Гаванский бульвар Прадо, широкий и тенистый, ведет из центрального парка города до самой гавани — и американская армия, оказавшаяся в конце 1898 года в кубинской столице, превратила его в свой палаточный город-лагерь. Места было мало, и солдаты были вынуждены ставить палатки вплотную друг к другу. Они втыкали колья в грязь вокруг деревьев, выстроившихся вдоль широких тротуаров, и натягивали бельевые веревки между фонарных столбов. На балконах особняков по сторонам бульвара стояли и с боязливым любопытством наблюдали, что делается внизу, кубинки с трепещущими веерами и кубинцы в белых соломенных шляпах. В первый день нового 1899 года, когда Куба официально стала суверенной, испанский флаг, развевавшийся над старой крепостью в гавани, спустили, и его место занял звездно-полосатый. Кубинского флага не было нигде.

Обязанности полицейских патрулей в столице взяли на себя восьмой и десятый пехотные батальоны американской армии. Американский военный губернатор Кубы въехал в Гаванский дворец, который прежде занимал испанский генерал-капитан, — но прежде американские солдаты вывезли оттуда больше трехсот повозок мусора. Почти четырехсот лет испанского владычества над Кубой как ни бывало: американская военная администрация твердо вознамерилась обучить кубинцев английскому, ввести здесь американские законы, внедрить американские приемы управления, закупить товары, сделанные в США, и переключить внимание местных жителей с корриды на бейсбол (впрочем, против этого кубинцы ничего не имели). Командующие армии Соединенных Штатов и их начальники в Вашингтоне не стеснялись наводить в стране свои порядки.

Изменениям подверглись не только система образования и налогообложения — перечертили даже карты. Остров Пинос — «Сосновый остров» — у самого южного побережья был частью Кубы на протяжении всего испанского владычества, однако правительство Соединенных Штатов, не поставив кубинцев в известность, заявило свои права на остров в рамках Парижского мирного договора. Весной 1901 года американское военное командование заставило кубинских законодателей предоставить Соединенным Штатам постоянное право интервенции в страну, и Куба превратилась в инструмент давления на переговорах. «Думаю, при необходимости мы можем и пожертвовать островом Пинос», — рассуждал генерал Леонард Вуд в письме к военному министру Соединенных Штатов Илайхью Руту, отмечая, что на острове все равно нет приличной гавани. Поначалу кубинцы думали, будто это они победили в войне, — но теперь узнали, что им придется вести с Соединенными Штатами переговоры хотя бы ради того, чтобы сохранить целостность своей территории.

Американская оккупация лишила кубинцев ориентира — они уже не понимали, кто их враг и как толковать те или иные нововведения. Их приводила в отчаяние откровенная похвальба американских политиков и военного командования, заявлявших, что американский флаг будет вечно реять над Гаваной, — но при этом они восхищались тем, как стремительно преобразуется остров. За годы оккупации Соединенные Штаты наняли под свое начало огромное количество работников, чтобы привести в порядок и отремонтировать улицы кубинских городов, построить новые шоссейные дороги и мосты, провести водопровод и канализацию, проложить телеграфные линии, соединявшие города на разных концах острова. Кубинские патриоты столкнулись с трудным выбором – поддержать оккупацию, хотя она явно мешала суверенитету родной страны, или противостоять ей, хотя благодаря вмешательству американцев страна семимильными шагами вступала в двадцатый век. Однако достижение полной независимости Кубы стало теперь политической задачей, и в новой эре стране нужны были лидеры, наделенные здравым смыслом и ясной головой — даже если они не очень хорошо владели ружьями и мачете.

Первым американское военное присутствие ощутили именно жители Сантьяго, и новый мэр Эмилио Бакарди оказался среди первых кубинцев, которым пришлось вплотную задуматься обо всех преимуществах и недостатках американской оккупации.

Эмилио никогда в жизни нельзя было упрекнуть в равнодушии к идее свободной и независимой Кубы. Много лет спустя сантьягские ветераны «Армии Освобождения» избрали его своим почетным президентом, хотя он никогда не держал в руках оружия.

Однако Эмилио был дальновидным мыслителем и верил в модернизацию — а принципы модернизации он прежде всего связывал с Соединенными Штатами. Позднее он писал, что его любимое английское выражение — «Go ahead», «Вперед!», потому что оно отражает ощущение «абсолютной свободы» и в любом другом языке теряет ту целеустремленность, которая сквозит в нем, когда его произносит американец. Когда Леонард Вуд в 1898 году ворвался в Сантьяго с невиданной доселе энергией, Эмилио сразу проникся к нему симпатией. Теперь надо было сотрудничать с ним в деле восстановления Сантьяго, несмотря на то, что Вуд отнюдь не поддерживал идею независимости, которой Эмилио посвятил всю свою жизнь.

В должности мэра Сантьяго Эмилио Бакарди воплотил дух национального лидерства «по-креольски», который был так необходим Кубе в постколониальный период и которого ей так не хватало. Вопросы, которые ему приходилось решать при общении с американцами, отражали, словно в зеркале, опыт оккупированной страны, и мудрость, которую он проявил как мэр, а позднее — как сенатор в Гаване, позволила ему занять достойное место среди самых уважаемых сынов Кубы. В семье Бакарди Эмилио стал примером гражданской ответственности, которому следовали представители следующих поколений в трудные времена, когда им тоже нужно было решать, чего требует от них принадлежность к кубинскому народу.

* * *

В свой первый день в должности мэра Эмилио Бакарди созвал в зал собраний Сантьяго местных журналистов и изложил свои цели: «Способствовать улучшению материального благосостояния граждан, предоставить рабочие места тем, кто больше всех в них нуждается, удовлетворить, насколько возможно, все местные нужды. Если мне не удастся достичь этих целей, то не из-за недостатка усердия, а из-за недостатка компетенции с моей стороны, и я исправлю это, по велению долга оставив позицию, которую я занял сегодня». Это была характерно прямолинейная декларация человека, который всегда ставил во главу угла конкретные действия и стремился к немедленному результату. Его предшественником в кресле мэра был майор американской армии по фамилии Мак-Лири, и в день, когда Мак-Лири оставил должность, Бакарди убедил американских солдат, служивших в муниципальном правительстве, поступить так же, чтобы передать их рабочие места безработным ветеранам кубинской войны. Одним этим ходом Эмилио не только удовлетворил одну из насущных нужд общества, но и доказал верность идеалам Армии Освобождения, которую американские командующие стремились дискредитировать. Вскоре Эмилио еще сильнее подчеркнул свои политические пристрастия на посту мэра, назначив своего близкого друга Федерико Переса Карбо, бывшего бухгалтера, а ныне революционера, на место городского делопроизводителя. Федерико только что вернулся домой после почти двух лет в Соединенных Штатах, где он организовывал поставки оружия кубинским повстанцам, и его присутствие в правительстве показало Леонарду Вуду и другим американским высокопоставленным лицам, что Сантьяго по-прежнему остается ciudad héroe, как это было во времена следовавших друг за другом восстаний.

Однако Эмилио не принимал никаких важных политических или финансовых решений, не посоветовавшись с генералом Вудом — который как американский военный губернатор представлял высшую власть в районе Сантьяго, — и всячески призывал горожан поддерживать Вуда, как бы они ни относились к итогам войны. Вечером того дня, когда он вступил в должность, он стоял с непокрытой головой на балконе здания городского совета перед огромной толпой, которая пришла его поприветствовать.

Сборище вполне могло обернуться мятежом — ведь население было недовольно тем, что так и не получило правительства, которое могло бы назвать своим, — однако Эмилио был уверен, что совладает с патриотической энергией своего народа. Он пригласил к себе на балкон американского офицера и генерала кубинской повстанческой армии и встал между ними. «Здесь у нас представлены три стороны, — объявил Эмилио собравшимся своим гулким голосом. — Это правительство интервентов в лице американской армии, кубинская армия, которой мы обязаны свободой, и кубинский народ, который представляю я как мэр.

В наше переломное время будущее зависит от сотрудничества этих трех сторон».

Эмилио не был наивным. Он понимал, насколько предвзято относятся к кубинцам, особенно к цветным, американские военные, и видел, что высшие офицеры сомневаются, сумеет ли страна управлять собой самостоятельно. Как мэр он поставил перед собой цель доказать, что они заблуждаются, по крайней мере относительно Сантьяго, где он получил возможность лично продемонстрировать дееспособное кубинское самоуправление.

Поскольку городской совет, который мог бы ему помогать, не был предусмотрен, Эмилио собирал вместо него assamblea de vecinos («ассамблею соседей»), чтобы обсудить местные трудности и «общественно значимые» проекты.

В это время между Соединенными Штатами и кубинскими политическими лидерами сохранялись серьезные разногласия. Правительство Соединенных Штатов не желало признавать «Вооруженную Республику» — правительство, которое гражданские вожди революции и в том числе Эмилио считали естественным для Кубы и полагали, что его можно будет учредить, как только будет объявлена независимость Кубы от Испании.

«Республика» привела к созданию Кубинской Конституционной Ассамблеи, которая начала подготовительную работу вскоре после войны. Генерал Каликсто Гарсия, бывший командующий кубинской армии в регионе Сантьяго, предложил ввести свободные выборы и расширить избирательное право на всех мужчин-кубинцев, достигших двадцати одного года, — эта реформа давно входила в политическую программу революции. Однако американские власти проигнорировали Ассамблею и отказались рассматривать ее рекомендации. Когда в ноябре 1898 года Ассамблея направила в Вашингтон делегацию, в которую входил и генерал Гарсия, с целью обсудить положение на Кубе, президент Мак-Кинли и другие американские высокопоставленные лица согласились встретиться с делегатами только как с частными лицами и обсудить только один вопрос — роспуск повстанческой армии. Каликсто Гарсия был настолько обескуражен и рассержен таким враждебным приемом делегации, что заболел и умер в Вашингтоне.

Кубинские вожди надеялись, что армия останется нетронутой и станет символом их народа. Пока недавно созданная Конституционная Ассамблея билась за то, чтобы добиться суверенитета хотя бы в малой степени, сохранившиеся подразделения Армии Освобождения стояли лагерями по всей стране, ожидая дальнейших приказов. Эмилито Бакарди Лай, который всего в двадцать один год получил чин подполковника, командовал подразделением в Консоласьон-дель-Сур в провинции Пинар-дель-Рио на западной оконечности Кубы. Усталый, обеспокоенный, измученный конфликтами со своими офицерами и солдатами, Эмилито в декабре 1898 года написал отцу письмо с жалобами.

Эмилио как новоизбранный мэр Сантьяго, который пытался приспособиться к реалиям американской военной оккупации, мог посоветовать сыну лишь запастись терпением. «Я постоянно сталкиваюсь с теми же трудностями, что и ты, — писал он, — и преодолеваю их только тем, что строго соблюдаю нейтралитет… определи, как будет лучше для тебя в твоих обстоятельствах, но непременно ставь во главу угла интересы общества, интересы Народа».

* * *

На фотографии, сделанной в первые месяцы пребывания Эмилио на должности мэра, он запечатлен в обществе военного губернатора Леонарда Вуда во время инспекции очистительных работ на улицах Сантьяго. Они сидят на садовой скамейке на пешеходной улице неподалеку от бухты. Вуд облачен в форму «Мужественных всадников», он слегка подался вперед — как всегда, в боевой готовности. Эмилио в сером костюме-тройке и небрежно повязанном галстуке-бабочке непринужденно опирается на спинку скамейки.

На нем белое соломенное канотье с черной лентой, как и на всех его фотографиях того периода, и вид у него такой, словно он отдыхает или, скажем, наблюдает парад.

Мэр Бакарди и генерал Вуд сумели наладить гармоничные отношения и могли спокойно обсудить многие вопросы, касающиеся жизни в Сантьяго, — от расчистки улиц до всеобщего образования. Даже в таких крупных городах, как Сантьяго, в школу ходили едва ли треть детей соответствующего возраста, а в сельской местности — и того меньше.

В первые же месяцы совместной работы Вуд и Эмилио открыли в Сантьяго двадцать пять детских садов, организовали новые педагогические училища — одно мужское и одно женское. Когда Эмилио узнал, что в некоей школе на триста девочек приходится одна-единственная учительница, то приказал попечительскому комитету над школами провинции нанять дополнительный персонал. Комитет оставил требование без внимания, и тогда вмешался Вуд, после чего учителя все-таки нашлись.

Между Эмилио и Вудом даже завязалось нечто вроде дружбы — вполне искренней, несмотря на политические разногласия. Они переписывались много лет после того, как Вуд уехал с Кубы. Какое-то время они были полезны друг другу — Эмилио поддерживал начинания Вуда, в том числе попытки бороться с желтой лихорадкой и кампанию по восстановлению водопровода и канализации, а как мэр неизменно проявлял к нему уважение и искал его совета, как и подобает по отношению к высшему офицеру. Вуд щедро вознаграждал его. В самом начале службы на посту мэра Эмилио решил, что Сантьяго нужен муниципальный музей для демонстрации реликвий героического прошлого, начиная с раннего колониального периода и до дней рабства и борьбы за независимость. Вероятно, Эмилио вполне мог продвигать этот проект и самостоятельно, без Вуда, однако он в первую очередь обратился к нему. В результате он заручился поддержкой губернатора и двумястами долларов денежного пособия в придачу, благодаря чему и смог в феврале 1899 года открыть первый городской музей на Кубе.

Разумеется, среди причин, позволивших мэру и генералу найти общий язык, были и расчистка улиц, и школьная реформа, и городская полиция — а не спорные вопросы вроде избирательного ценза или границ кубинского суверенитета. Генералу Вуду было известно, что Эмилио — горячий сторонник политической независимости Кубы, и пока тот был мэром, Вуд тщательно подбирал слова, когда высказывался на эту тему, по крайней мере публично. В статье, написанной для журнала «Норт Америкэн Ревью» в мае 1899 года, Вуд упомянул о том, что на Кубе «как можно скорее» следует учредить гражданское правительство. «Представления о том, что кубинцы не способны к самоуправлению, в этой провинции до сих пор не подтвердились», — писал он. Вуд предположил, что Сантьяго, где работа правительства налажена так хорошо, мог бы стать примером для всей страны. Но затем он добавил: «Когда я говорю, что следует как можно скорее учредить гражданское правительство, я не имею в виду, что нужно немедленно организовать и ввести в действие все его ветви, — скорее я ратую за то, чтобы постепенно ввести его, начиная с низов и кончая верхушкой».

Эта оговорка намекает на фундаментальные разногласия между Вудом и сторонниками независимости Кубы. С точки зрения Вуда ввести демократию на Кубе не просто можно было лишь постепенно — этот процесс к тому же должен был контролироваться американцами. В письме к президенту Мак-Кинли, датированном июлем 1899 года, Вуд охарактеризовал свое отношение к жителям Сантьяго как «практически покровительственное»: Я прямо и откровенно говорю им, что это военная оккупация, что все решения должны согласовываться с командующим, но что они должны считать командующего не просто человеком, назначенным начальником над ними, а другом, который использует свое влияние не для подавления народа, а для того, чтобы служебные обязанности исполняли самые подходящие для этого люди.

В то время Вуд полагал, что Кубу следует присоединить к Соединенным Штатам, и не сомневался, что в конце концов так и произойдет, хотя публично этого не говорил.

Теодор Рузвельт — в то время губернатор штата Нью-Йорк, — пожалуй, знал Вуда лучше всех в американском правительстве и в июле 1899 года так описал его представления в письме их общему другу сенатору от Массачусетса Генри Кэботу Лоджу: Вуд уверен, что ни обещать, ни тем более предоставлять независимость кубинцам нельзя; но он должен управлять ими по справедливости и с позиций равенства и давать им все возможности для военного и гражданского прогресса, и тогда пройдет всего два-три года, и они сами будут настаивать на том, чтобы присоединиться к нам [курсив автора].

Когда Вуд поддерживал Эмилио Бакарди и других santiagueros, с которыми у него сложились хорошие отношения, он был уверен, что так они станут ближе к Соединенным Штатам, и даже стремление улучшить сантьягские школы отражает его интерес к тому, чтобы способствовать развитию проамериканских настроений у кубинской молодежи.

«Все [кубинцы] без исключения желают — я бы даже сказал, требуют, — американских учителей, — пишет Вуд весной 1899 года, позволяя себе колоссальное преувеличение. — Они жаждут выучить английский, они мечтают американизироваться».

* * *

Если вспомнить, какими идеалистичными были взгляды Эмилио Бакарди (иногда это было следствием упрямства), становится ясно, что на посту мэра его ждали разочарования. Пробыв в должности всего восемь месяцев, в июле 1899 года он неожиданно для всех подал в отставку. Между Эмилио и генералом Деметрио Кастильо, бывшим кубинским командующим, которого Вуд назначил гражданским губернатором провинции Ориенте — к ней относился и Сантьяго, — началась битва за сферу влияния. Оба были твердо уверены в своей правоте и не доверяли друг другу. Эмилио написал Вуду письмо, где подробно перечислял все пункты, по которым у них с Кастильо возникли разногласия, «чтобы вы могли сами судить, насколько обоснованны мои доводы». Суть спора сводилась к тому, какое правительство — муниципальное правительство Бакарди или провинциальное правительство Кастильо — обладает полномочиями надзирать за школьными экзаменами, регулировать часы работы магазинов и учреждать публичные танцы.

В это время Вуд был занят очередной опасной эпидемией желтой лихорадки и, вероятно, счел жалобы Эмилио мелочными по сравнению с этой задачей. Однако осложнения, которые привели к отставке Эмилио, вскрыли основополагающие вопросы относительно американской оккупации. Поскольку кубинцы могли занимать лишь немногие правительственные посты, реальной власти в их распоряжении было так мало, а сферы ответственности были разграничены нечетко, конфликты наподобие спора Эмилио с генералом Кастильо были неизбежны. Эмилио Бакарди был человек гордый и честолюбивый и имел все основания не желать работать, по его словам, «всего лишь простым административным агентом при гражданском губернаторе [т. е. Кастильо], который имеет право отменить все, что постановил мэр». А Леонард Вуд как американский военный губернатор восточной Кубы не передал кубинцам, которых он назначил на важные посты, достаточно власти, и не старался выстроить новые политические институты.

На самом деле Вуд был ярым противником полной независимости Кубы, как и большинство высокопоставленных американцев, которые вели с ней дела. Правительство Соединенных Штатов едва ли могло проигнорировать свою же поправку Теллера, где говорилось, что американцы должны в конечном итоге отказаться от своей юрисдикции на острове, однако Вуд и его единомышленники стояли на том, что поправка не должна иметь значения, если кубинцы сами захотят присоединиться к Соединенным Штатам.

Разумеется, подавляющее большинство кубинцев предпочитали независимость, но если принять такой закон об избирательном праве, что значительное число кубинцев, жаждущих свободы, не смогут прийти на выборы, этот факт не сыграет существенной роли. «Кубинцы, владеющие собственностью, предпочитают присоединение к Соединенным Штатам, поскольку понимают, что мы дадим им стабильное правительство», — заявил Вуд корреспонденту «Нью-Йорк Таймс» в июне 1899 года.

В декабре 1899 года Леонард Вуд был назначен генерал-губернатором всей Кубы, сменив на этом посту генерала Джона Брука. Он немедленно начал предпринимать шаги, чтобы право голоса получили только те кубинцы, которые скорее всего будут стоять за аннексию. Его партнером был Илайхью Рут, недавно ставший военным министром. За несколько недель они вместе разработали план ограничения свободы голосования, вполне отвечавший их целям. По американскому постановлению, голосовать могли лишь те кубинцы мужского пола, которые были грамотны, владели собственностью на сумму не менее 250 долларов или служили в повстанческой армии. Исключение из круга голосующих самых бедных и необразованных, по словам Рута, лишь отсеивало «невежественных и некомпетентных», и Вуд был с ним согласен. «Предоставление права голоса этому контингенту, — писал Вуд, — приведет лишь ко второму изданию Гаити и Санто-Доминго [Доминиканской Республики] в ближайшем же будущем». «Контингент», объединявший Кубу с этими странами, состоял из чернокожей части населения, по большей части неграмотной. Вуд был достаточно хорошо воспитан, чтобы избежать в своей аргументации откровенно расистских высказываний, однако его биограф Герман Хеджхорн прямо говорит о воззрениях генерала: «Мысль о том, что негры могут взять вверх, была для него как грозовая туча на горизонте».

План ограничения свободы голосования — настоящий шедевр лицемерия. В своей статье в «Норт Америкен Ревью» Вуд писал, что Кубе нужно «либеральное и справедливое правительство, которое состояло бы из народа, трудилось ради народа и избиралось народом», однако прямым следствием его нового плана было исключение примерно половины мужчин, достигших избирательного возраста, из участия в ближайших муниципальных выборах и в дальнейших выборах делегатов для составления кубинской конституции. Возмущенные граждане и местные правительства засыпали Вуда телеграммами. Местная администрация в Сантьяго обвинила Вуда и Рута в том, что они «стремятся не дать выхода желаниям и волеизъявлению кубинцев, всех и каждого, именно в этот исторический момент, когда создание муниципальных правительств должно стать краеугольным камнем для построения страны». В письме к Руту Вуд признавался, что все еще «идут разговоры о всеобщем праве голосования», однако настаивал, что «лучшие люди» согласны с его ограничениями.

Тем не менее Вуд преувеличивал стремление кубинцев войти в состав Соединенных Штатов. Даже когда «невежественные и некомпетентные» кубинцы были отсеяны, на муниципальных выборах в июне 1900 года сокрушительную победу одержали политические партии, которые отстаивали независимость Кубы и выступали против аннексии. Проамериканская партия «Демократический Союз» получила такую мизерную поддержку электората, что даже не стала тратить силы на участие в предвыборной борьбе.

В официальном отчете Вашингтону Вуд сокрушался, что итоги выборов продемонстрировали победу «экстремистского и революционного элемента на Кубе».

Однако политическое значение выборов было очевидно: Соединенные Штаты должны были готовиться к тому, что Куба станет независимой, хотят они этого или нет — и независимо от того, готовы ли к решению этой задачи неоперившиеся правительственные учреждения, политические партии и правящий класс.

Военный министр Рут — который до того, как войти в администрацию Мак-Кинли, был преуспевающим юристом, — столкнувшись с опасностью утратить контроль над Кубой, предложил, чтобы Соединенные Штаты добились от Кубы разрешения на военное вмешательство в ее дела в любое время ради создания «стабильного правительства».

Сенатор от Коннектикута Орвилл Платт по побуждению Рута в начале 1901 года внес законопроект, согласно которому Соединенные Штаты получали право продолжать военную оккупацию Кубы до тех пор, пока создатели новой конституции Кубы не внесут туда условие, гарантирующее право на интервенцию. В марте Конгресс Соединенных Штатов утвердил Поправку Платта, и кубинцы выступили с протестом — эта поправка казалась им по меньшей мере шантажом американского правительства. Возле резиденции Вуда в Гаване прошла демонстрация, участники которой держали факелы. В Сантьяго бывшие повстанцы заявляли на публичных митингах, что назрела еще одна революция – на сей раз против Соединенных Штатов. Однако Вуд твердо стоял на своем и повторял, что американская армия не уйдет с Кубы, пока в кубинскую конституцию не будет включено условие Платта. Илайхью Рут предупредил, что если кубинцы и дальше будут, как он выразился, «проявлять неблагодарность и непонимание того, сколько крови и средств Соединенные Штаты потратили на то, чтобы обеспечить их свободу от испанского владычества, общественное мнение о них в нашей стране будет все менее и менее благоприятным».

* * *

В мае 1901 года делегаты Конституционного съезда на Кубе большинством в один голос — пятнадцать против четырнадцати — проголосовали за включение Поправки Платта в новую конституцию страны, по зрелом размышлении рассудив, что даже ограниченная независимость все равно лучше американской военной оккупации. Тем не менее сантьягская делегация во главе с местным политиком по имени Антонио Браво Корреосо, единогласно выступила против условия Платта, считая, что это нарушение обещания признать суверенитет Кубы. Эмилио Бакарди был один из ближайших единомышленников Браво Корреосо, и когда в Сантьяго устроили политический митинг в честь Корреосо и других делегатов, выступивших против формулировки Платта, Эмилио был на нем одним из главных выступающих.

Меньше чем через два года после отставки с поста мэра Сантьяго Эмилио снова включился в предвыборную борьбу за эту должность, на сей раз в качестве первого кубинца, который стал бы мэром в результате свободных выборов. В промежутке Эмилио пришел к пониманию того, насколько серьезны политические задачи, вставшие перед его страной. То, как он противился включению условия Платта, лоббировавшего интересы правительства Соединенных Штатов, в конституцию Кубы, показывало, что он по-прежнему кубинский патриот, однако теперь было уже мало твердо отстаивать идею независимости — стране как никогда требовалось ответственное руководство. Испания не оставила Кубе никакой политической культуры, которая легко породила бы репрезентативное правительство, а американская военная администрация на острове была, похоже, скорее склонна принижать местные политические институты, нежели взращивать их. Потому-то в общественной жизни Кубы и появилось столько негодяев.

Осенью 1900 года личный секретарь и переводчик Леонарда Вуда Алехандро Гонсалес написал Эмилио письмо, где предупреждал, что не следует автоматически становиться союзником любого политика, кричащего о своей приверженности линии independentista, и упоминал некоторых делегатов конституционного съезда: Они злоупотребят вашей доверчивостью и убедят вас, будто они такие же патриоты, как и вы, но мне доподлинно известно, что на самом деле их не интересует исключительно собственное благосостояние. Вы — человек чести, потому и считаете, что все остальные такие же. Я работал переводчиком у многих политиков и знаю, о чем говорю… Не защищайте их.

Однако в подобных напоминаниях Эмилио не нуждался. Как мэр и как простой горожанин он регулярно выступал против политиков, которые были в прошлом героями войн за независимость. Деметрио Кастильо и Томас Падро, главные политические враги Эмилио, были генералами повстанческой армии. Падро, которого Вуд назначил преемником Эмилио на посту мэра, увольнял муниципальных служащих, если они отказывались вступить в его политическую партию, и закрыл газету, которая его критиковала.

На выборы мэра в 1901 году Эмилио вышел скорее как реформатор, нежели как пламенный патриот, и лозунгом его кампании стали слова «Мораль и справедливость».

Эмилио было пятьдесят семь лет, и он позиционировал себя как кандидата, который восстановит порядок и прозрачность в городском правительстве после сомнительных делишек администрации Падро. Он выиграл большинством в 61 процент голосов — но лишь после тяжелой и грязной избирательной гонки. Падро, который и сам попал под следствие по обвинению в злоупотреблении служебным положением, распространил клеветнические слухи, будто часть денег, которые Эмилио собрал на Армию Освобождения, осела в его собственном кармане.

Эмилио был человек обидчивый, и подобные нападки привели его в ярость.

Прежде чем заступить на пост, он написал в Гавану Леонарду Вуду: «Доверяете ли вы мне?» Во время первого срока в должности мэра Эмилио обладал не слишком большой властью, поэтому теперь ему нужны были гарантии, что американская военная администрация не назначит одного из его политических противников гражданским губернатором провинции (то есть его начальником) — подобная ситуация, предупреждал Эмилио, будет для него «невозможной». Несколько месяцев спустя его обидчивость проявилась с новой силой — Эмилио составлял черновик завещания, из которого очевидно, что обвинения и контробвинения избирательной кампании еще свежи в его памяти.

Завещание Эмилио завершил кратким обращением «К моим детям, чтобы им никогда не пришлось краснеть за отца».

Все те скверные слова, которые говорили против меня, — не более чем клевета несчастных, убогих людей. Я всю жизнь был человеком чести, даже слишком, если это возможно, — я не украл ни у кого ни единого цента… Более того, самые громогласные из тех, кто чернил мое имя и чернят [до сих пор], с первого до последнего, в долгу у Эмилио Бакарди; и если мне и полагается наказание за что-то, я знаю за собой лишь один грех — я слепо любил свой народ и всех, кто пострадал за него.

Хотя подобная уверенность в собственной правоте способна и раздражать, Эмилио Бакарди и вправду был человеком чести, и сомневаться в этом не приходится. Его приводили в ярость те кубинцы, чей патриотизм казался ему эгоистичным, — именно потому, что он так серьезно относился к собственным убеждениям. Момент наивысшей гордости за весь второй срок на посту мэра он пережил, когда проходила его инаугурация во время Fiesta de la Bandera — «Праздника флага», церемонии, проходившей в канун Нового года и ставшей сантьягской традицией. Ровно в полночь 31 декабря, когда колокола на соборе над громадной толпой, собравшейся на главной площади, прозвонили двенадцать раз, Эмилио поднял над залом городских собраний огромный кубинский флаг в семь с половиной метров длиной. Куба еще не была независимой, и Эмилио пришлось просить у американской военной администрации разрешения провести церемонию.

Местные жители собрали деньги, чтобы заплатить одному портному за изготовление гигантского полотнища — такого большого флага горожане еще не видели. Флаг трепетал на ночном ветру, и в красном треугольнике у древка виднелась на фоне неба одинокая белая звезда, а рядом — синие и белые полосы. Городской оркестр сыграл национальный гимн. С последней нотой по всей площади раздались приветственные крики, свист и возгласы: «¡Viva Cuba Libre! ¡Viva!» Жители Сантьяго впервые видели, как над зданием их городского совета развевается кубинский флаг.

* * *

Над старой крепостью в Гаване кубинский флаг подняли только 20 мая 1902 года, когда Соединенные Штаты отказались от присутствия на Кубе и признала ее относительную независимость. Леонард Вуд и прочие американские военачальники отплыли домой, в Соединенные Штаты, позволив наконец кубинцам управлять своей страной — через почти четыре года после окончания войны с Испанией. Новым президентом стал Томас Эстрада Пальма, избранный за четыре месяца до этого, когда его единственный противник, бывший генерал Бартоломе Масо, прекратил предвыборную борьбу в знак протеста против назначения комиссии по наблюдению над выборами, явно настроенной против него. Эстрада Пальма более двадцати лет провел в Нью-Йорке и, естественно, стоял за постоянные связи с Соединенными Штатами. Американские власти не скрывали, что он нравится им куда больше, чем Масо, ярый противник Поправки Платта.

Между тем в Сантьяго Эмилио Бакарди проводил на посту мэра свой пятилетний срок и служил примером образцового градоначальника. Во время своего правления он впервые создал муниципальные рабочие места для женщин, отдавая предпочтения вдовам погибших на войне повстанцев, и расширил программу медицинской помощи беднякам.

Понимая, что после открытия Панамского канала движение судов станет оживленнее, он за счет городских фондов углубил гавань и улучшил инфраструктуру порта. Он принял крутые меры против нелегальных петушиных боев, развернул непримиримую кампанию по борьбе с проституцией, беспощадно увольнял муниципальных служащих, уличенных в должностных преступлениях. Он пытался добиться от Гаваны дополнительных средств для развития санитарных систем в Сантьяго, причем не постеснялся упомянуть, что если это не будет сделано, возможна новая американская интервенция, ведь согласно Поправке Платта кубинцы обязаны содержать свои города в чистоте. Наконец, не проходило и недели, чтобы Эмилио не выступил на собрании в честь какой-нибудь военной годовщины, не посетил похороны ветерана-повстанца, не навестил вдов и сирот и не нашел других способов внести свой вклад в борьбу за независимость, которой посвятил большую часть своей жизни.

В то же время Эмилио поддерживал личные отношения с влиятельными американцами, начиная с Леонарда Вуда. Кроме того, он дружил и с Теодором Рузвельтом, единомышленником Вуда, вместе с ним пережившим военные приключения.

Когда в ноябре 1904 года Рузвельт был избран президентом, Эмилио послал ему лаконичную телеграмму:

ВАШИНГТОН. ПРЕЗИДЕНТУ РУЗВЕЛЬТУ.

КОГДА-ТО САНТЬЯГО ЧЕСТВОВАЛ ПОБЕДОНОСНОГО ВОЖАКА «МУЖЕСТВЕННЫХ ВСАДНИКОВ».

СЕГОДНЯ — ИЗБРАННОГО ПРЕЗИДЕНТА.

БАКАРДИ, МЭР.

Весной 1906 года, когда в Сантьяго с визитом приехала двадцатидвухлетняя дочь Рузвельта Элис, Рузвельт попросил Эмилио опекать ее. Эмилио с Эльвирой — один сантьягский репортер назвал их «личными друзьями» Рузвельта — так тепло принимали Элис все время, которое она пробыла в Сантьяго, что она отплыла домой «очарованная».

К тому времени Эмилио был самым популярным общественным деятелем в Сантьяго — казалось, политических противников у него нет. Друзья и единомышленники предложили ему баллотироваться на пост губернатора провинции. Однако Эмилио рассудил иначе и, готовый наконец сосредоточиться на вопросах национальной политики, решил избираться в Сенат. С каждым годом кубинская политика становилась все грязнее, в любой предвыборной компании все участники шли на политическое мошенничество, в самом правительстве процветали взятки. Эмилио присоединился к Партии Умеренных, которая поддерживала избрание на пост президента Томаса Эстрады Пальмы. Для Эмилио главной проблемой на Кубе была коррупция, а хотя как президент Эстрада Пальма был откровенно слаб, в его честности никто не сомневался. Однако другие члены правительства Эстрады Пальмы не отличались его щепетильностью. Осенью 1905 года министр внутренних дел Фернандо Фрейре де Андраде начал увольнять государственных служащих, даже школьных учителей, если они отдавали предпочтение оппозиционной Либеральной партии и ее кандидата в президенты Хосе Мигуэлю Гомесу. Кампания стала агрессивной, то и дело происходили стычки между группами приверженцев разных партий, и кандидаты и их сторонники перестали выходить из дома без оружия.

В сентябре Гомес прибыл с визитом в Сантьяго в рамках президентской кампании.

Эмилио не поддерживал кандидатуру Гомеса, но его тревожила возможность вооруженных столкновений между сторонниками разных партий, поэтому он загодя выехал из Сантьяго верхом и встретил Гомеса в четырех милях от города.

Поприветствовав кандидата, Эмилио въехал в город вместе с ним и с его свитой, приказав сантьягской полиции отсалютовать кубинским флагам, которые несла делегация Гомеса.

В результате митинг в Сантьяго прошел безо всяких осложнений. Однако гражданские добродетели Эмилио были для Кубы тех лет скорее исключением, чем правилом. Прошло меньше недели, и предвыборный митинг Гомеса в городе Санта-Клара закончился кровавой дракой, в которой погиб и один из лидеров либеральной партии, и начальник полиции. Либералы отозвали своих кандидатов на все крупные выборные должности, заявив, что правящая партия, очевидно, не остановится перед тем, чтобы выражать свое несогласие насилием.

* * *

Пребывание Эмилио на посту сенатора стало его первым опытом в национальной политике, однако в Гавану он прибыл уже в ореоле славы — отчасти благодаря всенародной популярности рома «Бакарди», отчасти — своим общепризнанным заслугам как мэра Сантьяго. Не прошло и нескольких дней после его вступления в должность в апреле 1906 года, а он уже активно участвовал в прениях по самым разным вопросом, занимая, как правило, прогрессивную позицию. Он настаивал, что договор Кубы с Испанией об экстрадиции преступников не должен касаться рабочих агитаторов-анархистов, поскольку они не обычные преступники, а защитники социалистических идей. «Для Кубы, которая достигла политических свобод благодаря нерушимому идеализму своих сынов, было бы двуличием депортировать людей, отстаивающих другие идеи, неважно, хороши эти идеи или плохи, в Испанию, где их ждет самое суровое наказание», — говорил Эмилио. Он внес законопроект о своего рода страховке на рабочем месте — такого на Кубе еще не было, — и заявил коллегам-сенаторам, что если они могут себе позволить новое здание Сената, значит, могут и обеспечить крышу над головой пострадавшим при наводнении. Было очевидно, что Эмилио прямой дорогой идет к высшим государственным постам.

Однако страна стремительно катилась в пропасть кризиса. Оппозиционеры-либералы, решив, что их силой исключили из политической жизни, вознамерились захватить власть. Вооруженная конфронтация породила целое поколение кубинских национальных героев, а в ряды Либеральной партии входили многие бывшие офицеры и солдаты повстанческой армии. К августу 1906 года верхушка партии собрала ополчение примерно из двадцати четырех тысяч разгневанных бойцов, многие из которых были чернокожие, и войско маршем двинулось на Гавану. Восстание отнюдь не было самоубийственным. Соединенные Штаты на правах оккупантов разоружили старую кубинскую армию и запретили создавать новую, поэтому гаванское правительство было почти некому защищать. Президент Эстрада Пальма предупредил либералов, что если они не отзовут ополченцев, он будет вынужден попросить американских военных вернуться на Кубу и снова оккупировать остров.

Эмилио видел, что страна снова погружается в хаос, и был этим крайне огорчен.

Он никак не мог понять, почему кубинские политики столь недальновидны — одна сторона, либералы, ставит под удар безопасность страны ради того, чтобы заполучить политическую власть, а другая, правящая партия, отказывается вовлечь либералов в политический процесс. Однако гораздо хуже была угроза президента Томаса Эстрады Пальмы вызвать американскую военную интервенцию. Американская военная оккупация на острове свела бы на нет все отчаянные попытки кубинцев наладить самоуправление и сокрушила бы их хрупкое национальное самосознание. Эмилио решил сделать все, что в его силах, чтобы избежать подобного фиаско. «Последствия и для победителей, и для побежденных будут одни и те же: мы утратим независимость», — писал он в обращении к избирателям. 8 сентября, когда Эмилио понял, что ни одна из сторон не собирается искать компромисс, а коллеги-сенаторы бездействуют, он послал срочную телеграмму главе Сената Рикардо Дольсу: МЕНЯ ПОРАЖАЕТ, ЧТО В ЭТОТ ТРУДНЫЙ ЧАС ВСЕ ТАК БЕЗРАЗЛИЧНЫ И НИКТО НЕ СОБИРАЕТСЯ СОЗЫВАТЬ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ЗАСЕДАНИЕ КОНГРЕССА.

Дольс ответил: У МЕНЯ НЕТ ПОЛНОМОЧИЙ СОЗЫВАТЬ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ЗАСЕДАНИЕ КОНГРЕССА.

Несколько часов спустя Эмилио послал вторую телеграмму: Я ОЖИДАЛ ТАКОГО ОТВЕТА, ОДНАКО В СЛОЖИВШИХСЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ, КОГДА ВСЕ КУБИНЦЫ ДОЛЖНЫ СПЛОТИТЬСЯ, ГЛАВЫ КОНГРЕССА И ПАРТИЙ РАЗДЕЛЯЮТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ОТКАЗ СОЗЫВАТЬ ЗАСЕДАНИЕ КОНГРЕССА, ЧТОБЫ ОБСУДИТЬ ВАЖНЫЙ ВОПРОС О ПРАВОМОЧИИ ИСПОЛНИТЕЛЬНОЙ ВЕТВИ ВЛАСТИ, КОТОРАЯ ПРОЯВЛЯЕТ ПОДОБНОЕ БЕЗРАЗЛИЧИЕ.

Однако Эмилио был едва ли не единственным сенатором, осознававшим угрозу национальной идее Кубы. Его усилия заставить Сенат вмешаться и предотвратить американскую интервенцию ни к чему не привели. Эстрада Пальма попросил президента Теодора Рузвельта прислать на Кубу два военных судна, а затем добавил требование прислать «со всей возможной скоростью и секретностью» две или три тысячи американских солдат. Рузвельт предпочел поручить военному министру Уильяму Говарду Тафту выступить посредником между сторонами. Либеральные революционеры согласились сложить оружие, если объявят новые выборы. Эстрада Пальма и его вице-президент останутся на посту, пока не будет созвано новое правительство. Однако Эстрада Пальма не согласился на эти условия. Он твердо решил доказать, что американская интервенция абсолютно необходима, поскольку был уверен, что это спасет его лично. 25 сентября он заявил, что и он сам, и вице-президент подают в отставку, полностью отдавая себе отчет, что в результате Куба останется без функционирующего правительства и, следовательно, Соединенные Штаты будут вынуждены взять власть в свои руки.

Эмилио Бакарди был в ярости — и на либералов, и на Эстраду Пальму, и на Соединенные Штаты — за то, что они поставили Кубу в такое положение; раньше он никогда не выражал свое недовольство американцами настолько прямо. «Я все больше убеждаюсь, — писал он Эльвире 27 сентября, — что американская [сторона] ведет двойную игру. Они получат президента, который им понравится… а потом придут сюда». На следующий день он был обескуражен еще сильнее и написал Эльвире, что вместе с небольшой группой сенаторов тщетно пытался заставить палату отвергнуть отставку Эстрады Пальмы. «Жребий брошен, — писал он. — Мы впустую тратим время». Эстрада покинул пост на следующий день вместе с остальным правительством. Уильям Говард Тафт взял на себя официальный контроль над Кубой от имени Соединенных Штатов, установив американскую оккупацию острова во второй раз менее чем за десять лет.

Эмилио уехал из Гаваны и больше никогда не возвращался в национальную политику.

* * *

Крушение Кубинской Республики Эмилио Бакарди принял куда ближе к сердцу, чем остальные кубинские патриоты. Свободный и независимый кубинский народ был для него священной целью, идеалом, который вдохновлял и поддерживал его в годы изгнания и тюрьмы. Ему было бы легче, если бы во время революционных войн он сражался с оружием в руках, как его сын Эмилито и все бывшие генералы, которые теперь делали себе имя в политике. Их опыт Cuba Libre сводился к тревогам за поставки боеприпасов и провизии для солдат, у них не было ни времени, ни причин идеализировать свою борьбу.

И поскольку особых иллюзий у них не оставалось, крушение идеалов было для них не таким мучительным, как для Эмилио.

Несколько месяцев он переживал разочарование молча, пытаясь понять, что произошло и почему. В феврале 1907 года Леонард Вуд написал ему с Филиппин, где он теперь служил главой колониальной администрации, и спросил, что нового на Кубе. В ответном письме Эмилио говорит, что на плантациях по-прежнему производят сахар и в деревнях все довольно спокойно, но будущее страны в полнейшем тумане. В бедствиях, постигших Кубу, он обвинял в основном Томаса Эстраду Пальму.

Во главе Кубы должен стоять человек, который знает страну и ее народ, и в этом, вероятно, и состоит главный промах президента Эстрады Пальмы. Долгое пребывание в Соединенных Штатах заставило его забыть своих родичей, и когда он пытался ими управлять, то вообще их не знал.

Эмилио было прекрасно известно, что именно Вуд лично выбрал кандидатуру Томаса Эстрады Пальмы на должность кубинского президента — и именно за лояльность к Соединенным Штатам, поэтому в письме содержится упрек в адрес американского генерала, что Эмилио позволял себе нечасто.

Но в апреле 1908 года Эмилио наконец не смог сдерживать гнев на то, что произошло с его страной. Чарльз Магун, которого президент Теодор Рузвельт назначил генерал-губернатором Кубы после интервенции 1906 года, приказал, чтобы все губернаторы провинций и их законодательные советы подали в отставку в рамках подготовки к новым выборам. Мысль о том, что демократически избранные кубинские власти будут вытеснены захватчиками-иностранцами, привела Эмилио в бешенство, и он немедленно написал заметку в местную газету: К моему народу.

Мы сделали очередной шаг назад… Мы ратифицировали собственную некомпетентность. [Мы слышим: ] Губернаторы и члены советов, прекратите работу!!! И это не призыв убрать лишние шестеренки в механизме нашего государства — это было бы шагом к прогрессу. Нет! От нас требуют, чтобы мы объявили всему миру, что лучше склониться перед иностранцем, нежели послушаться брата! Склониться и не выпрямляться, потому что мы не верим в самих себя и в гражданскую сознательность. Мы уверены, что не станем помехой на пути к цивилизации, только если наденем на себя ярмо поработителя.

Эмилио долгие годы восхищался Америкой, но теперь пришел к выводу, что Соединенные Штаты неизбежно будут представлять собой угрозу для маленьких и более слабых соседей — просто потому, что эта страна так огромна, обладает такими экспансионистскими амбициями и от природы любит играть мышцами и подчинять себе окружающих. Не то чтобы Соединенные Штаты вели себя особенно агрессивно — их поведение было типично для всех крупных колониальных держав того времени. В своей заметке Эмилио привел в пример антиимпериалистические воззрения Гильельмо Ферреро, итальянского историка-социалиста тех лет. «Никогда, ни в прошлом, ни в теперь, ни один народ не управлял другим с идеей справедливости, — цитировал Эмилио слова Ферреро. — Он протягивает руку не для того, чтобы другой народ не упал, а лишь для того, чтобы подтолкнуть их еще стремительнее ко дну пропасти». В 1898 году Соединенные Штаты протянули руку Кубе, однако в результате пресекли ее развитие. К этой теме Эмилио вернулся в декабре 1908 года, в письме Карлосу Гарсии, сына Каликсто Гарсии, кубинского генерала, который не вынес оскорбления со стороны американского командования. В этом письме Эмилио говорил об «американском враге, мудром и дальновидном, который долгие годы впутывал нас в хитросплетения заранее продуманного плана».

Однако при этом Эмилио все же несколько лукавил. Он ничуть не меньше прежнего восхищался Соединенными Штатами и симпатизировал американцам, даже тем, кого винил в бедствиях Кубы. Его письмо Леонарду Вуду в марте 1907 года заканчивается приглашением посетить Кубу следующей осенью. Даже в своей антиимпериалистической газетной заметке Эмилио описывал американский народ как «щедрый, великодушный и честный», и они с Эльвирой посылали дочерей учиться в Соединенные Штаты. Однако и он, и другие кубинские патриоты извлекли из интервенции урок: маленькие страны вроде Кубы должны держаться на расстоянии от крупных стран вроде Соединенных Штатов, если хотят сохранить независимость, как и предупреждал Хосе Марти.

В последующие годы Эмилио работал над своими десятитомными «Cronícas de Santiago de Cuba». Родной город казался ему более чистым воплощением кубинского народа, чья история в целом оказалась такой трагической. Он ненадолго вернулся в политическую жизнь в 1916 году, однако баллотировался всего лишь в городской совет Сантьяго. На сей раз он избирался от Либеральной партии. Когда один молодой писатель спросил его, почему он сменил партию, Эмилио ответил, что теперь она не имеет значения. «Единственная моя принадлежность — santiaguero», — сказал он. Но и здесь его ждали разочарования. После того как первое собрание совета было отмечено разногласиями между сторонниками разных партий, Эмилио объявил, что немедленно подает в отставку. Остаток жизни он посвятил писательскому труду и семейному производству рома «Бакарди».