Я была любимой крошкой, драгоценнейшей игрушкой, ярчайшим украшением поместья Улль. Я знаю: не так уж часто бывает, чтобы мать с радостью встречала рождение девочки. Еще реже это случается с отцом. Но у моих родителей уже было семеро здоровых сыновей. Понятно, почему моя мать так хотела иметь дочку: рядом с ней не было других женщин ее круга, с которыми можно было бы поделиться своими заботами. Но можно удивиться радости моего отца и его вниманию ко мне. Конечно, он никогда не говорил, со мной об этом, и в течение долгого времени я и не подозревала, что его отношение ко мне отличалось от отношения других отцов к своим дочерям. Со временем я поняла., что меня любили и баловали больше, чем большинство других девочек. Для любви моего отца была убедительная причина, но я была слишком занята и слишком счастлива, чтобы думать об этом. Сейчас, оглядываясь назад, я догадываюсь, что отец был таким мужчиной, которому необходима нежная любовь, тонкая лесть и скромно-шутливая беседа, а это может дать только женщина.
Я не хочу сказать, что мои отец и мать жили несчастливо. Они не ссорились и не ненавидели друг друга, но имелась причина для недоверия между ними. Причина эта была давней. Конечно, это очень огорчало мою мать, особенно в последние годы. Но она не знала отца так же хорошо, как он знал себя сам, поэтому, не понимала той осмотрительности, которую он все еще проявлял по отношению к ней после стольких лет совместной жизни. Когда она заболела, это так сильно волновало ее ум, что она все рассказала.
Мой отец, сэр Малькольм Улльский, не был уроженцем Улля. Он был вассалом Дункана, старшего сына короля Малькольма Шотландского. Когда Малькольма убили, а его брат, Дональд Бэн, пришел к власти, Дункан спасся бегством в Англию и мой отец вместе с ним. Папа узнал о связях норманнов со двором короля Уильяма Руфуса и вместе с Дунканом прискакал назад в Шотландию, где при поддержке английского короля Дункан свергнул своего дядю с трона. Однако менее чем через год Дункана тоже убили, и мой отец спас свою жизнь бегством к кузену своей матери, который владел землями Улль. Спустя три года Эдгар, единокровный брат Дункана, свергнул с трона Дональда Бэна, но, хотя папа любил Шотландию и еще считал себя шотландцем, он не видел причин возвращаться туда. Будучи младшим сыном в большой семье, он понимал, что ему не на что претендовать из наследства. Вряд ли Эдгар, сын Малькольма от второй жены, мог что-либо предложить человеку своего брата, когда у него было так много собственных вассалов, которым следовало воздать должное. И папа сделал местом своего пребывания Улль. Кузен был ленивым, распутным человеком и охотно предоставил отцу управление поместьем. Не имея наследников и никого на примете, он был вполне доволен тем, что папа, если сможет, после его смерти будет управлять этими землями.
Мама не знала точно, когда умер папин кузен, но в 1104 году, когда Генрих, в течение четырех лет бывший королем Англии, поехал в путешествие по стране, чтобы принять присягу от тех подданных, кто еще не присягнул ему, папа уже управлял Уллем. В то время король Генрих не имел той абсолютной власти, которую он приобрел над подданными в более поздние годы, и ему еще необходимо было прислушиваться к мнению своих баронов. А поскольку папины соседи были им довольны, король Генрих решил не прогонять папу из Улля, несмотря на то, что он был шотландцем по происхождению и не имел настоящих прав на поместье. И все же король Генрих не доверял папе. Впрочем, как я слышала, он вообще не очень-то доверял кому бы то ни было, но папе доверял еще меньше из-за его шотландского происхождения и сохранившейся любви к этой стране.
Все сомнения короля были решены при посредстве мамы. Ее отец полностью зависел от королевского благоволения, и маме велели выйти замуж за папу и следить, не будет ли признаков измены с его стороны. Если она пошлет донесение, то ее вознаградят: ее детей утвердят в правах на поместье, будут оказаны и другие знаки внимания от короля. Если же она не пришлет донесения, то не только сама вместе с детьми разделит судьбу ее мужа, но и все ее близкие – отец, мать, братья, сестры – будут также либо лишены зрения, либо казнены, либо подвергнуты ссылке.
Помню, как я запротестовала против такой омерзительной миссии и сказала, что никогда бы не согласилась шпионить за человеком, с которым соединена в супружестве. Болезнь так иссушила мамины тело и лицо, что ее глаза стали неестественно огромными, и сейчас, хотя она и смеялась над моим детским протестом, в них мрачно сверкнули слезы.
– У женщины нет выбора, – сказала она. – Разве могу я выхватить меч и оставить свой дом, чтобы идти собственным путем? Мой отец избил бы меня до смерти, если бы я противопоставила свою волю королевской.
– Есть монастыри… – начала я. Она снова грустно рассмеялась.
– Мало кто возьмет туда женщину против воли короля и воли ее семьи. Но даже будь я мужчиной, я все равно была бы вынуждена повиноваться. Мой отказ мог навлечь бедствия на всю мою семью. Как мог бы король доверять моему отцу владеть землями и отдавать приказы, если этот человек не может добиться послушания в собственной семье? – А почему же папа согласился? – воскликнула я, так как была тогда еще достаточно юной и думала, что мой отец сильнее и умнее всех на свете и не станет подчиняться чьей-либо воле.
– Он не имел прав на Улль, – ответила мать. – У него было не больше выбора, чем у меня, так как, если бы он отказался от такой просьбы, никто не упрекнул бы короля Генриха за нежелание сделать его своим вассалом.
Итак, в обмен за грамоту на свои земли папа должен был согласиться жениться на маме. Сказал ли в действительности король Генрих об этом моему отцу, мама не знала, но папа был неглуп и сам догадался.
Я долго не понимала, пока уже не стало слишком поздно, что мама была жертвой двух умных людей. Через несколько лет после того, как мама рассказала мне свою историю, папа тоже поведал мне ее. При этом он посмеивался, – я думаю, не над муками моей матери. Папа не был чудовищем, и, возможно, даже страдал оттого, что никогда не мог позволить себе показать маме свою любовь и заставить ее забыть о своем предназначении. А смеялся он над королем Генрихом, потому что король не разглядел ловушки, которую расставил сам себе. Обещание, данное матери, что, если она пошлет донесение о любой измене, замышляемой мужем, земли достанутся их детям, давало отцу, говорил он, свободу поступать как ему заблагорассудится. При любом недоразумении между Англией и Шотландией, если бы он почувствовал, что его честь требует от него быть вместе с шотландцами, отец собирался сказать матери, чтобы она посылала донесение, которое гарантирует ей и детям защиту от возмездия.
Случилось так, что этого не понадобилось. Все годы правления короля Генриха между Шотландией и Англией был мир. Я не учитываю, конечно, налетов разбойников и равнинных помещиков, которые пытались пополнить свое жалкое состояние добычей из Англии. Естественно, папа, как и другие землевладельцы, бил захватчиков с одинаковой суровостью, будь то шотландцы, или англичане, или кто-нибудь еще. К тому же большинство захватчиков занимали земли на западе, где, я знаю, почва была плодороднее. Поэтому никогда у мамы не было повода разрываться между верностью мужу и страхом перед королем.
В то время, когда мама рассказывала мне обо всем этом, я, конечно, не знала, почему отец всегда старался помнить о цели их женитьбы. Я думала, что это неправильно, но по многим причинам никогда не говорила с ним на эту тему. Важнее всего то, что, когда он увидел, что мама умирает, он смягчился и стал с ней ласковее. Я боялась тогда упрекать его за прежнюю холодность, чтобы он не сердился на маму за разговор со мной о ее долгих страданиях и не отнимал то тепло, которое наконец-то дал ей. Были также и другие причины. Я обожала отца и мне было тяжело, даже ради умирающей мамы, заставлять его страдать или сердиться. Кроме того, у меня было слишком мало времени и сил, чтобы обращать на что-нибудь внимание, так как мама ослабела, и все больше и больше домашних забот ложилось на мои плечи. Мне было всего тринадцать, и из страха какой-либо ошибки, которая навлекла бы на меня презрение слуг и вызвала их непослушание, я многое делала сама или по десять раз обдумывала каждое приказание, прежде чем осмеливалась отдать его.
Я не упоминаю о моем горе из-за болезни и смерти матери отчасти оттого, что оно потускнело с годами, которые минули с тех пор, а отчасти потому что в этот период у меня было столько страданий, что мне тяжело отличить одну боль от другой. Я знаю, что все в воле Божьей и что промысл Божий выше нашего понимания. Я грешна и недостаточно смиренна – я говорила это много раз, – но все же я думаю, что это жестоко и несправедливо, когда все горести так неожиданно сваливаются на голову тому, кто не готов к их тяжести. Горести, как и любое другое бремя, должны приходить сначала понемногу, а затем уже больше, когда появятся силы их выносить.
Но у меня все было не так. Со дня моего рождения меня ласкали н баловали. Мои братья могли спорить и драться друг с другом, но никогда бы не позволили себе воевать с девчонкой. В раннем детстве я была куклой, любимой забавой для всех мужчин моей семьи. Каждый считал должным, навещая меня, обязательно принести мне новую игрушку или, позднее, новую ленточку, кружева или другое украшение. Сказать по правде, хотя я была рослой и крепкой, все они, и отец в том числе, так внимательно следили за мной, что иногда я чувствовала, что задыхаюсь от их опеки. Не успею я покружиться, как уже кто-нибудь из них кричит: «Осторожнее, закружится головка и упадешь.» Стоит мне самостоятельно пойти прямой дорогой, как меня тут же возьмут за руку, чтобы быть уверенным, что я не споткнусь и не разобью нос.
Живи я постоянно среди них, они сделали бы меня неспособной вздохнуть без посторонней помощи и совершенно испортили бы мой. характер. Но все мои семеро братьев, то появляясь, то исчезая, бывали дома достаточно редко. Папа тоже часто отсутствовал или был занят. Таким образом, все заботы обо мне легли, на маму. Мама видела, что отец и братья скоро погубят меня и, как только я научилась ходить и говорить, она занялась моим воспитанием. Мама хотела, чтобы я была настоящей личностью, не слабее и не глупее, чем братья. Поэтому не только обучала меня всем женским уменьям, которыми сама обладала, но и воспитывала мой характер. Если мама приказывала мне принести для нее письмо, а я говорила, что устала, она посылала меня по этому маршруту пять раз. Если я плакала без причины, она крепко наказывала меня, чтобы у меня эта причина появилась. Если я надувала губы и жаловалась, что урок слишком труден, она задавала мне в два раза больше и еще труднее.
Я быстро поняла, что достаточно сильна и достаточно умна, чтобы чего-нибудь добиться в жизни. Баловство моих мужчин пробуждало во мне демона зла. Яснее говоря, я обводила их вокруг пальца. Настраивая одного против другого и действуя через их страх за меня, я склонила их научить меня разным неподобающим вещам. К папе было легче всего подлизаться со слезами. Я плакала и умоляла его, и он научил меня ездить верхом на толстом, мирном пони. А потом мне потребовалось совсем немного времени и усилий, чтобы применить это умение к быстрой длинноногой кобыле, которую звали Винигре – Кусачка – за ее привычку кусаться. (Меня она не кусала, так как я приносила ей сладости). И к тому времени, когда папа это узнал, я управляла ею так искусно, что он больше гордился мною, чем сердился.
Дункан, мой старший брат, научил меня стрелять из лука, а Малькольм, второй мой брат, – приучать ястребов. Дональд был обожаем женщинами, даже не желая того; он научил меня пользоваться ножом и другими способами самообороны против мужчин. Эндрю научил меня читать и писать. Ангус брал меня с собой на охоту. Он был только на четыре года старше меня и не считал, что я настолько хрупка и слаба, как думают старшие братья. Два младших, Магнус и Фергус, не учили меня ничему новому, но я оттачивала на них свои уменья, и они знали, что меня не сломить.
Итак, моя жизнь была полна радости, праведной и неправедной, пока мне не пошел тринадцатый год. Я родилась весной, в майский день, и этот день всегда был большим праздником для нашей семьи. Мои братья, где бы они ни были, при возможности всегда приходили, чтобы вместе поздравить меня, и поэтому пятеро из них собрались в 1129 году. Пришли пятеро, и четверо из них, причем двое с женами и детьми, здесь умерли.
Тогда я сама тяжело болела и не могла понять то горе, которое обрушилось на нас. А осмыслив его, я плакала дни напролет и снова заболела. Я помню, как отец сидел возле меня, пытаясь утешить и упрашивая хоть что-нибудь съесть, как он сам плакал, как всю ночь, укачивая, носил меня на руках в надежде, что я засну. От этой заботливости мне делалось еще хуже, и я чувствовала себя словно виноватой в том, что так многие умерли. Все, что я могла сказать между всхлипываниями, это что они могли бы еще жить, если бы не пришли порадовать меня в мой день рождения. Потом ненадолго пришла посидеть со мной мама, уговорив отца пойти отдохнуть Как только папа ушел, мама шлепнула меня так сильно, как только могла, – не очень больно, так как она сама была слаба, – и назвала эгоистичной, неразумной девчонкой.
– Ты испорченное, потакающее своим желаниям чудовище, – прошипела она. – Ты думаешь, что мы с отцом не горюем? Какое ты имеешь право увеличивать наши страдания своими жалобами? Если, как ты говоришь, это твоя вина, что твои братья умерли, не в том ли состоит твой долг, чтобы успокоить нас? Из-за твоего эгоизма отец две ночи не спал. Ты будешь довольна, если убьешь и его тоже?
Шлепок и суровость ее слов ошеломили меня. На минуту или две я замолчала, а потом закричала, что она жестокая и бессердечная и я ненавижу ее, и расплакалась еще сильнее, чем прежде. Я спрашиваю себя: не хотелось ли мне, чтобы она ударила меня, в надежде, что наказание снимет какую-то часть моей вины? Но она не реагировала ни на мои слезы, ни на мои слова, только сидела, уставившись в никуда с застывшей маской страдания на лице до тех пор, пока не послышались шаги возвращающегося отца. Тогда выражение ее лица изменилось, она подошла к нему и с любящей кротостью пожурила за то, что он вернулся так скоро. Отец сказал, что ей самой следует прилечь и что он не может отдыхать, пока в опасности я, его бесценная жемчужина.
Моя детская кроватка была передвинута в мамину спальню так, чтобы мама могла присматривать за мной даже лежа в постели. В этот теплый весенний день окно было широко распахнуто и свет от него падал прямо в лицо папе, стоявшему в дверном проеме. Я увидела, как сильно он изменился: глаза его запали, их ярко-голубой цвет потускнел до бледно-серого, кожа висела на ширококостном лице. И жестокие слова матери зазвучали в моем мозгу, но показались уже не жестокими, а правильными. Нужно быть чудовищем, чтобы не видеть, как намного я увеличиваю его страдания, думая только о своих собственных горестях. С этого момента я приложила все усилия, чтобы скрыть их, и, полагаю, преуспела в этом, успокоив маму и папу. Но я никогда больше не отмечала свой день рождения … Никогда.
Так начался мой тринадцатый год и так он закончился. Дункан и Малькольм со своими женами и детьми и Ангус и Фергус умерли в первую неделю мая. Эндрю, который, так же как и я, благополучно перенес болезнь, был удостоен высокой чести сопровождать своего епископа в поездке в Рим; он умер там позднее, в январе. Мы не знали о его смерти до конца апреля, но к тому времени у меня уже не было слез, чтобы плакать, так как только двумя неделями раньше умерла мама. Лишь в одном явил милость этот ужасный год – маме не пришлось услышать о смерти Эндрю.
После этого десница Господня была отведена от нас, но не навсегда, а только на время. Дональд оставил свою службу у короля Дэвида Шотландского и вернулся домой, так как теперь он был наследником Улля. Раньше он поклялся, что никогда не женится, но сейчас согласился жениться, чтобы родить сыновей. Папа выбрал ему девушку, руководствуясь скорее той суммой, которую она принесет в качестве приданого, чем ее красотой и характером, – он был уверен, что Дональд слишком закоренелый грешник, чтобы его исправила какая-либо женщина. Приданое Милдред принесло в нашу семью поместье Терл и его земли. А затем случилось непредвиденное: не могу сказать, чтобы Милдред была красивой, но она обладала таким обаянием, что Дональд вскоре отучился гоняться за другими женщинами. Так или иначе, но она его полностью удовлетворяла.
Каждый раз, думая о Милдред, я поражаюсь своей глупости. Я была так уверена в своей власти над мужчинами, не понимая, что это только преимущество сестры и дочери, что никогда не спрашивала Милдред, как она покорила Дональда. Мы с ней были большими друзьями, так как Милдред по природе была не ревнива и никогда не жалела мне моей сестринской доли Дональдовой любви. Но и этого я тоже тогда не понимала. Я открыла, что Милдред не христианка: хотя она ходила к мессе, чтобы избежать неприятностей, она поклонялась древнему рогатому божеству. Священник сказал, что это была такая дьявольская вера, которая в конце концов и навлекла на нас беду, но, думаю, он не прав. Большая часть простого люда веровала, как и Милдред, и ничего плохого с ней не случалось. К тому же я любила Милдред и люблю ее до сих пор.
Первые годы после женитьбы Дональда были очень хорошими. День за днем та боль, которую я скрывала, не надеясь, что она когда-нибудь пройдет, становилась все меньше. Я снова научилась смеяться. Милдред принесла радость в нашу семью. Они с Дональдом жили в усадьбе Терла, а не в Улле, но между нами было не слишком большое расстояние, и мы частенько бывали вместе. И сначала, когда папа увидел, что Дональд бросил свои дурные привычки и очень изменился к лучшему, он был в восторге от власти Милдред. Мне тоже никогда не приходилось думать о Дональде иначе, как об очень счастливом человеке. Однако у Милдред не получалось с ребенком. Годы шли, а семя в ее лоне не прорастало, и отец становился все больше недоволен. Я понимаю папу: он испробовал все, чтобы получить наследника для Улля, прежде чем сказать хоть слово против Милдред. Как только Магнус стал рыцарем, отец подыскал и ему жену.
Я вела мое повествование так, словно события внешнего мира не касались Улля и это до некоторой степени верно. Местность вокруг Улля, дикая и гористая, была мало привлекательна для чужестранцев. Они опасались крутых, заросших тропинок, которые поднимались из наших узких долин и вились над высокими ущельями через холмы и вокруг берегов глубоких горных озер. Но эти долины защищены и плодородны, а озера полны рыбы. Поэтому, хотя мы небогаты золотом и драгоценностями, для тех немногих людей, которые здесь живут, пища имеется в изобилии. Да, здесь немного людей, но они отличаются силой и непокорностью. Каждый человек умеет пользоваться луком, копьем и длинным ножом для защиты себя, своей семьи и домашних животных от медведя и водка, которые бродят в горах. И наши люди не боятся повернуть это оружие против враждебно настроенного человека.
И все же мы были не вполне свободны от событий вне нашего графства. Я уже рассказывала, как король Генрих, затратив лишь небольшую часть влияния своей власти на Англию, справился с моим отцом и устроил его брак. Через несколько лет, когда умер король Эдгар Шотландский, король Генрих помог Александру, единокровному брату Эдгара, без споров наследовать шотландский престол. Так как папа был согласен, что Александр имеет права на власть, это не вызвало изменений в нашей жизни. Правда, иногда приходилось слышать папино ворчание, что не дело Генриха вмешиваться, даже если он прав. Папа считал, что шотландцам следует самим устраивать свои дела, даже если это означает, что они будут годами воевать и убивать друг друга. Теперь я не знаю, согласилась ли бы я с ним, но тогда я была слишком мала, чтобы иметь собственное мнение.
Гораздо важнее для нашей семьи было то, что принц Дэвид, младший брат Александра, стал правителем Комберленда. Папа ездил на церемонию введения его в должность и засвидетельствовал ему свое почтение, а вернувшись, очень хвалил принца. Я не помню этого. Мне было всего шесть лет, когда король Александр умер и Дэвид стал королем Шотландии. Король Генрих настоял, чтобы Дэвид, всходя на престол, отказался от прав на Камберленд. Я знаю это потому, что папа постоянно сокрушался о потере Дэвида как правителя. Я никогда не понимала, почему это его так огорчает, но намекали, что Дэвид благоволил шотландским парням, тогда как английский правитель мог иметь пропет них предубеждение.
В течение многих лет я думала, что это просто смешно. Я из Улля, не шотландка, не нормандка и не англичанка, но чувствую себя превосходно. И я не понимаю, почему отец, который всегда жил в Улле, за исключением нескольких лет в самом начале своей жизни, не чувствовал себя так же. Более того, после смерти матери я отвечала за подсчет налогов, поступавших от наших арендаторов из более мелких поместий, которые папа купил или основал на ничейных землях возле нас, и налогов, которые мы отсылали нашему правителю или королю. Поскольку нет большой разницы в том, из какого источника идут налоги, я не верю, чтобы с нами обходились хуже, чем с другими владельцами графства.
Позднее я поняла, что грамоты на малые поместья, которые папа основал в Визе, Райделе и Эфинге, где он поселил своего старого друга сэра Джеральда, были написаны и скреплены печатью принцем Дэвидом. И даже тогда я не увидела реальной причины для папиного неудовольствия. За эти новые поместья мы платили налоги, которые приносили прибыль правителю, кто бы он ни был. Хотя я вела расчеты, папа не допускал, что женщина способна понимать сложности политики, и никогда не обсуждал эти дела со мной. Поэтому я решила, что он просто опасается, как бы новый правитель по своей злобе не перестал уважать его права. Я не понимала, что было более прибыльным пожаловать поместье новому человеку, чем собирать мирно выплаченные налоги.
Эти поместья, которые основал папа, держали нас в бедности. Если бы он не отправлял туда людей и стада из Улля, мы могли бы создать новые деревни к Улле, расширить рыболовный флот и продавать наши продукты, в частности озерную рыбу, на которую был большой спрос. Иногда я сетовала, на утечку нашего достатка, особенно когда он был небольшой и приходилось отказываться от какой-нибудь безделушки, или нескольких метров красивой материи, или золотой ленты. Но вскоре я поняла, почему папа был так заинтересован в этих поместьях. Он любил своих сыновей и не хотел отсылать их, чтобы они шли своей дорогой, как когда-то отослали его – без земли, на которую можно было бы вернуться. А одно из этих поместий, Виз, должно было стать моим приданым.
Все у нас было хорошо до тех пор, пока не умер король Генрих. Мы от всей души радовались рождению королевского внука в 1133 году, потому что, если бы ребенок выжил, то скорее он правил бы вместо деда, а не Матильда, которой бароны были вынуждены присягнуть. Несмотря на преклонный возраст, король выглядел сильным, земли жили в мире и, что касалось лично нас – кто будет править Камберлендом, – казалось, было решено. Чтобы не наносить обиды королю Дэвиду, который претендовал на Камберленд для своего старшего сына, или Ранульфу, графу Честерскому, который претендовал на него, так как его отец когда-то правил там, король Генрих сохранил над Камберлендом контроль как. над владением. Короны. А поскольку никто не может отчуждать земли Короны, за исключением самого короля, папа надеялся, что новые владения станут «старыми» и нашими в силу обычая, так же как и в силу закона, прежде, чем могут возникнуть вопросы в отношении их. В 1134 году у Матильды родился второй сын, Джеффри, обеспечив, как мы думали, преемственность.
Папа, беспокойный и ворчливый со времени присяги Матильде, перестал твердить об ужасах, возможных при правлении женщин – о каких, я не спрашивала, хотя он жестоко испытывал мое терпение. Мне часто хотелось порекомендовать ему один из его собственных любимых афоризмов: «Ничего не отбрасывай, тщательно не рассмотрев, внутри может оказаться зерно.» Но я встречала Матильду, когда она прибывала на Север с отцом – не в Улль, конечно, но однажды в Карлайл и еще в Ричмонд, – и, к сожалению, я думаю, что папа был прав, если не учитывать, что он имел в виду всех женщин. Кроме того, недавно я заметила, что иначе, как шутя на незначительные темы, управлять мужчинами невозможно, поэтому я держу язык за зубами.
Так, благополучно начался для нас 1135 год, который усилил надежды на счастье, поскольку Магнус женился на Винифриде – они вполне подходили друг другу и женились по взаимному желанию – и в первый же месяц она забеременела. Чтобы обеспечить ей комфорт и безопасность, папа предложил юной паре пожить пока с нами в Улле, а не в Райделе, который должен был в конце концов стать их усадьбой, и построил для них маленький домик внутри крепости. Винифрида была счастлива. Хотя она отличалась простодушием и мое отношение к ней не могло быть похожим на чувство, которое я испытывала к Милдред, мы вместе жили мирно.
Урожай в том году был хороший и рыба водилась в изобилии. Священники всегда бормочут о знаках и предзнаменованиях, но я думаю, что они все лгуны. Ни летом, ни осенью 1135 года не было никаких предвестий того, что длительный мир, в котором Англия наслаждалась и богатела, будет разрушен.