Когда королева обвиняла Бруно в желании заполучить мои земли, голос ее был таким холодным и сухим, что сердце мое сковало льдом. Не знаю почему, сделав предположение, кажущееся столь очевидным, она застала меня врасплох. Я была раздосадована исчезновением Бруно вчерашним утром, ведь мне так хотелось попасть ко двору пораньше. Я думала, мне удастся объяснить королеве, что сразу, как мы отправились в Нортумбрию, меня охватила ужасная тоска по моему старому доброму дому, безумно захотелось увидеть его, и именно я уговорила Бруно взять меня туда. Но я и понятия не имела, сколько важных леди явится ко двору со своими мужьями. У меня не было даже возможности попросить о разговоре один на один. А сейчас я была уверена, что все потеряно, и не знала, восхищаться ли непоколебимым достоинством поведения Бруно или высказать ему пренебрежение за недогадливость.

– Да, Ваше величество, – отвечал он с идеальным спокойствием, – каждому человеку нужна собственная земля, и с моей стороны было бы величайшей глупостью не видеть, что Улль – подходящая награда за мою добрую и честную службу. Однако не стоит думать, будто я настолько дерзок и самонадеян что ожидаю этой награды так скоро. Я еще ничего не сделал, чтобы ее заслужить. Все милости и благосклонности ко мне пришли другим путем. Я не забываю, чем обязан королю Стефану, который поднял меня из ничего до звания рыцаря королевского двора. – Неожиданно он озорно улыбнулся и взглянул на меня. – И во многом против моей воли вы оказали мне величайшую милость и дали то, чего жаждало мое сердце.

– Рада, что ты счастлив, – моментально парировала Мод с горечью, – но не ожидала, что из всех мужчин именно ты потеряешь голову. Может ли Стефан доверять вассалу, попавшему под каблук жены, да еще не лояльной королю?

– Нет, Мелюзина не такая, – сказал Бруно, отвечая ей пристальным взглядом, но продолжая улыбаться. – Конечно, она и верноподданной тоже не является. Я никогда бы не стал говорить вам, что…

Я решила, что он сошел с ума.

– Не позволите ли мне удалиться, чтобы вы могли более вольно обсуждать меня? – воскликнула я, едва сдерживая слезы и видя крушение всех своих надежд.

– Нет! Сядь и слушай! – приказала Мод. – Это будет тебе полезно.

Пораженная, я замерла. К своему удивлению, я обнаружила в этих последних словах легкую тень игривости, едва заметное потепление. Прежде чем я двинулась к скамье, на которой сидел Бруно, Мод указала на графин с вином. Бруно взял графин и наполнил для нее кубок. Когда мы оказались рядом, он взглянул и улыбнулся, передавая мне вино. А перед тем, как отпустить кубок, коснулся своими пальцами моих. Мод взяла кубок, метнув в меня пронзительный взгляд, а затем снова остановила глаза на Бруно, кивнув, чтобы он продолжал. Он все еще слегка улыбался.

– Второй причиной поездки в Улль, – продолжил Бруно, – была мысль, что, если я пообещаю взять туда Мелюзину, она не будет пытаться сбежать по дороге, и это избавит меня от бесконечных тревог.

– Я же говорила, что не буду пытаться бежать, – протестовала я, но никто из них на меня даже не взглянул.

Я разгневалась, но в глубине души почувствовала каплю облегчения. Можно прийти в бешенство, если люди, а тем более один из них собственный муж, обсуждают тебя, не обращая внимания на твое присутствие, но я ощутила и то, что смогу стать преградой между порохом и искрой для этих двух людей, воля которых столь непоколебима. И во всей этой моей головокружительной смеси гнева, страха и облегчения главным было восхищение Бруно. Я всегда считала его подобострастным придворным, но сейчас он не раболепствовал.

– Третья причина, – сказал он чуть поколебавшись, – заключается в том, что я счел самым подходящим временем и местом выяснить справедливость ваших подозрений, будто Мелюзина – закооенелая мятежница. Я сопроводил ее в Улль; у нее была возможность делать все, что она пожелает; мои люди за ней присматривали.

– Вы шпионили за мной! – вскричала я. На этот раз он ко мне повернулся.

– Да, Мервин следил за тобой в первый день, когда ты с Томом Бейлифом встретилась в лощине. Мелюзина кристально чиста. Не думаю, что ты хоть раз оглянулась.

– С какой стати я могла подозревать это? – вымолвила я в изумлении. – А ты только притворялся, что хочешь поехать в Терл. Это была ловушка!

– Да. – Ему было и стыдно, и смешно. – Но невиновному нет нужды опасаться ловушек. Ваше величество, – Бруно опять повернулся к королеве, – клянусь, что благоденствие Улля – это все, о чем заботится Мелюзина. Не скажу, что она всегда будет поддерживать короля Стефана, но Мелюзина и пальцем не пошевелит, чтобы помочь королю Дэвиду. Я слышал ее слова – Мелюзина об этом не знает – о том, что для нее самое главное – благополучие и покой Улля, даже если и Англия, и Шотландия погрузятся в пучину моря.

– Ну что же, в этом для короля немного проку, – заметила королева, и мне показалось, что я увидела легкое подрагивание в уголках ее губ. Бруно пожал плечами.

– Но нет и вреда. Ваше величество, вы же знаете, что для женщин короли и великие дела – не самое главное. Они думают о детях, о земле, которая их кормит и дает кров, и иногда.. – Бруно бросил на меня взгляд, воспламенивший мои щеки, опять повернулся к королеве и медленно добавил: – Иногда они беспокоятся о своих мужьях.

Я была не так смела, как Бруно, и слишком боялась королевы, чтобы воскликнуть, что подчинена своей страсти не более, чем он – своей, и не буду слепо идти тем путем, который он мне проложит, только потому, что… О нет, нет, я не должна себе позволять это, во всяком случае сейчас. Конечно, не сейчас, думала я, кусая от гнева губы. Не сейчас, когда он уже начал предполагать, что я уступлю ему все, чему посвятил свою жизнь мой папа. И пока я пыталась справиться с гневом, пропустила несколько фраз, которыми обменялись Бруно и королева. Она выглядела скорее повеселевшей, чем разгневанной, когда он встал и кивнул, получив ее согласие, это достигло моих ушей, но до ума не дошло. А когда он взял меня за руку, я чуть было не отдернула ее, но не осмелилась, не зная, о чем была договоренность.

– Королева дала нам разрешение квартироваться вне дворца, если мы сможем найти приют, – промолвил он, когда вел меня к двери зала. – Эдна пойдет с одним из моих парней подыскать место ночлега, если она тебе не нужна. Она знает город и людей, знакомых с Лондоном. Бели ты пожелаешь подняться пораньше, мы можем поехать туда верхом.

– Я не жажду, как ты думаешь, разделить с тобой ложе, – сдавленно пробормотала я, задыхаясь от ярости и стыда. – Ты жестоко ошибаешься, надеясь приручить меня, пользуясь моим желанием.

Мы подошли к выходу, и Бруно остановился.

– О чем это ты?

– Как ты посмел сказать о женщинах, которые «беспокоятся о своих мужьях», бросив взгляд на меня, словно я похотлива, как..

Еще удерживая мою руку, Бруно положил мне свободную руку на спину и притянул к себе. Я не сопротивлялась – это было бесполезно, а со стороны выглядело бы смешно. Но Боже мой я вонзила бы в него кинжал, если бы он у меня был!

– Глупенькая! – прошептал он в мне на ухо, обнимая. – Ничто другое так не пробудит симпатию королевы к тебе, как то, что ты будешь лояльна ради меня. Ведь она обожает Стефана! – Потом он меня отпустил и коснулся губами носа. – Скорей же пошли Эдну!

Он ушел, оставив меня в сильной растерянности. Я просто замерла уставившись ему вслед, пока не поняла, что сама подтверждаю все, что он сказал Мод о моем поведении. Тогда я повернулась, поспешила назад и подошла к ней, сделав реверанс.

– Думаю, вы вправе знать, Ваше величество: что бы ни говорил Бруно, я не какая-нибудь обезумевшая от похоти сучка, которая не в силах освободиться из плена той штуки между ног своего кобеля.

Она расхохоталась, а потом подняла голову, чтобы посмотреть на меня повнимательнее.

– Что, сильно он задел твою гордость, не так ли? – Впрочем, смеялась она по-доброму, и когда указала на буфет и сказала: – Ступай, отломи-ка мне хлеба и дай кусочек сыра, а потом можешь идти и сама позавтракать, – к тому времени она уже казалась несколько удовлетворенной.

Вспышка слегка охладила меня. Хотела или не хотела верить королева, но я сказала правду Я прислуживала ей, не проронив больше ни слова, и когда она любезно улыбнулась жене графа Уорика и пригласила эту леди подойти, я с радостью отступила в тень, найдя в конце концов спокойный уголок со скамеечкой, где можно сесть и перекусить. Там было холодно, слишком далеко от огня, но мое теплое платье не давало окоченеть пальцам, как это произошло у фыркавших по этому поводу менее опытных и менее важных дам, находившихся теперь при королеве.

Я была права в том, что мое отсутствие при дворе позволит избавиться от проблем в общении с другими фрейлинами королевы. Большинство тех, кто прислуживал ей до моего выезда на север, уже были отпущены домой или это должно было произойти через несколько дней. Группа, находившаяся нынче при королеве, вообще не знала меня или помнила лишь смутно. Если кто-либо и замечал мою медлительность и молчаливость, он, несомненно, относил это за счет моего страха и неопределенности в прошлом.

И мне понравилось быть частью стайки весело болтающих и сплетничающих женщин – ведь прошло уже так много времени с тех пор, как папа брал меня с собой на совет в Карлайле или для визита в Ричмонд, где собиралось много женщин. Вчера это отвлекло от моих тревог по поводу невозможности поговорить с королевой. Но этим утром я не хотела, чтобы меня отвлекали. Замечание Бруно потрясло меня, пробудив страх окончательно потерять предмет моей привязанности. Все же что он сделал не так? Бруно пообещал, что попытается вернуть мне Улль, и каждое его действие было безусловно направлено на это. Разве весь разговор с королевой не был построен так, чтобы успокоить ее? И разве один-два маленьких знака пренебрежения по отношению ко мне не стоят того, чтобы заслужить ее прощение и еще раз ей напомнить, что он желал бы получить Улль в качестве награды? И даже то, что он за# мной шпионил – возможно, это королеву и не убедило, но, по крайней мере, поколебало ее убеждение в том, что я желаю успеха королю Дэвиду и императрице Матильде.

Похоже, то стечение обстоятельств, по которому мне не пришлось лгать королеве надо считать удачей. Она никогда больше не поверила бы мне, и это заставило бы ее сомневаться в правде, сказанной Бруно. Он знал, как нужно обращаться с королевой. Я забывала, что Бруно не такой, как папа, который часто говорил прежде, чем подумать, и говорил то, что было на сердце. Бруно был умнее – и разве мое согласие с этим было изменой Уллю? И если Улль вернется в руки кровной наследницы моего отца – важно ли, как это произошло?

Следует ли посылать Эдну искать ночлег? Мэри одна вполне управится мне помочь…

Были ли все эти размышления о том, насколько умен Бруно и как я была не права, когда сердилась, лишь отговоркой, позволяющей мне возлечь рядом с ним снова? Тем не менее, королеву удалось умиротворить. Неожиданно я почувствовала, как пылают мои щеки, несмотря на холод в той части зала, где я сидела. Мне пришло в голову, что мое отрицание лишь убедило Мод в том, что я хочу своего мужа. Ладно, пусть она думает, будто он может мной управлять. Если Эдна найдет для нас ночлег, я смогу отказать ему. Это покажет, каково мне было и стоило ли предавать меня королеве.

Впрочем, все мои тревоги оказались напрасны. Эдна считала, что вряд ли удастся найти что-либо приличное не слишком далеко от дворца. С людьми Бруно никаких проблем не возникло. Она хихикала, рассказывая, как расквартировала их в конюшне борделя, в котором сама когда-то служила. Наших парней хорошо приняли из-за их способности удерживать на расстоянии других людей с оружием, поскольку женщины этого заведения предпочитали одаривать своими милостями лишь белую кость, и возникали неприятности, когда они не открывали двери простым солдатам. Ну а нашим людям было дано понять, что если им взбредет в голову утолить свою жажду, то женщины постарше, пользующиеся меньшим спросом или уже опустившиеся до уровня слуг, конечно же, смогут им помочь. А вот разместить меня и Бруно – другое дело. Эдна согласилась пойти и поспрашивать, но была уверена, что найти место до того, как уедут приехавшие ко двору ранее, будет невозможно.

Я дала себя убедить в этом со всем безразличием, которое мне только удалось на себя напустить. Но, к моему стыду, я все-таки почувствовала разочарование. Однако, прежде чем я смогла решить, отослать ли куда-нибудь Эдну или сказать, чтобы она обо всем забыла, пришла служанка королевы и тронула меня за рукав, пригласив прийти к ее госпоже. Я решила, что Мод будет опять допрашивать меня.

Сердце мое упало: ведь я одинаково боялась и лгать, и говорить правду. Надеясь, что суд надо мной закончен, я была жестоко разочарована.

Но эти дурные предчувствия не оправдались.

– Я слышала, что ты умеешь читать и писать, – отрывисто сказала Мод, как только я сделала свой реверанс. – Так ли это?

– Да, Ваше величество. – Я изумленно смотрела на нее, ничего не понимая. Наверняка у королевы достаточно клерков, и мои секретарские способности несущественны.

Она пристально посмотрела на меня, ее бровь с сомнением дернулась, и я решила добавить что-нибудь к своему ответу, чтобы не показаться неподатливой или сердитой:

– Я научилась этому от своего брата Эндрю. Он был священником скорее по недоразумению, чем из-за каких-либо других причин. Но мое умение оказалось полезным, когда я вела учет как помощник отца по поместью. Впрочем, я не такой уж грамотей, знаю только простой язык, латыни не знаю.

– В грамотеях я не нуждаюсь, – отрезала Мод. – Мне нужен кто-нибудь, кто может вести счета и кто не будет заделывать моим девицам детей, считая белье в моей собственной спальне, как тот священничек, что служил секретарем у раздающего милостыню и управляющего двором.

– Обещаю не заделывать вашим девицам детей, – я прыснула со смеху. – Но надо бы проверить мои способности по ведению счетов. Ваше величество, боюсь, что отслеживать количество бушелей зерна и корзин рыбы в таком бедном имении как Улль, – это совсем не то, что иметь дело с поместьем королевы.

– Разница не столь существенна, как ты думаешь, – ответила Мод и подозвала не замеченных мной двух джентльменов, к которым обратилась как к раздающему милостыню и управляющему двором. Они стояли у стенки на порядочном расстоянии от ее кресла. Когда эти двое вышли вперед, вид их мне довольно-таки не понравился. Они начали что-то негромко говорить королеве, и можно было разобрать, что они сомневаются в способности неопытной леди вести счета и что они могли бы найти секретаря постарше, такого, который не поддастся соблазну.

– Вы имеете в виду какого-нибудь старого маразматика? Какой же мужчина, не близкий к смертному одру и стремящийся послужить при дворе, упустит возможность заняться хорошенькой молодой женщиной? – Гнев и язвительность королевы, хотя и выраженные мягким тоном, заставили мужчин отступить, и мне пришлось прикусить губу. Еще вчера я слыхала какой-то разговор о раздающем милостыню, тоже священнике, который я тогда не поняла. Теперь до меня дошло.

Никакого ответа не последовало, и королева продолжила: – Мне нужен деятельный секретарь, такой, чтобы мог проскакать столько, сколько и я, и чтобы мог быть всегда поблизости. Именно такой, как эта – молодая и умная леди. Ее можно обучить работе, и это ничего не будет мне стоить. И мне не придется столкнуться с такой ситуацией, когда дочери лиц благородного звания, доверенные мне, чтобы быть в безопасности и учиться целомудрию, будут осквернены теми, кто должен бы ими руководить. Кто возместит отцу такую потерю, как свадебный приз, предмет желаний? Винить будут меня, и платить придется мне. Вот вам выбранный мной секретарь – леди Мелюзина. Если вы не сможете с ней сработаться, вам придется оставить службу!

Управляющий двором лишь презрительно поднял брови, а раздающий милостыню выглядел просто взбешенным. Да, мне несладко придется работать под руководством тех, кто этого не хочет, но о моем желании меня спрашивали не более, чем этих двоих. Так я стала статс-дамой личных покоев королевы, и остальную часть утра провела за сосредоточенным изучением счетов уволенного священника под ухмылки чиновников королевы.

Сначала я испугалась и решила сказать королеве, что не подхожу для этого поста. Почерк священника был малоразборчив, к тому же священник использовал множество сокращений и обозначений, которые я не понимала. И лишь боязнь, что королева сочтет это скорее за нежелание, чем за неспособность работать, заставила меня продолжить борьбу. Потом управляющий двором ушел, сказав, что у него дело, которое не может ждать глупой женщины, читающей не лучше свиньи. Его отсутствие означало, что я могу пока отложить счета по покупкам, сделанным для хозяйства королевы, которые были гораздо более разнообразны, а значит, и более сложны для учета, чем записи раздающего милостыню.

Раздающий милостыню оказался еще менее любезен. Он почти не давал мне времени взглянуть на листок, выхватывая его прежде, чем я могла что-либо разобрать, а когда я держала листок крепко, он указывал пункт за пунктом, спрашивая:

– Что это? А это? А это? А это? Дура! Женщина не может ни читать, ни вести счета. Все, чем вы хороши, у вас между ног.

Чем больше раздающий милостыню наседал на меня, тем сильнее во мне нарастал гнев. И наконец я ответила ему напрямик, что не глупее их и гораздо меньше интересуюсь тем, что у меня между ног, чем тот священник, который спутался с одной из девиц королевы. Более того, я заявила, крепко ухватившись за листок, который он особенно рьяно хотел выхватить, что поставлена не играть в отгадки, а учиться и, если он не будет меня учить, то пожалуюсь госпоже, что он подстрекает меня не выполнять ее приказы.

После этого дела пошли лучше в одном, но хуже в другом. Раздающий милостыню нехотя стал мне объяснять, что мог, или, по крайней мере, я думала, что он так объясняет. В то время я полагала, что он почти такой же несведущий, как я, и подчинилась неизбежности мало-помалу выяснить, что означают все эти сокращения – ведь я решилась посрамить этих двух и угодить королеве. Однако в раздающем милостыню я получила серьезного врага.

Когда после обеда король объявил танцы и Бруно пригласил меня, это обстоятельство, которое могло оказаться чрезвычайно важным, тут же отодвинулось для меня на задний план. Как только я увидела Бруно, все, кроме того, что этой ночью мне снова придется спать без него, просто вылетело из моей головы! И все, что я в конце концов сказала, – это то, что, пока двор не разъедется, мы не сможем найти квартиру.

Бруно сильнее сжал мою руку.

– Я должен поговорить с тобой наедине, – сказал он, – и мне не удастся улучить момент, пока король не отойдет ко сну. Поэтому мы не можем ждать, пока двор разъедется. Боюсь, что король уедет в тот же день, как отпустит своих подданных.

– Уедет? – повторила я. Мою стыдливость, вызванную стремлением скрыть желание, пересилило удивление и тревога. – Но разве королева не будет сопровождать короля?

– Нет. – Бруно посмотрел на меня предупреждающе, поскольку мы присоединились к ряду танцующих, и я поняла, что он не может сказать больше, чем следует слышать другим.

– Может, нам удастся встретиться… – начала я, но не смогла вспомнить никакого уединенного места, а затем нас разделили фигурой танца.

К тому времени, когда тур окончился, я опять была вне себя из-за Бруно. Ах вот как, он просил разрешения квартироваться вдали от двора не потому, что хотел меня, а потому, что нуждался в уединенном месте, чтобы дать мне наставления! Но в конце концов, не полная же я дура! Как бы ни была разгневана, я поняла, что, должно быть, есть такие чрезвычайно важные вещи, которые он хотел мне сообщить. Кроме того, я обязательно должна была рассказать о странном отношении ко мне королевы. Даже будучи озабоченной истинностью записей в счетах и презрительным отношением управляющего двором и раздающего милостыню, я не считала, что королева поступила осторожно. Наоборот, я знала, что все это выглядит просто странно.

У меня не было возможности ни выразить ему, как задеты мои чувства, ни намекнуть о моих тревогах. При последних звуках музыки мою руку для следующего танца готовился принять Ричард де Комвиль. Я собиралась отказать ему, но Бруно отрицательно покачал головой, поклонился мне и сказал, что должен удалиться, посмотрев по направлению личных покоев короля. Поэтому я танцевала с Ком-вилем, а потом и с другим джентльменом. Уверена, что для них мое общество было приятным: у меня был достаточный опыт отвечать моим братьям, когда мои мысли были заняты совсем другим. И поскольку я решила больше не думать о безразличии ко мне Бруно, в то время как моя слабость по отношению к нему очевидна, я начала размышлять о тревоге раздающего милостыню.

Когда слово «тревога» пришло мне в голову, оно зазвенело как колокольчик. Чувствовалась заметная разница в отношении ко мне управляющего двором и раздающего милостыню. Управляющий был лишь раздражен и высокомерен; ему, казалось, все равно, сколько я буду изучать любую запись, разве что жаль своего времени. Раздающий же вообще не хотел, чтобы я просматривала что-либо медленно и тщательно. Да, тревога – это подходящее слово.

Как только мне удалось, я сослалась на усталость и вернулась в зал королевы, где нашла ларец с бухгалтерскими книгами, вытащила те, которые относились к последнему месяцу и начала просматривать их пункт за пунктом. Через какое-то время, несмотря на то что я не понимала смысла всех записей, я начала находить повторения тех или других обозначений, которые приняла за названия определенных религиозных заведений. Каждая из сумм в отдельности была невелика, но, сложенные вместе, они составляли уже кругленькую сумму. Однако я не думала, что именно это вызвало тревогу раздающего. То, что для меня «кругленькая сумма», для него, должно быть, почти ничто.

Ночью я проснулась с пониманием того, что открытие прошедшего дня можно использовать и по-другому. Конечно, необычный способ дарения имел получателя, которого королева должна была запомнить. Если это так, у меня будет несколько имен, соответствующих обозначениям в книге регистрации, и я, возможно, смогла бы использовать их, чтобы разобраться со смыслом других обозначений.

Я пришла в спальню королевы и попросила принять меня до того, как она будет одета и окружена важными дамами двора.

Королева Мод сидела в постели, опершись на большие подушки. С ней были только две старейшие и самые доверенные служанки. Она удивилась, когда я упомянула о своих трудностях с пониманием того, что записано предыдущим секретарем, и о намерении расшифровать некоторые из обозначений. Королева заявила мне только, что я не отвечаю за записи, сделанные до начала моего вступления в должность, и могу вести записи так, как мне это удобно, не обращая внимания на то, как это делалось в прошлом, а затем жестом отослала меня. Я была слегка разочарована, но затем решила, что за этими регулярно выдаваемыми маленькими суммами скрывается какой-то частный интерес, и приняла все сказанное с поклоном. Я уже почти вышла, когда меня окликнули и позвали назад. Королева приказала принести ларец, в котором держали бухгалтерские книги, и попросила меня найти и указать те записи, о которых мы говорили. Некоторое время она над ними молча раздумывала, потом покачала головой и пробормотала:

– Не по моему приказу. Я еще разузнаю обо всем, но мне кажется, что эти суммы шли прямо в его карман.

– Раздающего милостыню? – От удивления я вытаращила глаза. Я не могла этому поверить.

– Нет, – сказал Мод, – попик, – Но почему же раздающий милостыню так волновался? Я чувствовала это, ибо злилась на его оскорбления и была очень внимательна.

– Просто попик – его протеже, возможно, даже сын. О его проделках раздающий милостыню знал, однако закрыл на это глаза. И я тут практически бессильна, так как только церковь может судить своих преступников.

– Но вы, конечно, в силах отстранить раздающего милостыню от службы. Зачем вам терпеть…

– Хватит! – Королева почти кричала. Она словно только что поняла, что сказала больше, чем намеривалась. Некоторое время Мод сидела не двигаясь, руки ее покоились на пергаментах, глаза смотрели прямо перед собой, но королева, казалось, меня не видела. Затем она медленно сказала:

– Королева не так свободна, как обыкновенный барон. Раздающий милостыню приходится двоюродным братом епископу Солсберийскому, королевскому канцлеру, и был рекомендован мне им. Обидеть епископа Солсбери таким пустяком, как заявить о нечестности кузена, было бы очень глупо.

После многозначительной паузы Мод добавила:

– Поэтому ты ничего никому не скажешь.

– Слушаюсь, мадам, – выдохнула я, досадуя, что мое стремление разрушить подозрения о моей неспособности вести дела, привело меня к получению сведений, о которых я вовсе не хотела знать.

– Я не сержусь, Мелюзина, – успокоила меня королева. Суровая линия ее рта постепенно смягчилась. – Хорошо, что ты заметила эту странность, и очень правильно, что пришла поговорить со мной наедине. Если когда-либо встретишь еще какую-нибудь странность, заходи снова. Сейчас ты свободна.

Я потянулась к бумагам, но королева покачала головой. Она улыбнулась, когда я присела в реверансе – видимо, чтобы ободрить меня, – но, по-моему, я попала между молотом и наковальней. Я одинаково не люблю ни сплетников, ни обманщиков, но приходится наушничать, если не можешь стерпеть обмана. Еще хуже было то, что кажущийся пустяк – священник взял несколько шиллингов – обнаружил глубокие корни, ведущие к высоким особам.

Словно специально для того, чтобы сделать этот неважно начавшийся день еще более гнусным, сразу после завтрака, который я съела без аппетита, Эдна принесла мне записку от Бруно с извещением, что его не будет в Вестминстере. Бруно оставил Фечина на случай, если мне понадобится сопровождение, и рассчитывал вернуться в канун Крещения. Хотя и не был в этом уверен. И наконец, в довершение моих бед, из рук той же Эдны я получила вызов к казначею.

В спальне королевы казначей бросил пригоршню расчетных бирок на стол и поручил мне заняться их регистрацией. Конечно, это была дополнительная работа, но я не обиделась и даже получила небольшое удовольствие, не нажив себе еще одного врага, когда один из его молоденьких секретарей принес еще несколько бирок. (Я как раз заостряла перо. Старое было сломано, когда я отделяла чертой прежние записи от новых, над которыми красовалось мое имя.) Он, казалось, был очень удивлен, узрев в роли писца женщину, – скорее позабавлен, чем растерян, – и начал объяснять значение рубок на этих бирках ради удовольствия увидеть меня пишущей. Я думаю, с таким же удовольствием он смотрел бы на собаку, пляшущую на задних лапах. Позднее, когда казначей вернулся, чтобы удостовериться в моей некомпетентности, он увидел чистую, аккуратную работу и был достаточно порядочен, чтобы похвалить меня. Правда, прощаясь, он все еще качал головой, считая мой успех чудом. Эта маленькая победа подняла настроение, и я заметила, что некоторые придворные дамы, да и сама королева были явно не в духе. Обычно королева была доброй госпожой, достаточно умной или, может быть (я еще не знала хорошо), достаточно добродушной, чтобы не обращаться плохо со слугами. Но в тот день я слышала не одну жалобу шепотом о чрезмерных требованиях и резких словах, и Эдна рассказала, когда одевала меня для банкета, будто одна из молодых горничных, обслуживающих умывание вчера вечером, после того, как король уехал, подсмотрела, что королева кричала на старшую служанку и даже дала ей пощечину. Этот факт заставил меня снова задуматься, только ли работа, за которую я так нехотя взялась является единственной причиной моего беспокойства и страха, или же на меня действовали и флюиды, излучаемые от окружающего общества.

Ответ на этот вопрос я получила в ночь, последовавшую, как всегда, за вечером. Королева удалилась в свою спальню, а я с грустью разрешила Эдне уложить обратно в сундук роскошную красную ночную сорочку, сшитую мною для Бруно. Ткань на нее, а также серебряные и золотые нитки дала мне Одрис. Хотя большая часть работы была выполнена в Джернейве, мне все-таки нужно было еще немного ее дошить и вышить узоры. Для этого мне пришлось использовать каждую свободную минуту, которую я могла урвать и в Улле, и в дороге.

И вот, подходил к концу канун Крещения и я уже потеряла всякую надежду, что Бруно вернется, когда в дверь внизу постучали. Через минуту вышел брюзгливый привратник и предложил мне следовать за ним к ожидавшему меня мужу.

Я не помню, поблагодарила ли его. Я даже забыла о сорочке, которую Эдна до сих пор держала в руках. Просто чудом следует считать то, что я догадалась схватить с сундука плащ, прежде чем бросилась к выходу. Я даже не остановилась у дверей, чтобы спросить Бруно, хочет ли он войти, а просто упала в его объятия не заботясь о возможной неприглядности своего поведения. Бруно горячо поцеловал меня, но затем поднял голову и рассмеялся:

– Чувствую, мне не придется просить прощение за то, что я все приготовил. – Он еще крепче прижал меня к себе, будто не замечая, как я начала отстраняться.

– Какое прощение? Что ты сделал? – Я не узнала свой голос, таким тонким он стал от ревности, сковавшей мне горло.

Бруно, казалось, не заметил и этого и засмеялся снова:

– Я нашел комнату на ночь для нас, но она находится в том самом публичном доме, где спят наши люди.

Один из слуг держал рядом факел. Я смотрела на веселое лицо Бруно и знала, что он, в свою очередь, видит мое, которое, конечно, не было таким веселым. Я даже не уверена, понял ли он, что я рассердилась; может он вообразил, будто я потрясена радостью, ибо продолжал так же весело:

– Ну-ну, Мелюзина никто и не думает, что ты хочешь женщину. Да и я не буду жаловаться, если ты соединишься с мужчиной, который приведет тебя туда.

– Ты считаешь, что это подходящее для меня место? – закричала я, вырываясь из его рук.

Наступило недолгое молчание, потом Бруно сказал:

– Это неподходящее место для любой женщины, но у некоторых нет и такого выбора. – Он больше не смеялся. – Я позабочусь о том, чтобы дорога была свободна, и нам никто не встретился.

Я совсем забыла, что его мать была путаной, а когда категоричность в голосе Бруно напомнила мне об этом, была так охвачена ужасом и раскаянием, что не могла ни двигаться, ни говорить.

– Извини, если обидел тебя, – продолжал он ничего не выражающим тоном, – но я думал… нет, не надо. Вовсе не обязательно вести тебя туда. Сейчас в двух словах расскажу то, что должен. Я был в Ноттингеме с приказом капитану королевских наемников подготовиться к выступлению на север. Послезавтра. Король будет…

– Ты идешь на войну? – выдохнула я. – Завтра?

– Да. – Тень кривой улыбки набежала на его лицо. – Если ты все еще желаешь избавиться от меня, можешь помолиться об этом.

Он ждал ответа, но я не могла выдавить из себя ни звука. Бруно нахмурился:

– Я постучу, чтобы привратник открыл тебе дверь.

Все еще не в силах говорить, я встала у него на пути и загородила дверь. Я почувствовала как он склонил голову, но, слава Богу, не мог видеть моего пылающего лица. Потом Бруно сказал неуверенно:

– Мы не можем больше оставаться здесь на холоде, Мелюзина. Нам некуда идти. Для нас нет ни одной свободной лачуги, ни одной кровати. Некоторые люди спят в конюшнях, под ногами у лошадей, я…

– Пойдем туда… туда, где ты нашел комнату, – проговорила я дрожа.

Бруно стоял не двигаясь, и тогда я оторвалась от него, взяла за руку и потянула в темноту.

– Ты не туда идешь, – сказал он ласково и привлек меня к себе, подняв мой капюшон и укрывая полой своего плаща.

Я дрожала от страха, а не от холода, но боялась что-либо сказать, чтобы не расплакаться. По приказу Бруно стражник открыл небольшую калитку в дворцовой стене. Корми освещал факелом наш путь. Мы молча миновали несколько улиц. У двери дома, как две капли воды похожего на остальные, Бруно остановился и распорядился было, чтоб Корми вошел и послал какую-нибудь женщину на кухню, но я закричала:

– Нет, не надо! Мне не нужны женщины. Ты меня не понял…

Мы вошли, и я ничего не увидела – только большую комнату, тускло освещенную живым огоньком из очага в противоположном конце. Кажется, вблизи него на полу качались чьи-то тени, но я была слишком погружена в свои страдания, чтобы что-нибудь замечать. Однако первый приступ страха начал проходить, едва я подумала, что могу потерять Бруно завтра, хотя, конечно, сражения и не начнутся в тот же день.

Если бы мы задержались здесь на несколько минут, я осмотрелась бы повнимательнее, но Бруно подтолкнул меня к лестнице. Это была не приставная лестница, а нормальный деревянный лестничный марш, и выводил он на чердак. Поднявшись наверх, я очень удивилась, увидев несколько маленьких комнаток вместо большого открытого пространства, как ожидала. Наверняка в комнатах были люди, но Бруно быстро повел меня по узкому проходу к дальней двери. Зайдя в комнату, я снова удивилась: четыре восковые ароматические свечи в прикрепленных к стене подсвечниках ярко освещали низкую кровать, заполнявшую все пространство от внешней стены чердака до толстых досок, которые отгораживали эту комнату от центрального прохода. В углу, на достаточном удалении от кровати виднелась большая жаровня с ярко пылавшим углем.

– Скоро ты согреешься, – сказал Бруно. – Иди, садись на кровать. Не бойся, она чистая. Перед тем как зайти к тебе, я был здесь и заставил их поменять белье.

– Это не от комнаты и не от холода, – прошептала я, позволяя ему усадить меня рядом с собой. – Я боюсь.

– Чего?

Я повернулась и посмотрела на Бруно, но он выглядел действительно удивленным.

– Того, что я окажусь вдовой, глупый! – воскликнула я довольно раздраженно. – Разве ты не говорил мне, что завтра уходишь ша войну?

Он захохотал, затем откинул капюшон с моей головы приподнял мое лицо за подбородок и крепко поцеловал. И опять засмеялся, когда я его оттолкнула.

– Но, Мелюзина, – он взял мои руки в свои, – я участвовал во многих сражениях. Тебе не надо за меня беспокоиться. Извини, что я дразнил тебя, когда говорил, что ты хочешь от меня избавиться. Серьезно, здесь столько же риска, сколько в том, что ты поранила бы меня вот этой маленькой игрушкой.

Выпустив мои руки, Бруно сбросил плащ, покопался в своем кошельке и положил мне на ладонь маленький ножик, украшенный драгоценными камнями.

– Это подарок на память, чтобы ты помнила, как трудно было нам вначале. А вот это… – он положил на мои колени небольшой предмет, обернутый тканью, – это скромный знак моей благодарности за ту радость, которую ты мне подарила.

Я раскрыла сверток и коснулась сережек и ожерелья, таких красивых и изящных.

– Ой, а я забыла свой подарок для тебя! – вскрикнула я негромко. – Хотя все равно ты не сможешь сейчас им пользоваться, раз должен идти на войну.

– Достаточно знать, что ты помнила обо мне. – Бруно погладил меня по голове.

– Я все-таки должна была взять его с собой! – я опять расплакалась. Почему-то я не ощущала себя изменницей отцовским заветам, сокрушаясь о том, что забыла подарок для Бруно. Да и расстраиваться из-за опасности, грозившей ему, при том, что я давно уже не проливала слез по своим ушедшим навсегда родным, – была ли в этом какая-нибудь несправедливость?

– Это ночная сорочка. – Я всхлипнула. – Я видела у тебя нет ни одной. В первый же день после нашего венчания, когда я должна была думать только о том, где бы достать кинжал, заметила, что у тебя нет ночной сорочки и решила сшить.

– Не плачь Мелюзина. Я не могу вынести этого.

Он поцеловал, а потом нежно промокнул губами мои слезы на одной щеке и на второй. Я снова задрожала, но не от холода или страха. Губами поймала его губы и слилась с ним в поцелуе. В это время Бруно вытащил булавку, скрепляющую мой плащ и сбросил его с моих плеч. Я не помню, как он освободил меня от остальной одежды, как успел снять свою. Я ему в этом не помогала и даже чуть-чуть мешала, не желая ни на миг выпустить его из объятий. Мне было стыдно, но я не могла совладать с собой. Я нуждалась в том, чтобы чувствовать его тело на себе и внутри себя. Теперь, когда он, такой сильный и нежный, был рядом, мне больше не нужно было бояться одиночества.

Усиливается ли вожделение страхом? Страхом не перед болью или насилием – это убивает всякие желания, – а страхом потери удовольствия, которое получаешь от совокупления? Нынешняя ночь дала мне положительный ответ.

Я попыталась подавлять волны наслаждения, которые поднимались все выше с каждым толчком, но не могла. Финальная конвульсия, по своей интенсивности соответствующая боли, охватила меня досрочно против моей воли. Бруно тоже этого не хотел, я думаю, потому что прекратил движение и попытался удержать меня спокойной, постанывая, когда я выгибалась навстречу ему в своем неистовом желании.

Мы оба были уже спокойны, когда я вздохнула и сказала:

– Я думаю, ты выбрал очень хорошую квартиру.

– Я не выбирал ее. Это было все, что мог получить. Я считал более важным то, что мы вместе, чем то, где именно мы вдвоем.

Я почувствовала как Бруно застыл, когда говорил это. Он начал отодвигаться от меня, но я прижала его покрепче.

– Я тоже так думаю, – прошептала я ему на ухо. – Я только имела в виду, что я ненамного лучше любой другой женщины здесь. Я как похотливая…

Бруно крепко прижал меня, потом приподнялся на локтях так, чтобы видеть мое лицо, и рассмеялся.

– Глупая девочка! Путана не бывает похотливой. В большинстве они ненавидят мужчин. Некоторые безразличны. Некоторые ухитряются иметь какое-то чувство для одного или двух мужчин, но даже в этом случае трудно пробудить в них какой-то настоящий ответ.

Он нагнул голову и поцеловал меня в лоб, нос, губы, потом прижал свою щеку к моей.

– Мелюзина, я не испытываю большого удовольствия от совокупления с путаной, не более чем когда писаю в горшок. С тобой – это совсем другое. Ты доставила мне радость разными путями, но сейчас я говорю об удовольствии моего тела, которое никакая путана со всеми своими профессиональными трюками не в состоянии мне дать. Трюк есть трюк, но ты даешь мне свое наслаждение, которое удваивает и утраивает мое.

А его наслаждение удваивало и утраивало мое. Мы оба оказались в ловушке. Я вспомнила, как королева обвинила его в том, что на этот раз он дал себя околдовать. Она думала, что опыт с продажными женщинами настроит его против меня – кажется, произошло совсем наоборот Итак, у меня было настоящее оружие, как я догадалась в Улле, но какое это имело сейчас значение? Завтра Бруно уедет…

– Научи меня каким-нибудь трюкам, – попросила я. – Давай посмотрим, заставит ли то, что я делаю с тобой, почувствовать меня тоже сильнее.

Моей целью было стереть из своей памяти этот кошмарный страх потери. И в часы этой короткой ночи – короткой для нас, хотя это была одна из самых длинных ночей в году – я утопила этот страх в теплом море наслаждения, обнаружив, к своему удивлению, что пресловутые трюки (исключая прикосновения пальцами и губами) – это не то, что я делала для Бруно, а то, что я искушала его делать для меня. Я скользила кольцами сережек вокруг своих сосков и впутывала ожерелье в волосы между бедрами, и танцевала, и заставляла раздевать меня губами.

Меньше чем полчаса оставалось до того, как он вздохнул: «Хватит, на рассвете я должен ускакать», но моя маленькая игра дала ему такую обновленную жизнь, что он сделал мне немного больно в своем рвении овладеть мною. Я была пресыщена собой. Я бы не будила и не возбуждала его, если бы он не напомнил мне, что, возможно, этого уже никогда не будет.

Только по пути назад во дворец я вспомнила и сказала Бруно, что королева произвела меня в личные писцы. Он посчитал это таким же странным, как и я, но нам обоим после всего было не до этого. Нас теперь не очень интересовали взгляды Мод. У двери в королевские покои я прильнула к нему и он поцеловал меня в последний раз так пылко, что если бы не целовались всю ночь до этого, наши губы наверное воспламенились бы. Потом холодное серое небо вспыхнуло красным. Бруно отвел меня в сторону, взял за руки и попросил не грустить, не слишком волноваться. Он пообещал, что будет писать мне. Это обещание и мое изнеможение спасли меня от полного отчаяния, когда двинулись войска. Я чувствовала такую сильную усталость, что даже печаль и страх притупились во мне.

Единственная осознанная мысль в моей голове была та, что королева так же полна страхом и печалью. Это был странный болезненный комфорт. В последующие месяцы король Стефан овладел Лидсом и продолжал разорять Шотландию, пока король Дэвид не сдал своего сына Генриха Хантингдонского на этот раз как заложника, а не как гостя. Наш король двинулся на юг, чтобы осадить Ладлоу. В эти месяцы духовная близость между мною и Мод окрепла, потому что только мы двое одинаково страстно жаждали воссоединиться со своими мужьями.

Я не хочу сказать, что не было больше дам, близких королеве, которые волновались о своих мужчинах. Практически у каждой дамы были родственники в королевской армии, и я уверена, что боль матери за сына так же остра, как боль женщины за мужчину, которого она страстно жаждет. Она так же остра, но она иная. Королева Мод и я – только мы двое орошали слезами свои постели, проводя в них одиноко ночь за ночью, ночь за ночью…

Вообще-то, я проливала не так много слез, как ожидала.

Вначале мои муки наплывали так, что я покрывалась холодной испариной и не могла двигаться. Мод заметила один из сильнейших таких приступов. Она увидела, как я уронила хлеб и вино – мы завтракали вместе утром после того, как Бруно уехал – и опустилась на пол в рыданиях. Мне должно было быть стыдно за проявленную слабость, но я была слишком подавлена, чтобы заботиться о том, что кто-нибудь увидит ее. Весь мой мир был поражен сознанием того, что каждый человек, которого люблю и который любит меня, должен скоро умереть. Потом королева подошла и остановилась возле меня, положив свою тяжелую руку мне на плечо и жестко сказала:

– Тебе скоро будет лучше. Невозможно быть такой испуганной долго. Я помогу тебе.

Я не поверила ей, но она была права. Я была так занята, что у меня оставалось мало времени на то, чтобы позволять себе предаваться страхам. Позднее я подумала, что она вправе была так говорить, основываясь на собственном опыте, но я так и не осмелилась спросить. Я нашла забытье в усердной работе писца в личных покоях королевы в течение трех дней после того, как король направился на север, а двор королевы в Дувр. Моей обязанностью было следить за имуществом королевы, когда ее двор переезжал. А мы постоянно двигались: из Винчестера в Дувр, из Дувра в Гастингс, из Гастингса назад в Винчестер, из Винчестера в Виндзор, оставаясь не более трех недель в каждом месте. К счастью, когда мы останавливались и гостили где-либо по дороге и в каждом новом месте распаковывались только самые необходимые вещи. Иначе у меня не было бы времени на еду и сон. Работа была лучшим лекарством от моего страха. Фиксируя мое внимание на простынях и подушках, кувшинах и чашках, сундуках и табуретках, она подавляла мой страх, но он с особой силой возникал ночью.

Первое письмо Бруно из Лидса, в пакете, посланном Стефаном королеве, настигло меня в Дувре и вылечило мой самый худший страх. Оставалось только природное стремление к удовольствию, которое Бруно мне давал, к тому, как он веселил меня, как разговаривал со мной. Мод вызвала меня в зал и подала мне сложенный пергамент. Возможно, мне следовало уйти, но в своем пылу я сделала лишь несколько шагов в сторону перед тем, как начала читать. После нескольких теплых слов о сережках и ожерелье, которые он велел мне держать спрятанными до тех пор, пока не сможет сам надеть их на меня так же, как и снял, что заставило меня покраснеть, хотя я знала, что никто кроме меня, не может понять значение этих слов, письмо Бруно было полно мелких жалоб на затерявшийся обоз, на плохую пищу и на тот факт, что королевские советники, не позволявшие Стефану лично вступать в битву, удерживают также и его свиту рыцарей-телохранителей от непосредственных схваток с врагами.

Бруно никак не выделял это известие и не дополнял его мягкими фразами о том, чтобы я не волновалась. Поскольку оно стояло смирно в ряду всех прочих жалоб я и не подозревала, что это была лишь ложь для того, чтобы успокоить меня. Ведь на самом деле и Стефан и Бруно с ним были в центре каждого сражения, хотя королевским советникам это действительно не нравилось и они всячески пытались это запретить. Но я не знала правды более двух лет, потому что и не подозревала Бруно в такой хитрости. Однажды, когда я почувствовала растущую тяжесть на сердце вне зависимости от того, насколько была занята, я вдруг вспомнила, как королева пыталась тогда подбодрить меня, и закричала: «О мадам, послушайте!», а затем прочитала ей те строки.

Мод подняла голову от письма которое читала, и моргнула, а я ужаснулась своей глупости: зачем я вторгаюсь с такой неважной вещью в ее новости, которые, должно быть, касались государственных дел? Я начала заикаться в извинениях и попыталась взять назад свои слова, но она уже поднялась с кресла, подошла ко мне и заставила показать ей письмо. Она так желала увидеть слова, которые обещали сохранить ее мужа, что сделала ошибку и дала мне возможность догадаться по глазам, сразу посмотревшим туда, куда надо, что читает она это письмо уже не в первый раз, только теперь читает более внимательно, не позволяя своим глазам скользить по строчкам слишком быстро. На какое-то мгновение я рассердилась, но она вдруг вскинула взгляд и улыбнулась мне, словно рассветная заря.

Впервые я искренне поняла, что Бруно твердил мне много раз: все, что делала королева, делалось ради блага Стефана. Я тогда задавала себе вопрос: предпочтет ли лично она спокойно жить в своих родовых булонских землях, уступив потребности Стефана иметь собственное большое поместье. Я могу, конечно, простить ее за то, что она влезла в чужое письмо, как будто увеличивающее степень безопасности ее возлюбленного. Разве я сама не сделаю такого ради своего любимого? Сделаю, и с радостью.

Хотя я и понимала все, это беспокоило меня. Вновь и вновь возвращаясь к размышлениям в течение нескольких последующих дней, каждый раз я перечитывала письмо, что доставляло мне утешение. Я знала, что Бруно взял с собой Корми и Мервина в, качестве вестовых и не испытывал нужды посылать письма в королевских пакетах. Наконец, осознала, что Бруно послал свое письмо в королевском пакете именно для того, чтобы королева смогла его прочитать. Это был намек, подумала я; он оставил со мной Фечина. Нужно быть самой глупой, чтобы позволить Мод подозревать меня в том, что я посылаю секреты с личным курьером, особенно, когда у меня не было больше никаких секретов, а оставалась цель убедить королеву, что я не стану изменницей, если мои права на земли будут восстановлены. Поэтому, когда мне представился следующий шанс поговорить с ней, я спросила ее могу ли я послать письмо к Бруно вместе с тем, которое она напишет королю.

Согласие было дано немедленно, и Мод предложила мне писать как можно скорее, ибо намеривалась послать своего курьера в течение следующих не более чем двух дней. Конечно, я вьшолнила указание, но знание, что кто-то другой будет читать мое письмо, заставляло меня исключить из него любую интимность. Я не только не написала ничего такого, что могло устыдить меня, но я даже не позволила себе добавить маленьких шуток или напоминаний о приятных моментах. Мне казалось, пишу постороннему человеку, и лучшее, что я могла предложить, так это учтивый тон. Я описала все новости, которые у меня были: где мы находились; как мы добирались сюда; сплетни, которые я слышала в замках, где мы останавливались по пути; все, что я видела и слышала, а также то, что я предполагала в отношении Дувра и о намерениях Мод приехать сюда. Мне было любопытно знать: признается ли королева в том, что она читала мое письмо, сделав мне выговор, вычеркнет ли то, что Бруно по ее мнению, не следовало бы знать, или позволит пустить письмо нетронутым, зная, что все написанное мною безвредно, и желая заставить меня поверить (если я смогу), что мое письмо было послано непросмотренным.

Я не получила никакого выговора. То ли королева вообще не имела возражений против сплетен и догадок, которые я изложила в письме к Бруно, то ли она решила позволить мне самой скрутить себе веревку достаточной длины, чтобы хватило повеситься. Я нетерпеливо ждала ответ Бруно на мое письмо, но была разочарована. Только в конце февраля я получила от него весточку, всего лишь записку – опять-таки часть королевского пакета, – в которой он благодарил меня за письмо и объяснял, что был слишком занят, чтобы ответить сразу, как я того заслуживала. Он попросил написать ему опять, хотя из всего, что я ему рассказала в прошлый раз, он одобрял – и я это заметила – только сплетни. Днем позже я обнаружила, что он также пытался намекнуть мне, будто вскоре у меня появятся более важные объекты для описаний, потому что Мод приказала мне передать своим горничным, чтоб начинали упаковываться для долгого путешествия. И потом я услышала, что мы должны встретить короля Дэвида в Дареме для ведения переговоров о мирном соглашении со скоттами.

Брат-близнец Валерана де Мюлана Роберт Лестерский встретил нас в своей крепости пять дней спустя. Он доставил другое длинное письмо и дальнейшие инструкции для Мод и должен был, оставшись с нами, сопровождать двор королевы в Дарем. Я знала кое-что о государственных делах благодаря Бруно, который рассказывал мне о разных интригах в течение наших путешествий, и я задавала себе вопрос, почему приехал именно Граф Лестер. Был ли он для королевы более желанным советником, чем епископ Солсберийский, который в течение многих лет являлся главным посредником для короля Генриха? Принимая во внимание то, что Бруно рассказал мне о противостоянии Валерана Генриху Винчестерскому, я не осмелилась спросить о Солсбери, но подозревала, что Валеран подогрел отвращение и недоверие короля к ведущим министрам.

Это было не мое дело, для меня был важнее мир с шотландцами. Возможно, если король Дэвид и король Стефан больше не будут воевать, у королевы останется меньше причин препятствовать моему возвращению в Улль. Так что я была очень обеспокоена заменой Солсбери на Лестера* Бруно хорошо знал первого, который после долгих лет службы королю Генриху имел опыт и закалку. Я помнила короля Дэвида очень хорошо с тех пор, как меня представляли ему в Карлайле и даже танцевала с ним несколько раз. Его манеры были аристократичны и утонченны; я сказала бы, что они сделали бы честь и французу, а не только варвару-шотландцу; но несмотря на внешнюю доброту и кротость, папа ценил его как сильного и отважного бойца. Я была уверена, что властные замашки Валерана только укрепят враждебность Дэвида.

Таким образом, я боялась, что никакого договора не получится, и мое положение станет более безнадежным, но Лестер очень сильно отличался от своего брата – не столько взглядами, сколько поведением и, думаю, характером. Валеран был быстр и шумлив, высокомерен даже с равными себе по положению и чрезвычайно презрителен с теми, у кого было меньше власти, склонен к подозрениям и зависти и недоверчив к церкви, если только он ее действительно не ненавидел. Роберт был задумчив и медлителен, учтив в речах со всеми, если не имел причин сердиться, и набожен. Он также, кажется, обожал жену Эмму и в целом был мне все же симпатичен, хоть и имел такого брата-близнеца.

Все это было неплохо, ибо вскоре я узнала, что мы должны будем провести много времени в обществе лорда Роберта на пути в Дарем. Я была уверена, что придется пригасить свою ненависть, если попаду в такую же тесную компанию с Валераном.

После ужина королева собрала своих дам и объяснила, что немногих сможет взять с собой из-за большого расстояния, ненадежной погоды и ужасного состояния дорог, замороженная грязь которых совершенно раскиснет к концу марта. Она выбрала только самых умелых всадниц, которые не заболеют и не будут жаловаться на холод и сырость – таких оказалось только четыре. Я соответствовала этим условиям, но до сих пор не уверена почему Мод включила меня: потому ли, что действительно была весьма удовлетворена моей работой в качестве ее клерка и не хотела брать неопытного человека в столь долгое путешествие, или потому, что не доверяла мне и надеялась поймать на какой-нибудь неосмотрительности, когда я окажусь среди скоттов.

На следующий день, пока королева совещалась с Лестером, а я шила с другими леди в холле, пришел паж сказать мне, что мой ответственный за лошадей ждет от меня приказаний. Я сразу же вскочила и сходила за плащом, сильно беспокоясь, потому что не хотела оставлять Фечина и Эдну, которая ехала на заднем седле за ним, но у меня не хватало денег, чтобы купить новую лошадь. Этот страх улетучился, когда я достигла конюшни и проследовала за Фечином к дальнему углу. Там я нашла Мервина, который вручил мне письмо от Бруно.

– Как он там? – задыхаясь, я схватила сложенный лист пергамента; к счастью, я была слишком взволнована неожиданностью, чтобы закричать.

Фечин сделал предостерегающий жест и оглянулся, а я прижала ладонь ко рту. Без сомнений, Бруно приказал своим людям держать все в секрете и был совершенно прав. Бели Мод узнает, что частный курьер прибыл от Бруно, ее сомнения и подозрения удвоятся, и все наши старания успокоить их пойдут прахом.

– С моим мужем все в порядке? – спросила я осторожным тихим голосом, надеясь, что он не задрожит, как дрожала я, разрываемая смесью тоски и ревности.

– У него все хорошо, моя леди, – пробормотал Мервин, глядя на свои сапоги, – но мой лорд приказал мне уезжать как можно раньше, сразу после того, как письмо очутиться в ваших руках, и не ожидать никакого ответа.

Я была немного удивлена неловкими манерами Мервина. Никто из наших людей никогда не навязывался мне, но если я заговаривала с ними, они всегда охотно отвечали. Тем не менее я постаралась расценить его замешательство как результат его желания слушаться своего хозяина и удалилась, с трудом сдерживая в себе подозрения, будто Мервин смущался оттого, что знал: я была предана моим мужем. Эти подозрения были нелепы: с кем мог Бруно предать меня, находясь в стане осаждающих или в боевых шеренгах? И какое это имеет значение, если он облегчил свое тело с какой-нибудь крестьянкой в полях или проституткой из тех, что сопровождают армию? Я бы не придала этому значения. Если я это сделаю, то погибла. Кроме того, было бесполезно пытаться удержать Мервина и в пути выспросить его. Я знала, он не будет отвечать на вопросы, которые я не могу себе позволить задать и, конечно, не сможет ответить на вопросы о делах короля. Тем не менее, мне сильно не хотелось отпускать его, и только страх, что королева до сих пор следит за моими действиями, вынудил меня кивнуть в знак разрешения ехать.

Когда он исчез, я открыла письмо и читала его, притворяясь, что осматриваю лошадей. Из первых строчек стало ясно, почему Бруно послал частного курьера. Он был разъярен поведением короля, впервые критиковал его и фактически назвал дураком из-за условий договора, который был предложен Дэвиду. В обмен на ничто, писал он, просто в обмен на обещание хорошо себя вести Дэвид получил весь Нортумберленд, весь Камберленд – и вся кровь, пролитая ради изгнания шотландцев с этих территорий оказалась пролитой напрасно.

Для меня, конечно, эти новости не были столь неприятными; мне не было дела до того, как разозленный Бруно едва не побил Одрис и Хью и как страдали другие наши северные друзья. Однако безмятежность моя не затянулась.

Настоящая же причина, породившая это письмо, заключалась в том, что Бруно желал излить свои досаду и гнев – он предостерегал меня от обращения к королю Дэвиду с просьбой восстановления моих прав на Улль. Мир не может быть долгим, предупреждал Бруно; большинство Нортумбрийских баронов не примут этих условий и наделают неприятностей, достаточных для того, чтобы король Дэвид имел предлог нарушить договор в любое время. Когда это случится, Стефан будет вдвое и втрое более жесток и зол к тем, кто снискал расположение Шотландца.

Я перечитала это место еще и еще раз и снова задумалась о причинах, по которым королева выбрала меня поехать с ней в Дарем. Вероятно не было надежды переубедить ее; а может, мне стоялопроигнорировать предостережения Бруно и все-таки воззвать к королю Дэвиду – разве мой отец и брат не погибли, сражаясь на его стороне? И если Бруно не был верен мне, почему я должна быть верной ему? Я начала складывать лист пергамента и увидела дополнение к письму – несколько строчек прежде скрытых от меня загнутым углом, на котором стояла печать.

«Любимая, – писал Бруно, – заботься о своем здоровье и не утруждай себя слишком большой работой, умоляю тебя. Я так устал от этой жизни. Я желаю только одного: сидеть с тобой в тишине и покое возле собственного камина, даже если ради этого нам придется есть только черный хлеб и сухую соленую рыбу.»

Застыдившись и разгорячившись от этого, я вернулась в зал к своему шитью. Тысячи прекрасных стихов не смогли бы полнее выразить ту заботу и страсть, что содержались в этих нескольких строчках. В тот момент я бы с радостью вымазала лицо в синий цвет, как просил меня сделать Бруно.

Пока мы путешествовали на север, моя тревога насчет того, что Дэвид вспомнит меня и обратит на меня внимание постепенно исчезала. Прошло много лет с тех пор как он встречал меня, и каждый год королям приходится видеть много-много людей. Казалось невозможным, что он бы узнал меня, и в период обсуждения договора, похоже оно так и было, хотя мы несколько раз обедали в одном зале. Тем не менее в день празднования подписания договора, как только я закончила танец с каким-то мужчиной, имя которого не помню, король подошел ко мне и взял за руку.

– Я вас не знаю? – спросил он. – Разве вы не леди Мелюзина, дочь сэра Малькальма Улльского? Почему вы не подошли и не заговорили со мной?

Я сделала низкий реверанс.

– Ваша память острее, чем я когда-либо смела надеяться, – пробормотала я.

Король Дэвид рассмеялся:

– Я никогда бы не забыл прелестную женщину, которая танцует так грациозно, как вы. Вы позволите мне освежить мое воспоминание об удовольствии, которое вы тогда доставили мне?

Музыка заиграла снова, и отказаться было нельзя. Хотя я и не видела королеву, но чувствовала на себе ее взгляд. Большинство фигур танца разделяли нас, но когда мы вместе двинулись к центру вереницы, король сказал мягко:

– Я думаю, что мое удивление, когда я увидел вас с королевой, помешало мне сразу узнать вас. Не являетесь ли вы заложницей хорошего поведения вашего отца? Если так…

Он не знал! Может быть, он думал, что папа и Дональд спаслись бегством, дезертировали с его службы, когда судьба обратилась против него?

– Моего отца и брата нет в живых. Они погибли при осаде Уорка. Улль принадлежит короне.

Он выглядел потрясенным и огорченным, но не мог отвечать, потому что мы продвинулись к головной части ряда и вынуждены были встать порознь. Когда мы снова сошлись, он сказал:

– Горюю вместе с вами, но не могу сейчас ничего сделать для Улля.

Я кивнула. Условия договора были не настолько благоприятны для Шотландии, как описывал Бруно. Нортумбрия и Камбрия не отдавались полностью на откуп королю Дэвиду. Взамен его сын принц Генрих делался заложником этих земель, переходя в вассальное подчинение английскому королю, так что Стефан будет контролировать любое их движение. Даже я могла понять, что Генрих, который должен поклясться быть верным вассалом, не осмелился бы – по крайней мере, на этот раз – восстановить в правах ни одного человека, лишенного их за участие в восстании против Стефана.

Мы совершали последние повороты и поклоны танца, пока эти мысли пробегали в моей голове, и вот король Дэвид взял мою руку для финального поклона и реверанса.

– Я мог бы предложить вам стать фрейлиной моей жены, – начал он, но я покачала головой.

– Я замужем сир, за сэром Бруно Джернейвским, рыцарем-телохранителем короля Стефана.

Он изумленно посмотрел на меня и затем медленно кивнул.

– Если у вас все хорошо, я рад, – сказал он. – Но я не забуду вас, леди Мелюзина, и я постараюсь сделать для вас все, что в моих силах, если вы нуждаетесь в моей помощи.

Он поцеловал мою руку, а я в последний раз сделала низкий реверанс. Тут я увидела королеву и поймала взгляд ее черных глаз. Ее лицо ничего не выражало, и было слишком поздно раскаиваться, но я имела время поразмыслить о том, что я скажу, пока она не призвала меня. Королева сидела в ложе и долго держала в ожидании – не для того ли, чтоб за это время дать разрастись моему страху? Наконец, она спросила, зачем король Дэвид пригласил меня танцевать.

– Он сказал, что выбрал меня, ибо никогда не забывал прелестную женщину, которая танцует так грациозно, – ответила я. – Я танцевала с ним несколько лет назад в Карлайле. Я рассказала ему о гибели моего отца и брата в Уорке и о том, что я была лишена прав…

– Ты весьма дерзка, – спокойно промолвила Мод.

– Не так дерзка, мадам, – вздохнула я. – Но я не могла допустить, чтобы он остался с мыслью, будто папа и Дональд дезертировали, когда он проигрывал. – Я вытерла слезы и встретила ее взгляд. Мы ничего не сказали друг другу о цене лжи. – Он предложил мне место фрейлины при своей королеве, но это не то, что я хочу.