остаток странного страха, который он испытывал в темном зале, снова охватил его. И не потому, что Одрис околдовала его. Это было что-то большее. В Одрис было все же что-то такое, что отличало от других. Она могла чувствовать такие вещи, которые другим людям не дано было знать, например болезнь короля. Итак, покидая Джернейв на следующий день, Хью поклялся, что он никогда и нигде не произнесет название замка и не заговорит о нем, чтобы не накликать на него беду. Клятва была только данью настоящему страху Хью. Он понимал, что единственный урон, который он мог причинить Джернейву, — это лишить замок сердца — увезти оттуда Одрис. Когда эта мысль пришла ему в голову, он прогнал ее прочь и навсегда похоронил ее. Могут пройти месяцы, а возможно и годы, прежде чем он сможет позвать Одрис. Пока это время не наступило, сказал он себе, Джернейв не должен беспокоить его.

Хью быстро решил свою первую проблему (он хотел узнать как можно больше о своей матери), что он не мог не подумать о своевременности предупреждения, которое несла картина Одрис. Безопасно доставив Тарстена в его дворец в Йорке и предоставив его преданной заботе и вниманию слуг, которые его любили, Хью вернулся в Дарем и попросил о встрече с настоятельницей монастыря. Его допустили сразу. К удивлению Хью ему вручили сверток, завернутый в красивое шерстяное одеяло, а также небольшой свиток пергамента. Он ожидал, что ему расскажут о том, что стало известно от монахинь, которые находились в монастыре в то же время, что и его мать, — когда он уезжал, Тарстен сказал о письмах, которые он написал епископу и настоятельнице.

— Что это? — спросил Хью, глядя на большой и тяжелый сверток.

Настоятельница улыбалась:

— Мы и не ожидали, что нам удастся выполнить просьбу нашего господина архиепикопа. Это все, что ваша бедная мать привезла с собой в монастырь, кроме одежды, в которую она была одета, когда носила вас. Это платье так было испачкано кровью, что его не удалось бы сберечь, а также не осталась материя послужившая саваном, в котором она была похоронена.

Хью удивленно посмотрел на нее, и она снова улыбнулась.

— Да, все это необычно. Мы избавляемся от вещей умерших людей после того, как убеждаемся, что ни один родственник или никто другой не будет претендовать на них. Но, расспрашивая моих послушниц, как велел архиепископ, я узнала, что настоятельница, которая была здесь в то время, сохранила вещи вашей матери, ожидая, что архиепископ пошлет за ними или приедет, чтобы забрать их. Я не думаю, что она была удивлена тем, что он не сделал это сразу — она, должно быть, понимала, что ему очень не хватало времени в те первые месяцы его службы. Потом настоятельница внезапно умерла, и наступил… очень трудный период.

Хью кивнул, ничего не говоря. Возможно, между самими монахинями, или между монахинями и их епископом, или между епископом и королем произошел неприятный конфликт по поводу того, кому быть настоятельницей этого монастыря. Проблема была осложнена, без сомнения, растущим разногласием между Тарстеном и королем, и Тарстен не мог ничего добиться. Но что бы там ни произошло, это Хью не интересовало.

— К счастью, — сказала настоятельница, кивая в сторону свертка, — это хранилось не в доме настоятельницы, а в хранилище. И было велено, чтобы этот сверток хранился до тех пор, пока архиепископ Тарстен не обратится и не попросит доставить ему. Поэтому его годами хранили, перекладывая с места на место.

Она еще раз улыбнулась Хью, но на этот раз глаза ее преданно сияли: — Я уверена, что по воле Бога вам достались вещи вашей матери. Я не думаю, что мы нашли бы их, если бы я не была избрана настоятельницей этого монастыря и не провела тщательные поиски и ревизию во всех кладовых. Поэтому на основании воспоминаний сестры Агаты о том, куда прятались вещи вашей матери, я смогла найти в кладовой старый сверток, предназначенный для Тарстена.

— Благодарю вас, мать-настоятельница, — сказал Хью. — Я начинаю думать, что только по воле Божьей я смогу обнаружить, кто я на самом деле, но я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Есть ли у вас место, где бы я смог просмотреть содержимое свертка? Мне без надобности женские платья или даже простыни и одеяла. Я уверен, вам они больше пригодятся. Если я смогу обнаружить те знаки, которые помогут мне найти мою семью, то все остальное оставлю вам.

Сестры, конечно, могли найти применение предметам, о которых говорил Хью, и поэтому настоятельница с радостью выделила ему отдельную комнату, предназначенную для священников, приезжающих сюда. Хью был рад, что ему не придется ожидать, пока сверток доставят ему домой, потому что, несмотря на кажущееся спокойствие, он горел нетерпением, но, кроме того, испытывал тревогу. Он всегда тревожился, но нетерпение появилось внезапно, подогретое преданно сияющими глазами настоятельницы, когда она сказала, что исполнилась воля Божья, и вещи его матери попали ему в руки. Хью был доволен, что он был один, потому что руки его тряслись, когда он развязывал веревки, связывающие сверток. Ему, естественно, снова вспомнился рассказ Тарстена о том, в каких муках его мать пыталась выговорить его имя в свои последние минуты. Сможет ли Лайкорн быть ключом к разгадке, которую он надеялся обнаружить в ее вещах? Он начал разворачивать каждую вещь, рассматривая ее внимательно, разглаживая каждую складочку, надеясь обнаружить среди вышивок какой-нибудь символ, который бы повторялся чаще других и мог принадлежать его семье.

Но он не обнаружил ничего обнадеживающего ни на платьях и белье, ни даже в кошельке, который он нашел среди вещей и в котором до сих пор хранились серебряные монеты. Часть вещей он отложил для сестер и довольно уныло, потому что был сперва очень обнадежен, найдя имущество матери спустя столько лет. Он поднял и встряхнул красивый отороченный мехом зимний плащ. Ему, конечно, он был слишком мал, но слишком дорог, чтобы отдать его бедным из милосердия. Если мех не иссох, то плащ можно будет переделать для Одрис. Он начал ощупывать плащ, и что-то зашуршало. Сердце Хью часто забилось. Он бешено шарил по одежде и вскоре обнаружил открытый шов и спрятанный в нем мешочек, в котором был скрученный пергамент.

Первые строчки письма отвечали на один из его вопросов: он сразу узнал имя матери. Он читал:

"От сестры Урсулы Маргарет Ратссон. Шлю тебе привет полный глубокой скорби. Дорогая сестра, я пишу это письмо тебе, а не нашему отцу, как ты просила; и оно доставлено тебе секретно, потому что я очень боюсь за тебя. Умоляю тебя раскаяться в содеянном грехе и расстаться с сэром Кенорном. Он тебе не муж, которому ты должна быть верна, оставив всех остальных. Ты должна думать о нем как о дьяволе, совратившем тебя. И все же я боюсь, что он настоящее порождение ада: его внешность так странна; волосы, словно языки пламени, взметнувшиеся с его головы и бровей. Он совратил тебя, как дьявол совращает многих женщин. Сэр Кенорн говорит тебе, что супружество очистило тебя от греховной похоти, но это неправда, моя дорогая сестра. Ты вышла замуж за этого человека против воли отца, потому что ты жаждешь его. И поэтому грешишь каждый раз, когда отдаешь себя ему, пусть и как его жена. Я уверена, что супружество не примирит нашего отца с твоим мужем. Я даже уверена, что подобное известие приведет его к насилию, а может и к убийству. Я также не думаю, что семья сэра Кенорна будет рада тебе, особенно, если ты придешь без приданого, проклятая отцом. Дорогая сестра, послушайся моего совета, приди ко мне. Предоставь себя Богу. Спаси тебя Господь от непослушания и похоти. Написано двенадцатого дня апреля месяца 1114 года от рождества Христова. "

Хью сидел, глядя на прочитанное письмо, с трудом веря в его существование. Но сомнений не оставалось. Пергамент был старый, чернила выцвели и у монахинь не было причин сыграть такую глупую и сомнительную шутку. Его интересовало, знала ли его мать о существовании этого письма. Возможно, что нет, потому что непохоже, что она сама умела читать, а просить священника замка или еще кого-нибудь прочесть его было опасно. Тот факт, что письмо было секретно доставлено ей, а не ее отцу, говорил о том, что Урсула отказалась быть связующим звеном между ними. Сначала Хью страшно рассердился на сестру Урсулу, но потом он подумал, не хотела ли она своим отказом защитить его мать. Убийство. Да, если Маргарет боялась своего отца и его преследований, то вполне возможно, что она скрывала от монахинь свое имя. Как бы то ни было, письмо Урсулы пришло слишком поздно. Хью родился 7 сентября, поэтому к апрелю его мать была уже беременна более четырех месяцев.

Нелестное описание его отца, как дьявола, скорее развеселило Хью. По описанию сестры Урсулы он должен был быть очень похожим на отца, и Кенорн не соблазнил Маргарет — он женился на ней. Хью знал, что некоторые священники в своих проповедях утверждают, что находить удовольствия в любых желаниях тела — значит сильно грешить, но Тарстена нельзя было отнести к этой школе. Он учил Хью, что даже небольшое удовольствие, которое не причиняет никому вреда, только угодно Богу, который хочет, чтобы его дети были счастливы. Хью вздохнул, подумав, что вообще не может обвинять Кенорна. Он сам совершил поступок куда хуже, потому что он совратил Одрис и не женился на ней. А его отец, казалось, заслуживал преданности Маргарет: он не бросил ее. Тарстен говорил, что леди приехала в сопровождении мужчин и говорила, что ожидает скорого возращения мужа. Хью, сидя на койке, смотрел на пустую стену напротив. Его отец не вернулся. Почему?

Возможно, было много причин; многие из них причиняли ему боль или были опасны, поэтому Хью выбросил из головы этот вопрос. Он не мог сейчас на него ответить. Он не мог найти ответ на более важный вопрос: кто был сэр Кенорн? Имя было не очень распространенное, и дальнейшие поиски будут безрезультатны, если не найти хоть какого-то намека на местность, где он жил. Хью хотел бы знать об этом хотя ответ уже был не особенно важен. У него было доказательство, что он законнорожденный и, его отец был рыцарем. Это указывало на знатное происхождение, и это было все, что он хотел знать.

Хью не ожидал, что, узнав о своих родителях, он сможет как-то воспользоваться этим. Непослушная дочь не наделялась долей наследства; и все же он получил больше чем нужно, найдя монеты в ее кошельке. Вполне вероятно что отец его был таким же бедным, как и он сам; может быть, продавшим меч за пропитание, и без сомнения, хотел обладать этой женщиной, но ее отец, конечно, не принял бы его в качестве поклонника дочери. И вот: каков отец, таков и сын. Хью криво ухмыльнулся, но вскоре нахмурился. Если Кенорн был беден, то откуда у Маргарет в кошельке взялось серебро? Хью вздохнул и снова ухмыльнулся. Очень похоже, что монеты попали к ней из сундука ее отца. Это было очень несущественно, но Хью ловил себя на мысли, что мать ему нравилась все больше и больше; он восхищался ею, жалея, что так и не узнал ее. Она, должно быть, была сильной и смелой женщиной.

Затем возник еще один вопрос. Почему Маргарет отказалась от помощи монахинь и не понесла ребенка в собор? Ответ на этот вопрос и вероятный намек на семью отца он надеялся найти в сообщении, которое отдала ему настоятельница. Возможность того, что Маргарет сказала, что Кенорн уехал на север или юг, была маленькая, но лучше меньше, чем ничего. Хью собрал все вещи, кроме мехового плаща, кошелька и двух красивых шелковых вуалей, которые он пожелал отдать Одрис, чтобы она хранила их в память о его матери. Он также собрал простыни и одеяла, связал их снова в узел и оставил все в углу комнаты. Он достал пергаментный свиток, чтобы прочитать его при более ярком свете в крошечном уединенном садике, где наслаждался, прогуливаясь, священник.

Многие ответы на вопросы настоятельницы были очень кратки. Некоторые из монахинь, которые находились в монастыре в то время, никогда не видели Маргарет, остальные и вспомнить о ней совсем мало или совсем ничего не помнили; но ответ сестры Агаты был очень длинный. Сестра та присутствовала при рождении Хью, и она все еще хорошо помнила это событие; отчасти потому, что старалась становить кровотечение у Маргарет, а потом она разозлилась и одновременно расстроилась, когда Маргарет удалось схватить ребенка и убежать вместе с ним. Все произошло по вине одной монахини, которую она оставила присматривать за больной, пока сама сестра Агата решила передохнуть. Монахиня, в которой было больше веры, чем здравого ума, убедила Маргарет совершить последний обряд, подразумевая тем самым, что она умирает. Она также убеждала Маргарет сразу же окрестить сына и посвятить его служению церкви, чтобы ее муж не смог окунуть ребенка в грешную жизнь.

Хью стало ясно, что произошло. Слабая, находясь в жару, Маргарет боялась, что сына спрячут от Кенорна и сделают из него священника или монаха. Поэтому она притворилась, что согласна, и послала монахиню за священником. Тогда, быстро надев платье, она выскользнула из монастыря, чтобы спрятать ребенка в укромном месте. Даже перед лицом смерти она не дрогнула и не лишилась мужества и преданности мужу. Глаза Хью наполнились слезами. Глупая монахиня уже умерла, и он не мог отомстить ей, но он почувствовал огромное желание узнать мать получше.

У него было огромное желание скакать прямо в Джернейв и поделиться с Одрис своей радостью и обретенной любовью и одновременно печалью о матери. Хью очень хотел сообщить сэру Оливеру, что он не безродное отродье, вознесенное выше своего истинного положения снисходительностью Тарстена, а имеющий права сын благородного человека. Он поднялся, но вспомнил о полотне, на котором рог единорога указывал на Джернейв. Хью сжал губы. Он, пожалуй, лучше напишет Одрис и пошлет ей для сохранности плащ, вуали и сообщение настоятельницы.

Потом Хью подумал, не возвратиться ли ему в Йорк не рассказать ли все Тарстену, но решил, что он лучше напишет и ему. У архиепископа накопилось много дел, пока они были в Шотландии, и в ближайшее время он не станет встречаться с Хью, что будет для него хуже, даже если известия Хью смягчат вину Тарстена за то, что тот спрятал его и не старался найти семью и предоставить его заботам родных. Хотя, если бы Тарстен привез его Ратссону, вполне вероятно, что дед убил бы его. Хью подумал, что и сэру Вальтеру пока нельзя ничего сообщать. Его хозяин, возможно, захочет вырвать силой часть наследства дочери для Хью, а этого Хью не мог допустить.

Подумав о Ратссоне, Хью захотел узнать, жив ли кто-нибудь, кто знал его мать и мог рассказать ему о ней. Хотя мало вероятно, что его дед все еще жив. Если бы его признали сыном Кенорна, это могло быть опасно, а может, и нет. Может быть, его дед смягчился с годами. Он даже может принять добродушно сына Маргариты, когда поймет, что Хью не будет предъявлять ему требований. Хью подумал, что, пожалуй, у Ратссона он мог бы узнать что-нибудь об отце. Да, завтра он поедет к Ратссону.

В конце концов Хью не отослал письмо Одрис сразу. Перед отъездом из монастыря он спросил и получил разрешение лично поблагодарить сестру Агату за ее заботу о его матери. И старая женщина пожелала увидеть его и рассказать еще о матери. Хью с радостью выслушал ее, потому что Агата подтвердила его мнение о стойкости Маргариты. Она еще запомнила, что человек, который привез ее… Она помедлила и внимательно посмотрела на Хью.

— У него было ваше лицо, — сказала старушка. — Я не могла бы забыть его лицо и глаза, которые смотрели в разные стороны, и его подбородок, такой длинный, и этот нос! Итак, он был ее мужем. Бедная женщина, она не говорила нам об этом.

— Он вернулся? — спросил Хью, подумав, не было ли у Кенорна причины скрываться, и он нашел способ узнавать новости о Маргарет, не встречаясь с ней. Если так, то Агата могла случайно видеть его и не знать, кто он.

Но сестра Агата покачала головой.

— Я никогда больше не встречала его, даже если он и приезжал. Я попросила настоятельницу разрешить мне поговорить с мужем этой женщины, если он появится, и сказать ему, что я тоже скорблю с ним, потому что она была прекрасная, смелая женщина. фактически Хью услышал большинство историй дважды, потому что старая женщина не была занята делом, и Хью не мог отказать ей в удовольствии выговориться. И поэтому, когда он уходил от сестру Агаты, было уже поздно отправлять Мореля в Джернейв. Он поблагодарил настоятельницу, которая была рада, что поиски увенчались успехом, и, когда он сделал пожертвования, она заверила, что она и ее паства будут молиться за него и его примирение с обеими семьями: с семьей матери и отца, когда он найдет их.

Он написал все-таки письмо Одрис в тот вечер отчасти потому, что теперь считал вполне естественным делиться с ней всеми новостями и мыслями. Сначала он подумал, что пошлет Мореля в Джернейв на следующий день и договорится встретиться с ним в каком-нибудь известном им замке или торговом городе по дороге к Ратссону. Но письмо получалось незаконченным. Нужно еще узнать, будет ли он хорошо встречен родственниками матери. И Хью решил подождать и не отправлять Мореля в Джернейв, пока не сможет дополнить письмо этой информацией.

На следующий день Хью скакал в Ратссон. Он быстро доехал до Морнета, решив остаться там и переночевать, потому что не хотел попасть в Ратссон к ночи только для того, чтобы узнать, что он там гость нежеланный. Он был удивлен, увидев, что город оживленно гудит и по-видимому занят настоящим делом и встревожен. Приказав Морелю отправляться в замок Морнет и узнать там, не примут ли его переночевать, сам Хью спешился у пивной недалеко от замка. Ему пришлось наклонить голову и пригнуться, чтобы войти в дверь. Войдя внутрь, он постоял минуту, часто моргая, пока глаза не привыкли к полутьме зала. Там царил обычный для подобных мест запах. Пахло дымом и заплесневелым деревом, несвежим пивом и едой, и к этим запахам добавлялся приятный аромат тушеного и жареного мяса.

Тотчас к Хью поспешил хозяин пивной и рассыпался перед ним многословными извинениями. Он сообщил, что все комнаты были заранее заказаны для участников турнира Хозяин говорил медленно и четко, выговаривая слова по-английски, беспокойно заглядывая в лицо Хью, пытаясь увидеть, понял ли тот его. Он не мог пообещать места. Но, когда он увидел огромную фигуру Хью и заглянул в его глаза, голос его дрогнул.

Хью улыбнулся и ответил на своем ломаном английском:

— Я пришел не за этим, добрый человек, а только чтобы выпить глоток пива. Мой слуга поищет пристанища на ночь в замке. А завтра я продолжу путь.

Глубоко и с облегчением вздохнув, хозяин жестом указал в сторону массивного, грубо обтесанного стола, стоявшего напротив такой же массивной полки, которая висела высоко и, как оказалось, являлась частью стены. Хью ухмыльнулся. Это был единственный способ удержать гостей от использования скамеек в качестве оружия и от разрушения мебели, когда хозяева чувствовали, что гости начинают вести себя нагло и нападают друг на друга. Стол, казалось, невозможно было разломать. Он был сделан из огромного бревна, которое было расколото на две части, соединенные вместе. Он был настолько тяжел, что его невозможно было поднять или разломать, если только не взять хороший топор. Но, даже несмотря на это, подумал Хью, когда хозяин поспешил уйти за кружкой пива для него, этому столу пришлось претерпеть многие испытания. В том, что пивная находилась недалеко от замка, были свои преимущества, а также и недостатки. Знатные гости могли позволить себе заплатить побольше… но некоторые из них вообще отказывались платить.

У стены напротив стояла точно такая мебель, и Хью собирался было усесться, как человек, сидящий за тем столом, выкрикнул по-французски: — Не составите ли вы мне здесь компанию?

— Спасибо, — ответил Хью, подходя и усаживаясь за массивным столом. — Меня зовут Хью Лайкорн. Еще несколько дней назад я состоял на службе у архиепископа Тарстена. А что за турнир здесь происходит?

— Я — сэр Джон Белей. Возможно, там, в замке, де Мерли сможет оказать вам гостеприимство. Он рассмеялся, говоря это. — Ваш архиепископ лишил его любимого спорта, то есть турнира. Он вооружился было и приготовился воевать с шотландцами и уговорил нас всех воевать. И был очень расстроен, когда узнал в конце концов, что войны не будет.

— Я могу успокоить вас на этот счет, — сухо сказал Хью. — Ему еще предоставится случай повоевать с шотландцами.

Он продолжал, кратко излагая, что он увидел и услышал в Роксборо, освежаясь время от времени глотками пива из кожаного кувшина, поставленного на стол хозяйкой пивной. Сэр Джон пожал плечами:

— В войне, которая ведется на твоей собственной земле, мало пользы. А вот, если бы король Стефан преследовал шотландцев в прошлом году, вместо того, чтобы договариваться с ними и награждать их Карлислом и Донкастером, чтобы они потом могли нападать оттуда на нас, тогда бы мы были побогаче и не нужно было бы отправлять старика умолять их о мире.

В сущности Хью был согласен с тем, что сказал сэр Джон, но он не собирался вслух выражать свои чувства. Во-первых, он не мог не думать, не был ли сэр Джон одним из тех, кто покорно сдался шотландцам, когда они пришли в 1136 году; Морнет сдался, и сейчас у него появился новый замок. Во-вторых, Хью не был человеком, который оплакивает пролитое молоко (хотя и совсем не тот, кто сбивает с ног доярку и проливает молоко), поэтому о том, что сделал Стефан или что осталось не сделанным им, пора было забыть и извлечь из этого урок. Но самым важным сейчас было то, что Хью не хотел высказываться против короля: он надеялся поступить на службу к королю.

— Мы бы не стали богаче, — сказал Хью, смеясь, и зная, что выбрал правильный тон. — Кроме того, в Шотландии нечего и захватывать.

— Вы правы, — согласился с ним сэр Джон, смеясь. — Разве стоит возвращать какую-нибудь безделушку, о которой сосед будет говорить, что она его и была украдена во время последнего набега шотландцев. — Вскоре выражение лица, которое было веселым все время, пока он высказывал свое недовольство, изменилось и стало серьезным и тревожным: — Есть всему этому и другая причина — борьба не на жизнь, а на смерть.

— А де Мерли не мог уладить ссору без применения силы? — спросил Хью.

— Де Мерли не вправе улаживать ее, — ответил сэр Джон. — Он смотритель замка Морнета и не более. Это дело Генриха, сына короля Дэвида, но Генрих Хантингтон возможно, не против продолжения скрытой войны в Нортумбрии, и даже, если бы он и хотел помочь, а не навредить, он не согласится прийти сейчас в Англию. Де Мерли будет рад разрешить этот судебный поединок. Лучше пусть погибнет один человек или даже два, если они тесно связаны друг с другом, но если позволить войне разразиться, то это вовлечет остальных, и вся провинция будет объята пламенем.

Хью кивнул, но ответил неопределенно. То, что сэр Джон сказал о желании де Мерли избежать возникновения войны, было разумным, но Хью не был уверен, что нужно проливать кровь, чтобы уладить ссору. Он знал, что архиепископ не оправдывал подобные разбирательства, считая богохульным утверждение, что Бог оправдывает пролитие христианской крови. На самом деле, Хью знал несколько случаев разбирательств, где сила возобладала над справедливостью. С другой стороны, он был свидетелем того, как явно слабая сторона побеждала, и это было частью его веры в то, что нет человека (пусть даже ничтожно малого), и нет поступка или мысли человека, которые были бы неизвестны Богу. Бог не мог не знать о сражении, но совершенно необязательно, что Бог ниспошлет победу тому, кто прав. Людям предоставлен выбор; если они пожелают, они могут заняться глупыми или приносящими зло делами или даже разрушать. Если бы Бог вмешался, чтобы предотвратить свершение греха, то у людей не было бы выбора. Вполне возможно, с другой стороны, что вера в свою правоту придает человеку силы и терпения, и наоборот, чувство вины истощает силы человека.

Пока Хью размышлял, его добродушный и дружелюбный компаньон уговаривал его вернуться к началу турнира, который должен был начаться на следующий день после Дня поминовения всех усопших. Он отметил, что Хью должно быть, сильный воин.

— Я, возможно, вернусь, — заторопился Хью, — но сначала мне нужно решить несколько личных дел. Я не знаю, сколько точно времени это у меня займет, а День поминовения будет немногим более чем через две недели. Но если… А вот и мой слуга. — Ну что, Морель?

— Вас рады ждать в замке, мой господин, и просят прибыть туда как можно быстрее.

Хью осушил кувшин, нашел в кошельке серебряный фартинг и вручил его хозяйке пивной, которая вышла, услышав голос Мореля. Он поднял руку, прощаясь с сэром Джоном, который кивнул в ответ и, улыбаясь, сказал:

— Если вы приедете на турнир, найдите меня. Мы найдем возможность втиснуть вас в наше жилище. День поминовения — неподходящий день, чтобы быть одному и продрогнуть.

Хью тепло поблагодарил его и пообещал, что найдет его, если вернется на турнир. Затем он направился вверх по дороге, ведущей к замку, который возвышался над городом.

Он был очень доброжелательно принят, правда, потому, что хозяин узнал из первых уст о событиях в Шотландии, а также новости из Нормандии, описанные в письме Бруно. Ходили слухи о печальном событии; худшие из них доносили, что была организована засада, чтобы отомстить за Роберта Глостера, и король был убит. К счастью, письмо Бруно датировалось после того, как об этой новости узнали, поэтому Хью совершенно авторитетно мог отрицать этот факт. Хозяин, которого Стефан назначил сменить старого смотрителя замка, увивающегося за Матильдой, немного успокоился, по крайней мере временно, и ему не оставалось ничего другого, как настоятельно приглашать Хью на турнир. ОH заверил Хью, что место в замке ему будет обеспечено. Хью заявил снова, что у него есть личное дело, и спросил, как ему проехать в Ратссон. Он был удивлен, увидев тень на лице хозяина, но тот охотно рассказал, как туда проехать, даже предложил провожатого, ибо отсюда до Ратссона было не более шести миль. Хью из вежливости не задавал больше вопросов и заверил де Мерли, что он сам туда доберется.

На следующий день Хью уже сомневался, что поступил правильно, отказавшись от проводника. Он и Морель поскакали на северо-запад по дороге, вскоре ставшей немного шире неровной тропинки. И вела она через лес, который чем дальше, тем становился гуще. Местами деревья были тоньше и меньше, что указывало на то, что когда-то, еще до разорения Вильяма Бастарда около пятидесяти лет назад земля здесь возделывалась. Но с тех пор никто не пытался возрождать эти земли. Возможно, у Вильяма не было верных друзей или он не хотел посылать их в это варварское место, где была угроза шотландцев, которые в любой момент могли высадиться и начать насиловать людей и сжигать их жилища.

Но, вскоре вдали над лесом они увидели поднимающийся к небу дым.

Говоря об этом, Хью предложил Морелю собраться с духом.

— В худшем случае, — заметил он, — дым означает лагерь разбойников, и, кроме того, разбойники должны кого-то грабить.

Морель рассмеялся:

— Если так, то это самые глупые разбойники. Это скорее всего голодное место, и здесь нечем поживиться. — Он посмотрел на столб дыма: — Это похоже на угольные печи, мой господин.

— Тогда хорошо, — сказал Хью. — Мы, должно быть, подъезжаем к месту, где сжигают уголь.

И правда, через некоторое время, они увидели несколько полудиких свиней, рывшихся в земле у дороги, которая затем выходила из леса и шла через холмистые поля, где паслись овцы и козы, и, наконец, когда показалась блестевшая вдали река, они подъехали к убогой деревушке. У Хью замерло сердце, когда он увидел ужасные лачуги и грязную латаную-перелатаную одежду. И он подумал, что кто бы ни правил в Ратссоне, а это была земля Ратссона, он должен быть чудовищем. Но вскоре он понял, что женщины и дети вышли на дорогу, чтобы поглазеть на него, и совсем не собирались прятаться. Обычно такая ужасная запущенность, которая царила и здесь, была вызвана жадностью лендлорда, но, вероятно, тут крылась другая причина, потому что люди не испугались Хью.

За деревней были еще поля, где жнивье выглядело немного побогаче, а за полями… Хью резко остановил коня и посмотрел. Тропа почти подходила к реке, где она разделялась, поворачивая влево и вправо, и казалось, что там не было брода. Невозможно было проследить, куда уходила левая развилка, но правая поднималась круто вверх и выводила на плато, возвышавшееся на сто с лишним футов над рекой, упиралась в огромные ворота в массивной каменной стене, которая простиралась на тридцать футов и странно заканчивалась частоколом, которому не было конца и края. Хью нахмурился. Состояние, в котором находилась стена, говорило о том, что в Ратссоне сменились хозяева, и нынешний хозяин был либо глупцом, либо ему была безразлична политическая ситуация.

Ворота и около двадцати футов стены, которые видел Хью, были старше его. Камни заросли лишайником и мхом, и было ясно, что вскоре станет с этой стеной. К старой стене примыкала секция длиной около десяти футов, которая была построена в течение последних пяти лет. Новая стена не могла быть старше той, к которой она примыкала, потому что камни еще сохраняли следы ударов каменотеса и были заляпаны следами известкового раствора. Но эта новая секция также заканчивалась у поперечной стены, и не похоже было, чтобы кто-то собирался строить дальше.

Хью, конечно, случалось видеть незаконченные стены, когда расходы на строительство превышали возможности строителя или король вмешивался в строительство, относясь недоверчиво к нему, и сажал в тюрьму, казнил или изгонял строителя, или в менее важных случаях он просто приказывал прекратить работы. Но тут не было видно, что в строительство кто-то вмешивался: нигде не лежали приготовленные камни и груды земли. Во всяком случае нормальное строительство предусматривало возведение стены внутри частокола, что служило дополнительной защитой время работ. Такая система ослабляла укрепления. Вид всего этого не очень-то воодушевлял Хью, но, заехав стол далеко, он решил, что, во всяком случае спросит о семье которая владела Ратссоном, когда он родился. Иногда документы о владении переходили новому хозяину, и если бумаги его не интересовали, то они могли пролежать годами и до них никто не дотрагивался.

Хью был уверен, что они будут приняты в замке, когда он и Морель повернули на идущую вверх тропу. Он услышал оклик из башни, которая примыкала к открытым воротам но решетка не опускалась, лязгая, вниз, огромные двери не задвигались, и когда, проехав через ворота, Хью попал на огромный внутренний двор со многими строениями, то увидел, что навстречу ему шел хозяин замка.

— Рад приветствовать вас, — отозвался стареющий мужчина. — Что привело вас в такую даль? Вы заблудились?

Хью спешился, к нему подошел грум, чтобы увести Руфуса, но он покачал головой: — Нет, я не заблудился. Если это замок Ратссон, то я как раз сюда и ехал. Я благодарен вам за прием, но я думаю, что мне лучше сразу ответить на ваш первый вопрос.

Улыбка исчезла, и мужчина напрягся:

— Вы из Хьюга?

— Хьюга? — Переспросил Хью. — Меня зовут сэр Хью Лайкорн, но я не знаю, что вы подразумеваете под словами «из Хьюга». Если я и приехал оттуда…

— Вы не посланник от сэра Лайонела Хьюга?

Хью покачал головой:

— Нет, я никогда не слышал о таком человеке или о таком месте.

Улыбка снова появилась на лице мужчины: — Если вы не из Хьюга, то какая бы причина не привела вас в Ратссон, я рад вас видеть. Я лорд Ратссон, владелец всего того, что вы видите здесь.

Он засмеялся и, взмахнув рукой, указал на невспаханные и заросшие лесом холмы и совсем обедневшую деревушку:

— Входите, мои слуги обслужат вас.

Хью принял приглашение, хотя он почувствовал было укол тревоги, но не прислушался к нему, ибо Ратссон неподдельно был рад гостю. Кроме того, Хью сомневался, лорд Ратссон будет поражен целью его визита. Он не был похож на человека, который мог бы убить дочь за то, то она вышла замуж без его благословения. Поэтому Хью кивнул груму, чтобы тот отвел Руфуса, показал жестом, чтобы Морель спешился, а сам последовал за хозяином в главный зал. Его удивило и само здание. Оно было огромное и высокое, и Хью мог видеть, что остроконечная крыша была только что починена, но стиль постройки в целом казался очень древним. Хью фактически не мог вспомнить, что видел подобное целое здание, ему попадались только руины, оставшиеся с тех времен, когда скандинавы устраивали набеги на Нортумбрию, а некоторые из них осели там.

— Вы новый владетель этой земли? — спросил Хью.

Лорд Ратссон удивленно посмотрел на него:

— Новый владетель? Нет! Я владетель по прямой мужской линии от сына Ральфа Рута, который отвоевал у леса это владение. Что заставило вас подумать, что я не потомственный владетель?

— Простите меня. — Хью был смущен. — Это должен был быть его дед, и все же он не мог отождествить этого человека с «отцом», о котором писала сестра Урсула.

— Вы говорили так, как будто вы не привыкли к уединению этого замка, и я подумал…

— Вы неправильно подумали, — перебил его лорд Ратссон. — Я не привык к этим варварским местам, и они мне не нравятся, — добавил он с горечью. — Я был близким другом короля Генриха, пока он не умер, настоящим другом, а не придворным короля. Я ни о чем не просил его, ничего не хотел. Я делился с ним своими мыслями, своими знаниями, чувствами. Короля не зря называли «красавчик-грамотей». Генрих любил учиться. Он… Но я забылся и сам веду себя как варвар. Сначала вам нужно устроиться настолько, насколько это возможно в Ратссоне. А потом мы сможем поговорить.

Хью смутился еще больше и ничего не сказал, когда хозяин повысил голос, и из темноты вышел слуга. Он повел Хью к лестнице, которая поднималась на галерею, где широкие скамьи, прикрепленные к стене и покрытые матрасами, служили постелями. Кольчуга Хью со свернутыми рукавами как раз поместилась под скамьей, где оставалось еще место для шлема и меча. Морель поднялся по лестнице, неся переметные сумы, а слуга взял щит у Хью, который он положил на постель, и повесил его на стену. Хью понял что щит указывал на изголовье постели и определял его и это натолкнуло его на мысль, что он устал.

Ревностно относясь к своему праву служить хозяину, Морель отослал слугу и помог Хью снять его дорожную одежду и надеть красивое бордовое платье, которое на удивление не подходило к огненным волосам Хью. Хью рассеянно пробормотал слова благодарности. Он продолжал смотреть на потертый рисунок на щите, надеясь, что Стефан вернется в Англию до того, как он обновит его, чтобы король узнал, кто он на самом деле. Раз он установил свое происхождение, размышлял дальше Хью, то, возможно, он сможет расстаться с единорогом на щите. Он, не переставая, думал, безопасно ли для него будет вернуться в Джернейв, к Одрис, если он приедет туда с новым именем и новой эмблемой на щите.

Он выбросил из головы соблазнительную мысль и начал размышлять над именем и эмблемой, которые он нашел и на которые мог предъявить свои права. Он спустился в главный зал замка. Ставни больших окон были широко распахнуты

Яркое октябрьское солнце озарило комнату, и Хью не пришлось вглядываться в темноту. Он нашел лорда Ратссона сидящим на традиционном месте, спиной к северной стене, лицом к большому, открытому центральному камину, где мягкие языки пламени танцевали и потрескивали, и дым поднимался к остроконечной крыше по дымоходу, черному от сажи, которая веками здесь скапливалась и лежала на стенках толстым слоем; затем дым исчезал через скрытое отверстие.

Однако, лорд Ратссон не усадил гостя по другую сторону камина спиной к южной стене — что подобало сделать по обычаю. В старые-престарые времена, возможно, это делалось в целях безопасности, чтобы хозяин имел возможность отскочить к стене и схватить щит и меч, которые обычно там висели, чтобы защитить себя. Действительно, на стене висели щит и меч, но это были реликвии старого времени. К креслу лорда Ратссона была придвинута скамья, на которой уже стояли красивый кубок и кувшин вина. Приглашая жестом Хью сесть, он сказал:

— Как я и говорил вам, мы очень древняя фамилия и всегда придерживались старых традиций. Я рад вас видеть здесь; огонь и еда к вашим услугам на три дня, даже если вы и мой враг.

— Я не враг, милорд, — ответил Хью, с трудом держась на ногах, — возможно, я ваш внук.