В Солсбери в церкви я увидела Бруно раньше, чем он меня, и было достаточно времени, пока длились эти нескончаемые похороны, чтобы подумать, как его встретить. Не то, чтобы я не думала об этом с тех пор, как мы расстались, но теперь, когда его сильная спина и темные вьющиеся волосы то и дело попадали в поле моего зрения, эти мысли все больше волновали меня. Когда он предпочел участие в сражении, моим проводам к королеве, хотя требовалось всего несколько дней, то, естественно, возникал вопрос, а так ли уж сильно мое влияние. Бели я не могу заставить его подчиниться в таком малом деле, как же смогу сделать это в большом?

Но увидев Бруно, вдруг поняла, что и не пыталась подчинить его. Я налетела на него в гневе, грубо браня, будто трактирщица. Подобная тактика оправдывает себя, когда имеешь дело со слугой. Помню, еще мама бивала меня, если я начинала злиться, и приговаривала, что делает это для моей же пользы. За подобную провинность от папы меня ждало бы наказание посильнее. Но Бруно не ударил меня. И тут мне открылось: муж не презирал меня и не сердился только потому, что настоял на своем. Он мог бы побить меня, если бы тогда остался. И все же он был несправедлив и эгоистичен, а значит мне не следует сейчас говорить, что сожалею и прошу прощения.

Впрочем, в этом не было нужды. Лицо Бруно, когда он увидел меня в группе женщин, двигавшихся вместе в королевой навстречу королю, заставило забыть всю обиду и гнев, которые терзали прежде. Страдание, читаемое на его лице, подсказало: мои страхи необоснованны. Попроси я у него луну с неба, он бы достал и ее. Ничего не спросив, я просто подала ему руку, когда мы сблизились, и была вознаграждена многократно за этот жест повиновения радостью, омолодившей его лет на десять. Теперь он выглядел как мальчишка, сокровенное желание которого исполнилось. Мы никогда больше не упоминали о ссоре, но у меня была возможность отчитать его, и я позволила себе несколько вспышек раздражения. Этот дурачок ходил на сломанной ноге и даже без палки, способной снизить нагрузку и облегчить страдание. Несомненно, мука на его лице была в большей степени вызвана именно болью, но отступать уже было поздно: что сделано, то сделано. Кроме того, сломанная нога позволила мне выхлопотать отпуск для него у короля и для себя у королевы, и у нас было восемь приятных, тихих дней так необходимых Бруно.

Его тревожило что-то еще, помимо нашей ссоры. Ради меня он старался придать лицу беззаботное выражение. Мне же хотелось понять причину его опасений и помочь, но мои старания дали прямо противоположный результат. Было жаль что муж не хочет разделить со мной свое бремя, покрайней мере, он не делал из меня дуру, которую только гладят по головке, как это практиковал папа. Сначала я сильно беспокоилась, потому что он рассказал мне откровенно о подрыве веры в королевстве, вызванном свержением Солсбери, а тот был самым большим страхом королевы. Я понимала, что если это так сильно тревожит Бруно, то действительно могло быть опасным. Однако, когда минула неделя, которую он провел не выходя из комнаты и стал выглядеть значительно бодрее, подумалось, не имела ли его тревога больше отношения к нашей ссоре, чем к проблемам короля.

Это заставило меня задаться вопросом: какой смысл усмотрел Бруно в нашей ссоре, и чего не заметила я? Позднее мне открылась его тревога, его искаженное, по моему мнению, чувство долга, которое я никогда не могла понять, как прежде не понимала страстную привязанность папы к земле, покинутой им едва он возмужал. Еще меня волновало: не были ли это плохие известия об Улле, которые он боялся мне сообщить, чтобы мы не поссорились снова, например, не передан ли Улль во владение другому человеку, или не изменил ли он свое мнение о нем, предпочитая более богатое поместье. Но виноват был не Улль. Меня поразило то воодушевление, с которым Бруно говорил об Улле, и немного забавляли его частые описания красоты тех мест. Обычно, такого рода красоту замечают женщины; мужчины видят лишь то, что хорошо для оборонительного сооружения, для пастбища, пахоты либо охоты. Я уже не сомневалась в его решимости получить это место. Значит, Улль тут непричем.

Когда Бруно приободрился, его недавняя мука почти позабылась, но смущали странные взгляды, которые он иногда бросал на меня. А в остальном он был так добр ко мне, так старался сделать мне приятное, ублажить и телом и ласковым словом. Тогда подумала: а может он ревнует, опасаясь, что я присмотрела кого-нибудь, шжа мы были в разлуке. Это могло соответствовать истине и даже польстило бы мне, но я не стала бы его обманывать, доведись мне встретить мужчину интереснее Бруно. Я замечала интересных мужчин, которые, по моему мнению, были красивее Бруно, – просто красавцы, – но стоило мне лишь подумать, что они касаются меня губами и языком, как это делал муж, и чувствовала подступающие холод и тошноту, по коже пробегали мурашки и меня буквально выворачивало. Потом мне в голову пришла другая мысль и она была не слишком приятной. Что если Бруно был мне неверен, после того как я рассердила его? Это придавало больше смысла его несчастью. Несомненно, мой радушный прием заставил его почувствовать свою вину, и эти странные, уклончивые взгляды были из-за того, что он задавался вопросом, не догадалась ли я. Когда впервые подумала об этом, то была готова была выцарапать ему глаза и показать, что мои ругательства в Солсбери это только маленькая часть того, на что я способна. Но эта мысль, к счастью, пришла, когда мы с Бруно уже приступили к выполнению своих обязанностей при дворе, и я успела прийти в норму прежде, чем освободилась в тот день. Поступки мегеры – это не способ сохранить мужчину, поэтому я постаралась быть слаще меда. Не могу сказать, заставило ли это Бруно еще больше почувствовать вину, но он был едва любезен со всякой другой женщиной, хотя многие из дам королевы намекнули бы ему на свое расположение, обрати он на них внимание.

Думаю, что в действительности именно ревность сделала меня такой раздражительной, после того, как узнала, что буду одной из тех дам, кто станет сопровождать королеву Мод во Францию. Тогда я убедила себя, что сержусь из-за недоверия Мод, которая не дает мне возможности поехать в Джернейв с Бруно, опасаясь близости к Шотландии. Однако я и не просила оставить меня в Англии. Небыло уверенности, что в моей власти оторвать Бруно от его отвратительного долга. Вероятно, все, чего я могла бы добиться – это удалить его от Корми и Мервина, которых он мог послать присоединиться к Фечину и заставить проводить меня в Джернейв. Если я поеду с королевой, у Бруно будет три вооруженных всадника, так как Фечин был бы бесполезен в стране, на языке которой он не говорит.

Я здорово наловчилась обманывать саму себя и таким образом избавляться от страхов, толкающих меня назад в безумие, отнявшему восемь месяцев моей жизни. Поэтому я не позволяла себе думать, зачем Бруно понадобятся три вооруженных всадника. Не задавалась вопросом о причинах появления ушибов, которые врачевала, я цеплялась за ту ложь, которую он говорил мне о короле и его телохранителе, не принимающих участия в сражениях. Лучше было терпеть муки ревности, чем просить Бруно взять меня в Джернейв и услышать правду.

Муки ревности в какой-то степени были сглажены тем вниманием, которым меня удостаивали учтивые поклонники при дворе короля Луи и это доставляло мне удовольствие. Только после того, как туда мы прибыли, я поняла, что целью королевы было заключить брачный контракт с сестрой короля Луи. Полагаю, это сохранялось в тайне, чтобы враги короля не имели возможности помешать, и если бы Луи отказал, то никто в Англии не узнал бы об этом. Я не была посвящена в переговоры, но и без этого для меня было много интересного. Как женщина, я была очарована молодой королевой Луи, Элеонорой Аквитанской.

Она не была красавицей, по крайней мере, на мой взгляд, но я была очень рада, что Бруно нет с нами. Когда она взглянула на меня, в ее глазах, загадочно блестящих, светился такой ум, что стало понятным почему каждый мужчина поклонялся ей. Бруно не стал бы рассуждать с ней о Долге, но подобно остальным, упал бы на колени и предложил бы свою любовь и услуги, даже если это потребовало бы быть вероломным по отношению к предыдущему хозяину. Ей стоило только взглянуть, улыбнуться, заговорить – все остальное было бы забыто. Я видела, как Мод, которая тоже была женщиной, в изумлении смотрела на Элеонору, и когда она прощалась с молодой королевой, то пожала ей руку так, как если бы сама освободилась от какого-то обволакивающего очарования.

Я сказала, что каждый мужчина становился ее жертвой, но некоторые из священников – нет. Они уже бормотали «ведьма» и обмусоливали сплетню о ее бабушке, которая так околдовала ее дедушку, что он бросил собственную жену, украл «ведьму» у ее мужа и презрел общественное мнение и Бога, чтобы удержать ее рядом с собой все дни их жизни. Про бабушку Элеоноры говорили, что она не умерла естественной смертью, а будучи обманом заманена в церковь, превратилась в чудовище и вылетела в окно, когда поднимали Тело Господне. Впрочем, король Луи не слушал священников, и его политические советники тоже. Они советовали Луи баловать свою жену, так как ее земли были шире, а богатство больше, чем у монархов Франции. Я никогда не думала, что королева Элеонора была ведьмой. А такое обаяние встречала прежде только у своей невестки Милдред. И верила, что Элеонора колдовала и ворожила не больше, чем это делала Милдред. Просто само присутствие ее пробуждало волнение – не тела, – хотя, думаю, и его она могла возбудить в мужчинах, – а души. Она была так переполнена жизнью, желанием делиться с окружающими своими мыслями и ощущениями, что наполняла всех какой-то радостью. Казалось, будто огромный сияющий свет пробивался из тех мест, где никто и никогда его не видел прежде, и старые, скучные вещи приобретали новый блеск и становились новыми и любопытными в этом свете. Отражение его можно было увидеть в глазах ее мужа и было заметно, что это отрицательно воспринимается священниками, составляющими окружение Луи.

За это она нравилась мне еще больше. Я помнила, как священник в Улле ненавидел Милдред за ее единение с землей и ее горениями. Мне очень хотелось перенять у королевы Элеоноры эту способность пленять мужчин. Не то, чтобы мне не хватало внимания; я никогда не пропускала танец и всегда на больших пирах со мной рядом сидел мужчина и подавал мне самый мягкий кусочек мяса, самый лучший из охлажденных овощей, самую восхитительную из приправ. Но их пленяли изгибы моего молодого тела и красота лица, а они не долговечны. Я знала, что Милдред, будь она жива, и королева Элеонора будут даже тогда желанны и привлекательны, когда состарятся и их лица покроются морщинами.

Мне оставалось наблюдать и слушать в надежде найти ключ к чарам королевы Элеоноры. Ухватись я хотя бы за одну ниточку от той веревки, которой она привязывала к себе мужчин, этого было бы достаточно. В конце концов, мне нужно было привязать только одного мужчину, а не целую толпу придворных. Потом я подумала о долгих зимних днях в Улле. Для меня такие дни, проведенные у гудящего огня, были полны глубокого удовлетворения, но я сомневалась, по душе ли это придется мужчине, привыкшему к придворной жизни, и не заскучает ли он там, теряя терпение. Поэтому перед тем, как мы расстались, опустошила наполненный кошелек Бруно. Я не покупала прекрасных тканей или украшений, которые он велел мне взять для себя – что бы я делала с шелковой парчой или сережками с драгоценными камнями в Улле? Я купила листы пергамента, на которых были написаны нежные песни и рассказы о любви. Еще купила несколько отрезов шелка, достаточно тонкого и воздушного. Один отрез был голубой, другой – розовый. Платье, сделанное из этого шелка, даже в тусклом свете ничего не скрывало перед взором мужчины.

Из Англии доходили новости, но все через королеву Мод, и когда кто-нибудь, хорошо знавший страну, складывал их вместе, то новости оказывались неутешительными. Правда, король Стефан не терпел поражений. Так он подавил несколько мятежей и нанес несколько чувствительных ударов очень близко к центру восстания. Но один человек не мог быть во многих местах одновременно, и без потерь он тоже не мог долго носиться с одного конца королевства в другой. Думая об этом, я представляла лицо Бруно серое и измученное. Меня беспокоило, что к такому же выводу может прийти король Луи и не разрешит помолвку Констанции с Юстасом.

Королева Мод не могла очаровывать так, как королева Элеонора, но она тоже умела привязывать к себе мужчин. Несмотря на скромную манеру держаться, Мод обладала большой силой и властью и была очень умна, хотя знала много меньше, чем Элеонора Аквитанская. У нее было достаточно денег, чтобы использовать их в качестве взятки, и возможно, в этом была ее самая главная сила, но это не сработало бы с королем Луи. Он был о себе слишком высокого мнения, чтобы принять взятку, и не пошел бы на соглашение, если бы думал, что оно подвергает Констанцию опасности или принесет ей несчастье. Но Мод, видимо, была искусна во лжи и сумела убедить короля Луи несмотря на сообщения. По ее словам Стефан контролировал свою страну.

Какую бы силу ни использовала Мод, она привела соглашение к успешному финалу. К апрелю мы были на пути домой, взяв с собой Констанцию, и узнали, что ситуация была даже хуже, чем мы слышали, и что вся страна охвачена локальными войнами, как кожа прокаженного мокнущими язвами. Это счастье, что королева путешествовала с сильным отрядом, сформированным в ее собственной Булони, с целью произвести впечатление во Франции. Король не смог приехать встретить нас. Его армия была занята на западе. Булонцы проводили нас в Лондон, где Мод нашла ожидающего ее епископа Винчестерского.

Многих злых вещей говорили о Генрихе, епископе Винчестерском: что он безумно стремился к власти, построил и приобрел больше крепостей, чем было даже у Солсбери; что он посоветовал королю отпустить императрицу по злобе, так как Стефан не дал ему должность архиепископа; что просьба, с которой он обратился к королеве с позволением предложить условия мира императрице и ее брату, тоже была от ненависти к Стефану. Я никогда не верила этому. Винчестер всегда нравился мне. Да, он не был лишен тщеславия и амбиций, был обижен и огорчен тем обстоятельством, что его собственный брат набросился на него, после того, как взял вместо него верх в королевстве. Но из всего, что видела – а мне довелось присутствовать и при освобождении императрицы, и при деловых сношениях, которые были у Мод с Винчестером во время предложения мира, – считаю, он делал все возможное, чтобы уменьшить бедствия в стране, раздираемой на части, сожженной и разрушенной. Уже подготовленная письмами короля ¦ теми, кто просил ее помощи, Мод сразу же согласилась с просьбой Винчестера. Кажется, я никогда так не радовалась в жизни, при получении письма. А оно поразило меня чуть не до смерти, таким оно было странным. В нем не было ни слова о сражениях и о новостях какого-либо другого рода, а только длинные стенания о том, как Бруно нуждается во мне. В чем дело? Это не могло быть связано с моей обидой, когда Бруно не позаботился обо мне, потому что она была давно забыта. Ведь письма Бруно никогда не содержали серьезных жалоб, они всегда были рассчитаны на то, чтобы успокоить меня или даже рассмешить, а здесь, хотя об этом и не говорилось прямо, был крик о помощи. Я немедленно поехала бы к нему, несмотря на то, что это значило попасть на поле битвы, даже если бы Эдна и я должны были скакать верхом без Фечина, защищающего нас, но не известно куда ехать. К тому времени, как мы достигли Лондона, военные действия, как мы знали, были прерваны, а король поспешил на восток подавлять восстание Хью Бигода.

Эта история затянулась на всю весну, лето и осень. Каждый раз, когда я надеялась, что король и королева должны встретиться для обсуждения условий мира, который Винчестер снова пытался установить, новое нападение и новая необходимость атаковать уводили короля от нас. Больше не было таких писем, как первое, но можно сказать, что не было и других писем; это были лишь послания, состоящие из нескольких строчек, в которых упоминалось о реакциях короля на мирный договор Винчестера. Я читала слова, написанные на пергаменте, но они были словно не от Бруно. Это были письма от какого-то незнакомца, рассказывающего о погоде и о состоянии дорог. Один раз я рассердилась, в другой раз заплакала, говоря себе, что он нашел другую женщину. Я скорее поверила бы в это, чем в то, что Бруно стал теперь таким же ненормальным, какой была сама во время женитьбы.

Мне приходилось скрывать свои слезы. После того, как епископ Винчестерский с мая по ноябрь ездил по стране, перевозя один вариант условий мира за другим к Мод и к Роберту Глостерскому; после того, как он даже съездил во Францию и Блуа, чтобы проконсультироваться с королем Луи и братом Стефана Теобальдом Блуазским; после того, как императрицу убедили принять эти условия, – король Стефан отложил их, «чтобы обсудить в более подходящее время». Я думала, Мод упадет в обморок, получив это известие, хотя в тот момент еще не слышала королевской фразы и не знала, почему ее лицо стало таким мрачным и серым. Когда ей принесли пакет, я подошла ближе, надеясь – или следовало бы сказать, страшась, – того, что в нем могло быть письмо от Бруно, и громко воскликнула: – О, мадам, что случилось?

– Граф Честер взял Линкольнскую крепость, и Стефан слишком занят, пытаясь вернуть ее, чтобы обсуждать договор о мире в настоящее время. Он подумает о нем в более подходящее время, – ответила она с таким видом, что у меня возникли сомнения понимала ли она с кем говорит.

– Король не собирается штурмовать крепость? – прошептала я. В этот момент настоящий смысл ее слов не дошел до меня из-за моего страха за Бруно.

– Нет, это слишком странно, – произнесла она, все еще тупо, как будто говорила механически, не думая. Потом ее голос изменился, становясь пронзительным и сердитым: – Ты также слепа, как он… ты глупа! Как ты не можешь понять, что если бы Стефан согласился на мир, Честеру пришлось бы сдать крепость. Тогда некому было бы помочь ему. Почему Стефан не может обратиться к Глостеру, чтобы тот помог вытолкать Честера? Это положило бы конец мятежу.

Впервые услышала я от Мод слово критики в адрес мужа. И понимала: страх за него заставил ее забыться в моем присутствии. Теперь я была буквально ошеломлена от того, что узнала.

– Королю не нравятся условия мира? – переспросила я в изумлении. – Но он ознакомился с каждым предложением и одобрил его – Бруно писал об этом. Что…

– Валеран де Мюлан, – Мод словно выплюнула это имя – объяснил ему, что лучше сражаться за целую корону, чем жить в мире, имея всего лишь половину.

– Хоть бы он сгнил снаружи также, как прогнил внутри!

Мод вздрогнула, остановив взгляд на мне. Казалось, она впервые поняла сейчас, с кем говорит.

– Какая у тебя может быть причина ненавидеть Ва-лерана? – спросила она.

– Если бы не его спесь и заносчивость, мой отец и брат сидели бы сейчас за столом в Улле, разговаривая о том, достаточно ли у нас припасов на зиму. Мой отец не ответил бы на призыв короля Дэвида; он поехал сражаться в Шотландию, потому что был оскорблен Валераном де Мюланом.

– Я не знала этого, – мягко произнесла Мод, но уже не глядя на меня и трудно было понять о чем она думает. Затем снова обратила свой взор ко мне и добавила:

– Для тебя нет письма, но Стефан заверил меня, что встретится со мной в Лондоне отметить Рождество.

Они пришли перед Рождеством, в конце второй недели декабря. Я полагаю, что, будучи близко к городу, король решил оставить армию, вставшую лагерем за пределами Лондона, и прискакал, хотя было уже темно, желая поскорее ощутить тепло и удобство настоящей постели. Конечно, мы не ожидали увидеть их в этот день и были предупреждены лишь за несколько минут, запыхавшимся пажом, прокричавшим о прибытии короля. Я сидела с рукоделием. Помню, что вскочила на ноги, уронив свою работу, но не сдвинулась с места.

Пожалуй, тогда я больше боялась, чем стремилась увидеть Бруно. Подумалось, что он может поздороваться со мной как с чужой, но это было уж совсем глупо. Как только наши глаза встретились через огромную ширину комнаты, я поняла, как то первое письмо, полное тоски, соотносится с его другими «вежливыми» посланиями. Почему я сразу не смогла этого понять? В первый раз Бруно высказал все, что он чувствовал; с тех пор он не отваживался даже упоминать об этом или старался не думать обо мне, чтобы не потерять контроль над собой и не нарушить свой драгоценный долг.

Смогу ли объяснить, как он выглядел? Всю свою жизнь я прожила в местности, где вода была в изобилии, где было много дождей, много ручьев и рек, много озер. Но слышала и о других местах, куда ходили воины в крестовый поход, где солнце сияет в безоблачном небе без передышки, где нет ни деревца, чтобы дать тень, и где нет воды, совсем нет воды. Рассказчики говорили о страшных муках жажды, претерпеваемых крестоносцами, муках столь сильных, что губы лопались, а язык присыхал во рту. Я могу только сказать, что мука в глазах Бруно, когда он смотрел на меня, была такой же, как у человека страдающего от жажды.

Он отошел от короля, не оглянувшись, не испросив разрешения и подошел ко мне, спросив:

– Где наша комната?

Слава Богу! Я еще раньше сообразила послать Эдну подыскать комнату поближе к Тауэру и дала несколько серебряных пенни для ее оплаты. Сама ни разу не спала там одна, но дважды заходила проверить, как устроена постель и все ли подготовлено. К несчастью, не имея понятия, когда прибудет Бруно, и не ожидая его приезда в столь поздний час, не приказала разжечь огонь. Я содрогалась при мысли о заледеневшей комнате, о холодных, влажных простынях, ожидая, что Бруно, несмотря ни на что, набросится на меня, чтобы удовлетворить потребности своего тела, наголодавшись почти за целый год. Но глядя, как он смотрел, не стала ничего объяснять, не пошла искать свой плащ и не предупредила Эдну, что ухожу. Я взяла его за руку, не думая о своих обязанностях, как и Бруно о положенных ему, и повела его вниз по ступенькам. Мы вышли из Тауэра и прошли через ворота.

Было уже довольно темно даже для привыкших к потемкам глаз, и я заколебалась, предчувствуя «милую» прогулку по изрытой колеями дороге. Бруно поежился и сказал:

– Погоди.

Затем он вернулся к воротам и окликнул охрану, попросив факел. А возвратившись, взглянул на меня с удивлением.

– Где твой плащ? – спросил он.

– Не успела захватить, – ответила я, как можно спокойнее, так как с испугом вспомнила, что однажды также смотрела на вещи и не видела их. – Сходить за ним?

– Нет!

Это восклицание было таким резким, что я подпрыгнула. Бруно схватил меня, отведя факел подальше, и забормотал, что сожалеет о случившемся и не хотел испугать меня. Затем он велел подержать факел, пока будет снимать свой плащ, но я засмеялась и сказала:

– Нет, возьми меня к себе. Так мне будет теплее.

Бруно распахнул плащ, и я перевела дух, так как он был в кольчуге и на колечках ее мелькали темные блики. Я прижалась к нему и уже ничего не видела. Вероятно, тени от мерцающего света факела подействовали на меня, так как мой голос застыл в гортани, и вновь не предупредила его о холодной, неприветливой комнате. Мы спустились с насыпи, на которой стоял Тауэр, и вышли на улицу, ведущую к Восточному Рынку. Дом, который нашла Эдна, был менее чем в четверти мили от начинающегося ряда домов. Когда Бруно стал колотить в дверь кулаком, ремесленник, спавший в заднем помещении магазина с двумя молодыми подмастерьями, подошел и спросил, что нам угодно. Я ответила, назвав свое имя, затем мы услышали, как отодвинули засов на двери.

– Возьми факел с собой, – велела я Бруно, когда заметила, что он опустил его, чтобы окунуть в лужу. – Комната не подготовлена. Я не ждала тебя сегодня, мне он нужен для разжигания огня.

Когда дверь открылась, он быстро поцеловал меня, затем втолкнул в дом и сказал ремесленнику:

– Сожалею, что нарушил твой сон, но мне необходимо, чтобы дверь оставалась не запертой. Я должен взять воду из бочки и дрова.

Тут он накинул свой плащ мне на плечи, а в руку вложил факел – в лавке горела свеча и тусклый свет из глубины показывал, что там стояла другая и сказал:

– Поднимись и подай мне кувшин.

Это привело меня в такое сильное замешательство, что не помню, как разожгла огонь и запалила свечи. Но, должно быть, сделала это, потому что комната была освещена и дрова, приготовленные Эдной, горели ярким пламенем, когда Бруно принес кувшин, наполненный водой. Он подал его мне, скосив глаз на кучу дров возле печи и решил принести побольше. Я положила в печь плоские камни, чтобы согреть затем постель, подтолкнув их к огню, и села, ожидая, что произойдет дальше. Не думаю, что те потребности, которые продемонстрировал Бруно, увидев меня в зале Тауэра, можно было удовлетворить одной прогулкой по нескольким улицам и обживанием дома.

Тем не менее, казалось, что именно это он хотел доказать. Бруно вошел с охапкой дров, а сверху лежал большой кусок сыра и полбуханки хлеба, которые он придерживал подбородком и ремнем от кожаного мешка обернутым вокруг его руки. Я подбежала, чтобы взять хлеб с сыром, прежде чем они упадут, и поддержать мешок, который, когда я его раскрыла, оказался наполненным элем только на половину, чтобы не расплескать содержимое, когда Бруно будет ложить дрова.

– Здесь, – сказал он, широко улыбнувшись мне, – не такой изысканный ужин, какой у тебя был бы в Тауэре, но по крайней мере, ты не уснешь голодной.

– Где ты достал это? – спросила я, когда Бруно освободил руку от ремня и наклонился, чтобы подложить дров в огонь.

Я подумала, что он, должно быть, купил у ремесленника завтрак подмастерьев, но не собиралась больше ничего узнавать. Я была обижена и сердита и в то же время знала, что не имела права ни обижаться, ни сердиться. Ведь Бруно не виноват, что я неправильно поняла в Тауэре выражение его лица и решила будто он испытывает непреодолимое желание близости со мной. Мне следовало бы быть благодарной, что муж не пренебрегает потребностями своего желудка и моего собственного и не желает сорвать с меня одежду и бросить на холодную влажную постель, так как не в состоянии ждать, пока согреются простыни. Но все же мои глаза были полны беспричинных слез, и я вынуждена была резко отвернуться и притвориться, будто хочу положить еду на маленький столик у дальней стены, хотя поступать так было глупо: следовало столик подвинуть к огню, иначе мы замерзли бы во время еды.

Такого со мной не было ни разу. Я обернулась не раньше, чем Бруно схватил меня за талию, отодвинул в сторону мою вуаль и начал целовать сзади в шею.

– Отойди, болван! – закричала я сердито. – Ты хочешь, чтобы я пролила эль? Лучше пойди и перенеси стол, чтобы мы поели в тепле.

Потом я разразилась смехом над своей собственной глупостью: то я сердилась, потому что страсть Бруно была недостаточно сильна, как ожидала, то накричала на него, когда он показал ту, которую ждала.

Мы чуть не расплескали эль, но не от порыва страсти, а оттого, что упали друг другу в объятия, давя хлеб и сыр, и смеясь как сумасшедшие. Не имею, понятия, почему мы смеялись вместе, но это сделало меня такой легкой и счастливой, что я уже не вздрагивала, когда помогая Бруно снять его доспехи, снова увидела на них темные пятна.

– Ржавчина, – сказал он, когда увидел, на чем остановился мой взгляд. – Было дьявольски сыро и небезопасно ходить без доспехов.

Верила ли я ему? Не думаю, но он широко улыбнулся мне, как озорной мальчишка, так улыбался Фергус, когда делал что-нибудь опасное, за что папа побил бы его до синяков, если бы я ему об этом рассказала. Но я никогда не рассказывала, и теперь засмеялась, как смеялась когда-то над Фергусом. Я дала Бруно еду, а сама побежала доставать из его сундука ночною сорочку, которую я сшила ему. Он оставил сундук на мое попечение, опасаясь потерять во время быстрых маршей и контрмаршей, в которых тылы с багажом часто оставались сзади. Сорочка закрыла его армейскую блузу, помеченную теми темными пятнами, и, когда они были спрятаны, я выбросила их из головы. Больше ничто не напоминало мне об этих пятнах. Движения Бруно были легки, даже когда он переносил столик к огню. Казалось, его совсем не тревожат полузажившие раны, но он еще немного прихрамывал, и я знаю, холод и сырость заставляли ныть его старый перелом на ноге. Мы засмеялись снова, когда обнаружили, что мой столовый нож слишком мал, чтобы резать твердый сыр. Бруно не принес своего и вытащил меч, который выглядел нелепо, но ничего лучше у нас не было. Пока он резал сыр, я достала из огня камни, завернула их в нагревшуюся ткань и положила в постель. Затем оба сели кушать. Мы вынуждены были пить эль прямо из мешка, так как я ие подумала принести чашки. А потом смеялись еще сильнее, когда мне вспомнился медяки кубок, который Бруно купил и который можно было использовать.

Мы болтали о самых разных вещах. Бруно сказал, что вышло даже лучше, чем если бы они приехали раньше, так как королева выехала бы навстречу Стефану и Кусачка обязательно укусила бы его снова, и напомнил мне о том беспорядке, который мы учинили, когда встретились возле Винчестера. А я рассказала ему о королеве Элеоноре и о письменах, которые купила. При этом он застонал – не то, чтобы ему не нравилось слушать стихи и рассказы, заверил он, а потому, что мои покупки напомнили ему о страсти Одрис к таким вещам и муки, которые он испытывал, когда она заставляла его учиться читать и писать.

Иногда когда мы дотягивались одновременно до хлеба или куска сыра, наши руки встречались. Но это было не смешно. Наши пальцы на какой-то миг переплетались, и мы оба отводили взгляд и брали пищу. Но после еды наши руки встретились снова, и Бруно поднял мою и прижал к своим губам. Другой рукой я коснулась его лица, и он посмотрел на меня. Затем встал с табурета и поднял меня.

Никогда не испытывала подобного наслаждения. Если бы это не было богохульством, я бы сказала, что Бруно боготворил каждый дюйм моего тела. Он снимал с меня одежду, словно та была священной, аккуратно складывая каждый предмет в отдельности. И когда я осталась нагой, он уложил меня в постель, сняв покрывала – к тому времени в комнате было уже достаточно тепло и простыни были тоже теплыми – и начал целовать. Сначала волосы, потом лоб, щеки и губы, шею и грудь. Он не спешил, не набрасывался на меня с жадностью и не дразнил, играя со мной, чтобы возбудить.

Бруно ничего не говорил, поэтому я не знаю, что было у него на уме, но мне казалось, он касался меня своими губами, как будто ему было необходимо убедиться в том, что я реальна, и, возможно, поблагодарить меня за то, что я есть. Какой бы ни была цель Бруно, все же эти легкие, прикосновения его губ к моему телу принесли возбуждение, хоть оно и приходило постепенно. Я была готова и желала, но не полубезумно, как он иногда заставлял меня. Наконец, он накрыл меня одеялом и отвернулся, стаскивая свою ночную сорочку. Я лежала спокойно, когда он снимал свою одежду, и терпеливо ждала, наблюдая за языками пламени в печи. Наслаждение в моем теле было похоже на огонь среди зимы, пылающий и манящий, дающий тепло и блаженство.

Вернувшись в постель, Бруно снова ласкал меня и говорил такие экстравагантные вещи, что мне хотелось смеяться, зная, как я несовершенна в сравнении с его словами, но не могла осмелиться. Его лицо и голос были такими сосредоточенными; в это время я была всем его миром. Я отвечала ласками, гладила его волосы и лицо, его плечи и руки и нежно целовала. Но не повторяла его слов любви. Я не солгала бы этому человеку, предложившему мне свою душу, а любить его не осмеливалась.

Я не знаю, как долго мы лежали, обнявшись, давая и принимая утешение. Мое желание его тела постепенно становилось все сильнее, и я могла чувствовать все более настойчивое надавливание Красноголового Господина Джона. Поцелуи, которые были легкими и нежными, стали более долгими и страстными. Я нежно потянулась к телу Бруно, и он неторопливо приподнял себя надо мной и вошел в меня. Сначала движения давались нам с трудом. Я только закрыла глаза, наслаждаясь легким, теплым восторгом, и думая, то же самое испытывал и Бруно, который, казалось, не спеша, расплескивал свое семя. Это продолжалось долго, и каждый медленный толчок прибавлял маленькую частицу наслаждения, пока новый восторг не разошелся по мне медленно катящимися волнами, что заставило меня часто и прерывисто дышать, но не кричать.

Оргазм Бруно был очень похож на мой, или у меня создалось такое впечатление, исходя из того, что он делал. И он поднял голову и улыбнулся мне, а потом соскользнул в сторону и уснул. Обычно он был очень внимателен и после совокупления говорил несколько слов благодарности и любви, но сейчас в этом не было необходимости. Мы уже все сказали целомудренно нежными поцелуями и прикосновениями. Некоторое время я лежала без сна и весь следующий день ничего не делала, только шила – и думала, что никогда не буду ревновать его снова. Возможно, он и совокуплялся с какой-нибудь женщиной теперь, и будут еще не раз возникать плотские потребности. В этом нет ничего особенного, хотя мне никогда не сможет такое понравиться. Важно другое. Важно то, что он никогда не подарит другой женщине такую ночь, как эта.

Вероятно поэтому, почувствовав себя менее скованно, утром я поддразнивала Бруно относительно того, как он удовлетворял себя в течение долгого времени с тех пор, как мы расстались. Я почти ожидала, что он рассердится и скажет мне, что грехи его тела – между ним и Богом. Вместо этого он взглянул на меня так, словно я дала ему сундук с золотом и драгоценностями. Он обнял, поцеловал меня и смеялся долго и восторженно. Потом нахмурился, пытаясь выглядеть сурово (но глаза его все еще блестели от смеха), и сказал, что хорошая жена не задала бы таких вопросов. И снова разразился хохотом, а потом спросил, не хочу ли я посмотреть на пропыленных проституток, которые следуют за армией. Увидев их, уверил он меня, я бы не захотела спрашивать снова, потому что такие женщины скорее вдохновляют на сохранение добродетели, чем на распутство.

– Но среди военных трофеев попадаются лучшие женщины, чем эти, – заметила я, еще дразнясь и вспоминая, что говорил мне об этом Дональд.

Смех Бруно внезапно прекратился, и он обнял меня за плечи.

– Никогда! Никогда в жизни я не взял ни одной женщины, в качестве военного трофея. Я бы не смог, Ме-люзина. Я видел бы тебя и Одрис. Как ты можешь думать, что я использовал бы угрозы или силу? – Он остановился. Его лицо было искажено ужасной болью. – Ты еще ненавидишь меня за нашу брачную ночь, Мелюзина?

– Нет, нет! – воскликнула я, обняв его и прижавшись к нему. – У меня и в мыслях не было ранить тебя, Бруно. Я забыла об этом, действительно забыла, иначе я не смогла бы поддразнивать тебя. Я только пошутила. Я … – я немного ревную.

Раскаиваясь, я открыто призналась в том, от чего отказывалась бы до последнего вздоха, хотя и выдала себя своимя вопросами. Но моя цель была достигнута. Бруно снял мои руки со своей шеи и отодвинул меня от себя, чтобы видеть мое лицо. Его тело расслабилось. А когда он увидел, как я смутилась, он опять стал улыбаться.

– У тебя нет необходимости, – сказал он. – Имея такую мать, как у меня, я никогда не был более чем с одной из женщин…

– Не более чем с одной из женщин! – повторила я возмущенно. – Что я, лягушка? Ты не даешь мне никакого отдыха.

– Ты хочешь этого? – спросил он, снова притянув меня поближе. – Ты никогда не говорила нет.

Я оттолкнула его изо всех сил.

– Чего я хочу, – сказала я резко, – это последнего слова, только раз!

Он взял мои руки в свои, опять улыбаясь.

– Я виноват. Это было и неучтивое, и неумное замечание. Я сказал не подумав, потому что твоя нежная уступчивость делает меня таким счастливым.

Поскольку моя уступчивость чаще была неистово-восторженной, чем нежной, я почувствовала сильное желание дернуть его за волосы. И сделала уже движение в его объятиях, но он не отпустил меня и ласково продолжал.

– По этому поводу за тобой будет последнее слово. Я могу жить без женщин, и, если ты хочешь, чтобы я дал такое слово, я дам его.

Я снова почувствовала, что краснею, а Бруно громко засмеялся, отошел от меня и вскинул руки в виде сигнала, которым, как я видела, пользуются мужчины, чтобы сделать паузу в боевом упражнении.

– Прости меня! – воскликнул он. – Я не знаю, как пришел к тому, чтобы сделать одно за другим два таких глупых замечания. Конечно, тебе не нужно просить. Даже если ты не захочешь, чтобы я был верен тебе, я клянусь, пока ты жива, Мелюзина, у меня не будет другой женщины – ни путаны, ни рабыни, ни прекрасной леди.

Хотя Дональд говорил мне, чего стоят все мужские клятвы на эту тему, я почувствовала определенное удовлетворение. Бруно был мой муж, а не просто мужчина, обещающий достать луну с неба, чтобы добиться любовницы, и у него не было необходимости успокаивать меня, кроме его собственного желания сделать мне приятное. Однако я всего лишь сказала:

– С таким предисловием, я знаю, чего стоит эта клятва.

Он поймал рукой мой подбородок и заглянул мне в глаза:

– Я не даю легко никаких клятв, Мелюзина, даже если улыбаюсь, когда произношу их. А улыбаюсь, потому что поступал так и безо всякой клятвы. Тебе следовало бы знать, с тех пор, как я впервые лег рядом с тобой, я не коснулся ни одной женщины.

Он обнял меня снова, но я засмеялась и оттолкнула его.

– Нам нужно идти. Я не сказала ни королеве, ни Эдне, что отлучусь, и беспокоюсь, где прошлой ночью спали Фечин, Корми и Мервин.

– Они достаточно легко найдут себе место в конюшнях или даже в зале. – Бруно скривил губы. – Этот суд вряд ли будет сверхпосещаемым. Но ты права, нам нужно идти. Я тоже опаздываю.

В голосе Бруно была некоторая нотка безразличия. Это было мне приятно, но и заставило насторожиться. Я подумала, что его обязанности уже не так дороги ему, как бывало раньше, и это сделает меня более важной для него. Однако радость, которую принесла эта мысль, была непозволительной. Я получила представление о том, что Бруно не слишком строго соблюдал нерушимую клятву королю. На то, что казалось непоколебимой скалой, больше нельзя было опереться с полной уверенностью.

На протяжении следующих недель я обнаружила, что в отношении обязанностей Бруно я была права лишь наполовину. Его характер нисколько не потерял своей непоколебимости. Выполняя свой долг, он действительно уже не испытывал удовольствия, но был так же абсолютен, как всегда. Он дал клятву королю, и эта клятва была несокрушимой. До тех пор, пока Стефан не отпустит его, он будет служить ему. Но он стал другим. Прежде энергично следил за планами и надеждами короля и с увлечением обсуждал их со мной, точнее, как применить их к нашим надеждам получить Улль. Теперь он не говорил ни о чем более серьезном, чем моя красота, самые последние сплетни, – а Бруно раньше никогда не волновали сплетни – и, что следовало найти в магазинах в Лондоне.

Сначала я обижалась, думая, что он скрывает от меня секреты, но скоро поняла, – Бруно не слушал короля и его советников, когда бывал на дежурстве. Он сказал с горечью, что все это были планы войны и ни один из них не был для него новостью. Я увидела, что Бруно устал, но не телом, а душой, так же, как когда-то устал папа после маминой смерти. Я никак не могла понять, что огорчает Бруно. Он не говорил об этом, и я задавала себе вопрос, не горевал ли он так же, как и королева, об отклонении Стефаном мирного договора. Если именно это заставило его отказаться от своей привязанности к королю, то он был преданнее, чем Мод, так как не сказал ни слова против своего хозяина.

Я поняла, хотя причина оставалась для меня неясной, что Бруно было необходимо мирное время, в котором ему не нужно было бы прилагать усилий ни для чего, даже для такой дорогой и желанной цели, как Улль. Кроме того, из разговоров других мужчин я узнала, что война могла продолжаться в течение очень долгого времени. Если так, то наша надежда осесть в Улле могла осуществиться только в далеком будущем, а при такой усталости, как у Бруно, эта мысль, должно быть, была для него мучительной. Возможно, это и было причиной того, что он избегал любых разговоров об Улле.

Я не настаивала на этой теме, так как королева сказала мне, что мы останемся в Лондоне весь январь. Я была центром мирка Бруно. Была счастлива и желала счастья ему. К тому же чувствовала, что к концу нашего совместного пребывания у меня будет возможность показать Бруно письмо, полученное от сэра Джеральда, с подсчетами урожая и поквартального дохода от рыбной ловли. Расчеты были сделаны за несколько месяцев без даты, но я не винила за это сэра Джеральда. Он должен был сначала найти священника, который умел писать и не проговориться ему, а потом бедняга посланец дважды прибывал в города, которые королева только что оставила.

Я стремилась передать Бруно известия от сэра Джеральда потому, что подсчеты были ободряющими: урожай был хорошим, а рыба из-за войны шла по более высокой цене, чем прежде. Потайной сейф был полон серебра, и когда мы приедем в Улль, у нас будут деньги, чтобы купить овец и свиней, даже корову взамен разграбленных сэром Цжайлсом. И война не затрагивала Улль; она могла терзать в отдалении большую часть королевства, но в глухих селеньях Камбрии было тихо. Мне следовало заставить его слушать; у него было бы что-то хорошее, о чем думать, что-то, за что можно держаться во время последующих кошмаров.

Кто-нибудь подумает, что, будучи двадцати четырех лет от роду и нося в своем сердце тяжкие раны, я не имела по-детски простого предчувствия, что война, о которой все говорили, не может коснуться меня. Мне «пообещали», что Бруно будет со мной до конца января, и я ожидала, что «обещание» будет выполнено, как будто замечание королевы могло быть указанием судьбы. Я и не подозревала, что наше время мирных игр закончится, когда Бруно пришлет сообщение, что его долг велит ему задержаться и мне следует идти на нашу квартиру в сопровождении наших людей. Даже когда он пришел и набросился на меня с таким неистовством, что наше совокупление было редкостным, хотя его настойчивость быстро возбудила во мне желание, я только смеялась, радуясь, что нужна ему. Но когда его начало трясти после оргазма и я почувствовала его слезы, увлажнившие мое плечо, мои надежды лопнули как мыльный пузырь.

Сначала я больше была потрясена, чем испугана. Поддерживала и утешала его. Помню, говорила, что если даже сгорит целый мир, мы все равно есть друг у друга и найдем уголок, в котором будем жить в мире. Я не смогла хорошо разобрать, что он ответил, потому что он говорил глухим голосом и не поднимая головы будто стыдился. Он говорил, что виновный может запятнать и тех, кто равнодушно наблюдает за ним. Полагаю, он говорил о чем-то, что сделал король, но я не волновалась и только сказала ему: один человек никак не может изменить целый мир – если только он не Христос во втором пришествии. Бруно был слишком измучен, чтобы улыбаться, а напоминание о том, что ему не следует быть таким горделивым и думать будто судьба мира покоится на его деяниях, окончательно смирило его. Он вздохнул и дал мне заглянуть ему в лицо и сказал, что сожалеет о своей грубости. Немного позже он любил меня со своей обычной нежностью и потом уснул. Я уснула тоже в неведении о том, что нас ждет впереди.

Перед рассветом Бруно разбудил меня. Он и нежно поцеловал меня и сказал, что должен ехать и не знает, когда сможет вернуться назад, но, вероятно, мне лучше отказаться от квартиры. Он был весь в броне. Я была так ошеломлена, что даже не плакала – и за то слава Богу. Моему бедному Бруно было достаточно невзгод; ему не нужно было воспоминание о плачущей жене. И также слава Богу, что из какого-то внутреннего побуждения я крикнула:

– Возьми всех трех человек, Бруно! Мне не нужен личный вестовой, и, думаю, Фечину одиноко без своих друзей.

И именно Фечин вернулся ко мне верхом на Барбе, хотя он едва мог сидеть на лошади, и ведя в поводу лошадь Мервина с ее хозяином, привязанным к седлу. Корми погиб.

Когда приходит большое несчастье, Бога благодарят и за малые милости. Услышав, что Бруно жив ранен неопасно, я подумала: как хорошо, пусть плен, но только не смерть! Поэтому именно я принесла королеве известие, что вместо того, чтобы взять Линкольн, король сражался с армией Глостера и был разбит. Когда Фечин еще не предстал перед Мод, я сомневалась поверит ли она ему и не обзовет ли лгуном, а может даже накажет меня, но Фечин начал свой рассказ с того, что король жив и ранен незначительно. Потом уже открыл: Стефан взят в плен.

До этого я не смогла услышать от Фечнна всю историю. Удостоверившись в безопасности Бруно, я задержалась лишь затем, чтобы позвать прислугу и проследить, чтобы Мервину дали целебное средство прежде, чем отведу Фечина к королеве. Ее потрясение было меньше, чем мое, когда я увидела Барбе с Фечином и решила: Бруно погиб. Как только Мод узнала, что Фечин действительно видел Стефана в безопасности после битвы, верхом на лошади рядом с Робертом Глостером, хотя и окруженного со всех сторон мятежниками, она стала выяснять у него каждую деталь. Правда, узнавала через меня, ведь местного говора солдат Мод не понимала. Какие-то события Фечин видел сам, о других рассказал со слов Мервина, так как в начале битвы у Фечина была вывихнута правая рука и его отвели, чтобы вправить ее, а потом он остался с лошадьми. Когда Фечин увидел, что король побежден, то украл одежду у убитых людей Глостера для Мервина и себя, а затем сбежал.

– Я не ушел, пока не убедился, что не смогу освободить сэра Бруно, миледи, сказал он, повернувшись ко мне посреди своего объяснения с королевой. – Хозяин скакал позади короля. Я прикинулся человеком Глостера и следовал за ними в город, но их отвели в крепость.

Королева не была бессердечной. Она велела принести вина для Фечина и табурет, но не позволяла ему уйти, пока не услышала всего о чем тот знал, по крайней мере дважды. Мод прерывая эти несколько пересказов множеством вопросов, прежде чем удостоверилась, что выжала из него все. Затем подала Фечину золотую монету и велела мне проследить, чтобы его удобно устроили. Она не поблагодарила меня – кто же благодарит вестника таких событий. Мне разрешили удалиться и проследить, чтобы Фечин поселился возле Мервина. Последний был не так близок к смерти, как мне представлялось, больше измучен. Еще удостоверилась, что Барбе поставили в конюшню рядом с Кусачкой и позаботились о нем. Но когда я вернулась к Мод, та молча взяла мою руку и подержала ее. Потом с каменным лицом и таким тихим голосом, что я не думаю, чтобы слышал кто-нибудь, кроме меня, она прокляла каждого графа, кто был титулован Стефаном и сделался богатым.

Сильнее всех она проклинала Валерана де Мюлана, который, больше всех повлиял на решение короля отклонить мирный договор, а сам сбежал с поля боя. Я говорила «аминь» и снова «аминь», но не помню чувствовала ли в этот день что-либо, кроме облегчения. Потрясение от того, что Бруно погиб, и сменившая его радость понимания: он жив, сделали меня нечувствительной ко всему остальному. В последующие дни мое состояние менялось от надежды до ужаса и снова к надежде. Пленный Бруно не сражался больше, поэтому я надеялась, что он был вне опасности; но в другое время я воображала его подвергаемым пыткам и мукам голода, прикованным цепями в мрачном подземелье.

Затем наступила пора ожидания. Через два дня после приезда Фечина в Лондон прискакал Вильям Ипрский. Ранние известия, привезенные Фечином, были весьма ценными для королевы Мод. У нее было время опомниться, прийти в себя от потрясения и контролировать свой гнев, подумать, что следует сделать, чтобы спасти своего мужа и – что самое главное в этих обстоятельствах – сохранить добрую волю к любому, кто еще верен королю. Мод была особенно обходительна с Ипрсом, который, по крайней мере, не бежал, не сделав ни одного удара, и силой которого был Кент, дававший ей доступ к портам, близким к Булони, откуда она могла получать деньги и наемников.

Прошел месяц. В начале марта королева послала за мной, чтобы сказать: от Генриха Винчестерского прибыл посыльный с известиями о короле и Бруно. Епископ уверил королеву, что у Стефана все хорошо, что с ним обращаются достойно и что у него при себе есть его собственный слуга сэр Бруно из Джернейва. Тогда она не открыла мне настоящей причине послания, которая состояла в том, чтобы уведомить ее об отречении Винчестера от клятвы своему орату, О его признании Матильды в качестве королевы и о призыве к епископам собраться на совет 7 апреля. На этом совете он собирался использовать свои полномочия папского легата, чтобы объявить Стефана низвергнутым Богом и лишить его короны за прегрешения против церкви, и потребовать избрания императрицы Матильды царицей. Когда я услышала об этом, то удивилась, почему выбрали титул царицы, а не королевы. Мне так и не удалось получить ответ на этот вопрос, но думаю, скорее всего это происходило от того, что Стефан именовался королем, и епископ опасался хватит ли его легатских полномочий на Божье помазание.

Хотя Винчестер не получил восторженного одобрения, как он ожидал, даже от многих епископов Англии, большая часть страны предпочла своего рода робкий нейтралитет. Тот же Лондон, где Стефана любили, под конец не осмелился противостоять открыто и согласился разрешить императрице войти в город, когда Джоффрей де Мандевилль, хранитель Лондонского Тауэра и, таким образом, предводитель отрядов, охранявших город, купился на обещание Матильды богатых новых земель.

Нарушение Мандевиллем клятвы глубоко потрясло Мод. Она горько плакала, а затем написала императрице о согласии сдаться, если только та отпустит Стефана под обязательство не добиваться более трона Англии.

Императрица отказала. Что ж, этого следовало ожидать. Я хорошо знала Матильду: жалость и сострадание ей присущи не были. И все-таки не ожидала, что ее ответ будет таким грубым и жестоким. А посланец Матильды не только оскорбил королеву Мод, но и сказал, что ее Стефан сейчас закован в цепи как невольник, и что императрица хочет чтобы он умер в этих цепях. Это было огромной ошибкой со стороны Матильды. Мод пришла в отчаяние. Теперь королева будет сражаться со всей изобретательностью и всеми средствами, которые она сможет мобилизовать, и Ипрс начал собирать для нее армию.

Когда Матильда приблизилась к Лондону, мы отступили, но только до Рочестера, меньше, чем на десять лье от столицы, откуда было легко добраться до цитадели Ипрса в Кенте. Мы не испытывали недостатка в известиях из Лондона, так как горожане посылали вести почти каждый день. Могло показаться, что императрица сражается на нашей стороне, – она одинаково плохо умела обращаться и с врагами, и с друзьями. Мы слышали, что она не поднялась приветствовать даже короля Дэвида, такого же монарха и когда ее собственный кровный брат, который сражался за нее, на коленях просил милосердия для обидчика, она заорала, проявив к нему почти такую же грубость, как к Мод.

Глупее всего было то, что через несколько дней после въезда в Лондон Матильда потребовала колоссальную пошлину от города, чего, как я понимаю, она не имела права делать, еще не будучи коронованной. Тогда жители, которые желали мира даже с такой жестокой повелительницей, послали делегацию, на коленях умолявшую ее уменьшить сумму. Город истощил свои обычные ресурсы ввиду опасности торговли по причине войны. Матильда не слушала и орала на них в гневе, что не снизит свое требование ни на пенни, угрожая при этом покарать их за поддержку в прошлом короля Стефана.

Согласись Матильда с предложениями Мод, Лондону не к кому было бы обратиться и некому было бы подняться и – вышибить императрицу и ее сторонников. Теперь люди приходили н нашептывали Мод, а та отвечала тоже шепотом. На второй неделе июля армия королевы пошла походом на запад, и мы вместе с ней, но для нас это было совсем другое путешествие. У нас не было непосредственной связи с большим числом людей, о которых говорили Мод и Ипрс. Даже когда армия начала разрушать южный район Лондона, я не увидела ничего страшного. Королева и все ее дамы нашли пристанище за высокими толстыми стенами Сотвар-ксксто монастыря с сильным отрядом булонцев, который должен был защитить ее и монастырь.

Я видела только красный свет огней, отраженный в низких облаках, и иногда слышала какой-то неясный шум. Но разрушение Сотварка было сигналом, данным как раз накануне того, как Матильда должна была короноваться, пока готовился праздник, отмечающий это событие. Я слышала, когда все колокола Лондона неожиданно начали звонить, и мои глаза встретились с взглядом королевы. Я чуть не засмеялась, так как она смотрела, с нетерпением и жаждой. Мы знали, что эти колокола созывали людей города броситься в атаку на Вестминстер, где императрица готовилась к своей коронации.

У горожан слова не расходились с делом. Когда армия Ипрса и Мод подошла к мосту и стала искать лодки, чтобы пересечь реку, Лондон поднялся. К сожалению, среди сторонников императрицы были такие, кто не был одурачен, поверяв, что колокола звонят в честь коронации императрицы. Неожиданность не была полной, и у Матильды было время сбежать со своими сторонниками, но они ушли только с тем, что смогли унести на своих плечах. Торопясь покинуть Лондон, императрица даже забыла королевскую корону, которую возила с собой с тех пор, как Винчестер открыл для нее сокровищницу. Ипрс, прибывший раньше лондонцев, которые грабили дворец, закрыл вскрытые сейфы, в которых хранились королевские регалии и посуда, но я уверена, что Мод предпочла бы скорее потерять корону, чем Матильду. Однако она не винила Ипрса: он не знал, пока не вошел во дворец, что императрицы здесь нет. Он выехал за ней как только удостоверился, что она сбежала, но никто из важных лиц не был схвачен. Позднее мы узнали: они разбились на небольшие партии и бежали в разных направлениях так, чтобы не оставить явных следов, для преследования.

Я рассказала о событиях, о многих из которых услышала после того, как они случились, и в рассказе не упоминала, как они повлияли на меня. После того как Матильда отказала Мод на предложение о мире, я была слишком занята, чтобы о чем-нибудь подумать, и большая часть моей работы касалась нападения на императрицу в Лондоне. Это поддерживало меня, так как я надеялась, что императрицу поймают и она будет у нас для обмена на Стефана и Бруно. Так проходили дни и ночи. Но ночи были ужасными. Просыпаясь или засыпая, едва только становилось темно, – как это могло быть в подземелье, – я представляла себе Бруно, закованным в цепи, чахнущим и сплошь покрытым зияющими ранами, какие я видела у заключенных в Карлисте и Ричмонде. А когда, придя в Вестминстер вместе с королевой я узнала, что Ипрс вернулся без единственной пленницы, приковывавшей наше внимание, то опять впала в ту пустоту, которая держала меня так много месяцев после известия о смерти отца. Должно быть, прошло несколько часов или целый день прежде чем я пришла в себя от боли. В пустынной комнате дворца королева хлестала меня по лицу.

– Трусливая тварь! – пронзительно закричала она, шлепнув меня снова. – Ты избалованное, потворствующее себе чудовище! Какое ты имеешь право неподвижно сидеть у стены? Эгоистичная свинья! Ты скорее хочешь дать своему мужу умереть в цепях, чем приложить усилия, чтобы спасти его?