Приятная темнота не полностью поглотила Вильяма, иногда ее разрывали небольшие красные искорки и вспышки боли. Время от времени слышались звуки, большей частью отдаленные, но несколько раз произносили его имя, громко и настойчиво. Он пытался ответить. В голосе слышались слезы. Однако стоило ему приоткрыть глаза, словно бочка с порохом взрывалась в голове, и он опять погружался в облегчающую тьму.

Потом внезапно вспыхнула боль в плече и не исчезала, а разгоралась все сильнее, и он боролся с ней, пытаясь ухватиться за плечо руками. Но был связан. Измена? Уэльсцы? Но почему? Кто? Вильям с трудом открыл тяжелые, словно пудовые, веки, но окружающее предстало перед ним туманным пятном. Наконец, боль исчезла так же внезапно, как началась. Пятно превратилось в лицо – старое, заботливое, обрамленное седыми волосами.

– Что… – прошептал Вильям.

– Вам станет теперь Лучше. – Голос был старческим и очень приятным. – Стрела застряла рядом с костью и пришлось делать глубокий разрез, но я ее достал, сын мой. Спи.

– Воды, – попросил Вильям.

– Да, конечно.

Старик приподнял голову раненого и поднес чашу к губам. Вильям жадно сделал несколько глотков, затем выпил еще и старик опустил его. Глаза Вильяма закрылись, но усилием воли он приоткрыл их снова. Человек уже отошел. Вильям разглядел лишь серую рясу, схваченную красным шнурком. Это не уэльсец, подумал он в замешательстве. Его одежда указывала на принадлежность к одному из новых монашеских орденов. Вильям, должно быть, находится в монастырском лазарете.

Позже… Вильям знал: это было позже, так как, когда проснулся, почувствовал возросшую жажду. А поскольку последнее, что помнил, был вкус воды, то понял, прошло уже некоторое время. Однако, сейчас его разбудила не жажда, а голоса, и один из них показался ему знакомым. Тем не менее, он решил не отзываться на голос и лежал тихо.

– Вы уверены, что он будет жить?

– Сын мой, все в руках божьих, но я не вижу причины, почему он должен умереть. Он сильный, ни один жизненно важный орган не задет. Раны велики, но не опасные и чистые. Бог милостив, он будет жить.

– Я рад слышать это. Он мой давний друг и близкий сосед.

«Моджер», – подумал Вильям и почувствовал, свою вину перед ним. Он испытывал стыд за свою неприязнь к нему, так как знал, его нелюбовь основывается на неприятностях, доставленных им соседу. Но что еще хуже – Вильям не хотел узнавать этот голос или отвечать, не хотел, чтобы это был Моджер. Где-то внутри теплилась надежда: Моджер тоже попал в западню или погиб. Теперь чувство стыда ослабло, но ощущение вины оставалось таким сильным, что Вильям не мог выговорить ни слова.

– Мне не нравится место, куда вы его положили, – сказал Моджер.

– У нас тесно, сын мой, – ответил монах, – много раненых.

– Знаю, но вы могли бы убрать тот стол у окна и повернуть два других тюфяка. Тогда он мог бы лежать у окна, где воздух чище. Если вы сделаете так, я что-нибудь пожертвую церкви.

Вильям почувствовал негодование. Он не мог быть признательным человеку, которого сделал рогоносцем и чьей искренней надежде на брачный союз их детей так противился.

– Что ж, в этом не будет вреда, – произнес приятный старческий голос. – Когда он проснется, мы переместим его.

Вильям пытался побороть обжигающую жажду. Он был в жару и дрожал всем телом, чувствуя уколы боли в правом боку выше пояса, в левом плече и в голове за правым ухом. Вильям страстно мечтал о месте под окном, где его будет обдувать прохладный ветерок, но не мог принять эту милость от Моджера. Не мог. «Воды!» Это слово звенело в его теле, но он сжимал зубы, не желая показать, что не спит. Казалось, он вот-вот умрет, и, не выдержав борьбы с самим собой, Вильям погрузился в темноту.

В следующий раз его опять разбудила жажда. Еще до того как Вильям решил не показывать, что пришел в себя, его губы прошептали нужное слово. Сразу его голову приподняли. После нескольких глотков чашу отняли. Вильям открыл глаза и хотел сказать, что еще не напился, но увидел склонившегося над ним Раймонда.

– Раймонд … – Он вспомнил все, в голове просветлело. – Слава Богу, ты жив! – вздохнул Вильям, а затем добавил нетерпеливо: – Я хочу есть. Какой сейчас день?

– Рассвет, сэр.

– Какой рассвет? Сколько времени прошло после того проклятого рейда? – Вильям застонал. – Каким я был дураком! Сколько людей мы потеряли?

– Не очень много. – Раймонд говорил правду. – А вы молодец, сэр. Мы все погибли бы, если бы вы не подняли тревогу. Как вы догадались, что они в сарае?

– Загрузочные двери были открыты.

Несмотря на боль и угрызения совести, Вильям не смог сдержать улыбку, увидев выражение растерянности на лице Раймонда. Этот слишком хорошо воспитанный юноша не имел понятия о том, что в сарае могут быть какие-то загрузочные двери. Ничего, если он женится на Элис, то научится всем этим вещам. Теперь у Вильяма почти не оставалось сомнений: Раймонд станет его сыном. Элис уже наполовину любит его. Вильяму нужно только сказать ей о своем желании, и она отдаст свое сердце. Одно совершенно ясно: Вильям обязан Раймонду жизнью. Наблюдая, как юноша берет у него и уносит чашу, Вильям заметил, что тот движется с трудом.

– Ты ранен?

– Нет. Несколько порезов. Ничего особенного. За мной ухаживали. А вот и бульон.

Вильям приподнялся на локтях. Он хотел справиться с едой сам, но прислужник не позволил ему. Через некоторое время, съев полтарелки, Вильям поблагодарил его. Удивительно, но этот простой акт – проглатывание пищи – так утомителен. Вильям был голоден, но не смог съесть все, что было в тарелке. Он заснул опять, но спал недолго. Чьи-то голоса разбудили его. Вильям сразу узнал голос Раймонда, но не торопился открывать глаза. Стыдно это или нет, но он не чувствует себя достаточно хорошо, чтобы разговаривать с Моджером.

Потом заговорил монах:

– Мы хотели переместить его к окну, но…

– Чепуха! Он должен лежать в отдельной комнате. Граф Корнуолльский пустит мои кишки на подвязки, если обнаружит хотя бы малейший недостаток внимания к нему. Вы должны положить его в гостевом доме аббата и найти человека для ухода за ним.

Вильям проснулся и узнал по пылкости речи графа Херфордского. Он открыл глаза, улыбнулся.

– Мне и здесь достаточно уютно, – сказал он.

– О, вы опять с нами! Как вы себя чувствуете?.. Нет, это глупый вопрос. Я знаю, как вы себя чувствуете. Могу я чем-нибудь помочь вам?

– Благодарю вас, милорд. Думаю, нет. Раймонд присмотрит за моими людьми…

– Ничего он не сделает, – решительно заявил де Боун со странным выражением на лице. – У него неприятный порез на правой руке и дырка в ноге. Он останется здесь. Сэр Моджер обещал позаботиться о ваших людях, и они, кажется, всем довольны. Он не очень разбирается в военных вопросах, но я был в его лагере. Мне показалось, что там достаточно хороший порядок, и его люди совсем не угрюмы. Насколько я могу судить, он хороший хозяин.

Не в силах что-либо возразить, чувствуя угрызения совести в отношении Моджера, Вильям кивнул головой. Он почувствовал, что задыхается от этих непрошеных милостей, и его голова зазвенела от боли и жара. Граф, хорошо разбиравшийся в ранениях, осмотрел его плечо. Вернулся монах с четырьмя сильными помощниками.

– Я вижу, вы собираетесь перенести его, – сказал граф. – Не буду возражать. Но одной единственной жалобы будет достаточно… Не тратьте зря свои силы. Ричарду все это не понравится. Вероятно, мне следовало бы…

– Пожалуйста, милорд, – сказал Вильям, улыбающийся, несмотря на физические страдания, – я не немощная старуха, которую нужно баловать. Я пострадал, и так тяжело, находясь на службе у Ричарда. Мы оба знаем, что это случайность, обычная на войне. Прошу вас не писать ему. Я сам сделаю это через день-два.

– Возможно, – заметил граф с явным недоверием. Он видел лихорадочный блеск в глазах Вильяма и подозревал, что тот вряд ли сможет написать кому-либо в ближайшие дни. – Но все равно, – продолжал он, – Ричард обвинит меня в том, что я оставил его друга лежать в одной комнате с простыми рыцарями.

Это, пожалуй, было правдой. Во всяком случае, принимая милость от де Боуна, Вильям избегал милостей от Моджера. Поэтому он улыбнулся и сказал:

– Благодарю вас.

Граф Херфордский сделал жест, который можно было понять как «не стоит благодарности», и вышел.

Зачем, думал де Боун, добавлять к мукам Вильяма новые и вынуждать принимать бравый вид, когда его будут переносить? Он хороший человек, и совершенно не понятно, почему какой-то дьявол, кем бы он ни был, хотел убить его. Вильям не похож на человека, быстро наживающего врагов. Он не сделал ничего такого, из-за чего можно было бы желать его смерти. Тем не менее, стремена его седла перерезаны почти полностью. Кто-то хотел, чтобы Вильям, хозяин Марлоу, упал с лошади во время сражения и погиб.

Обрезанные стремена обнаружил молодой наемный рыцарь, когда пошел снять седло своего господина с убитой лошади. Он приехал к де Боуну в полной растерянности: ему нужно присматривать за отрядом Вильяма, а тот так одинок и беспомощен, его преследуют несчастья. Поначалу де Боун подумал даже, уж не получил ли Раймонд удар по голове во время сражения. Но когда узнал о гусе, драке в лагере, стреле и увидел следы ножа на стременных ремнях, изменил свое мнение.

Нужно что-то предпринять в отношении Ричарда Корнуолльского, решил де Боун, направляясь из аббатства в лагерь. Он не знал за Вильямом ничего, заслуживающего смерти. Следует поместить владельца Марлоу туда, где до него труднее будет добраться. Хорошо было бы держать все это в тайне, ведь Ричард слишком близок к трону, чтобы легко относиться к покушениям на своих любимцев. Сделав все, что было возможно на данный момент, граф перестал думать о Вильяме и начал обдумывать, как бы еще вытащить Дэвида, сына Ллевелина, на поле битвы.

Если бы Моджер мог помочь графу Херфордскому, он сделал бы это, сделал все, лишь бы обелить себя в его глазах. Все вышло для Моджера очень плохо, хоть план и удался, но Вильям остался жив. Хуже того, граф обозвал его, Моджера, дураком.

Откуда он мог все узнать, если сражений не было уже который месяц? Знай Моджер о шотландском мире, он, когда его атаковали, не послал бы гонцов к де Боуну с просьбой о помощи. Ведь он не имел никакого представления о том, как трудно сражаться против воинов, которые то выскакивают из леса, то исчезают в нем. Их лучники, стреляя под прикрытием деревьев, наносили гораздо больший урон, чем Моджер мог ожидать. Собственные атаки не приносили успеха, и он даже не мог представить, что отряд Вильяма уцелеет, тем более после смерти командира, в которой не сомневался.

Но Вильям не погиб. Этот проклятый наемник спас его. Кто мог ожидать от этого дурака такой преданности? Если бы у него в голове была хоть капля здравого смысла, он собрал бы то, что осталось от отряда, и бежал, спасая свою жизнь. Так нет! Он хотел быть героем – бросил свою лошадь, совсем как один из тех слюнтяев-рыцарей, которых описывают в романах, и встал над, как он полагал, трупом, чтобы защитить его от ограбления или осквернения. И все потому, что он надеется заполучить девчонку, подумал Моджер и стиснул зубы.

Ни один из них не должен уцелеть. Они оба должны умереть здесь, в Уэльсе. Нет необходимости уезжать сейчас. Он, Моджер, не сделает больше ничего, что способно вызвать раздражение графа Херфордского. Тем не менее ни Раймонд, ни тем более Вильям не смогут уйти из Уэльса живыми. По крайней мере достаточно просто было переместить Вильяма к окну. Это позволяло ему знать точное расположение его кровати. Моджеру не хотелось самому просить монаха сделать перестановку, но никто из его помощников, которым он уже поручал передать гуся, затеять драку и перерезать стремена, не подходил для этого. Монах, без сомнения, удивился бы, если какой-то бродяга начал заботиться об удобствах для Вильяма. Кроме того, никто и пальцем не пошевелил бы, чтобы угодить такому человеку.

Но хватит об этом. Эгберт, его личный слуга, исполнитель его замыслов и верный оруженосец, входил в палатку.

– Ну что? – спросил Моджер.

– Все в порядке, – ответил Эгберт. – Я не входил туда, так как не хотел бы оправдываться после, если кто-нибудь запомнит меня, но видел кровать под окном и человека на ней. Правда, не видел его лица. Он лежал, отвернувшись, а у меня не было времени стоять и наблюдать.

Эгберт всегда был около Моджера еще с тех пор, когда они были мальчишками. Он никогда не задумывался о вещах, которые поручал сделать его господин, только выполнял их, как мог. Это совсем не свидетельствовало о недостатке ума. Обычно Эгберт очень хорошо понимал, зачем Моджер делает это, и не задавал лишних вопросов. Он был абсолютно предан хозяину, хотя и не любил того, потому что условия его жизни, благополучие да и сама жизнь были в руках Моджера.

При всем том Моджер был хорошим господином, не жестоким, не безрассудным, хотя мог, потеряв самообладание, и ударить слегка. Эгберт, конечно, не испытывал ненависти или страха перед Моджером, но и теплоты в их отношениях не было. Никогда хозяин не спрашивал его о здоровье, не интересовался, жарко ему или холодно, сыт он или голоден. Он откупался деньгами, а значит, удобством и положением, которые можно было на них купить, но никогда не сказал ни слова искренней благодарности.

Эгберт осознавал, что незаменим. Если он жаловался на недомогание, Моджер освобождал его и с безразличием заменял другим исполнителем. Таким образом, Эгберт понимал: его ценят только тогда, когда он работает и работает хорошо. Перестань он справляться, его бросят назад, в полную нищету, из которой он выкарабкался, решив стать слугой Моджера. Вот чего он боялся, а вовсе не самого Моджера, и вот почему оставался его преданным и эффективным орудием, крепко держащим язык за зубами.

– Значит, монах сделал так, как я просил, – сказал Моджер. – Очень хорошо, но помни, не должно создаваться впечатления, будто сэра Вильяма искали специально.

– Нет, я помню. Я украду что-нибудь… я видел кое-что ценное. Все будет выглядеть так, будто он проснулся и увидел вора во время кражи, и тот заткнул ему глотку. Впрочем, если хотите, я мог бы убить кроме него еще троих или четверых.

– Нет Лучше придерживаться версии ограбления. Испуганного вора они будут искать не так долго и упорно, как маньяка, который ходит и режет глотки без всякой причины. – Моджер сунул руку в кошелек и вытащил золотую монету. – Получишь больше, когда я разбогатею, завладев Марлоу и Биксом. Да, ты слышал что-нибудь от людей Вильяма, как он был ранен?

– Никто не видел, как это случилось, но он был утыкан стрелами.

– Я знаю это. Меня интересует, не говорил ли кто-нибудь о тех стременах. Я полагаю, что, когда они оба погибнут, я смогу забрать седло, не этот вечно путающийся под ногами ублюдок опередил меня.

– Стременных ремней не было на седле, когда отряд вернулся в лагерь… это все, что я могу сказать. Но никакой огласки не было. Я думаю, молодой рыцарь забрал их и выбросил испугавшись, что могут обвинить его.

Моджер испытал приятное удовлетворение, когда пришел на следующий день в аббатство с обещанным пожертвованием и обнаружил там переполох. Самым естественным делом было спросить, что случилось. С наслаждением он выслушал, как в лазарет каким-то образом проник вор, избил прислужника до потери сознания, похитил несколько ценных столовых ножей и кошельков и убил одного человека, который, должно быть, проснулся и хотел поднять тревогу. Моджеру не составило труда заставить свой голос дрожать, когда он говорил, что у него в лечебнице друг и он хотел бы повидать его и убедиться, все ли с ним в порядке.

Когда Моджер вошел и увидел пустую кровать у окна, он чуть было не потерял сознание от радости и облегчения. Он уставился на кровать, стоя как вкопанный, не в силах поверить, что замышлявшееся им много лет тому назад убийство наконец-то свершилось.

– Что с вами, сын мой? – услышал он голос монаха.

– Мой друг… – запинаясь, спросил Моджер, – человек, которого я просил переместить к окну, где он? Я слышал…

– Нет-нет, это был не он, не сэр Вильям, – утешил его монах, пожимая руку Моджера. – По желанию графа он находится в отдельной комнате в гостевом доме аббата.

Лицо Моджера, которое до этого было бледным, покраснело от ярости. Монах воспринял это как проявление радости и улыбнулся.

– Он в безопасности, в полной безопасности.

– Могу я увидеть его? – спросил Моджер. Улыбка на лице прислужника погасла.

– Увидеть – да, поговорить – нет. Его сильно лихорадит, и он, наверное, не узнает вас… Мы стараемся, – добавил он, – не беспокоить его.

– Сильный жар? – Голос Моджера опять задрожал от надежды. Может быть, удача избегала его только затем, чтобы дать Вильяму умереть своей смертью? Может быть, Вильям обречен умереть от ран? – Его жизнь в опасности? Вчера вы сказали, что он будет жить.

– Бог милостив. – Голос монаха выдавал его беспокойство. – Но жар оказался сильнее, чем я ожидал, а раны, особенно в плече, которые я оперировал, чтобы извлечь стрелу, воспалились.

– Вы отведете меня к нему? – спросил Моджер.

– Да, конечно, – сказал монах. Он позвал другого прислужника и объяснил ему, куда отвести Моджера, попросив того еще раз не входить в комнату или по крайней мере не разговаривать с Вильямом.

– Люди в лихорадке обретают силу, – заметил монах, – какой от них никогда не ожидают в столь ослабленном состоянии. Если, допустим, вы напомните ему о каком-то долге, который ему покажется невыполнимым или, скажем, неотомщенным, он может вскочить с кровати, раны откроются или он простудится. Это было бы гибельным для него.

– Нет-нет, – заверил его Моджер, – я не буду с ним разговаривать.

Моджеру не повезло: инструкции монаха слышал и прислужник. Хотя Вильям был один, беспокойно мечущийся и бессвязно бредящий, Моджер не отважился попытаться избавиться от своего сопровождающего или войти в комнату под его присмотром. Он вернулся в лагерь, проклиная графа Херфордского за его чрезмерную предусмотрительность.

Только признательностью за то, что Вильям возглавил операцию, такое особое внимание не объяснишь. Однако не все потеряно. Моджер заметил в комнате вещи Вильяма. На этот раз ошибки не будет. Он представил себе, как в лихорадочном бреду больной закалывает себя своим собственным ножом, полагая, что он на поле брани.

Моджер не спеша пообедал, обдумывая различные варианты, как вслед за Вильямом отправить в могилу Раймонда. Затем он позабавился с одной из самых красивых шлюх в лагере и с наступлением темноты отправился с Эгбертом в аббатство, сказав ему, что убит не тот человек. Его слова не были слишком резкими. Моджер понимал: Эгберту пришлось работать в спешке и темноте. К тому же его ненависть к Вильяму с каждой неудачей только возрастала, и теперь он с величайшим наслаждением представлял себе как вонзается нож в его тело.

Никто не задал никаких вопросов, когда Моджер въехал в ворота аббатства. Многие люди из лагеря приходили навестить своих товарищей или забрать вещи тех, кто умер, чтобы отправить их родственникам, и сторож не обратил никакого внимания на прибывших. Эгберт подъехал к небольшой боковой двери в западной стене, ведущей к резиденции аббата, и спрятал лошадь. Он натянул на голову капюшон, чтобы спрятать лицо, и позвонил в колокольчик. Эту дверь всегда держали закрытой, но монах, работавший в доме аббата, обязан был отвечать на звонки. Когда Эгберт объяснил ему причину своего визита, монах раздраженно предложил ему обойти кругом и войти через главные ворота. Эгберт смиренно попросил прощения и сказал, что идти далеко, а ворота могут закрыть, пока он будет добираться до них. Монах впустил его. Заперев за Эгбертом дверь, он объяснил, как пройти к гостевому дому, и ушел, чтобы заняться своими обычными делами.

Преследуемый собственной тенью, Эгберт пошел в указанном монахом направлении. Он подождал, потом снял ключ, висевший на крючке, отпер дверь и повесил ключ на место. Это было все, что от него требовалось, но он не торопился уходить. Последнее время у него слишком много неудач. Моджср весьма снисходительно относится к этому, но Эгберт не хотел больше искушать судьбу. Он нашел темное место в саду аббата, откуда можно было видеть дверь, сел и стал ждать. Может пройти несколько часов, пока Моджер не сумеет прикончить сэра Вильяма. Если вдруг придет какой-то случайный поздний посетитель и обнаружится, что дверь не заперта, эта оплошность будет устранена. Потом Эгберт снова ее отопрет.

Хотя Вильям и был один, когда Моджер заглянул к нему, его одиночество было непродолжительным. Раймонд только ненадолго оставил его одного. После известия об убийстве в лазарете, услышанном им во время еды, его подозрения вспыхнули с новой силой, и он, забыв про завтрак, бросился к графу Херфордскому. Они вспомнили, что монах говорил о намерении переместить Вильяма к окну. Это еще не доказывало, что хотели убить именно Вильяма, возможно случившееся было простым совпадением. Человек, замысливший убийство, редко останавливается, чтобы украсть ножи и кошельки. И все же это было довольно странное совпадение.

Первой реакцией Раймонда было желание снова и немедля переместить Вильяма, но граф охладил его пыл. Столь отчаянные попытки прикончить Вильяма не остановить только перетаскиванием его в разные места. Они возобновятся, как только станет известно, где он находится. Было бы значительно лучше, настаивал граф, поймать тех, кто пытается его убить.

Конечно, нельзя направить в аббатство военный отряд. Даже если бы граф сумел сломить сопротивление аббата, такая акция наверняка насторожила бы предполагаемого убийцу, который временно отказался бы от своего намерения. В конце концов, было решено: Раймонд будет дежурить у постели Вильяма, а еще четыре человека – по одному в каждой из соседних комнат и в комнатах напротив, чтобы прийти на помощь Раймонду, когда тот позовет.

Первый сбой в этом плане обнаружился через десять минут после наступления темноты, когда Раймонд зажег свечу. Вильям лежал спокойно, но через несколько минут начал метаться и бредить. Раймонд обмыл ему лицо и дал выпить воды, но тот никак не мог успокоиться. Глаза Вильяма бегали из стороны в сторону, наблюдая за тенями, создаваемыми мерцающей свечой. Вдруг он начал кричать, предупреждая о нападении со стороны темной двери.

Услышав крики, стражники графа вбежали в комнату с оружием наготове. Это так сильно возбудило Вильяма, что Раймонду едва удалось уложить его в постель. Не без смущения он объяснил стражникам, что случилось, и попросил их не приходить на крики, если только он сам не позовет их некоторыми условленными фразами. Отпустив их и относительно успокоив Вильяма, он задул свечу, которая, казалось, и была виновницей переполоха.

Вильям продолжал бредить и даже размахивал руками время от времени, так что Раймонд не решился снова зажечь свечу. Он вообще не решался сделать что-либо. Стоило ему пошевелиться на стуле, как Вильям тут же реагировал на шум. Похоже слух больного обострился до предела.

Вынужденная неподвижность мешала Раймонду бодрствовать. За последние два дня он перенес страданий, физических и душевных больше, чем за всю предшествующую жизнь. Время тянулось медленно, и его голова начала клониться вниз. Три раза он ловил себя на этом и через силу открывал глаза, но наконец его голова упала на грудь, и он уснул.

Примерно час спустя ручка двери тихо щелкнула. Раймонд вздрогнул встревоженно и снова погрузился в сон. Вильям открыл глаза, горевшие лихорадочным огнем. Луна еще не взошла, но свет, исходящий от усыпанного звездами неба, образовал тусклую тень на противоположной стене. Тело Вильяма напряглось. Он смутно ощущал боль, но все чувства сконцентрировались на тени. Где-то вне поля своего зрения он услышал движение. Вильям повернул голову, но его обостренные лихорадкой ощущения были слишком искаженными и ненадежными, и он опять погрузился в кошмар, полной темноты, и не мог видеть, как Моджер тихо открывал дверь.

Шаги Моджера были настолько легки, что не разбудили Раймонда. Вильям прислушался, но не смог понять откуда исходят звуки, и пришел в смятение. Он опустил глаза и увидел черную тень, которая надвигалась на него. Она не связывалась ни с какой галлюцинацией в его голове, и он в замешательстве наблюдал за ее приближением. Он не сделал ни одного движения и не противился, когда Моджер снял с него легкое одеяло, которым его накрыл Раймонд. В этом было нечто знакомое, то, что, несмотря на жар, ассоциировалось у Вильяма с чем-то хорошим для него. Монахи раздевали его, чтобы обмыть и перевязать раны.

Только когда Моджер наклонился ниже и зажал ему рот рукой, чтобы он не смог закричать, Вильям увидел лицо своего соседа. Вильям резко отвернул голову, но не потому, что подозревал Моджера в опасных для него намерениях. Совсем наоборот. Моджер опекал его людей, добивался улучшения условий его содержания, теперь, как он думал, Моджер ухаживает за ним. Этого он не мог вынести.

С силой, свойственной лишь сумасшедшим, Вильям оттолкнул Моджера. Внезапность и необычная сила толчка заставили того отшатнуться, он споткнулся о стоящий у стены сундук и с шумом свалился на него. Этот шум разбудил Раймонда, но он был ошеломлен и долго никак не мог понять, что его разбудило. Его обезумевшие глаза блуждали по комнате, но не разглядели застывшего от изумления Моджера, который был для них только темным пятном во мраке.

Тем временем Вильям попытался подняться. – Нет! – закричал он. – Нет! Мне уже лучше, уже лучше!

Раймонд поднялся на ноги и попытался схватить, успокоить Вильяма, но тот соскочил с кровати и встал. Все еще пребывая в дурмане, Раймонд наклонился так неосторожно, что упал на кровать, а затем, вместо того чтобы встать, обежать вокруг кровати и подхватить Вильяма (он ведь не подозревал о присутствии в комнате постороннего), он решил лезть через постель, полагая, что это кратчайший путь. Вильям, однако, не оставался безучастным. Его воспаленный мозг почему-то пришел к заключению: вежливость требует проводить Моджера до двери, этим он достигнет двойной цели – докажет, что он уже хорошо себя чувствует, и откажется от опеки соседа.

– Я провожу вас, – бормотал он, двигаясь вперед. – Благодарю вас. Нет необходимости. Я провожу вас.

Моджер не верил своим ушам и глазам. Ударив его, узнав его намерения, Вильям тем не менее шел к нему с распростертыми для объятия руками. Собственное чувство вины Моджера заставило интерпретировать галлюцинацию Вильяма в подозрение. «Ловушка! – пронзительно закричал его мозг. – Он знал обо всем, что я собирался сделать, и подготовил ловушку». Онемев от ужаса, Моджер вскочил на ноги, сильно ударил один раз Вильяма ножом, который держал в руках, и бросил оружие. Затем он отшатнулся от Вильяма, распахнул дверь и выбежал.

В это мгновение Раймонд стоял уже за кроватью позади Вильяма. Он уловил шум и тогда только понял, что в комнате кто-то есть, кроме него и Вильяма, и приготовился защищаться. Но Вильям, получивший удар в левую руку, упал на Раймонда, крича от ярости, боли и недоумения. Таким образом, первый зов Раймонда на помощь заглушили крики Вильяма. Что еще хуже, удар настолько исказил сознание Вильяма, что теперь он боролся с Раймондом.

Еще дважды Раймонд кричал стражникам графа Херфордского, что убийца убегает. К несчастью, Вильям нанес сразу ему такой удар в живот, что призыв Раймонда превратился в вой. На второй его зов, ответ последовал немедленно, но было слишком поздно что-либо сделать. Моджер был уже за воротами. Эгберт мрачно улыбнулся, когда понял: хозяин тоже потерпел неудачу. Он радовался, что не ушел в лагерь до возвращения Моджера. Эгберт тихо проскользнул вдоль фасада главного здания в конюшню и лег рядом с лошадью своего хозяина, которую он должен был привести в лагерь на следующее утро.