Я даже не ложилась. Прямо в измятом после девичника платье – впрочем, оно имело подходящий трагический вид – поехала к Терезе. Она была в конюшне.

– Что это ты так рано? – спросила Тереза.

– Не рано, – ответила я. – Поздно. Уже поздно.

– Бедняжка, – сказала Тереза, – не выпить ли нам по чашке чаю?

Тереза – из Ирландии.

Я знала, что Тереза встает на рассвете. Ее муж Роланд – о нем я слышала, но никогда его не видела, потому что он постоянно путешествует по всему свету, составляя причудливые туристические путеводители, которые сам и издает, – вдруг удивил всех, продав свою компанию одному медиамагнату за пару миллионов. После чего перевез семью в Эссекс. Предполагалось, что Тереза теперь и пальцем в жизни не пошевелит.

Если бы Тереза не была Терезой. Она не может сидеть спокойно ни минуты, а ее младшая дочь Молли пристрастилась к пони, и теперь Тереза, которая раньше бабку от холки отличить не могла, вскакивает как миленькая каждое утро, чтобы почистить конюшню до начала школьных занятий.

– Это Дымок, – говорит она, – он милый, вот только немного не ладит с воротами. Его несет, когда он видит ворота.

– В деревне это было бы ужасно, – сказала я, – там много ворот.

– А вот Непоседа, любимица Молли. Только не трогай ее: она кусается, если трогают гриву.

– Какая прелесть! – сказала я.

На кухне Тереза ставит чайник, а потом понимающим взглядом осматривает меня. Оценивает размер ущерба.

– Милое платьице, – говорит она.

– Триз, – говорю я (так мы ее звали, когда были маленькие, обычно таким же жалобным голоском, прося купить мороженого, или комикс, или еще чего-нибудь, и она обычно отвечала: «Вы знаете, деньги не растут на Триз», – но потом все равно покупала).

Жалобный голосок был вызван тем, что ее «милое платьице» вовсе не было таким невинным замечанием, каким могло показаться. Тереза знала, что кроется за этим платьем, – она знала всю мою историю, историю моей жизни. И чтобы я не забывала ее, она хотела привлечь мое внимание к платью. Она знала все главы в книге Эда и не хотела, чтобы просто из-за текущего момента, пока пишу сегодняшнюю страницу, я забыла про все остальные.

Что приводит меня к истории платья, и, пожалуй, сейчас неплохой момент, чтобы обратиться к шагу четвертому в моем руководстве «Как заполучить мужа». Шаг четвертый: на свое второе свидание явитесь в общественное место в слишком большой для вас мужской пижаме и с растрепанными волосами.

Впрочем, сначала проведите ночь, скорбя о женщине, с которой никогда не были знакомы и которая хорошо смотрелась в по-детски розовом. Омойте свое лицо, чтобы побледнело, как у мужчины, слезами по девушке, вышедшей замуж за принца и навсегда задувшей огонек счастья в своей жизни.

Видите ли, в старые времена была Золушка – она перехватила у своих безобразных сестер свадебный букет лишь после того, как долго страдала, выгребала золу, жила в страшно неблагополучной семье и несколько раз с трудом добиралась домой заполночь. Она показала нам, что, только отыскав свое истинное естество, можно обрести вечный союз со своей истинной парой.

Но Золушка вышла из моды – отчасти это касается и моей экипировки, – теперь вместо Золушки у нас принцесса Диана. Диана все вывернула наизнанку. Сначала получила шикарное платье и принца и только потом выгребла на нас свою золу. Тем самым продемонстрировала всем, кто неправильно понимал Золушку (или видел только мультфильм Диснея), что ни сказочная свадьба, ни роскошные ноги, ни прекрасный принц не принесут тебе собственно любви. Еще раз доказала, что самая глубокая духовная максима нашего времени – «бесплатных обедов не бывает».

И вот – вы идете в Кенсингтонский дворец, где возлагают цветы. Идете туда, потому что это историческое место. Исторически-истерическое. Идете, чтобы потом рассказать об этом своим детям. Это повод, потому что, видите ли, на самом деле вы весьма далеки от восхищения Дианой, то есть не уверены, позволено ли вам восхищаться Дианой и в то же время быть персоной, читающей широкие газетные страницы или собирающейся их читать, все равно даже если вы не часто это делаете, поскольку слишком заняты, читая про Диану в журнале «Хэлло».

Подходя к Кенсингтонскому дворцу, вы обнаруживаете, что незнакомые люди разговаривают друг с другом. Удивительно. Напоминает Британию во время войны. Вы знакомитесь с молодой женщиной из Лидса, делающей из цветов и свечей мандалу (это ее слово) по Диане. По лицу ее текут слезы. Глубина ее горя наводит вас на мысль, что, возможно, ее мать тоже погибла в автокатастрофе, но, когда вы спрашиваете, выясняется, что ее мать совершенно здорова и проживает в Шеффилде, – отчего, собственно, вашей подруге по мандале и пришлось переехать в Лидс: чтобы быть подальше от нее.

Это ночь длинных теней – слепящие телевизионные юпитеры придают каждой стоящей фигуре двадцатифутовую зловещую черную тень, а телевизионные фургоны выстроились вдоль улицы, выставив свои спутниковые тарелки, как разинутые рты, и вещают нам о том, что мы собрались вместе на этой маленькой планете в этот день, когда случилось нечто, напомнившее нам, что мы не участвуем в шоу. Случилось нечто, заставившее нас на мгновение оглянуться и подумать: вот мы собрались здесь и… Эй! – ну и что?

В этой оргии цветов, свечей и слез ты приходишь к убеждению, что Диана была святой – современной святой. Святой заступницей любительниц потрахаться на стороне, хотя и выглядела как сама невинность. А это не простая штука – быть святой заступницей, поскольку в наши дни на этом поприще невероятная конкуренция.

Но самое удивительное: вас не покидает мучительное чувство, что если бы вы каким-то образом пробыли подольше на том балу, если бы не легли спать и, еще того хуже, не уснули, то могли бы предотвратить эту трагедию. Не то чтобы вы мнили себя богом или чем-то таким – просто вы забываете, что вы не бог. И продолжаете думать обо всех бедных детках – о бедных детках.

Вы не уходите из Кенсингтонского дворца до пяти утра, когда уже светает. Наконец решаете уйти и заваливаетесь к Маку, так как это позволяет вам лишний час поспать. Вы спите, как вам кажется, минут двадцать, пока кто-то не начинает с визгом сверлить вам барабанную перепонку. Это звонят в дверь.

Снова и снова. Вы должны прекратить эту пытку и со слипающимися глазами, ничего не видя, направляетесь к входной двери, как лунатик, путаясь в просторной хозяйской пижаме. И, вся растрепанная, открываете дверь своему будущему мужу.

Он отскакивает с подобием вежливой улыбки, которую нацепил с тех пор, как потерпел фиаско со своим «Я не хочу заниматься с вами сексом». Она длится не долее одной секунды, а потом он просто скалит зубы. Это очень заразительно, и вы тоже ухмыляетесь, а потом начинаете хихикать, и он тоже, и вы вместе какое-то время ничего не можете поделать, хихиканье перерастает в неудержимое веселье, и вы выходите за дверь, чтобы было больше места сотрясаться от хохота, и говорите:

– Не могу поверить, что Диана погибла! – и вдруг понимаете, насколько тонка грань между воем от смеха и рыданиями. Что и прерывает смех.

– Тебе надо позавтракать, – говорит он. Вы поворачиваетесь к двери, чтобы добраться до необходимых вам приспособлений для приведения себя в порядок, и вдруг обнаруживаете, что дверь захлопнулась. Таким образом, вы оказываетесь в местном кафе в упомянутом выше растрепанном состоянии и извиняющимся тоном бубните: «Видишь ли, дело не столько в ней, она просто символ – наша внутренняя принцесса» (позаимствовано у Флоры). А также: «Это все из-за детей, мне очень жалко детей».

Он берет свой мобильный телефон и кладет на стол между своими печеными бобами и вашими сосисками.

– Тебе нужно позвонить маме, – говорит он. Я смотрю на него.

– Моя мама умерла.

Он бледнеет.

– Не беспокойся, – говорю я. – Давным-давно.

– А, – говорит он.

– Она разбилась на самолете. Вместе с папой.

– А, – снова говорит он. – Разбились на самолете? Сколько тебе тогда было?

– Двенадцать, – говорю я.

Возникает небольшая пауза, и мы оба слышим, как монетка упала наконец в автомат. Монетка летела тысячу миль.

Потом я встала, пошла в сортир и долго там плакала. Вы, наверное, думаете, что такое невозможно: я всю ночь думала о смерти Дианы, и до меня не доходило, что я сама сходным образом потеряла родителей, – но это возможно, потому что так оно и было. Я не говорю, что не понимала этого умом – но сердцем этого не понимала.

Но теперь я плакала не о маме и папе, не о чем-нибудь столь же очевидном (и здравом) – я плакала потому, что чувствовала себя дерьмом. Полным дерьмом. Дрянью. Ненавижу это. Ненавижу. И потому продолжала плакать. Я думала, что это как-то мне поможет. Думала, что это хорошие слезы, и вытирала их, и шла к двери, а потом снова плакала, и снова вытирала слезы, и думала, что все так и должно быть – и так все это тянулось и тянулось. Я проторчала там, наверное, целый год. Когда наконец вернулась за столик, я думала, что все уже прошло, но все началось снова. Я уже не рыдала, но слезы текли ручьем. Они капали на мои печеные бобы, как легкий, но настойчивый летний дождь.

Я сказала Эду:

– Будем считать, что ничего не произошло.

Эд наклонился ко мне и заговорщицки прошептал:

– Ты расчувствовалась?

Он сказал это так, как мог бы сказать: «Снова выскочила простуда, да?» – или что-нибудь в этом роде.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Не знаю, что на меня нашло.

– Не кричи так, – прошипел он. – Никогда не знаешь, кто может услышать.

Я оглянулась через плечо.

– У них везде наблюдательная аппаратура, – сказал он.

– У кого? – не поняла я.

Эд очень сурово посмотрел на меня.

– Полиция чувств.

– Пошли, – сказал он немного спустя и взял меня за руку.

– Куда?

– Надо раздобыть для тебя одежду.

– Хорошо, – сказала я, представив рабочий комбинезон из его фургона.

– Платье, – сказал он.

– Что-о-о-о?

– Платье – то, что носят девушки.

– Не знаю, – сказала я, а потом добавила: – Почему платье? Ты что, не видишь, что я плачу? Или ты какой-то извращенец?

– А ты разве никогда раньше не покупала платья?

– Не покупала! – сказала я праведно-возмущенным тоном, как будто меня спросили, не воровала ли я раньше у слепых.

После того как мы пробыли в универмаге «Харви Николс» минут десять, я спросила Эда, не голубой ли он. Он пропустил вопрос мимо ушей. Когда мы поднимались в лифте, он сказал:

– Если ты не носишь платьев, что же ты носишь? Юбку и блузку?

– Юбку и блузку? – переспросила я. – Давно не слышала таких слов. Ты говоришь как персонаж из «Вас обслуживают?».

Он не обратил внимания и на этот укол, и я добавила:

– По-моему, вся эта покупка платьев – сексизм чистой воды.

– Сексизм? – сказал он. – Давно уже не слышал этого слова.

Я пожала плечами. Я была в замешательстве. Он был прав.

– Видишь ли, – пробормотала я, – приписывание полам традиционных ролей…

– То есть я мужчина, а ты женщина?

– Да! – воскликнула я, ощутив, как меня кольнуло новое возмущение.

– А, – сказал он, кивнув, и заглянул мне в глаза. – Ты перепутала. Это не сексизм. Это просто сексуально.

Моя пижама вызвала у продавщиц немало восхищенных взглядов, а одна в отделе, где продавались парфюмерия и белье от Донны Каран, даже поинтересовалась, где я такую достала.

Потом, когда все поняли, что мужчина покупает девушке платье, это вызвало вокруг множество снисходительных улыбок. Мне хотелось закричать: это не мой парень, и я не ношу платьев! Просто чтобы прекратить все это. Но я не закричала, потому что мне эта странность даже как-то понравилась: надеть на себя платье; до того я вела себя так, будто Господь Бог однажды склонился с небес и сказал: «Хани Холт, да будешь ты отличаться от всех прочих женщин – тебе не идут платья!»

А теперь вот – без всякой борьбы – то, что казалось великой и несомненной правдой, вдруг испарилось, напомнив мне, как в одну ночь рухнула Берлинская стена и все как будто говорили: фью! эта шутка с коммунизмом была чем-то вроде отвлекающего маневра, не правда ли?

Я даже нашла платье, которое мне понравилось: шелковое, серебристое, простое – я все еще в нем: его-то я и надела на девичник. Потом купила расческу, хлопчатобумажное белье и пару шлепанцев. Конечно, заплатить за все пришлось Эду, поскольку у меня не было и ломаного гроша.

Потом мы забрались в его машину и поехали на запад. Эд сказал:

– Угадай, что дальше? Водный отдых на Темзе.

Очень милый отдых на воде, надо отдать ему должное, очень милый. Мы плыли по течению и плескали руками по воде, и я много о чем ему рассказала. Тереза старалась сохранить живой память о моих родителях, но могилы, чтобы их навещать и все такое, не было. К тому же, если признаться, мы с Флорой пребывали тогда в том юном возрасте, когда нам как-то было не до этого. То есть не до смерти.

Все, что нам, по сути, осталось от родителей, – пачка смешных старомодных фотографий, на которых эти незаменимые люди казались нам тогда старомодными и смешными.

Но в тот день, разговаривая на реке, мы с Эдом подружились.

Видите! Я так и знала, что она до добра не доведет, эта дружба.

– Триз, – спросила я, когда мы с Терезой сидели в ее веселенькой современной клетчатой кухне с чашками чая, – вы с Роландом все еще занимаетесь сексом?

– Два раза в неделю, – не моргнув глазом, ответила она.

– Правда?

– Да, – сказала она, – на этом фронте мы всегда преуспевали.

– На всех фронтах, – сказала я.

– Ах, нет, – возразила она. – Он сводит меня с ума.

– Правда?

– Теперь он все время здесь. Что ж, – продолжила Тереза без паузы, – по крайней мере, свадьба у нас была не из тех, что закатывают другие. Нужно было лишь зарегистрироваться и заказать стол в ресторане. Минутное дело. И платье у меня было такое, которое можно носить в любое время. Считай, повезло.

Она очень практичная, Тереза. Серьезная и практичная.

– А потом кольца и медовый месяц, – сказала я, чувствуя, что она немного поспешила.

– Ну да, – сказала она, – но королевской свадьбой это не назовешь.

– Я думала, тебе нравится Эд, – проговорила я негромко.

– Так оно и есть, – сказала она, – но он явно не Тот Единственный. – В ее голосе я уловила нотку сарказма. – Роланд рассказал мне одну историю, – продолжала она. – Он узнал ее от Билла Гейтса или еще от кого – из числа тех новых гуру бизнеса, к которым он теперь вхож. Живет человек у себя в деревне, и случается ужасное наводнение, и он забирается на крышу своего дома и знает лишь, что с ним все будет в порядке, потому что он верит в Бога и не сомневается, что Бог его спасет. А потом подплывает лодка, и в ней свободное место как раз для одного человека, и все в лодке зовут его: давай лезь в лодку! Но он машет рукой и говорит, что ему некуда спешить – Бог все равно его спасет. Лодка отплывает, а вода поднимается все выше, но человек ничуть не тревожится, потому что знает: Бог его спасет. Потом подплывает другая лодка, и люди в лодке умоляют его залезть, но он говорит то же самое, машет рукой, а потом подплывает третья, но он все не хочет залезать, а вода поднимается все выше и выше, и вот наконец он тонет.

– Очень ободряющая история, – проговорила я.

– Я еще не кончила, – сказала Тереза. – Так вот, этот человек возносится на небеса, встречается с Богом и говорит ему: «Какого черта? Я думал, ты спасешь меня!» А Бог отвечает: «А ты думаешь, для кого были все эти лодки? Эджит!» Я на мгновение задумалась.

– Бог сказал «эджит»? Значит, Бог – ирландец?

– Все знают, что Бог – ирландец.

– Что ж, очень поучительная история, спасибо тебе, – сказала я, но Тереза не обратила на мои слова внимания. – Роланд что, ударился в религию?

– Нет. Всего-навсего возомнил себя Ричардом Брэнсоном.

– К чему ты ведешь?

– Ты, девочка, – сказала Тереза, – вознесешься на небеса и скажешь: «Где, черт возьми, была моя лодка?» И Бог ответит: «А как же Ангус, а Стив, а Джесс, а Дэвид…»

– Ты называешь их лодками! – завопила я. – Это же самые дырявые, неустойчивые, вонючие пародии на лодку, какие я только видела в жизни!

– Не такие уж…

– Во всяком случае Ангус, – перебила я.

– Чем же он был плох?

– У него был складной велосипед, – сказала я.

– Складной велосипед?

– Да, – сказала я. – С этим типом все ясно. На первое свидание он явился на таком велосипеде с маленькими скрипучими колесами. Совсем не по-мужски. Потом, хуже того, сложил велосипед, так что получилось что-то вроде зловещего вида ящика, и приволок его в ресторан, где этот ящик стоял рядом с нами, распространяя вокруг себя дух зла.

– Смешная ты, – сказала Тереза.

– А тот, что сбрил себе брови? – сказала я. Наверное, мне следовало балдеть от него. То есть он был очень современный – диджей или что-то вроде. Но это было все равно что спать со змеей. Мне пришлось сказать ему, как все отвратительно, после чего он выскочил из постели и в негодовании исчез.

– А тот, с зубом? – вспомнила я.

Это был мой «старший», хотя ему вряд ли было больше сорока. Гитарист с длинными, жесткими, как мочалка для мытья посуды, волосами (я в то время осваивала музыкальный бизнес) и очень сексуальный, в лисьей манере. Однажды ночью у него умер кот, и он вышел похоронить его в лунном свете. А на следующий день пришел домой с бриллиантом в переднем зубе.

– А тот, с круглосуточной эрекцией? – спросила я.

– И он был не так уж плох, – сказала она.

– А тот, с которым я была уже в постели, но оба забыли, что…

– Стоп, – вдруг сказала Тереза. – Это невыносимо. Кажется, я плохо тебя воспитала. Почему все это звучит так отвратительно?

– То же самое и я им сказала.

Тереза встала, насыпала в чашку кукурузных хлопьев и поставила ее передо мной.

– Можно подумать, ты никогда не влюблялась. Очень милые были молодые люди, – сказала она, – я помню несколько разбитых сердец.

– Они не в счет, – ответила я. – Оба.

– Почему не в счет?

– Потому что бросили меня.

– Очень даже в счет.

– Нет, не в счет, – сказала я. – То есть, если вернуться к лодкам, они как бы звали меня в лодку, а потом обнаружилось, что там для меня нет места. – Тут я сказала: – И все же я рада, что не проявила опрометчивости и не вышла замуж за кого-то из них. Впрочем, была одна лодка – проплывала в ночи… – Я умолкла. Меня и саму удивило, что я ощутила вдруг настоящую боль—где-то между ребрами и горлом. Я старалась не подать виду, но лицо исказилось от усилий. Тереза изумленно посмотрела на меня.

– Кто? – спросила она. Я не ответила.

– Скажи, – повторила она.

– Ты знаешь, – ответила я, – тот, с которым родство душ…

Мне стало неловко от этого клише, но мое подсознание явно не имело никаких снобистских претензий, так как, произнеся эти слова, я ощутила, что боль усиливается.

– Когда чувствуешь, что что-то идет не так, – проговорила я, – задумываешься, не напутал ли чего Господь Бог, – ведь то, что должно случиться, не случается. А он был Тот Единственный, и теперь это никогда не сбудется, так и умрешь, а живешь-то всего один раз.

– Кто он? – спросила Тереза.

– Это неважно.

Она посмотрела на меня.

– Честно, – сказала я. – Его нет, он давно пропал.

– Ты это серьезно? – недоверчиво и даже рассерженно спросила Тереза. Какое-то время она рассматривала меня. – Кажется, серьезно. Да? Не могу поверить. Где ты нахваталась про «Единственного»? Это заблуждение. Полная чушь. И хотя Дэвид и, как его, Саймон, строго говоря, завершили ряд – это все же не вся история. То есть, возможно, ты сама прогнала их.

Молчание.

– Это все были лодки! – воскликнула Тереза.

– Не кричи.

– Я не кричу, – сказала она. И она действительно не кричала, но для меня ее слова прозвучали очень громко. Потом, уже потише, она спросила: – Ты что, не любишь Эда?

Я задумалась.

– Ну, вроде бы и люблю, если представлю, что он попал в аварию или что-то в этом роде. Если представлю, что он лежит на дороге и умирает, я думаю, что заботилась бы о нем, держала за руку и говорила, как люблю его и как хочу, чтобы моя любовь вернула его к жизни.

Тереза рассмеялась.

– Ну что ж, – сказала она. – Этого достаточно. Ты любишь его.

– Но… Я не знаю, – сказала я. – Не знаю, не достаточно страсти. То есть он так добр, и мягок, и мудр, и достоин, и трудолюбив, и… м-м-м… чист, и сексуально нормален, и не курит. И говорит о своих чувствах, и смешит меня, и у меня не вызывает возражений, как он одевается, и умеет готовить, и сам меняет постельное белье.

– О господи, конечно же, в нем должно быть что-то не то, – раздраженно сказала Тереза.

Я на какое-то время задумалась.

– Он болеет за «Астон-Виллу», – сказала я. Она улыбнулась. В ее взгляде была материнская неясность.

– Знаешь что, – сказала она. – Иногда труднее всего делать то, что хочешь.