Сквозь тьму с О. Генри

Дженнингс Эл

Это первый полный перевод Мемуары знаменитого Эла Дженнингса — ковбоя, юриста, человека вне закона, бандита, налётчика, грабителя, а более всего известного тем, что дружил и сидел в одной тюрьме со знаменитым писателем О. Генри.

Как всегда, глубочайшая благодарность моим замечательным редакторам Linnea, olasalt, а также justserge — за создание обложки.

 

СКВОЗЬ ТЬМУ С О. ГЕНРИ

*

Сочинения ЭЛА ДЖЕННИНГСА,

автора «Против течения»

КАРИКАТУРА НА М-РА ДЖЕННИНГСА, СДЕЛАННАЯ О.ГЕНРИ ПОСЛЕ СОВМЕСТНОГО ПРАЗДНОВАНИЯ НОВОГО ГОДА, 1907

(Надпись на рисунке: «Новогоднее обязательство: Больше никогда не буду пить виски»)

Неохотно подписываясь под клятвой, включённой художником в рисунок, мистер Дженнингс заметил: «Ну, ладно, Билл, это в точности я с перепою прошлой ночью, но ведь никто больше меня и не признает». На что О. Генри ответил: «О, тысяча извинений, полковник! Сейчас мы это поправим», и, окунув спичку в расплавленный сургуч, намалевал знаменитые рыжие патлы.

 

Глава I

Снежная круговерть... Над белой пустыней буйствует разбойник-ветер... Унылые сосны вдруг принимаются неистово шуметь... Через обширную пустошь торопится женщина с четырьмя детьми.

Внезапно женщина в изнеможении останавливается и оседает на снег в углу низкой изгороди. Дети в ужасе заходятся криком, поняв, что на них свалилась какая-то новая беда.

Эта женщина — моя мать. Четверо детей — старшему восемь, младшему два — мои братья. Вот в этом самом углу, в снегу под забором, я и родился. Случилось это в округе Тэзуэлл, Вирджиния, 25 ноября 1863 года. Братья разбежались кто куда по всей обширной долине Сада Бёрка, взывая о помощи. Мать лежала без сознания после пяти дней бегства с плантации в Теннесси.

Солдаты-федералы стервятниками налетели на нашу плантацию. Мой отец, Джон Дженнингс, был полковником в армии конфедератов. Он послал матери предупреждение с вестовым, заклиная бросить всё, забрать детей и бежать через границу в Вирджинию — наш старый дом будет сожжён солдатами-южанами, чтобы не достаться врагу.

Кое-кто из наших старых негров последовал за ней. Проведя в пути всего лишь час, они оглянулись и увидели полыхающую плантацию. Зрелище это перепугало их до такой степени, что они тут же задали стречка. А мать и четверо детей отправились дальше одни.

Они отмахали ни много ни мало шестьдесят миль, то бегом, то шагом, и всё время держась настороже. Фрэнк был так мал, что его приходилось постоянно тащить на руках. Они брели, то скользя по грязи, то утопая по колено в мокром снегу. Сырой ветер пронизывал до костей. Одолеть такой ужасный и горький путь под силу далеко не всякой женщине.

Я родился в сугробе, а вырос в сарае. Мою мать подобрали и в расхлябанной старой телеге отвезли в горы. Это была заслуга Джека и Зеба, двух старших братьев — они орали на всю долину, и их услышал лесник.

Хоры старой бревенчатой церкви в Голубых Горах прослужили нам домом все страшные голодные годы Гражданской войны. Мы в полном смысле были бедны, как церковная мышь. Жили впроголодь, от отца не было ни слуху ни духу. И вдруг в 1865 году он объявился, и мы переехали в Марионтаун.

Я помню наше пристанище в этом городишке, как помню и чувство постоянного, ставшего привычным голода. Мы жили в пустом сарае, служившем некогда табачным складом. Мебели у нас не было почти никакой. Мы с Фрэнком развлекались тем, что как ошалелые носились по пустым помещениям. И всё, о чём я тогда мечтал, чего больше всего жаждал — это как следует наесться.

До войны отец был врачом. Маленькая табличка на нашем сарае сподвигла нескольких болящих испробовать его лечение, и постепенно отцу удалось наладить небольшую практику. Неожиданно для всех его репутация внезапно выросла до небес. Он стал настолько заметной фигурой в местном обществе, что его, не имеющего никакого юридического образования, избрали окружным атторнеем.

Жизнь, казалось, превратилась в волшебную сказку. И тут внезапно умерла мать. Чары рассеялись, сказка окончилась.

Мать была натурой непреклонной, властной и упорной. Как бы тяжело нам ни приходилось, с её уст не срывалось ни одного слова жалобы. Наверно, она была слишком сильной. Её внезапная смерть выбила у нас почву из-под ног; наше бытие, потеряв опору, разбилось вдребезги.

Мы с Фрэнком, самые младшие, как бесхозные дворняжки, рылись в помойках, ночевали на чердаке старого склада и зарабатывали себе на пропитание, собирая уголь на песчаных отмелях реки Огайо. Продавали его по 10 центов за бушель. Иногда за пару дней удавалось выручить целых 15 центов! Тогда мы вдосталь наедались пирогов и пончиков. Но чаще всего обед для нас был редким событием, просто праздником. Никому не было до нас дела. Никто не учил нас, что хорошо, что плохо. Мы росли как сорняки в поле.

Маленькие дикари, мы боролись за выживание. Мысль том, что у нас есть какие-то обязательства перед обществом, нам в голову не приходила. Вряд ли такие условия можно назвать идеальными для воспитания законопослушных граждан.

Отец пытался создать для нас подобие домашнего уюта, но он часто отлучался и неделями не бывал дома. Как-то ночью мы с Фрэнком встретились на берегу реки. Его глаза чуть ли не светились в темноте, совсем по-кошачьи. Он ухватил меня за куртку и стремительно потащил за собой. Потом резко остановился и ткнул пальцем в огромную чёрную кучу непонятно чего, сваленную у двери в лавку Шрибера.

— Глянь-ка — папаша, — сказал он. — Дрыхнет тут.

Волна жаркого стыда затопила меня. Захотелось забрать его оттуда — я любил отца и не хотел, чтобы люди в городе узнали, до чего он опустился. Я подбежал к нему и потряс за плечо:

— Па, вставай, вставай! — шептал я.

Отец привстал, уставившись на меня бессмысленными со сна глазами. Вдруг он с силой выбросил вперёд руку — и от жестокого удара я покатился кубарем. Раскалившись добела от злости и обиды, я поднялся и стремглав, как ненормальный, помчался к реке.

Там я бросился на песчаную отмель и в исступлении бил кулаками в песок. Я был в бешенстве от унижения и несправедливости. Захотелось сбежать из дому и отправиться бродяжничать в одиночку.

Я был настоящей судовой крысой — знал о пароходах всё. Они стояли под загрузкой. Я пролез между ящиков в трюм старого «Флитвуда» и через некоторое время вышел на причале в Цинциннати. Я чувствовал себя всеми забытым и несчастным — как любой отбившийся от дома мальчишка.

Наверное, в детстве я был неисправимым фантазёром. Поскольку я умел играть на тромбоне, то решил, что стану музыкантом. Меня приняли в «Театр Фолька» — дешёвую пивнушку на открытом воздухе. Четыре дня я пахал на них, как негр. В субботу вечером пошёл к управляющему и попросил заплатить, потому как совсем оголодал. Ел только то, что удавалось стащить со стойки салуна: прокрадывался в него во время ланча, хватал сэндвич-другой и уносил ноги.

— Ты, паршивый ублюдок! — заорал управляющий и присовокупил смачное многоэтажное ругательство — я отродясь такого не слыхивал. — Проваливай к чертям!

Он так толкнул меня, что я ударился о стенку. Я выхватил свой солидный старый револьвер, разрядил его в управляющего и сделал ноги.

Я промазал — видел, что промазал, но решил, что убраться подальше не помешает. И забрался в почтовый вагон, отправлявшийся в Сент-Луис. Потом перебрался в вагон со свиньями, зарылся в сено и проспал до самого Канзас-Сити, а там меня выкинули у скотобоен.

Вот так я впервые вляпался в нехорошее дело. Отвратная штука для одиннадцатилетнего мальчишки — покушение на убийство, но что поделать, я знал только один закон — огрызайся! Может, общество и заботится о каких-то других детях, но я дрался за каждую съеденную мной сухую корку. Я был вынужден взять закон в свои руки, иначе протянул бы ноги от голода уже в раннем детстве.

Здесь, при скотобойнях, мне повезло на короткое время найти себе дом, и этому тоже поспособствовала драка. Я сцепился с малчишкой, считавшимся грозой скотобоен. Мы дрались до победного конца. Взрослые мужики толпились вокруг, ржали и подзадоривали нас. Изо рта и носа у меня хлестала кровь. Драка была на равных.

Наконец, отец «грозы скотобоен» вмешался и в знак примирения пожал мне руку. Они взяли меня к себе домой, там я прожил целый месяц. Через неделю «гроза» и я уже были не разлей вода и выбили с бойни всех остальных мальчишек. Мать «грозы», женщина хоть и неряшливая и вспыльчивая, была по натуре человеком добрым и жалела тех, кто прошёл через голод и страдания. Ко мне она относилась по-матерински.

В потрёпанном фургоне переселенцев мы отправились через Великие равнины. У маленького посёлка Ла Хунта произошла катастрофа, положившая конец моему беспечному житью-бытью.

Эл Браун слегка принял на грудь. Мы тогда остановились на ночлег посреди прерии. На костре варились бобы. Эл подошёл к костру, заглянул в кастрюлю, прорычал: «Опять бобы!» и молодецки дал кастрюле пинка, опрокинув весь обед на землю. Без единого слова его жена схватила сковородку и так приголубила муженька по башке, что тот свалился, мертвяк мертвяком.

Мы с «грозой» дали дёру, как поступали всегда, когда муж с женой мерялись силой.

Она пригнала лошадей, запрягла их в повозку и принялась закидывать в неё вещи — свои и сына.

— Джонни, собирай шмотьё, мы уезжаем, — приказала она.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким покинутым и одиноким. «Гроза» не хотел оставлять меня. Я заплакал. На прерию опускалась непроглядная темень. Женщина подошла ко мне.

— Золотце, — сказала она, — Я не могу взвалить на свою шею ещё и тебя.

Я боялся тьмы, боялся безмолвия. Ухватился за её юбку, но она оттолкнула меня, забралась в фургон, и они уехали, а я остался посреди прерии, наедине с мертвецом.

 

Глава II

Так я и сидел там, пока ночь со всеми её страхами не накрыла меня своим тяжёлым одеялом. Тогда я опустился на землю и на карачках пополз к ещё тлеющим углям, туда, где лежал Эл Браун. Мне нужна была хоть чья-нибудь компания. Я свернулся калачиком у него под боком и уже собирался было уснуть, когда какое-то подозрительное «бух-бух» заставило меня задрожать от ужаса. Я лежал тихо, как мышь, и прислушивался. Никакого сомнения: это билось сердце мёртвого Эла Брауна.

Когда я впервые услышал колокола и гудки, которыми Нью-Йорк приветствовал наступление Нового Года, я чуть не тронулся умом от восхищения; когда я выходил из тюрьмы, звук её захлопывающихся за мной ворот чуть не заставил меня петь. И всё же лучший звук, который я когда-либо слышал, было биение сердца Эла Брауна.

Я схватил его шляпу и помчался к луже, где обычно валялись в грязи буйволы. Я носился туда-сюда, снова и снова обдавал его физиономию водой, пользуясь шляпой как ведром. Наконец он перевернулся на бок и сумел привстать на колени.

— Ну, и куда она подалась? — Он задал свой вопрос тихо и сдержанно, что показалось мне довольно подозрительным. Я ткнул пальцем в сторону, противоположную той, куда уехала его жена. Эл соскрёб с щеки засохшую кровь.

— Да ну её, пусть себе катится, куда хочет, — беззлобно сказал он и побрёл к ручью. Я последовал за ним. Он обернулся:

— Топай-ка ты, сынок, своей дорогой!

Я подождал, пока он не отошёл на несколько шагов, и снова увязался следом. Думаю, останься я в семье Браунов, вряд ли превратился бы в Эла Дженнингса, человека вне закона. Моё неотступное следование по пятам озлило его:

— Смотри, сынок, будешь тащиться за мной — пеняй на себя!

До Ла Хунты надо было милю шагать по заросшей кудрявым мескитом пустоши. Моими единственными лошадками были лишь собственные ноги, и мрак прерии заставлял их шевелиться с такой скоростью, с какой я впоследствии не бегал и от пуль защитников правопорядка. Я добрался до городка как раз вовремя, чтобы успеть заселиться в роскошные апартаменты со свежим, чистым сеном в поезде, направляющемся на запад. Мы вкатились в Тринидад, Колорадо, в три часа ночи, и я до утра околачивался вокруг депо, ожидая, пока не подвернётся какая-нибудь возможность подзаработать.

Она подвернулась в лице некоего мальчишки-мексиканца примерно моего возраста. Он тащил ящик с принадлежностями для чистки обуви. У меня завалялся квортер. Мы махнулись, и вот я уже сижу, готовый вычистить всю обувь в штате. Но мексиканец надул меня: народ в Тринидаде обувь не чистил. Я вопил: «Чищу-начищаю! Блеск навожу!», пока в горле не начало саднить, а пустой живот не принялся громко выражать своё недовольство. Я чувствовал, что ещё немного — и опущусь до выпрашивания подачки.

Наконец, удача улыбнулась — я нашёл, к кому прилепиться. На меня набрёл гигант в белой шляпе с одной завязкой, болтающейся спереди, а другой — сзади, в серой рубашке и замызганных клетчатых штанах, казалось, каким-то чудом державшихся на его бёдрах.

Это был Джим Стентон, старший ковбой на Ранчо 101. У него был самый длинный нос, самое суровое лицо и самое доброе сердце из всех людей, кого я когда-либо знавал. Тремя годами позже, когда мне исполнилось четырнадцать, Стентона убили. В тот день я и сам пожелал себе смерти.

Мой будущий начальник носил сапоги на высоких, скошенных вперёд каблуках, в каких в те времена щеголяли ковбои. Мне захотелось взглянуть на них поближе.

Я заступил ему дорогу и угрожающе спросил:

— Блеск навести?

— Слышь-ка, Рыжий, а я их ни в жисть не чистил. А ну, давай, попробуй.

Моя работа ему не понравилась. Вакса легла неровно и застыла на сапогах жирными пятнами.

— Что-то мне кажется, ты их как-то не так намазюкал, как надо, пацан.

— Пошёл к чёрту, чтоб ты сдох, — вежливо ответил я.

— Э-э, сынок, что-то ты больно горяч, — протянул он. — А тебе не хочется стать ковбоем?

Для меня открылись врата мальчишечьего рая. В тот вечер я впервые в жизни сидел верхом на лошади, и тем не менее мы проехали шестьдесят миль без остановки. Джим Стентон экипировал меня с ног до головы. В хозяйстве не было других детей. На меня взвалили мужскую работу и мужскую ответственность — уход за лошадьми. Когда я погнал табун в пятьдесят лошадей галопом через холмы, не зная, что надо вести их шагом, меня поучили уму-разуму по-ковбойски: привязали к дышлу и отстегали до потери сознания.

После этой расправы я стал изгоем. Меня никто и знать не хотел. Я затосковал по вольной жизни в прерии. Убежал бы, да некуда было. Моё сердце пылало гневом, что происходило всегда, когда закон восставал против меня. Как я их всех ненавидел!

Как-то, когда я сидел у корраля, ко мне подошёл Стентон.

— Слышь, Рыжий, вот тебе новая уздечка с кисточками. Надень на лошадь.

Впервые за три дня ко мне кто-то обратился. Я расплакался.

После этого я стал для Джима Стентона чем-то вроде преданного Пятницы. Он, самый крутой парень на ранчо, пришёл утешить меня. Он обращался со мной, как с приятелем, учил ковбойскому кодексу, и после того раза, когда я прогнал лошадей через холмы, я больше никогда его не нарушал. Я был твёрд и решителен, как любой из моих сотоварищей, и приобрёл репутацию ценного работника, хотя был лет на десять моложе большинства из них.

Но тут произошла трагедия, ввергшая меня в полную невменяемость. Небольшое количество скота с ранчо О-Экс смешалось с нашим. Разгорелся спор о клеймах. Джиму удалось доказать свою правоту в этом споре, и ковбои с О-Экс уехали восвояси, по виду не сильно обидевшись.

Джим спустился в загон для клеймения — присмотреться к скоту повнимательнее. Я стоял футах в двухстах от него, когда услышал выстрел, а мгновением позже увидел Педро, одного из работников с О-Экс, который уносился прочь сумасшедшим галопом.

Свершилось ужасное злодейство — я это сразу учуял и побежал вниз, к загонам. Джим скорчился на коленях с дыркой от пули в спине.

Во мне как будто всё умерло. В моей жизни это было первое по-настоящему глубокое горе. Я сидел там, держа руку Джима, вместо того, чтобы гнаться за Педро. Сидел, вытирая ему кровь платком, вместо того чтобы звать на помощь. Джим, мой единственный друг, был для меня чуть ли не богом.

По ковбойскому кодексу, убить человека в спину — тяжкое преступление. Тот, кто свершил подобное злодеяние — трус и убийца. За ним устраивают охоту, и наказанием служит смерть.

Педро исчез с лица земли на несколько месяцев. Мы прекратили преследование. Но однажды с холмов вернулся Цыпа, восемнадцатилетний парень, следивший, чтобы наши бычки случайно не последовали за скотом, перегоняемым на север.

— Все на коней! — сказал он. — Я знаю, где Педро — округ Пресидио на Рио Гранде.

В ту ночь четверо из нас на лошадях и с пятьюдесятью долларами в кармане, полученными от преемника Джима, отправились на дело. Мы проскакали шестьсот миль и прибыли на ранчо Дядюшки Джимми Эллисона на Рио Гранде как раз тогда, когда туда возвращались ковбои — они готовили лошадей к весенним работам, загоняли их в коррали. Я подъехал и остановился у ограды. Педро галопом проскакал в корраль с противоположной стороны. Меня он не видел.

Я пришпорил коня и молнией ворвался в корраль. Находящиеся там лошади перепугались и вырвались из загона. Педро обернулся, узнал меня и закричал, зовя своих на помощь. Я выстрелил и попал ему прямёхонько между глаз.

 

Глава III

Согласно ковбойскому кодексу, Педро должен был умереть. Я чувствовал, будто свершил великое деяние, убив его, и, как ребёнок, верил, что Джим Стентон видел это и одобрил.

Но мы не вернулись на ранчо 101. Днём мы прятались в зарослях чапараля, а ночью ехали. Так мы и добрались до ранчо Ленивого Зеда близ Рио Верде. Там меня назначили закупщиком продовольствия. За провизией нужно было ездить за тридцать пять миль, через пустыню, в городок Лас Крусес. Месяца через три после убийства Джима Стентона я совершил свою последнюю поездку по этим глубоким ущельям. Я попал тогда в неприятную и позорную переделку, а после неё меня нашёл мой отец.

Вместе со мной в дорогу отправился Старый Бен Раздвоённый Нос, настоящее ископаемое с ранчо Ленивого Зеда. Мы навалили на древнюю двухэтажную фуру примерно тысячу шестьсот фунтов провизии. Бен запряг наших лошадок, и мы готовы были двинуться в обратный путь.

И тут мне пришло в голову, что неплохо бы промочить горло. Я был самым молодым ковбоем на ранчо Ленивого Зеда. Закупка продовольствия была настоящей мужской работой, и я осознавал, насколько она важна. А тут один парень в лавке стал скалить надо мной зубы:

— Э, маленький гринго дьябло, прыщик ты этакий! И где они такого откопали?

На ранчо 101 меня мужики в грош не ставили. Джим не давал мне ни глотка виски. Я чувствовал — пора доказать, что я тоже не лыком шит.

Салун, вернее, грязный кабак, был однокомнатной саманной хибарой в испанском стиле; здесь воняло затхлыми бобами и клубились рои зелёных мух. Несколько мексиканцев лениво перекидывались в карты, пара-тройка ковбоев играли в бильярд. Я прошёл к стойке и заказал выпивку, потом ещё и ещё. Впервые в жизни я выпил больше одного стакана за раз и неудивительно, что после этого завёлся с пол-оборота. Чтобы дать всем понять, что с мной шутки плохи, я расстрелял три бутылки, стоявшие на полке позади стойки. Старое зеркало лавиной звонких осколков осыпалось на пол. Мозги у меня совсем съехали набекрень, и я принялся шпиговать хибару свинцом. Мексиканцы, перепугавшись до потери рассудка, устремились к задней двери. Кий одного из ковбоев застрял поперёк дверного проёма, так что там образовалась куча мала, и вся честная компания никак не могла протиснуться наружу. К этому времени я уже еле держался на ногах и пару раз разрядил свой сорок пятый в пол у их ног.

Кто-то дважды выстрелил в меня, пули оцарапали мне шею. Я обернулся. В комнате висело серое облако пороховой гари, от виски меня шатало из стороны в сторону, но сквозь завесу дыма я видел, что бармен целит мне прямо в голову. Ещё две пули пролетели мимо цели. Я выстрелил прямой наводкой в физиономию бармена, и тот свалился.

Это меня немного отрезвило; я бросился к двери. Толпа немытых мексиканцев гудела мне вслед. Мой шестизарядник был пуст. Как раз в тот момент, когда я уже было выскочил на улицу, кто-то въехал мне своим сорок пятым по башке. Очнулся я в кутузке.

Я не мог сообразить, как меня угораздило оказаться здесь. Ничего не помнил, кроме ужасного удара по голове. Мне сказали, что я убил человека, и спросили, есть ли у меня друзья. Цыпа был единственным парнем на ранчо, к которому я мог бы обратиться за помощью. Он был сорвиголова и ради меня разнёс бы в щепки весь городок. Я был уверен, что он в лепёшку разобьётся, но вытащит меня отсюда.

Кутузка представляла собой деревянный сарай восемь на десять футов. Там меня держали шесть недель под присмотром мексиканца по имени Пит. Тот сидел на солнышке снаружи и описывал мне мою казнь, не скупясь на живописные подробности. Каждое утро он разделывался со мной новым способом. Но вообще-то он был неплохим парнем, и через неделю после знакомства мы подружились. Пит был типичным мексиканцем — вероломным и коварным по отношению к чужакам и по-собачьи преданным друзьям.

Меня повесили бы без малейшего сожаления, точно так же, как любой из них не моргнув глазом утопил бы не нужного в хозяйстве котёнка, но ненависти ко мне как к убийце никто не испытывал. Человеческая жизнь ценилась дёшево в этом коровьем краю.

Однажды утром Пит просунул голову между прутьями решётки и осиял меня своей желтозубой лошадиной улыбкой:

— Твой падре, он приехать, — сказал он.

Меня как молнией шарахнуло. Я подумал, что Пит меня разыгрывает. Он повторил:

— Твой падре, приятель, он приехать.

Да лучше бы меня повесили на первом попавшемся дереве! Я не хотел встречаться с отцом. В память навеки впечаталась картина, как отец валяется на пороге лавки Шрибера. Но я помнил также и о многом хорошем, что он сделал, и эти воспоминания уравновешивали друг друга. Я не хотел, чтобы он видел меня в этом сарае, с мексиканцем-охранником. В первый раз за всё время меня охватило раскаяние за содеянное.

Цыпа приложил руку — это он сообщил отцу. Как-то в припадке меланхолии я доверился ему. Мы были тогда вместе в ночном. Жаркий вечер донимал нас своим тяжёлым дыханием, скот вёл себя беспокойно: бычки сшибались и со скрежетом скрещивали рога. Наконец, нам кое-как удалось угомонить их, и тогда на нас опустилась та необъятная тишина ночи, которая окутывает бескрайние равнины, словно молчание смерти.

Близилась буря. Мы опасались, что скот впадёт в буйство. Мы с Цыпой не сходили с коней, медленно объезжая стадо и приговаривая нараспев, чтобы успокоить его. Издали донеслись раскаты грома. Молния расщепила тьму, жутковатой вспышкой отразившись в бычьих рогах.

Я чувствовал себя одиноким и покинутым, весь во власти дурных предчувствий. Мне хотелось домой. С той поры, как погиб Джим Стентон, я частенько задумывался о возвращении. Я устал от одиночества, устал от всех этих обширных пастбищ. Хотелось узнать, чтó там с моим отцом и братьями. Я хотел, чтоб они узнали, если я вдруг умру. В эту ночь я и сказал Цыпе, чтобы он написал родственникам моего отца в Чарлстон, штат Вирджиния, если со мной что случится.

Пит стоял и ухмылялся. Никогда ещё в своей жизни я так не сгорал от стыда и унижения. Хотелось бежать куда глаза глядят. Я вышел из тёмного угла, чтобы умолять Пита выпустить меня и... Мой отец, спокойный, добрый, с улыбкой смотрел на меня, протянув руку сквозь прутья решётки <...>

 

Глава IV

Отец смотрел на меня с таким выражением, словно это он был виновен в трагедии, а не я. Это меня несколько приободрило. И надо сказать, ни слова упрёка я от него не услышал — ни тогда, ни все последующие годы.

Отец тихо и незаметно добился моего освобождения. Тремя днями позже мы с ним покинули Лас Крусес. Мне даже удалось избежать суда. Как выяснилось, отец начал жизнь сначала: выучился на юриста, добился успеха на этот поприще, воссоединился со своими родственниками и поселился в Чарлстоне, штат Вирджиния. Сыновей он послал в Вирджинскую Военную академию. Через четыре года мы с Фрэнком стали юристами. Тогда мне только-только миновало 18.

Должно быть, в самой нашей натуре таилось нечто неустойчивое и безрассудное, поскольку наша жизнь никогда не шла ровно да гладко: удачи и неудачи, подъёмы и спады сменяли друг друга беспрерывной чередой. Похоже, если удача шла нам в руки, мы всегда сами от неё отворачивались.

Я окончил колледж в один из таких спадов. Вся семья упаковала свой багаж и переехала в Колдуотер, штат Канзас.

Средний Запад был тогда ещё дикой, новой землёй. Из Канзаса мы опять переехали, взяли участок в Колорадо, построили городишко Бостон, продали городские земельные наделы, выручили 75 000 долларов и потеряли всё в борьбе за право считаться центром округа.

Без гроша в кармане в 1889 году мы двинулись в Оклахому. Тамошние поселенцы все до единого погрязли в страшной нищете. Правительство даже помогало им продуктами. Мы с Фрэнком были неплохими спортсменами и зарабатывали на жизнь, участвуя в соревнованиях по кроссу на сверхдлинные дистанции.

Но тут в нашей судьбе снова наметился очередной подъём, и он занёс нашего отца в округ Вудворд, куда губернатор Ренфро назначил его судьёй. Джон и Эд открыли адвокатскую практику в окружном центре, городке с тем же названием. Я был выбран окружным атторнеем в Эль Рено. Фрэнк получил должность заместителя секретаря суда в Денвере.

Теперь мы взлетели на гребень волны. Судья Дженнингс стал весьма видной фигурой в местном обществе. Его переизбрали почти единогласно. Джон и Эд были поверенными во всех значительных судебных делах. Отец построил прекрасный дом и завёл кругленький счёт в банке. Мы на всех парах летели к процветанию, когда вдруг на нашем пути, будто внезапно выросшая из под земли скала, встало дело Гарста.

Как бурная река прокладывает себе путь в твёрдой скале, так, казалось, многие события моей жизни: выстрел в кабаре в Цинциннати, одиночество в прериях, бесшабашная жизнь на пастбищах — вовлекли нас с Фрэнком в свой водоворот, проложили нам дорогу к грабежу и убийству. Дело Гарста стало предтечей падения.

В то же время, когда мой отец был назначен судьёй, шерифом округа стал Джек Лав. Джек был игроком и репутацию имел незавидную. Заняв должность, он завёл себе милую привычку арестовывать людей, а потом вымогать у них деньги, угрожая тюрьмой. В нём также развилась склонность прибирать к рукам земельные наделы. Таким образом он заграбастал 50 000 акров из собственности штата.

Фрэнк Гарст взял у него эту землю в аренду — под выпас 1 700 голов скота. Они сошлись на том, что Гарст заплатит Лаву 3 000 долларов. Полученный же им счёт намного превосходил означенную сумму. Гарст отказался платить. Лав подал в суд. Интересы Лава защищал Темпл Хьюстон, поверенным Гарста был мой брат Эд.

Лав заявился к Эду и предложил ему 1000 долларов за то, что тот поможет утопить Гарста. Эд отказался и выиграл дело. Основным доводом защиты стало то, что Лав вообще не имел никаких прав на землю и сам был к ней сбоку припёка.

Бедный-несчастный Лав, плакали его три тысячи долларов. Проигрывать он не любил. Судьба Эда была решена в тот момент, когда он выиграл дело. Лав только дожидался подходящего случая.

И дождался несколькими неделями позже. Я поехал в Вудворд навестить отца. Эд защищал группу ребят, обвинённых в краже со взломом. Обвинителем был Темпл Хьюстон, поверенный Лава. Эд попросил меня быть его ассистентом. Дело оборачивалось против Хьюстона. Атмосфера в зале накалялась. Я выступил с заявлением от имени защиты, и прямо посреди моей речи Хьюстон вскочил, рубанул кулаком о стол и проорал:

— Ваша честь, этот джентльмен ничего не смыслит в законах!

— А вы чёртов лжец, — отвечал я без особого запала, просто констатируя факт.

Это было всё равно что отвесить Хьюстону оплеуху. Он потерял над собой всякий контроль.

— Забери свои слова обратно, ты, чёртов маленький... — он прибавил оскорбительный эпитет и бросился на меня.

Его прямо перекосило от бешенства. Он схватился за свой сорок пятый, а мой в это время был уже направлен прямо ему между глаз. Казалось, будто ярость молниями разлеталась от нас по всему залу. Народ бросился к нам, кто-то выбил у меня из руки шестирязрядник. В этот же момент я увидел, что Хьюстона тоже окружили и забрали у него оружие.

На этом слушание в тот день и закончилось, но накал страстей южан-скотоводов так просто не охладишь. Сделать это могла только кровь. Мы знали — город бурлит, как взбудораженный улей.

Это был единственный раз в моей жизни, когда мне не хотелось сводить счёты с помощью кровопролития. Мы с отцом и обоими братьями отправились в контору Эда. Встревоженное лицо отца словно служило упрёком нашему бурному темпераменту. Он был сломлен: ему казалось, что вся его жизнь, полная труда и лишений, — лишь трагическая ошибка.

— Что ты намерен предпринять? — спросил он почти умоляюще.

— До завтра — ничего, — отвечал я, держа свои планы при себе. Я намеревался встретиться с Хьюстоном, извиниться за свои оскорбления, потребовать того же от него и делу конец. Если Хьюстон откажется — тогда и буду думать, что предпринять.

Из моих намерений ничего не вышло. Город разделился на две группировки — наша вдвое превосходила хьюстоновскую. Наши противники, даже пылая жаждой крови, всё же сообразили, что значительно уступают нам в числе. Как будто два тигра стояли, изготовившись к прыжку, и каждый ждал, когда другой окажется загнанным в угол.

Эд с Джоном решили остаться в городе и сторожить контору. Отец и я отправились домой.

У отца был добрый и беспокойный нрав, теперь, когда он страшился за нас, его натура проявилась особенно ярко. Он предался воспоминаниям. Впервые он вспомнил о том дне, когда ударил меня у лавки Шрибера. В глазах его стояли слёзы. Я знаю, его страшно мучила совесть за тот бездумный удар.

В десять мы легли спать. Летняя ночь была жаркой, и мы оставили двери открытыми. Я только-только задремал, когда вдруг на лестнице внизу послышался лихорадочный топот ног. Дверь распахнулась и чей-то сорванный голос прохрипел:

— Судья, вставайте, вставайте, судья, быстро! Обоих ваших сыновей убили!

 

Глава V

«Обоих ваших сыновей убили!»

Этот хриплый крик, как само олицетворение безумия, пронёсся вверх по лестнице, отразился от стен, проник сквозь двери комнат... Его дрожащее эхо сотрясло гулкую тишину дома.

Мысли остановились. Казалось, будто моя кровь стала расплавленной сталью, и, задыхаясь, как от жара, я превратился в один сплошной ком недвижного ужаса.

Голос моего отца разорвал тишину страшным, мучительным воплем, перешедшим в пронзительный вой. Меня словно пронзило ледяным кинжалом. Посеревший, мертвенно-бледный, беспомощно уронив руки, с глазами, похожими на две дыры, прожжённые в белом полотне, он кинулся к двери.

Полуодетый, я помчался вслед за ним по улице к салуну. Что-то чёрное, бесформенное налетело на меня, я выставил руку, чтобы смести помеху с моего пути.

— Это я... они взяли Эда... смылись... поторопись...

Это был Джон. Его лицо превратилось чудовищную багровую маску, одежда была пропитана кровью, левая рука до самого плеча раздроблена в куски.

— Давай быстрее! — выдохнул он. — Со мной всё в порядке. В плечо попали. С Эдом покончено. Да пошевеливайся же, ради Бога!

Эд был мёртв, Джон умирал, отец в страшном горе. И всё из-за меня! Совесть мучила меня так, как никого и никогда на свете. Вот к какому великолепному результату привела моя жестокость и склонность к насилию! Мой неукротимый характер — вот кто был настоящим убийцей. И почему мне только стукнуло в голову навестить их! Почему я не остался на ранчо! Почему меня не повесили в Лас Крусес! Вот такие горькие мысли, как стая бешеных собак, рвали меня, пока я преодолевал эту последнюю четверть мили до салуна.

Когда я ворвался в двери, толпа в страхе отпрянула от меня. Кое-кто спрятался под карточный стол, другие метнулись к выходу — словом, все убрались.

На полу, в огромной луже горячей крови, вниз лицом лежал мой брат Эд. Пуля прошила ему голову как раз у основания черепа.

Всё, что было во мне доброго, мягкого и человечного, вырвалось плачем и криком из моей глотки и умерло в тот чёрный час, когда я сидел над телом своего брата Эда, положив его голову себе на колени, в то время как мои руки и одежда пропитывались его кровью. Смерть прокралась в мою душу, разрушая и губя её — а это куда хуже, чем гибель бренного тела моего брата.

Никто не проронил ни слова, никто не протянул мне руки. Наконец, надо мной склонился врач:

— Эл, дай-ка мне... посторонись...

При этих словах салун вдруг наполнился жужжанием голосов. Все сгрудились вокруг, и на меня, как неостановимый камнепад, обрушился поток их слов:

— Он был вон там — играл в питч, — начинал один, а за ним подхватывали новые и новые рассказчики:

— А они набросились сзади...

— Подкрались к нему...

— Продолжали пинать его, даже когда он уже лежал...

— Набросились на Джона...

— Койоты проклятые...

А потом они принялись наперебой рассказывать всё с начала, снова и снова.

Салун, представлявший собой одновременно бар и игорный дом, ютился в двухкомнатной деревянной хибаре. Обычное заведение на Среднем Западе четверть века назад. Эд играл в питч за одним из боковых столов в игорной комнате. В одном углу этой комнаты наяривал городской бэнд, в другом играли в кости.

Темпл Хьюстон и Джек Лав вошли через заднюю дверь, миновали музыкантов и разделились: Хьюстон пошёл к Эду, Лав незаметно зашёл Эду за спину. Оба они были вдрызг пьяны.

— Ну что, извиняться будешь? — невнятно промычал Хьюстон. Эд повернулся и в упор посмотрел на него. Лав стоял у моего брата за спиной.

— Пойди проспись, а как только протрезвеешь, возвращайся. Вот тогда и поговорим об извинениях.

— Как раз то, что мне и хотелось услышать, — ответил Хьюстон, делая поспешный шаг в сторону. В тот же самый момент Лав уткнул свой сорок пятый Эду в затылок и разрядил его. Когда он опустил револьвер, подоспел Хьюстон и всадил в голову моего брата ещё пару пуль.

При первых же звуках выстрелов игроки опрокинули столы и попрятались за ними. Парни из бара ринулись на улицу. Там стоял Джон.

Он рванулся внутрь и увидел, как падает Эд. На полпути, посередине бара Хьюстон и Лав встретили его настоящим залпом. И прежде чем кто-нибудь опомнился, убийц и след простыл.

Эда принесли домой. Джон тоже умирал. Отец сидел с ними и не смыкал глаз. Я не мог заставить себя войти в дом, отправился в сарай и ждал. Чувствовал себя вторым Каином.

Про себя я уже всё решил. Я знал, что виной всему мой неукротимый характер, хотя само убийство было, конечно, делом рук Лава, он и Хьюстона подбил. Они застрелили моего брата из-за спины, как подлые трусы.

Ещё не рассвело, когда новость, словно пожар, прокатилась по округу. Вудворд затаил дыхание и ожидал ответного залпа.

Хьюстон и Лав, конечно, должны были вернуться. Они ожидали, что я буду мстить.

Муки совести прошедшей ночи, как свернувшаяся клубком змея, изготовившаяся к броску, готовы были вылиться в кровавую месть.

В ночном небе забрезжили мутные, злые сумерки. Отец пришёл к сараю. Он был подтянут и собран, в нём чувствовалась непреклонность и решимость, но при этом он был бледен, словно мертвец.

— Пошли в дом, — хрипло выдавил он. — Иди сюда. — Он провёл меня в ту комнату, где метался в бреду Джон.

— Это раз, — ткнул отец пальцем.

И больше не проронив ни слова, двинулся в другую комнату, где на столе лежал Эд.

Глубоко запавшие глаза отца горели, он сверлил меня яростным взглядом.

— А это два, — сказал он. — И что ты теперь собираешься учинить? Совсем покончить с нами?

Меня словно плетью по лицу огрели. Я съёжился, как побитая собака.

Мы оба стояли безмолвно и только дыхание с трудом вырывалось из груди. Я видел, как дрожали у отца руки. Я не мог заставить себя взглянуть в его лицо, полное горестной укоризны.

Что он хотел этим сказать? Неужели думал, что я это так и оставлю, в то время как весь Вудворд ждал ответного удара?

Он отлично знал нравы, царящие в этом городке, затерянном в прерии. Расчёты здесь производились быстро и результатом их, как правило, была смерть. Население состояло в основном из бывших беглых преступников и старых, битых жизнью ковбоев, а они к Закону особого уважения не испытывали.

Заправлявшие здесь всем маршалы, на словах оплот закона, сами были отъявленными мерзавцами. Большинство из них в прошлом промышляли либо шулерством, либо угоном чужого скота.

Изгои общества добывали себе средства к существованию при помощи шестизарядника, маршалы же — с помощью бутылки виски.

Я сам не раз наблюдал, как маршалы незаметно подкидывали бутылку в фургоны, пересекающие просторы прерий; потом накидывались на ни о чём не подозревающих переселенцев, переворачивали повозку сверху донизу, находили бутылку; свои жертвы они привязывали к деревьям, а грязный трюк повторяли до тех пор, пока не набиралось с десяток пленных. После этого несчастных гнали в Форт-Смит, фабриковали фальшивые доказательства, вымогали деньги, а затем хладнокровно засаживали ни в чём не повинных людей на четыре-пять лет якобы за попытку провезти виски на Индейскую территорию. Каторжная тюрьма в Огайо, куда я в конце концов угодил, была полна жертв подобных из пальца высосанных дел.

Маршалы огребали по две тысячи долларов за «дело». Ковбои, по стечению обстоятельств иногда становившиеся людьми вне закона, были просто чистые ангелы по сравнению с этими подонками. Так что на справедливость этих «блюстителей порядка» рассчитывать не приходилось.

Я всё это знал. Прикончить того, кто подло выстрелил в спину — на Среднем Западе не убийство, а дело чести.

Но мне не чести хотелось. Я жаждал отмщения. Эд и я были вместе 12 лет, в моей душе он занял место Стентона и Цыпы. Но он значил для меня куда больше, чем те двое. Широкая натура, ясный ум, благороднейший человек из всех, когда-либо живших — и вот он лежит здесь, с головой, развороченной пулями убийц.

— Слушай, что я тебе скажу! — Голос отца пробился сквозь стену боли и заставил меня вздрогнуть. — Слушай меня. Довольно убийств. Хватит горя. Твой брат заплатил высокую цену мести. Джона, возможно, постигнет та же участь. Чем это кончится? Тем, что весь Вудворд захлебнётся в крови?

Он продолжал как в лихорадке:

— Ты не станешь мстить. Я здесь судья. Меня назначили на этот пост, когда образовывали этот округ. Я призван соблюдать закон. Если мой собственный сын не хочет поддержать меня, чего тогда ждать от других?

Он резко остановился. Его бледное, без кровинки, лицо сморщилось, как от боли.

— Эл, обещай мне, что ничего не станешь предпринимать до тех пор, пока не приедет Фрэнк.

И вот из Денвера приехал Фрэнк. Он принял сторону отца.

— Они обязаны предстать перед судом, — сказал Фрэнк. — Так хочет отец. Я не пойду на убийство.

Фрэнк всегда был таким — импульсивным, мягкосердечным, щедрым и нерешительным до той поры, пока не ввязывался во что-либо с головой. Но после этого он шёл вперёд непреклонно и безжалостно, как сам владыка преисподней. Что же до меня, то в моём сердце не было ничего, кроме смертельной ненависти ко всем этим убийцам. Я дал лишь одно обещание — что буду ждать до окончания суда. И если закон даст осечку, тогда я возьму его в собственные руки.

Но мы не могли больше оставаться в Вудворде. Даже наш старик этого не выдержал. Он забрал Джона и уехал в Текумзе, где его почти тотчас же назначили судьёй. Мы с Фрэнком пошли к шерифу, Тобу Олдену, и сказали ему, что будем ждать. Он был явно разочарован.

— Ничего, ребята, вы ещё зададите им жару, только позже, — сказал он. — Когда вы решите взять их за глотки, дом Тоба Олдена — ваш дом.

 

Глава VI

Почти каждое ранчо в прериях давало приют многочисленным изгоям. От ковбоя до разбойника с большой дороги только маленький шажок.

Мы с Фрэнком отправились на ранчо Спайк-Эс — убить время до суда.

Владельцем ранчо был Джон Харлисс. Змеиный ручей и река Арканзас орошали 100 000 акров его пастбищ. Идеальное укрытие для всяческих бродяг и прочих скрывающихся от закона преступных элементов. Харлисс был гостеприимен.

С одной стороны его хозяйства массивной стеной с огромными чёрными башнями высились горы Конкорда, круто обрывающиеся в ручей. На другом берегу ручья, в обширных владениях Харлисса, невысокие холмы перемежались спокойными долинами.

Стоило только перебраться на гористую сторону Змеиного ручья, как можно было больше не опасаться преследователей: склоны гор покрывали заросли кизила, пекановых деревьев, шиповника и тополей, такие густые, что образовывали что-то вроде джунглей. Ни одному маршалу во всём штате не хватило бы духу направить туда свою лошадь.

Вот как раз туда, через Змеиный ручей и выше, в Конкорду, я и совершил свой последний бег наперегонки с законом — много лет спустя.

Я устроился здесь ковбоем, Фрэнк же отправился на Прайор Крик, в двадцати милях отсюда.

Загон для клеймения находился на опушке леса, на ближнем берегу ручья. Харлисс не особенно интересовался, кто владелец клеймившихся там бычков. Загон был надёжно укрыт от посторонних взглядов.

Как-то утром мы клеймили очередную партию. К нам подскакали пятеро каких-то ребят, кивнули Харлиссу и принялись срезать куски мяса с туши, висящей на дереве. Один из них подошёл ко мне.

— Да ты, никак, не узнаёшь меня? Это ж ты вкалывал на ранчо Ленивого Зеда, у моего отца, ска’шь нет?

Он знал о выстрелах в Лас Крусес. Знал об убийстве моего брата. Знал, что револьвер я выхватываю быстро, а язык держу за зубами. Он рассказал мне об успешном нападении на поезд железнодорожной компании Санта-Фе.

— На ранчо много не заработаешь, — заключил он. — Думаю, скоро ты присоединишься к нам.

Он оказался самым настоящим пророком. Всего месяцем позже Джон Харлисс сидел на крылечке своего дома. Я стоял у двери. К нам подъехал сосед-фермер. Значит, что-то стряслось. Он всегда появлялся только тогда, когда были какие-нибудь новости. Никто в мире не любит сплетничать больше, чем эти мелкие фермеры, рассыпанные по великой равнине. Распространение новостей возвышает их в собственных глазах.

Джон Харлисс, белобрысый гигант, башней возвышался над вертлявым фермеришкой.

— Чё, ещё не слыхали, а? — Тут ему на глаза попался я, и он закончил заговорщицким шёпотом: — Парней, что убили Дженнингсова брата, оправдали.

Хьюстон и Лав на свободе!

Ну вот, то, чего я с таким опасением и надеждой ждал целых шесть месяцев, стало для меня настоящим потрясением. Холодная, яростная решимость обуяла меня. Понятно, что теперь я должен с трезвым расчётом совершить то, что должен был сделать в порыве безрассудства.

Не кровожадность, а жажда справедливой мести — вот что подстёгивало мою ярость на протяжении всей семидесятипятимильной скачки к отцовскому дому.

Топот копыт, прогрохотавших у его порога, разбудил отца. Завидев меня, он застыл, как изваяние.

— Ну что, ваша честь? — Я протянул ему руку. Он не принял её.

— Что ты наделал? — Я никогда не видел у него таких холодных, враждебных глаз. — Что это всё значит?

Он порылся в кармане и, вытащив из него листовку, протянул её мне.

В ней было написано: «За ограбление экспресса Санта-Фе разыскивается Эл Дженнингс». За мою голову была назначена награда.

Я непонимающе уставился в листовку. Конечно, работа Хьюстона и Лава! Им надо было убрать меня с дороги. Чтобы спасти свои вонючие шкуры, они прибегли к трусливому, подлому трюку.

— Да я здесь совсем ни при чём! — неистово закричал я. — Чёрт, какая жалость, что я... — Бешенство душило меня. — Чёрт меня подери, если я имею к этому какое-то отношение! Дьяволом клянусь, они за это поплатятся!

— Если ты здесь ни при чём, то сдайся властям и докажи, что ты чист! Это и будет достойный способ заставить их платить.

Как это часто бывало у моего отца, он перешёл от приказаний к просьбам, и лицо его приняло умоляющее выражение.

— Ты хочешь навлечь позор на наше имя?

— Да будь оно проклято, а вместе с ним все законы и всё, что с ними связано! Ненавижу!

— Если ты не явишься и не докажешь свою невиновность, я больше знать тебя не хочу.

— Я не могу доказать свою невиновность, — ответил я. — Ранчо Харлисса — приют для тех, кто вне закона. Не могу же я попросить у них засвидетельствовать моё алиби! А самого Харлисса там в это время не было. Если сдамся, то меня повяжут и всё.

— Так ты виновен?

Ни в мои безрассудные ранние годы, ни в безумии горя и жажды мести после убийства брата я не чувствовал такого яростного порыва к насилию, подавившего во мне всякую осмотрительность. Если родной отец мне не верит, чего ожидать от недругов?!

Я убрался из отчего дома, подстёгиваемый отчаянной, неутихающей яростью. Меня пожирало желание совершить что-то такое, что раз и навсегда перенесло бы меня за грань дозволенного.

Я переночевал в поле и на следующее утро уже скакал по направлению к Арбеке. Накануне я ничего не ел. Западнее Форта Смит, на дороге через лес, где проходил старинный тракт, я наткнулся на маленькую придорожную лавку. Все товары, которыми там торговали, я мог бы унести в поле своего плаща.

Я набросил поводья на шест у коновязи. Возле неё стояла скамья, на которой устроились пятеро мужчин. Их лошади устали и отдыхали. Бог его знает, кто были эти пятеро — то ли блюстители закона, то ли конокрады — разве по их рожам определишь. Я склонялся к мысли, что, скорее всего, второе.

Я купил немного сыру и крекеров. Когда я вновь появился на крыльце, моей лошади и след простыл.

— Где моя лошадь? — взревел я, клокоча от ярости.

— Убежала, — ответил один из парней.

— Ах убежала! — рявкнул я. — Кто-то из вас, ребята, приложил лапу к её побегу!

Ярдах в двухстах, на прогалине, я увидел беглянку — она мирно щипала травку. Я бросился к ней, вскочил в седло и пришпорил её в галоп. И тут вдруг мимо уха взвизгнула пуля, потом раздался залп; в следующее мгновение лошадь качнулась вбок и грохнулась оземь, придавив мне ногу своей тяжестью.

Они таки были ищейками — устроили мне засаду. Пятеро на одного — и всё же не отважились напасть на меня на крыльце. К тому же начали стрелять, даже не потребовав сдаться. Лучше ведь заполучить подозреваемого в ограблении поезда мёртвым, чем живым, а виновен он или нет — какая разница. Главное — награду получить.

Я выполз из-под лошади и принялся палить, как сумасшедший. Двое из них упали. Я спрятался за деревом, перезарядил револьвер, а потом направился к крыльцу, стреляя на ходу. Ещё двое метнулись в лес.

Как раз когда я добрался до крыльца, пятый из тёплой компании свалился в кусты. Я вбежал внутрь лавки, схватил топор и разнёс всю хибару в щепки. Лавочник выполз из-за пустой бочки из-под сидра. Мне было наплевать, где я и что делаю, я был вне себя — до того меня разозлило это коварное нападение исподтишка. Я швырнул какой-то обломок лавочнику вслед, когда тот ползком спасался через заднюю дверь лавки.

Касса была открыта, в ней оказалось 27 с половиной долларов. Я выгреб их. Деньги мне не были нужны, но сама мысль о том, что я кого-то ограбил, доставила удовольствие. Я совершил этот шаг вполне сознательно: выбор сделан, теперь я уж точно преступник, один из изгоев. Впервые после смерти Эда на меня снизошёл покой. Я знал, что теперь мой удел до конца времён — банда головорезов.

Я взобрался на большую серую лошадь, которая во время всей этой заварухи невозмутимо паслась поблизости, и отправился назад, на ранчо Харлисса. Почувствовал, что нога скользит в сапоге, и глянул вниз.

Сапог был полон крови. Одна из пуль прошила мне мышцу над щиколоткой. Я выковырял её при помощи перочинного ножа, а в дырку напихал скомканной травы.

Добравшись до ранчо, я не стал останавливаться у дома, а прямиком направился к лесу. Приблизившись, я вдруг почувствовал укол страха: время было за полночь, а у них всё ещё горел огонь. Один из парней привстал и внимательно посмотрел на меня.

И кивнул.

Воодушевление, что владело мною, когда я разносил лавку, куда-то испарилось. А надо ли мне продолжать? Стоит ли доверять этим типам? Что-то мне не по себе в их компании. Может, рассказать им о том, что произошло? Или лучше не рассказывать? Настоящие преступники помалкивают: это как замкнутость дикаря — его лучшая линия обороны. Ни в чём не повинный, я доверялся бандитам; став преступником, я засомневался в их благонадёжности.

— Привет, — сказал Энди.

— Я иду к вам, — сообщил я, заводя лошадь в ручей.

— Кофе хочешь? — спросил Джейк.

Я был измотан до крайности. Они не стали задавать вопросов.

— Похоже, тебе здорово досталось, — вымолвил Билл.

— Да, заработал пулю. Меня хотели убить. Нашпиговали мою лошадь свинцом. Свалили её. А я ограбил эту чёртову лавчонку.

— Ну что, я так понимаю — ты теперь с нами?

Вот Энди всё и решил.

Их маленький уютный лагерь был устроен в укрытии между отрогами гор. Кусок старого брезента, натянутый между двумя шестами, служил крышей кухне. Билл замешивал тесто для галет прямо в мешке с мукой, добавив воды ровно столько, сколько надо, и не замочив остальной муки.

Я лежал на земле у костра. Какой-то парень, перебравшись верхом через ручей, спешился, намотал на руку поводья и принялся сверлить меня глазами.

Энди кивнул ему. Тот подошёл. Это был Боб, четвёртый член банды.

— Всё о-кей, — сказал он. — Он остановится у водокачки.

 

Глава VII

— Он прикатит в 11.25. Мы заставим старикана остановиться. А если там не окажется того, что нам надо, обдерём пассажиров.

Так они сидели под брезентом и набивали рты галетами, обильно орошая их некой «микстурой».

Душа у меня ушла в пятки. Мне и в страшном сне не снилось вот так сразу ввязаться в ограбление поезда. Здесь сидели четверо парней и преспокойно обсуждали, как им ограбить почтовый вагон, причём так же деловито, как банда маклеров с Уолл-стрит обсуждает, как бы им обворовать ближнего своего на законных основаниях. Меня начало потихоньку знобить от всего этого. Я, пожалуй, поторопился связываться с Энди и его шайкой — тёмная это компания. Надо бы придумать, как отмазаться.

— Ребята, — сказал я, — если вам нужны деньги, то вот тут у меня триста двадцать семь долларов, они ваши.

Энди прищёлкнул пальцами. Другие не удостоили моё предложение ни малейшим вниманием. Пятеро лучше, чем четверо, так что мне некуда было деваться. Поезд МКТ будет ограблен завтра вечером в 11.25 после того, как пропыхтит по мосту через Зелёную речку, к северу от Маскоги. Мост находился примерно в сорока милях от ранчо Спайк-Эс.

Народ завалился спать уже под утро. Я был единственным, кто не сомкнул глаз. После того, как всё уже закончилось, Энди поведал мне, что зелёные новички всегда трясутся от страха, когда идут на дело в первый раз.

С неясным утренним светом, едва забрезжившим сквозь тучи, я почувствовал себя бодрее. Человек и так не в своей тарелке, не зная, на что ему решиться, а ночная тьма только ещё больше нагоняет страху.

Больше о засаде не было сказано ни слова. До середины следующего дня мы лениво слонялись без дела, лошади тоже наслаждались покоем. Только мне было не по себе — такая большая компания на дороге могла вызвать подозрение. Поскорее бы разделаться со всей этой пакостью...

Около трёх мы вскочили на лошадей и неспешно потрусили к намеченному месту, иногда останавливаясь на отдых. Лошадей надо было поберечь — они нам ещё понадобятся на обратном пути. Когда мы въехали в небольшой лесок, темень была уже хоть глаз выколи. Мы привязали одну из лошадей к стволу тополя, а поводья остальных набросили на луку её седла. Так будет проще, когда придёт время уносить ноги.

Пока мы пробирались через густой подлесок, ко мне вернулись все страхи прошлой ночи, только усиленные в тысячу раз. Каждое дерево угрожающе шумело ветвями. Мне чудилось, что вот-вот, в любую секунду, из-за какого-нибудь ствола появится то ли свора маршалов, то ли толпа разъярённых граждан — налетят на нас и повяжут всех к чёртовой матери. Ближайшее жилище было в пяти милях отсюда, и единственной живой душой в округе был старик, обслуживающий насосную станцию. Однако в моих ушах каждый сучок под ногами трещал, как целый костёр стреляющих и рассыпающих искры поленьев. Хорошо бы, если б эти ребята смотрели себе под ноги!

У меня сложилось впечатление, что я единственный, кто беспокоился об исходе всей затеи, как будто ответственность за «операцию» легла исключительно на мои плечи. Что-то мне показалось, что вся эта авантюра была сплошной халтурой — авось кривая вывезет.

— А если старик не остановит поезд? — вырвалось у меня.

Энди захохотал мне в ухо:

— Ну, тогда им придётся подыскивать нового служителя для насосной станции! — заверил он.

Меня передёрнуло. Мне случалось стрелять в людей без особых угрызений совести, но совершить хладнокровное убийство из деловых соображений — благодарю покорно, упаси Бог; я бы всё отдал, только бы оказаться подальше отсюда.

— У кого спички? — прощебетал Джейк так беззаботно, словно сидел в собственной столовой.

— Разрази тебя гром, ты что, серьёзно — решил почиркать тут спичками? — Да в такой тишине даже наш хриплый шёпот казался громче пушечного выстрела.

Джейк чиркнул спичкой, прикрыв огонёк полой плаща, и вытащил часы. Было только 11.10. Ещё пятнадцать минут — и появится поезд.

Массивный железный мост едва не рухнул, стоило мне только потревожить его настил своей лёгкой стопой. Длинные тонкие шпалы рассыпались в труху. В панике я пошатнулся и наполовину провалился сквозь сгнившее дерево. Хорошо, Энди не зевал, успел ухватить меня за загривок, как нашкодившего котёнка, и вытащил наверх.

Задумка был остановить поезд на середине моста, чтобы помешать пассажирам выбраться из вагонов. При этом пассажирские вагоны стояли бы тогда на мосту, а почтовый оказался бы у бака. Мы бы управились с ним и убрались прежде, чем кто-нибудь успел послать сигнал тревоги.

Энди раскомандовался:

— Боб, поди разберись со старым хрычом и выставь красный сигнал у полотна. Джейк, вы с Биллом валяйте на ту сторону, мы с Элом останемся справа. Сегодня ночью нам в деле будут нужны все.

Я смотрел вслед уходящему Бобу и гадал, увижу ли я его вновь когда-нибудь. Увидел. Боб вернулся, пихая старика перед собой стволом своего шестизарядника и время от времени изрыгая проклятия на его счёт.

— Парень, ты только полегче с пушкой, — в страхе бормотал старик. — А то если ты сегодня поторопишься, завтра кое-кого медленно понесут. Полегче, говорю, парень, — твердил он как заведённый. — Со мной хлопот не будет, говорю!

Внезапно рельсы ожили и запели. Мы с Энди рванули на нашу сторону. Горящий глаз локомотива замигал между стволами деревьев. Свистнув, машина пыхнула — тяжело, злобно — и... остановилась.

Остановилась по собственной воле, чтобы набрать воды, даже не доехав до моста! Меня прошиб пот; я скорчился в траве, и тут прозвучал выстрел. С поезда, размахивая фонарём, соскочил человек. Это был проводник. Он пробежал совсем рядом со мной. Мне и в голову не пришло остановить его. За ним вслед мчался Энди, стреляя на бегу. Тогда я тоже подхватился и принялся с воплями и гиканьем бегать туда-сюда вдоль состава. Билл с Джейком тоже стреляли и бесновались по ту сторону поезда, как целая орава оголтелых маньяков.

— Поддай пару! — проорал мне Энди. — Всё как надо!..

И я поддал. На ступеньках показалась пара-тройка пассажиров. Я выстрелил в воздух. Они скрылись. Потеха опьяняла и распаляла кровь. Я был в упоении, словно виски нахлестался.

И вдруг машина запыхтела, и поезд тронулся. Оказывается, все мои страхи были беспочвенны. Мне так и хотелось припустить вдогонку и надавать поезду пинков на прощанье. Я едва не визжал от восторга — хотелось, чтобы все знали, что я ограбил поезд, причём сделал это безупречно.

Внезапная тишина оглушила нас. Из темноты вынырнули Энди и Боб. Они не промолвили ни слова, и в обратный путь мы пустились в полном молчании. Я недоумевал, что, собственно, происходит.

— Что, ничего не вышло? — спросил я. Энди схватил меня за руку.

— Чёрт побери, конечно, вышло, мы забрались в почтовый, — сказал он. — Неплохо поживились!

А я и не знал, что они таки добрались до почтового, как не знал, раздобыли ли они хотя бы один жалкий цент. Меня так захватила сама забава, так закружила в своём водовороте, что я и думать забыл о том, чем там занят Энди.

Он скомандовал машинисту убираться прочь, а Боб прижал сопровождающего почту. Оба служащих были кротки, как овечки, и шли навстречу всем пожеланиям. Почтовый служащий открыл сейф и собственноручно и по доброй воле отдал нам всё его содержимое.

Больше я ни о чём не расспрашивал. Мне хотелось выглядеть невозмутимым, бывалым налётчиком. Однако когда я шёл через мост, у меня словно крылья на ногах выросли. На этот раз я никуда не провалился, шпалы подо мной не подавались, и я так и не разобрал, какого цвета была внизу вода — чёрного или жёлтого. Меня переполнял восторг — всё прошло просто на ура. Несколько выстрелов в воздух, никто не убит, не ранен, даже ни одного удара никому не досталось... И вот мы летим галопом домой, добыча отягощает карманы, а вся работа заняла каких-то полчаса. Мы достигли леса, где расположился наш лагерь, ещё затемно.

Ребята повалились на траву. Мы с Джейком развели костёр и водрузили на него кофейник. Меня одолевало любопытство. Сколько же нам перепало? И стоило ли оно затраченных усилий? Джейк знай молол языком, но ни словом не обмолвился об ограблении, только бубнил что-то о старых временах в Ред Форке, о годах своего детства, короче, болтал всякую чушь, но о недавних событиях как в рот воды набрал. А меня так просто трясло от нетерпения.

По-видимому, вопрос о размере добычи больше никого, кроме меня, не волновал. Все глотали кофе и закусывали ветчиной, словно жратва — единственное достойное занятие в жизни. Я уже стал опасаться, что подведение итогов будет перенесено на завтра. Но тут Энди потянулся, зевнул и ткнул пальцем в сторону лошадей.

— Билл, поди принеси мою седельную сумку, — вымолвил он наконец. — Чего тянуть, можем уже сейчас всё поделить.

Я тоже вскочил, опрокинув кофейник — ведь наверняка чтобы нести добычу понадобятся двое. Энди ухмыльнулся и потёрся подбородком о плечо. Я подпрыгивал от нетерпения, словно пацан, собирающийся влезть в пакеты, сваленные под рождественской ёлкой.

Мы сгрудились вокруг костра. В серых сумерках утра огонь отбрасывал на лица моих подельников красноватые отблески.

Вся добыча уместилась в двух сумках, причём маленьких. Энди открыл одну и высыпал в свою шляпу груду недорогих ювелирных украшений.

Голубые и красные камешки посверкивали в золотых ожерельях, массивные часы тикали громко, словно набатные колокола. Я был зачарован, как будто передо мной распахнули сундук с волшебным кладом. Сокровища так и искрились в отсветах костра...

Энди разделил их на пять кучек, затем открыл вторую сумку. В ней оказалось 6 000 долларов наличными. Всего-то. Холодок разочарования пробежал по мне — я-то ожидал никак не меньше 600 000...

Всю добычу поделили поровну. Каждый получил 1 200 долларов и кучку безделушек. Я сгрёб свою долю в карман с таким чувством удовлетворения, какого никогда не испытывал, получая своё обычное жалование окружного атторнея. За полчаса увлекательного приключения я получил столько же, сколько зарабатывал тяжёлым трудом за целый год!

Много лет спустя, когда я сидел в каторжной тюрьме Огайо, а О. Генри добивался признания в Нью-Йорке, я подробно описал ему это ограбление, присовокупив кучу эпизодов и из других моих «предприятий». Мне хотелось написать об этом рассказ.

В те дни О. Генри ещё звался Биллом Портером. Покинув тюрьму, он захлопнул дверь в своё прошлое. Он отправился в Нью-Йорк, сжигаемый стыдом за то, что сидел за решёткой, и твёрдо решил спрятаться за псевдонимом О. Генри. Билли Рейдлер, с которым мы вместе сидели, да я — вот и все, кто знал о том, что О. Генри сидел в тюрьме. Мы все трое активно переписывались. Рейдлер был мрачен и угрюм — типичный узник, вечный пессимист. В каждом письме О. Генри заклинал меня наведываться к Билли и напоминать ему, что на свете есть два человека, которые в него верят.

В ответ на моё письмо он прислал мне подробные инструкции. Он наставлял меня, как написать «Ограбление поезда». Я на славу постарался и отослал ему рукопись. О. Генри взмахнул над ней своей волшебной палочкой, сотворил из неё почти настоящий шедевр и продал в «Журнал для всех». Это был один из его первых успешных рассказов. Выручку мы поделили пополам.

Ко времени написания рассказа я уже поумнел и уяснил, что игра не стоила свеч, соотношение неприятных последствий к радостям жизни на большой дороге — тысяча к одному. То первое удавшееся дело удалось слишком хорошо, и это сделало меня легкомысленным и самоуверенным.

Я стал изгоем и преступником из-за внезапного нападения в той лавчонке в Арбеке. Я хорошо знал жизнь Юго-Запада, так что не сомневался: стоило попасться в лапы маршалам — и меня отправили бы в тюрягу по одному их слову, точно так же, как это происходило с другими. Я ввязался в эту игру с неохотой, но она захватила меня своим напряжением и мнимой свободой. Началось с жажды отмщения, а закончилось безрассудством.

На ранчо о нашей засаде не было даже слухов. Мы затаились на несколько дней. Потом Энди ушёл в самостоятельное плавание. Билл отчалил неделей позже. Джейк, Боб и я вернулись в дом на ранчо. Прошёл месяц. Никто нас ни в чём не заподозрил. Тогда мы решили ещё раз попытать счастья.

Меня так и подмывало ограбить поезд железнодорожной компании Санта-Фе. В точности, как говорилось в той листовке, которой ткнул мне в нос отец — меня и так уже приговорили за это. Так почему бы тогда и не поживиться?

Однажды вечером мы занимались разработкой плана нападения, сидя в доме на ранчо. Харлисс уехал в город. Было довольно поздно.

— Что это? — вдруг вздрогнул Джейк.

Откуда-то из тишины донёсся топот лошадиных копыт, похожий на барабанный бой. Лошадь была явно одна, ясное дело, что ехал ковбой — ищейки никогда не шатаются поодиночке.

Он натянул поводья у крыльца. Это был Фрэнк.

Я не видел его с той поры, когда пришла весть о несправедливом суде. Прежняя беззаботная весёлость напрочь исчезла с его лица.

— Их оправдали! Слыхал?

Как пощёчина, хлестнуло меня по глазам зрелище его понурой, измождённой фигуры. Он наклонился и понизил голос.

— Тсс! — шикнул он. — Я кое-что накопал. Быстро на лошадь! Эти проклятые подонки ни перед чем не остановятся. Они натравили на тебя ищеек.

 

Глава VIII

Вендетты в прериях Оклахомы и Индейской территории были так же безжалостны, как на Корсике. В бесплодных землях Юго-Запада находили себе приют самые отпетые негодяи всех мастей. Их было пруд пруди на обширных просторах прерий. Они убивали, а другие убийцы оправдывали их в судах: мертвеца уже не оживить, так зачем зря беспокоить живых? Вот живые и брали закон в свои руки. Таковы были понятия о справедливости в Оклахоме в начале девяностых. Закон что дышло, куда повернёшь, туда и вышло. Главное было получить ордер на имя такого-то, а после этого можно и не стесняться...

Хьюстон и Лав столковались с маршалами. Они пустились по нашему следу, пытаясь взять нас до того, как нам выпадет шанс добраться до них.

— Мы направимся в Эль Рено, — сказал Фрэнк. — Они хотят крови — они её получат. Свою. Нашей они уже перепились.

Вот уж не ожидал от Фрэнка такой прыти. Ведь характер у него был лёгкий, он ничего не принимал близко к сердцу, а таких субчиков, как Хьюстон и Лав, он просто убивал презрением.

— Значит, расклад такой, — принялся он объяснять. — Они решили сжить нас со свету. Проклятые трусы пустились в бега с того самого момента, как прикончили Эда. Они сделали так, что стволы всех пушек в Вудворде направлены теперь на нас. Они просто рехнулись. Наводнили всю округу листовками. Наговорили, что ты причастен к ограблению поезда компании Санта-Фе. Натравили ищеек, которые теперь обшаривают округу в поисках Эла Дженнингса, налётчика. Они пришьют тебя на месте!

Горькие, острые слова. Внезапно неправедные деньги стали так оттягивать мне карман, словно там были все 600 000, о которых мне так мечталось.

— Они несколько опередили события — на самом деле я ограбил поезд МКТ. — Мне хотелось, чтобы он это знал, вот только я никак не мог сообразить, как поднести ему эту новость. Старался, чтобы мой голос звучал как можно более равнодушно и бесстрастно.

— Здорово сработано, а? — ответил он мне в тон. — И ведь ни следа за собой не оставили! Видно птицу по полёту — опытные действовали.

— Все, кроме меня, — отвечал я. — В шайке Энди сплошные ветераны.

— Дьявол, ну, у тебя и шуточки! Ты-то чего, к чёртям, веселишься? — И он испустил нетерпеливый свист, подействовавший на его лошадь, как хорошие шпоры. То, во что мой отец так легко поверил, Фрэнк отмёл, как полностью не заслуживающее внимания.

Даже когда я в ярких красках расписал ему всю авантюру, он всё равно не признал моих геройских заслуг.

— Э-э, да ты, считай, там вообще был с боку припёка, — заключил он. — Так, засосало тебя. Гнёт обстоятельств. Ты же просто зрителем был. Так что и брать эти денежки не имел права.

Он ещё не знал, что всего сутки спустя ввяжется в авантюру куда похлеще — такой уже давно не случалось на этих землях — да к тому же будет заводилой. Его единственной мыслью было успеть в Эль Рено до открытия съезда демократической партии и взять за грудки Хьюстона с Лавом — до того, как они умудрятся спровадить нас в тюрягу или того больше — разделаться с нами.

— Как только мы попадём к ним в лапы, они уж своего не упустят. А напоследок укокошат и старика с Джоном.

Мы добрались до Эль Рено после полудня. Поезд с делегатами должен был прибыть в десять вечера. Мы затаились до того момента, когда надо было идти на станцию. Народ сгрудился маленькими группками там и сям. Меня в городке знали все — я ведь был здесь окружным атторнеем целых два года.

На нашем пути прозвучала добрая дюжина дружеских приветствий. Они знали, зачем мы явились — видели листовки. И никто из них не соблазнился обещанной наградой.

На станцию вкатился поезд. Кто-то прошмыгнул мимо меня, на ходу шепнув:

— Они улизнули. Билл Тиллман видел вас и накапал им.

Из поезда вывалилась толпа: выпивохи, старые ковбои, бывшие каторжники, мелкие фермеры и горстка порядочных граждан. Хьюстона и Лава не было. Двумя днями позже я встретил Тоба Олдена, шерифа округа Вудворд.

— Они прокрались незамеченными, — сообщил он. — Сейчас заседают на сессии.

Я не стал дожидаться Фрэнка.

Большой зал муниципалитета был переполнен. Председательствовал мой старинный приятель Лесли Росс. Я притаился у двери, поджидая случая незаметно проникнуть в зал. Какой-то тип в середине зала прервал выступающего. Кто-то заорал типу, чтобы он заткнулся, а сидящий сзади долбанул ногой в спинку его стула; словом, поднялась возня — вот тебе и подходящий случай.

Я не спеша пошёл по проходу, сохраняя показное спокойствие. Я был в таком напряжении, что не заметил гробовой тишины, установившейся в зале. Взглянул на помост: Росс стоял, подняв вверх руку, глаза его были прикованы ко мне, а лицо — белее снега, словно он собирается вот-вот хлопнуться в обморок. Публика замерла, как будто увидела привидение.

— Джентльмены, одну минуту, оставайтесь на местах. — Он спустился по ступенькам и направился по проходу ко мне, повторяя: — Всего минуту, джентльмены, я вижу одного своего давнего друга.

— Их нет здесь, Эл, — прошептал он мне. — Богом клянусь, они носа сюда не совали. Не затевай шума, успокойся!

Он был в большем возбуждении, чем я сам. Похоже, думал, будто я собираюсь перестрелять весь город. Хьюстона с Лавом здесь не было, они сбежали в Гатри, и мы с Фрэнком последовали за ними.

И вот мы добрались до окраины города Гатри. К нам подъехал всадник — это был Эд Никс, маршал Соединённых Штатов.

— Не ходите туда, ребята, — сказал он. — Их предупредили, и они готовят вам засаду. Вас повяжут на основании того обвинения, что они сфабриковали против вас раньше. Они понимают, что вы придёте по их душу. Половина населения Гатри готова разрядить в вас свои пушки, и как только вы сунете нос в город, вас тут же прикончат.

Я знал Эда Никса десять лет. Он был парнем честным.

Не мы расправились с Хьюстоном и Лавом — они расправились с нами. Из-за них мы получили пожизненный срок в тюрьме и ещё десятку сверху на добавку. Мы бы так и гнили за решёткой, если бы президент Мак-Кинли не скостил нам срок. Эти мерзавцы навязали бы нам и другие обвинения, если бы Теодор Рузвельт не гарантировал нам полное прощение.

Ник ехал с нами целую милю.

— Ребята, да они весь округ подкупили! — сказал он. — У вас не было бы ни единого шанса. Так что выбирайте — пастбище или загон, свобода или решётка.

 

Глава IX

В том, что Фрэнк стал налётчиком, сказались и игра случая, и знамение судьбы.

Когда Ник оставил нас, Фрэнк, вне себя от провала нашего плана, повернулся ко мне.

— Что-то я ему не верю. Эх, надо было продолжить начатое! Прошляпили мы. Хотел бы я видеть этих охотничков за нашими головами!

Долго ждать ему не пришлось. Мы остановились перекусить у Нигера Амоса — гиганта с лицом тёмным, как ночь, и душой светлой, как день. Жена его была самой красивой мулаткой в этих краях. Их домик, изящный жёлтый коттедж, стоял посреди кукурузных полей. Улыбка Амоса и его жены Колли всегда шла от самого сердца.

Он щедро делился с нами всем, что у него было. Колли по праву гордилась своим кулинарным искусством. Пока она жарила цыплёнка, Амос сидел на крыльце и ждал нас. Мы появились как раз, когда они собирались обедать, и тогда Амос, этот большой трудяга-фермер, уступил нам своё место за столом, а сам вышел во двор, ожидая, пока белые господа не покончат с обедом.

— Давай позовём его к столу, — сказал я Фрэнку. Он даже вилку выронил от удивления, уставившись на меня так, словно у меня были не все дома.

— Почему бы нет? Я — бандит с большой дороги, грабитель, сижу здесь, а Амос — чёрная кожа, белая душа — там, а ведь это, что ни говори, его жратва... Амос, иди сюда, пообедай с нами! — прокричал я ему. Бедный Амос ошалел ещё больше, чем Фрэнк.

— Что, са’? Нет, са’, нет, са’! Так не годится! Я приличия знаю!

Такая приверженность Амоса косным обычаям, возможно, спасла нам жизнь.

— Эй, парни, у вас, похоже, неприятности? — В следующую секунду он уже заглядывал в комнату, сверкая белками глаз, казалось, ещё немного — и они выпрыгнут из чёрных глазниц. — Что вы такого натворили, а? — выдохнул он. — Тут целая шайка полицейских на подходе!

Не дожидаясь, пока мы ему ответим, он побежал к нашим лошадям и погнал их в глубь кукурузного поля.

— Парни, давайте-ка туда тож.

И как раз вовремя: с вершины холма галопом спускались семеро всадников. Подскакав к крыльцу, они натянули поводья. Невинное лицо Амоса посрамило бы самих ангелов. Неет, он никого не видел. Неет, са’, никогошеньки тут не было! Нет уж, никому он не позволит топтать его кукурузу, ещё чего не хватало, пусть ищут своих злодеев где-то в другом месте! Ищейки ругались на чём свет стоит и стращали его всяческими карами, но Амос твёрдо стоял на своём.

— Ты понял? — Открытое, искреннее лицо Фрэнка побелело от ярости. Он был похож на загнанного в угол зверя, готового ринуться на своего преследователя, кем бы он ни был. — Ты соображаешь, что происходит? — настоятельно повторил он. — Нет? Ну так я тебе скажу: они уверили компанию железных дорог Санта-Фе в том, что это мы их ограбили! За всем этим стоит сама Санта-Фе, вот что.

Может и так, а может, и не так, откуда нам было знать. Но на то было похоже: Хьюстон служил поверенным Компании железных дорог Санта-Фе.

Все те несколько дней, что понадобились нам, чтобы добраться от домика негра до ранчо Харлисса, ищейки неустанно шли по нашему следу. Но меня это сильно не волновало — во всём этом деле было что-то влекущее, вкус настоящего приключения. А вот для Фрэнка это было время адских мучений — ему не нравилось, что на него охотятся. Его грыз стыд — он считал трусостью нашу попытку бегства от опасности. Это чувство доводило его до такого исступления, что он был готов повернуть назад и наброситься на наших преследователей.

В наше отсутствие они побывали в доме на ранчо. Следы их пребывания запечатлелись в виде дырок от пуль в стенах.

— Чем собираешься заняться? — спросил меня Фрэнк. В отличие от него меня не обуревало бешенство, да и несчастливым я себя не ощущал. Просто преступные деяния казались мне самым подходящим занятием.

— Завершу задуманное с Джейком — помнишь, когда ты появился, мы как раз прорабатывали план.

— Я с тобой.

С этого момента и до самой ночи нападения на поезд Фрэнк был как одержимый. Вёл себя как генерал, за которым шла целая армия. Почти в одиночку разработал план налёта на поезд Санта-Фе. Когда-то, во время каникул, он работал на железной дороге, собаку съел на двигателях, как он выразился, и теперь требовал, чтобы ему доверили разработку плана.

Поезд компании Санта-Фе остановился у станции Беруин в городке Чикешей. Фрэнк и Билл должны были забраться в багажный вагон как раз перед отправлением поезда, потом перелезть через угольный тендер и захватить машиниста и кочегара. Дальше им надлежало продвинуть поезд на три четверти мили в лес, а там поджидали Джейк, Маленький Дик и я. Нам и предстояло завершить всю «операцию».

И ничего-то в этой работёнке не было особенно интересного, кроме добычи. Всё прошло как по маслу. Шестизарядник — это такой аргумент, с которым не каждый осмелится поспорить. Как только Фрэнк уперся дулом кольта в шею машиниста, он стал полновластным хозяином поезда. Я стоял на путях и махал рукой. Фрэнк отдал приказ — машинист не стал упираться — поезд остановился.

Маленький Дик и Джейк бегали туда-сюда, успокаивая пассажиров градом пуль и звоном разбитого стекла. В подобных акциях очень редко кто-либо погибал. Ветераны-налётчики считали пролитие крови плохим тоном. Если мне случается прочесть, что при нападении погиб машинист или проводник, я понимаю — в деле принимал участие новичок. С обслугой разобраться — дело легче лёгкого, обуздать пассажиров — тоже раз плюнуть, все они сразу осознают, что их дело труба.

Так что никто не рискует дать отпор. Даже если бы какой-нибудь храбрец попытался, то поднялась бы паника, и всё пошло бы насмарку. Я никогда не видел, чтобы кто-то отважился оказать сопротивление.

Фрэнк взял на себя машиниста и кочегара. Я и Билл отправились к почтовому вагону.

— Открывай! — рявкнул я.

Тишина.

— Билл, пойди принеси динамит, сунь его в вагон и взорви этого скареда к чертям собачьим!

— Не надо, не надо! Ради Господа, джентльмены! Я открываю. — Почтовый служащий, кланяясь и трясясь от страха, оттолкнул в сторону дверь, словно приглашая нас к себе домой опрокинуть стаканчик виски под хорошую сигару. В подобные моменты почтовые служащие настолько угодливы, что это даже противно.

Наш новый знакомый либо выбросил ключ от сейфа, либо вообще никогда его не имел.

Вожделенную добычу скрывал обычный стальной ящик производства Уэллс Фарго. Дверца у него находится сверху, как крышка. Я взял тонкую палочку динамита и подсунул её под эту крышку.

Взрывом разворотило весь сейф. Внутри оказалось 25 тысяч долларов — ни одна купюра не пострадала. Каждый из нас заработал по пятёрке за этот праздничный вечер.

Однажды я рассказал эту историю одной милой даме, тихой, спокойной домоседке. Её глаза загорелись от восхищения и острого удовольствия. Такую реакцию было удивительно приятно видеть. Эта женщина не так уж отличалась от меня, хотя за всю жизнь ни разу не взяла чужого.

— Вы выглядите так, словно и сами не прочь запустить руку в чей-то сейф, — сказал я.

— Всё зависит от того, как на это посмотреть, — ответила она.

В другой раз ко мне подступился один хороший музыкант, уважаемый человек, отец троих детей.

— Вот скажите мне честно, вы и вправду так хорошо загребли тогда? А меня вы могли бы обучить этому искусству? — Я думал, это у него шутки такие, но он подкатывался ко мне с этим вопросом целых три раза.

Я не стал его учить. С помощью этого искусства шедевра не создашь, только в проигрыше останешься. А деньги — они уходят... Счастье уходит... Жизнь уходит.

Фрэнк был первым, кто понял эту истину. Он выкинул такой фокус, что нам пришлось тайно удирать в Гондурас в полном вечернем облачении и шёлковых цилиндрах.

Он влюбился.

 

Глава Х

Мы играли в эти игры около двух лет. Через наши руки прошло двести с гаком тысяч долларов. Причём прошло очень быстро.

В один прекрасный вечер мы мчались через техасскую Ручку Сквороды после несколько поспешного отбытия из Нью-Мексико. Наш общий партнёрский капитал составлял тогда 10 тысяч долларов.

Туда нас занесло по следу Хьюстона и Лава. Мы не теряли надежды сравнять счёт. Но к этому времени стало широко известно, в какой области лежат наши деловые интересы, так что нам стало чрезвычайно трудно получить доступ в любой законопослушный город. В качестве приветственного салюта маршалы в Нью-Мексико окутали нас облаком свинца. Мы не стали пререкаться, приняли это как прощальное напутствие и смылись от греха.

Техасская Ручка Сковороды в те времена была Богом забытой дырой — самая унылая, скудная и тоскливая полоса мескитовых зарослей на всём Юго-Западе. Покосившиеся печные трубы торчали над нежилыми землянками — здесь когда-то поселились люди, боролись за выживание и проиграли.

Эти покинутые человеческие берлоги обжили волки лобо. Заслышав стук копыт, они готовы скрыться в траве, глаза у них боязливы и испуганы, как у койотов, стоит одному из них побежать — и удирают все. Над просторами прерии веет страхом и запустением, и царит невыносимая тишина. Одиночество этого места сравнимо только с одиночеством узника карцера.

Возможно, эта скачка встряхнула Фрэнка и пробудила его чувствительность. Когда мы заметили столбик дыма, поднимающийся из трубы в полумиле от нас, нам показалось, что мы из загробного царства снова вернулись на полную жизни землю. Мы повеселели и, пришпорив лошадей, поскакали к жилищу.

Навстречу нам вышли молодая женщина и малыш лет пяти; такое впечатление, будто они ожидали нашего приезда. Высокая и стройная молодуха с ясными глазами и кроткой улыбкой сразила Фрэнка наповал. Она рассказала, что неделю назад её муж поехал в город за продуктами, да позабыл вернуться.

Мы с Фрэнком уже два дня ничего не ели. Молодая леди и её сын тоже. До ближайшего соседа было 12 миль. Я съездил туда и вернулся с продовольствием для всей семьи. Фрэнк и женщина болтали, словно старые приятели. Малыш сидел на коленях у этого налётчика и доверчиво елозил своими маленькими пальцами по лицу Фрэнка, которое приняло глуповатое выражение — так мой брат был горд и счастлив.

Молодая леди приготовила обед, вкуснее которого мы несколько месяцев не едали, а на стол она подавала с грацией истинной герцогини. Фрэнк откинулся на спинку стула и предался созерцанию, ловя каждое её слово и сверкая глазами от удовольствия. Мгновения уютной семейной жизни — это было единственное стóящее приключение за два последних года!

— Банкир там, в городе, облапошил бедную крошку на 5 тысяч, — прошептал мне Фрэнк. — Подбил её подписать какие-то бумаги, а потом отказал в праве выкупить закладную. Я собираюсь приструнить этого проклятого ворюгу и вернуть даме её кровные.

Банковская контора располагалась в неком пустынном городишке в Западном Техасе, том самом, куда муж нашей хозяйки отправился за припасами.

На следующий день мы появились там как раз перед закрытием. В качестве чековой книжки мы предъявили наши шестизарядники и убедили кассира вручить нам хозяйкины 5 тысяч плюс дополнительных 35 тысяч надбавки за хлопоты.

Толпа собравшихся на улице зевак вкупе с маршалами и шерифом несколько затруднили наше отбытие. Градом пуль они попытались уговорить нас вернуть деньги.

Но мы бы блестяще справились с трудностями и спокойно улизнули, если бы не муж нашей хозяйки. Во время нашего успешного налёта на банк он оказался в городе. Проезжая мимо своей хижины, он заметил там нас и тут же настучал шерифу. В последовавшей перестрелке он был убит. Нам удалось сбежать. Потом мы вернулись и забрали леди и её сына.

Поездка через Оклахому и Индейскую территорию в Арканзас была долгой. Вместе с окончанием путешествия подошла к концу и прежняя жизнь Фрэнка — имеется в виду наш способ добывания средств к существованию. Он влюбился и ни о чём другом думать был не в состоянии. Впервые за годы, проведённые на большой дороге, он углубился в размышления на тему «как я дошёл до жизни такой». И не обнаружил себе оправданий. Раскаянию его не было предела, и Фрэнк лишь дивился, за каким чёртом он ввязался в эти игрища и сколько времени ему понадобится на то, чтобы вновь стать порядочным человеком.

— Я выхожу из игры.

Меня это заявление ничуть не удивило.

— Так легко тебе не отвертеться, — предупредил я его.

— Чепуха, — ответил он. — Пусть только кто-нибудь попробует стать на моём пути.

Он строил планы. Согласно им, мы должны были отправиться в Новый Орлеан, а оттуда — на тихоокеанские острова. У нас было 35 тысяч — неплохая сумма для начала. Это сулило новые приключения, и я был «за».

Мы не знали, что после того ограбления за нами следили от Западного Техаса почти до самого Форт-Смита.

На пароходе мы спустились по Миссисипи и, ступив на причал в Новом Орлеане, почувствовали, что началась новая жизнь. Я был свободен и беспечен, как добрая корова, мирно бредущая за стадом и жующая свой дневной рацион. Наше решение прекратить преступную жизнь дарило чувство освобождения, словно мы отсекли наше прошлое, словно его больше не существовало.

Любое событие в эти первые дни новой жизни усиливало фальшивое ощущение безопасности. Через несколько часов после прибытия я слонялся по Французскому кварталу. Мимо меня прошёл какой-то человек. Вдруг он оглянулся, вернулся назад и ухватил меня за руку. Мне показалось, что до меня добралась длинная рука закона. Я мгновенно выхватил кольт, взвёл курок и ткнул ствол человеку в живот.

— Господи помилуй, Техас! Ты что, не узнаёшь меня?

Когда я сообразил, что руку мне трясёт Малыш Эд, старинный приятель, однокашник по Вирджинской Военной академии, то отдал бы душу дьяволу, только чтобы мой сорок пятый бесследно исчез — ведь он с очевидностью показывал, какого рода у меня профессия. Но, похоже, Эда это ничуть не огорошило. Он преклонялся перед героическими личностями. В Академии он проникся ко мне горячим обожанием, потому что я был ковбоем. По той же причине человек вне закона казался ему необычной и храброй личностью. С типично южным гостеприимством он пригласил меня пожить в его доме.

Они были людьми зажиточными, отец занимал высокую должность в администрации Луизианы. Находясь в его доме, можно было не бояться ищеек, поэтому мы с Фрэнком отправились к ним и несколько недель жили в эйфории, в мире призрачного счастья. Жизнь виделась в радужных тонах. Мы стосковались по домашнему уюту, и пребывание в доме у моего приятеля действовало на нас как доселе неизвестный вид наркотика.

У Эда была сестра, Маргарет, маленькая, черноглазая и эксцентричная. У меня начали проявляться симптомы Фрэнка.

Южное лето полно очарования. Я бы хотел, чтобы этот праздник продолжался круглый год. Мы с Фрэнком арендовали паровую яхту для длительного круиза по заливу. Отправилась вся наша компания: Маргарет, её мать, две кузины, Фрэнк, Эд и я. В Галвестоне жило одно почтенное старое семейство, большие друзья семьи Эда. Мы решили их навестить и бросили там якорь.

Они ответили нам любезностью на любезность и устроили в нашу честь бал в Бич-Отеле. Это была счастливейшая ночь в моей жизни. Что Маргарет находила во мне — не спрашивайте, я не знаю. Мы сидели в беседке, жасмин наполнял воздух своим ароматом, в небе над нами жемчужиной сверкала луна. Мягкая, нежная музыка звучала в лад с нашими мыслями... Ну и прочее в этом духе, такая вот ночь.

Я не услышал, как к нам подошли, просто обнаружил, что чей-то палец стучит мне по плечу. Я поднял глаза.

— Можно вас на минутку? — спросил мужчина. — Взгляните на меня! Теперь припоминаете? Ну да ладно, зато я не забыл, что вы сделали для меня в Эль Рено и намерен вернуть долг.

Человек не сводил с меня глаз. Я тотчас же узнал его. Когда-то, будучи окружным атторнеем в Эль Рено, я спас его от тюрьмы. Финансовая компания Уэллс Фарго обвинила его в растрате. Я был обвинителем на процессе. Человек этот был, по всей вероятности, виновен, но доказательств оказалось недостаточно, к тому же присяжные были предубеждены. Я просил о прекращении дела, потому что это было единственно справедливое решение.

Вышло прямо по пословице: поставил в печь пресную лепёшку, а вынул пирог.

— Я здесь по делам Уэллс Фарго, — прошептал он. — И дела эти таковы, что ими занимается целая банда фараонов. Они знают, что Эл Дженнингс находится в этом отеле. Вы окружены. Я единственный, кто знает вас в лицо. Удачи вам!

Я не ответил ни слова. Сердце стучало гулко, как паровой молот. Если я когда-либо чувствовал жалость к себе, то это как раз в те секунды. Какой позор — причём перед людьми, которые приняли нас с таким почётом! Раздавленный и опустошённый, я побрёл обратно в беседку.

— Что ему было нужно, Эл? — спросила Маргарет, губы её напряглись и побелели. И, прежде чем я принялся отнекиваться, быстро проговорила: — Я знаю, что ты — Эл Дженнингс, с самого начала знала. Я узнала тебя по карточке, которую мне показывал Эд. Что вы намерены предпринять?

— Ничего. Мы не дадимся.

Мне показалось, что лучше выложить всё напрямик. И я рассказал ей, что Уильямс (под таким псевдонимом значился Фрэнк, я же прозывался Эдвардсом) — это мой брат, что нас разыскивают за ограбление банка в Западном Техасе, что наш единственный шанс — это Мексиканский залив. Она приняла эту исповедь спокойно и рассудительно, без ахов и охов.

Фрэнк танцевал с одной из кузин Маргарет. Мы привальсировали к ним и я стукнулся о Фрэнка.

— Смотри по сторонам! — предупредил я. Это был наш старый сигнал тревоги.

Он последовал за нами в беседку.

— Мы окружены.

— Прямо здесь? О, чёрт!

Цветущие сады террасами спускались от отеля к самой воде. План бегства был готов. Мы все вчетвером оправились в розарий, смеясь и болтая, как ни в чём не бывало. Девушки сыграли свою роль вдохновенно, как звёзды сцены. Они затеяли бег наперегонки. В один миг мы оказались на берегу, оставив девушек далеко позади.

У причала покачивалась чья-то рыбачья лодка, оснащённая вёслами — она пришлась нам как нельзя кстати. Железные мускулы погнали ялик по волнам. Хвала госпоже Удаче, наши кольты и 32 тысячи долларов были при нас. Мы без устали работали вёслами, пока не наткнулись на какой-то старый грузовой пароход, занимавшийся перевозкой бананов. Мы забрались на борт по подвесному трапу — ни дать ни взять пара обезьян.

Капитан подрабатывал контрабандой — возил потихоньку трёхзвёздочный Хенесси. Увидев, как две фигуры в полном вечернем облачении, шёлковых цилиндрах и белых перчатках переваливаются через фальшборт, он подумал, что эти два субчика наверняка назюзюкались ещё больше него самого. Неверной походкой морской волк подвалил к нам, надул свои обветренные щёки, отчего они стали похожи на воздушные шарики, а поросячьи глазки совсем в них утонули, и заплетающимся языком гаркнул нам приказ немедленно покинуть его банановоз.

— Отчалить прямо сейчас?.. Что вы, сэры, будь он проклят со всеми потрохами, если он пойдёт на это!.. Документы не готовы!.. Ах, ах, какая жалость, прямо беда... Власти не разрешат...

Когда мы отстегнули ему полторы тысячи долларов, он запел другую песню.

 

Глава XI

Несколькими часами позже Фрэнк, я и наш добрый приятель контрабандист рассекали волны по направлению к Южной Америке. Я и по сей день не могу сказать, как долго длилось наше путешествие — трёхзвёздочный Хеннесси оказался на редкость приятным попутчиком, и мы вовсю наслаждались его компанией, так что до остального мира нам не было никакого дела. Так продолжалось до тех пор, пока капитан не обнаружил, что на его посудине кончилась вода. И вовремя — мне тоже захотелось сменить напиток. Моя глотка была сожжена дотла контрабандной огненной водой.

Капитан приказал матросам взять ялик и привезти воду в бочонках. Я тоже спустился в лодку. Ярдов за двести до берега стало так мелко, что нам пришлось идти вброд.

К этому времени мой фрак потерял одну из своих фалд, белая сорочка украсилась пятнами грязи и потёками виски. От моей шёлковой дымовой трубы остались только поля, и из вентиляционного отверстия торчала рыжая нечёсаная мочалка. Добавьте сюда ещё воду, хлюпающую в моих шикарных лаковых туфлях — и вы получите полный портрет городского сумасшедшего, которому каким-то необъяснимым образом удалось свести знакомство с самыми значительными людьми Трухильо.

Мне позарез требовалось промочить горло: во рту было пекло, а в ногах — ледник. Времени на то, чтобы объяснить туземцам, в каком бедственном положении нахожусь, не было. На глаза мне попался американский флаг. В эти мучительные мгновения неуёмного жара вид родного флага нёс радостное облегчение: свободу налакаться вдосталь и тем положить конец страданиям.

Под этим развивающимся флагом, по моему глубокому убеждению, я обязательно должен был найти какую-нибудь сострадательную душу. И я её нашёл.

На крыльце приземистого деревянного бунгало, в котором помещалось американское консульство, восседал весьма видный мужчина в безупречно белом парусиновом костюме. У него была крупная, благородно посаженная голова, волосы цвета нового шпагата, в больших серых глазах — ни малейшей искры веселья. Прямой, острый взгляд этих глаз подметил каждую деталь моего живописного одеяния.

Он уже хорошо приложился к успокоительному и потому пребывал в безмятежном, благожелательном настроении, причём на всём его облике лежала печать спокойной сдержанности. Наверно, какая-то важная шишка, подумалось мне, потому что вид у него был такой, словно всё вокруг принадлежало ему. Вот это, решил я, человек, по-настоящему достойный носить гордое звание американского консула.

Я почувствовал себя бульварным репортёришкой, пристающим с вопросами к миллионеру.

— А скажите, мистер, — обратился я к нему, — нет ли здесь места, где я мог бы промочить горло? Трёхзвёздочный Хеннесси уже всю глотку сжёг. Имеется тут что-нибудь другое?

— У нас имеется некое пойло, которое гарантирует вам приподнятое состояние духа, — ответил он приглушённым тоном, который, казалось, только придавал его словам ещё большую значимость.

— Вы — американский консул? — Я тоже перешёл на шёпот.

— Нет, всего только бросил здесь якорь, — сообщил он мне тихо, словно великую тайну. Затем его острый взгляд задержался на потрёпанных полах моего фрака.

— Могу ли я спросить, что послужило причиной вашего столь спешного отъезда? — поинтересовался он.

— Возможно, то же самое, что и вашего, — парировал я.

Его губ коснулась едва заметная усмешка. Он поднялся, подхватил меня под руку, и, поддерживая друг друга, мы отправившись вниз по улице, узкой, как кроличья нора, к ближайшей забегаловке.

Вот так произошла моя первая встреча с Уильямом Сидни Портером. Вместе мы отправились в долгий путь, заведший нас на многие годы в тёмный туннель. Когда же тропа вновь вышла на свет, она превратилась в широкий тракт, ведущий к мировой славе. И мой спутник тогда уже не был больше Биллом Портером, беглецом от закона, бывшим каторжником. Он стал О. Генри, самым великим из американских писателей-новеллистов.

Но на каждом повороте жизненного пути для меня он всегда оставался тем же спокойным, чудаковатым Биллом — удивительным, сдержанным, любимым другом, который вёл меня в мексиканскую забегаловку, где я выпил свой первый стакан в этом раю для беглых преступников.

В грязной глинобитной estanca я нашёл то, что мне было обещано — гарантированное лекарство от плохого настроения. Но содержалось оно не в приторной, густой микстуре, о которой толковал мне важный человек на крыльце консульства. Оно было в беседе, полной юмора и произносимых самым серьёзным тоном шуток, беседе, ведущейся на размеренном, неторопливом, исключительно чистом английском языке, в то время как мы, облокотившись о расшатанный деревянный стол, опрокидывали в себя стакан за стаканом, не обращая внимания на количество выпитого.

Несмотря на сдержанность, которая, казалось, была неотъемлемой чертой его личности, я сразу же почувствовал к нему искреннюю симпатию и принялся излагать ему свой план — я намерен был поселиться в этой стране.

— Это совершенно восхитительное место для человека, не желающего особенно утруждаться, — заметил он.

— А в какой области лежат ваши интересы? — спросил я.

— Я как-то не слишком много раздумывал на эту тему, — ответил он. — Развлекаю вот новоприбывших.

— Должно быть, вы чертовски занятой человек, — предположил я.

— Вы мой первый клиент, с тех пор, как я прибыл сюда. Вам, должно быть, интересно, кто я такой и что делаю здесь?

В Гондурасе любой американец вызывает подозрения.

— О Господи, нет! — немедленно возразил я. — В моих краях никто не спрашивает имя человека и не суёт нос в его прошлое. Достаточно и того, что вы — парень что надо.

— Спасибо, полковник. — Он характерным движением закусил верхнюю губу. — Можете называть меня Билл. Думаю, так будет в самый раз.

Мы сидели там несколько часов — бывший грабитель с большой дороги в драном фраке и беглец в незапятнанно белых парусиновых брюках — и вместе мозговали, как бы нам получше инвестировать мои заработанные трудами неправедными денежки. Портер предложил кокосовую плантацию, кампанию по избранию президента и индиговую концессию.

В неожиданных поворотах его мыслей было столько очарования, что я обнаружил, что с нетерпением жду его высказываний. Я позабыл, что «Хелена» остановилась всего лишь, чтобы принять на борт воды, и, возможно, сейчас уже готова отчалить от берегов Гондураса, когда помощник капитана подозвал меня кивком головы. Второпях я чуть не опрокинул стол.

— Одну минутку. — Невозмутимый, тихий голос Портера остановил меня на полном скаку, словно натянулись невидимые поводья. — Вы американец. Как вы смотрите на то, чтобы отпраздновать славное Четвёртое?

— Что за Четвёртое?

— Четвёртое июля, конечно же, полковник, которое наступит этой ночью ровно в двенадцать часов. Давайте отпразднуем его как подобает.

Все, кто читал О. Генри, знают, как три мота-патриота праздновали день рождения американской нации. Он запечатлел эту пирушку в рассказе «Четвёртое июля в Сальвадоре». То, что выпало из его памяти, он домыслил, но многое из описанного, исключая фабрику по производству льда и тысячи долларов от правительства, случилось на самом деле.

Не помню, как это произошло, но Фрэнк сошёл с парохода и присоединился к нам. Далеко за полночь Портер взял нас с собой в консульство, где располагался его домашний очаг: там, в одном из углов большой гостиной стояла узкая койка. Он снял с неё несколько одеял и расстелил на полу, после чего все мы трое растянулись на них.

Наутро, в одиннадцатом часу, началось празднование Четвёртого июля. В нём приняли участие Портер, Фрэнк, два ирландца — владельца индиговой концессии, американский консул, я и один негр, которого мы взяли в свою компанию во имя соблюдения демократии. Для придания чествованию триумфа Америки над метрополией ещё большей торжественности, Портер настоял на том, чтобы к нам присоединился английский консул. Мы изложили своё предложение представителю его величества, и тот с энтузиазмом принял его, заметив, что «это будет чертовски забавная штука».

Среди крошечных хибарок Трухильо было всего четыре дома нормального размера. Мы стояли в тени губернаторской резиденции и с чувством выводили «Звёздно-полосатое знамя». Желая почтить нашего гостя, Портер предложил исполнить «Боже, храни короля», но британец запротестовал: «Не превращайте праздник чёрт знает во что!»

Мы начали торжества пальбой на улицах в лучших традициях Техаса — это был наш способ подготовки к вечернему фейерверку. Задумывалось также устроить барбекю и полакомиться жареной козлятиной в прибрежной лимонной роще. Этого нам было не суждено — помешала большая политика.

Своими выстрелами мы разнесли в дребезги пару estancas. Повсюду валялись битые стаканы, бармены-карибы сбежали. Мы перешли на самообслуживание, честно оставляя плату за каждый употреблённый стакан. Портер, самозабвенно лупивший бутылкой по зеркалу, из-за чего оно превратилось в груду осколков, повернулся к нам со странным, неподражаемым выражением лица — озорным и спокойным одновременно.

— Джентльмены! — возгласил он. — Туземцы пытаются присвоить себе наше законное Четвёртое июля!

Мы высыпали на улицу, разразившись беспорядочной стрельбой в воздух. К нам галопом приближался какой-то верховой – коротышка в ярко-красном кителе. Вслед за ним поднимали тучи пыли десятка три босоногих всадников — тоже в красных кителях, чем их одежда, фактически, и ограничивалась. Они вовсю палили из дедовских ружей, заряжающихся с дула, с таким зверским видом, как будто действительно собирались кого-нибудь прикончить.

В тот момент, когда их заводила на своей невидной серой лошадке поравнялся с нами, Портер ухватил его за пояс и стащил на землю. Я впрыгнул в седло, стреляя и испуская душераздирающие вопли, как умалишённый.

— Подкрепление! Подкрепление! — победной песней гремело сзади. Понятия не имею, куда и зачем я скакал.

Но на следующий день нас в нашей резиденции в консульстве навестил сам губернатор в сопровождении двух маленьких смуглых карибов. Он желал поблагодарить американских патриотов, оказавших неоценимую помощь в подавлении попытки государственного переворота. Их усилиями была спасена республика! Великодушным жестом он предложил нам кокосовую плантацию, одну из тех, что произрастали по собственной воле по всей территории страны. Потрясающий подвиг доблестных американцев спас великую гондурасскую нацию!

Мы даже не подозревали, что, оказывается, имел место переворот, как не знали и того, на чьей, собственно, стороне мы сражались. Портер поднялся на ноги и торжественно произнёс:

— Передайте нашу глубокую благодарность правительству, — ответил он с едва заметной покровительственной ноткой в голосе. — Доблестных патриотов так часто предают забвению!

Похоже, что, опрометью устремившись к дверям разнесённого нами кабака, мы своим вмешательством изменили ход истории. Правительственные войска преследовали повстанцев, а повстанцы не только успешно сопротивлялись, но им даже как будто сопутствовал успех. Правительственная армия сплотилась вокруг нас, и мы привели её к победе — бескровно и мирно.

Но мы не долго наслаждались триумфом. Правительство и вожди повстанцев преодолели свои разногласия. Генерал мятежников потребовал в качестве возмещения ущерба за оскорбление, нанесённое его войскам, выдать ему головы этих посторонних головорезов, задушивших революцию прежде, чем она по-настоящему началась.

Американский консул посоветовал нам уносить ноги, пока не поздно.

— Неужели в этом государстве американскому гражданину не найти защиты? — вопрошал я.

— О да, — ответствовал Портер. — Государственный департамент направит наше дело к Марку Ханне. Он всесторонне изучит наши партийные связи. Затем наше дело будет направлено в иммиграционное бюро. К этому времени нас успеют уже десять раз застрелить.

Итак, нам оставалось только удариться в бега. По пути нашего поспешного отступления к берегу через живую изгородь прорвалась какая-то девчонка-карибка лет пятнадцати и кинулась ко мне. Цепляясь за мою руку, она захлёбывалась слезами и давилась словами. Я ничего не мог понять из того, что она говорила. Портер попробовал применить свои ограниченные познания в испанском.

— Девочка сильно взволнована, — сказал он. — Она лопочет что-то выходящее за грань моих познаний в испанском. Насколько я догадываюсь, она не прочь присоединиться к нашей компании.

Наша милая беседа была неожиданным образом прервана: какой-то здоровяк, не в пример здешним мелким туземцам, прорвался сквозь изгородь и схватил несчастную крошку за волосы. Я приласкал его по голове рукоятью своего сорок пятого.

И тут раздался сигнал — армию поднимали по тревоге. Разумеется, вояки охотились за нами.

Портер, Фрэнк и я с неотступно следующей по пятам юной девицей устремились к берегу. Портер на секунду приостановился, чтобы в самых изысканных английских выражениях извиниться перед маленькой туземкой за свою поспешность. У него, сказал он, срочные неотложные дела примерно в двух тысячах миль отсюда. Его объяснения не удовлетворили барышню, и она ещё долго стояла на берегу, что-то выкрикивая нам вслед, пока мы знай работали вёслами, направляясь к «Хелене».

Портеру это не нравилось. Прошли годы, мы встретились в Нью-Йорке, и он припомнил этот случай.

— Помните ту шоколадку, что плелась за нами по улицам Трухильо? Я всё думаю, о чём это она толковала.

Он не любил «незавершённых рассказов».

Наш новоявленный друг Билл решил разделить нашу судьбу. За душой у него не было ни гроша, да и о том, кто мы такие и куда направляемся, он тоже не имел представления.

— Каково место вашего назначения? — тихо спросил он, пока «Хелена» разводила пары.

— Я удрал из Америки с целью избежать места моего истинного назначения, — ответил я.

— Как далеко вы намерены бежать?

— Насколько хватит тридцати тысяч долларов.

Эти деньги завели нас куда дальше, чем мы рассчитывали.

 

Глава XII

Как потерпевшие кораблекрушение в лодке без руля и без ветрил, мы пустились на поиски своего места под солнцем. Мы намеревались болтаться по волнам, где придётся, и бросать якорь, где захочется — авось найдётся благоприятная почва, где мы могли бы укорениться. Нас носило наугад, без всякого плана.

И вдруг совершенно неожиданно, посреди всего этого бесцельного шатания, явился перст судьбы и указал нам путь. Перст проявил себя в таком банальном и незначительном эпизоде, что мы поначалу его и не заметили. А через мгновение над нами разразилась буря и наш корабль едва не пошёл ко дну. Билл Портер чуть не лишился жизни из-за улыбки!

Капитан «Хелены» был к нашим услугам. Мы бросили якорь в Буэнос-Айресе и галопом пронеслись через пампасы. Пампасы нам не понравились.

Перу оказался не лучше. Мы жаждали большой игры, а самым захватывающим занятием в этой стране была стрельба по азиатским крысам, кишащим на здешних пристанях.

Ни с того ни с сего, без всякой на то особой причины мы, двое скрывающихся от закона, и один, несколько таинственный солдат удачи, легли в дрейф в Мехико-Сити. Портера мы знали исключительно как Билла. Я рассказал ему основные факты моей биографии, но он не ответил откровенностью на откровенность, а мы и не настаивали. И я, и Фрэнк понимали, что он — не нашего поля ягода. Он был скрытен, но мы не относили эту его черту на какой-то дурной счёт. Со свойственной ковбоям романтичностью я решил, что причиной скитаний этого утончённого и общительного человека является несчастная любовь.

Мы со вкусом били баклуши, намеренно избегая обсуждения дальнейших планов, когда судьба сыграла с нами ту самую шутку, которая круто изменила всю нашу жизнь.

Это случилось в Отель де Републик. Я сидел в вестибюле и, позёвывая, ждал Портера с Фрэнком. Вдруг всю мою скуку как рукой сняло: чувство было такое, словно кто-то вцепился мне в плечо. У меня перехватило дыхание. Я ощущал, что рядом кто-то стоит, но боялся поднять взгляд. И тут действительно меня коснулась чья-то гигантская рука, ухватила за загривок и дёрнула кверху, подняв на ноги. Это был Слон Ректор, призрак из времён моего далёкого кадетства в Вирджинии.

Ростом Ректор был шесть футов шесть дюймов, и я доставал ему лишь чуточку выше локтя. Мы с ним в той или иной мере участвовали во всех скандалах и заварушках, имевших место в колледже. Пожалуй, на тот момент не было человека на земле, которого я был бы рад видеть больше, чем этого жизнерадостного, добросердечного Самсона.

Ректор построил Истмийскую железную дорогу и владел дворцом из белого камня, куда он затащил нас со всем нашим барахлом. В ту ночь я поведал ему обо всём, что случилось за те 16 лет, пока мы не виделись.

— А кто такой этот твой дружок, этот Билл? — спросил он меня немного погодя. — Ты ему доверяешь? Уж больно он смахивает на ищейку.

— Не нравится мне твой дружок Ректор, — поделился со мной Портер в ту же самую ночь. — У него чрезвычайно неприятная манера сверлить людей взглядом.

Несколькими днями позже и Портер, и я получили доказательство, чего Ректор стоил. Антипатия между этими двумя была всего лишь поверхностной. В отеле должен был состояться грандиозный бал. Его собирались почтить своим присутствием всякие аристократы и знаменитости: сам Порфирио Диас, весь кабинет и прочие сеньориты и доны. Ректору удалось раздобыть приглашение для всех нас.

Мы готовились к этому балу так тщательно, словно это был наш первый в жизни выход в свет. Ректор отдал своего портного в наше полное распоряжение, и потому мы все трое обзавелись безупречными вечерними костюмами. Одеваясь, я попытался приладить к своему плечу кобуру. Фрэнк и Ректор поняли меня на смех.

— Да пусть его носит своё именное оружие, — изощрялся в остроумии Портер. — На празднике тогда будет хоть один джентльмен!

— Поверь, револьвер тебе сегодня не понадобится! — заверил меня Ректор.

Я снял кобуру, но очень неохотно, а немного погодя вернулся и сунул шестизарядник за брючный ремень. Эта предосторожность спасла для Америки «Четыре миллиона» и всё прочее.

Портер в тот вечер выглядел как король. Он всегда тщательно следил за собой, а полное вечернее облачение ещё больше усиливало оказываемое им впечатление сдержанного достоинства. Его личность привлекала к себе всеобщее внимание в любом собрании.

Он был в самом расчудесном, шутливо-болтливом настроении. Мы стояли, подпирая колонну, и комментировали костюмы донов и американцев. Портер считал, что испанцы, в их шёлковых чулках и расшитых поясах на затянутых в рюмочку талиях, создают совершенную гармонию с музыкой и красотой представшей перед нами картины.

— У этих людей поэтичность присутствует во всём, в том числе и во внешности, — сказал он. — Какое увлекательное зрелище!

И словно иллюстрация к его словам, мимо нас пролетела самая красивая в зале пара. Если предположить, что Господь создал хоть одно своё творение без малейшего изъяна, то таковым, безусловно, был этот испанский дон. В очаровании его манер, в грации походки ощущались сотни лет изысканности и утончённости. Он был строен, стремителен и элегантен, а лицо поражало чеканным совершенством.

Партнёршей дона была девушка изумительной красоты — пленительной и необычной. Её рыжие волосы, сверкающие голубые глаза и жемчужно-белая кожа на общем фоне смуглых лиц словно освещали зал волшебным сиянием. На ней было платье цвета лаванды. Девушка походила на оживший опал — так она завораживала взгляд.

Я повернулся к Биллу, чтобы привлечь его внимание. Девушка-то его приметила! Скользя мимо нас, она едва заметно вздёрнула головку и послала столь же мимолётную улыбку, которая скорее читалась в её глазах, чем на устах. С почтением, достойным королевы, Портер улыбнулся и отвесил церемонный поклон. Дон застыл, но на его прекрасном лице не дрогнул ни единый мускул. Добром дело не кончится, понял я.

— Билл, не играй с огнём. Эти люди ошибок не прощают, — предупредил я его.

— Полковник, по-моему, это лишь добавит празднику перцу. — Невозмутимый, приглушённый тон ни единым намёком не выдавал его чертовски задиристого настроения. Прихотливую смену настроений Портера было невозможно предугадать.

— Сэр, я вижу, вы здесь чужой, — раздалось поблизости. Голос был вкрадчив и сладок — ни дать ни взять сливки с сахаром. К нам обращался тот самый дон. Его улыбочка насторожила бы кого угодно, но не Билла Портера. — Вы не знаете наших обычаев. Мне очень жаль, что я не имею чести быть знакомым с вами. Имей я такую честь, я был бы рад представить вас сеньорите. Но поскольку такой привилегии мне не дано, я бы попросил вас прекратить оказывать знаки внимания моей невесте.

Дон отвесил поклон и лёгким шагом удалился. Его английский был безукоризнен, а подчёркнутая любезность покорила моё сердце. Я не мог не сравнивать манеры этого испанца с ухватками алчных, тупых, неотёсанных мужланов, украшающих своим присутствием американские бальные залы. Этот кастилец, думалось мне, заслуживал всяческого уважения. А вот на Портера обращение дона должного воздействия совсем не оказало.

Прекрасная парочка снова очутилась поблизости от нас. Не знаю, что за чёрт вселился в девицу — впечатление было такое, будто от неё к Портеру устремился электрический разряд. Она сделала шажок в его сторону и уронила свою мантилью, да так ловко и как бы невзначай, что даже дон этого не заметил.

Портер стремительно наклонился, подхватил мантилью, мгновение помедлил, а потом двинулся вслед за парой. Он блеснул на сеньориту глазами, отвесил ей галантный поклон и протянул кружевную накидку.

— Сеньорита, ведь это ваше, не так ли? — промолвил он. Она взяла мантилью и улыбнулась. Никогда ещё я не видел Портера таким — в этот вечер он буквально притягивал к себе, как магнит.

— Ну, держитесь, — сказал я, — сейчас разверзнется преисподняя.

Он и сам знал, что грубо нарушил приличия, и что этого ему не простят. По требованиям испанского этикета следовало обратиться к дону, а он бы потом поблагодарил от имени сеньориты.

— Значит, не придётся скучать, — беспечно отвечал он. Казалось бы, всё тем и закончилось, но нет — продолжение последовало десятью минутами позже. Никто из нас толком не заметил, как дон оказался рядом с нами, но вот он — стоит перед Портером разъярённый, словно тигр. Он молниеносным движением взмахнул рукой и влепил Портеру увесистую пощёчину.

Удар был нанесён так внезапно, с такой дикой животной яростью, что Портер не удержался на ногах и врезался спиной в колонну. Дон отошёл на несколько шагов назад, брезгливо отряхивая руку. Стоявшие рядом застыли в ошеломлении при виде такого жгучего оскорбления, нанесённого иностранцу с манерами аристократа.

Мгновение царила тишина. Потом Портер оттолкнулся от колонны, его широкие плечи ссутулились, лицо побагровело. На щеке четырьмя белыми пятнами пылал след от пощёчины. В этом аристократически изысканном месте вдруг полыхнуло звериной злобой джунглей.

Как обезумевший буйвол, Портер кинулся на дона, нанося удары и справа, и слева.

Дон бросился ему навстречу и обхватил за пояс. Что-то сверкнуло. Это был стилет, и его остриё целилось прямо в шею Портера.

Надо было выбирать: жизнь Билла или жизнь дона.

И я выстрелил испанцу в лоб.

Грохот, внезапно раздавшийся в зале, по своей мощи не уступал динамиту. Дон упал. Портер стоял, словно изваянный из камня, лицо его побелело, на нём застыло выражение ни с чем не сравнимого ужаса. Доносившийся отовсюду шёпот в одно мгновение перешёл в громкие протесты.

Из коридора в толпу ринулись двое мужчин, направляясь к нам. Ректор сгрёб меня своими гигантскими руками, как котёнка, Фрэнк схватил Портера и поспешно вытолкал его из залы.

Мы бросились к поджидающей нас карете Ректора, и началось самое печальное в моей жизни бегство. Никто не произнёс ни слова. Портер сидел как громом поражённый, совсем потеряв присутствие духа.

Фрэнк, полыхая гневом, забился в угол, отстраняясь от меня, словно я совершил какое-то злодейство. Такое его поведение терзало меня. Всем им, кажется, было не по себе рядом со мной, однако я считал, что действовать иначе не мог.

Я убил не преднамеренно, а лишь спасая Билла. Раскаяние за смерть дона меня не мучило, а вот молчание Портера жгло, словно тысячи осиных жал. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь подтвердил, что я поступил правильно.

Во мне поднялись невыносимое раздражение и досада на моих спутников. Было такое чувство, будто я сижу в «Чёрной Марии» и направляюсь на эшафот. Безмолвие тяготило и душило, как жаркое дыхание мексиканской ночи.

Карета свернула на узкую пальмовую аллею. Деревья походили на стоящие стоймя чёрные клинки. Единственным звуком, нарушавшим тишину был стук подков. В молчании моих спутников явно ощущалось суровое осуждение.

— Проклятые неблагодарные… — прошипел я, больше себе самому, чем им. Портер шевельнулся и наклонился вперёд, протянув мне ладонь. Наши руки встретились. Мне мгновенно полегчало. Никакие слова не могли так утешить и успокоить меня, как это тёплое, выразительное пожатие.

Мили убегали, а мы всё ехали — молча и быстро. По-прежнему царило молчание. Ректор закурил сигару. Тусклый огонёк спички на секунду выхватил из темноты лицо Портера.

Оно всё ещё носило отпечаток пережитого потрясения, странное выражение отвращения, словно он стыдился самого себя и той легкомысленной прихоти, что привела к столь трагической развязке — слишком несправедливому последствию его шутливой беспечности. Не поняв серьёзности момента, он ответил улыбкой на вызов — такое случается на балах сплошь и рядом. И вот из-за такого незначительного инцидента на него свалилось подлинное несчастье. Он был совершенно подавлен.

Похоже, что вообще все несчастья в его жизни произошли подобным же образом. Закон причины и следствия в его случае действовал странно — следствие по своим масштабам не соответствовало причине.

Вместе с протянутой мне рукой Портера моя личная трагедия окончилась. Для него же она навсегда осталась одним из самых ужасных в жизни воспоминаний.

Как-то раз он заговорил об этом случае вслух. Мы тогда сидели вместе в кабинете начальника тюрьмы Огайо.

— Тот вечер, — сказал он, — был самым страшным в моей жизни.

Я не мог этого понять. Ведь ясно же было — кто-то из них двоих должен был умереть.

— Почему? — спросил я.

— Полковник, в произошедшем было столько же моей вины, сколь и у убийцы, — ответил он.

— Вы ведь не сожалеете о том, что погиб именно дон? — Его взгляд на происшедшее тогда ошеломил меня.

— Я всегда об этом сожалел! — ответил он.

Он не столько сожалел о смерти дона, сколько о своей пропащей жизни. Я думаю, что Портер предпочёл бы смерть унижению, которому он подвергался, сидя в тюрьме.

Если бы мы тогда остались в Мексике, то, возможно, избежали бы будущих напастей. Но мы поспешно уносили ноги, хотя никто не желал покидать эту страну.

В пятидесяти милях к юго-западу от Мехико-Сити лежала самая плодородная долина в мире. Нам она приглянулась.

Там мы и подумывали обосноваться. Здесь всё росло чуть ли не само по себе, что бы ты ни бросил в землю — бананы, маис, авокадо. Особенно пальмы были хороши.

— Здесь, — сказал Портер, когда мы решили приобрести эту землю, — можно работать и предаваться мечтам.

Я не понял тогда, что он имел в виду, смысл его слов дошёл до меня, когда я прочитал «Королей и капусту». Мы с Фрэнком тоже надеялись обрести здесь себя. У каждого были свои мечты...

Но теперь, в этом молчаливом бегстве, мы распрощались с мечтой. Для нас с Фрэнком это было лишь очередное злоключение — одно из великого множества. Для нашего же молчаливого, но острого на язык приятеля Билла это страшное происшествие стало поворотным пунктом в жизни.

Никто из нас и вообразить не мог, что в будущем нашего друга ждала тюрьма. Мы — другое дело, но он... Кто мог знать, что этот прирождённый аристократ будет вынужден хлебать баланду вместе с ворами и убийцами и прятать свою гордость в карман при одном только косом взгляде тюремного сторожа? И только Портер, мне кажется, знал, покидая Мексику, что смерть была бы для него лучшим уделом...

Если бы мы поселились в той чудесной долине, он, возможно, избежал бы ожидающей его горькой судьбы. Забрал бы к себе дочь. Не пришлось бы вынести столько стыда, таская полосатую робу, — стыда, измотавшего его душу и поломавшего жизнь.

Но его легкомысленная улыбка, посланная чужой невесте, имела катастрофические последствия.

Теперь-то легко понять, почему на его лице прочно поселилось выражение безмерного ужаса.

Когда мы добрались до дома Ректора, Слон плеснул нам виски и попытался поднять настроение. В дверь постучал возница и сообщил, что упряжка готова. Портер был настолько не в себе, что услышав стук, подскочил и чуть не свалился в обморок.

— Не беспокойтесь, — сказал Ректор, пожимая нам руки. — Всё будет в полном порядке, этому человеку можно доверять. А я отправлюсь обратно в отель, и скажу полиции, что вы в моём доме. Это даст вам немного форы.

Мы доехали до маленькой придорожной станции на пути в Тампико, затем сели на пароход в Мазатлане и, наконец, прибыли в Сан-Диего, собираясь оттуда направиться в Сан-Франциско. Но туда мы так и не попали.

 

Глава XIII

О. Генри часто называли демократом, гражданином мира. Лабораторией, в которой он препарировал души мужчин и женщин, были узкие улицы и дешёвые кабаки. Он стремился показывать жизнь без прикрас, не прикрытую блестящим облачением сверкающих огнями бульваров; он избрал предметом своих исследований дно общества. Но по складу души он был аристократ.

Он обладал щепетильностью типичного джентльмена-южанина. Любил водить дружбу с низами, но сам не был из их числа. Он с лёгкой душой присоединился к двум бандитам, по которым плакала кутузка, но был бы оскорблён до глубины души, если бы кто-нибудь отнёс и его к тому же общественному слою.

Для его гордой натуры побег из Мексики в Сан-Диего и дальше вдоль берега, в Сан-Франциско, был неприятен по-особому: находиться «в бегах», быть разыскиваемым полицией — унизительно.

Пароход подходил к причалу, когда я подлетел к ним с Фрэнком и выпалил:

— Прячемся! Они здесь!

Никогда не забуду мучительной гримасы на лице Портера.

На пароходе находился глава группы детективов Уэллс Фарго — проходя мимо, он задел меня плечом. Прежде чем ему предоставилась возможность возобновить старое знакомство, я метнулся к Фрэнку и Портеру. У Уэллс Фарго было о чём со мной потолковать, вот только я не был расположен к дебатам. Скорее всего, капитан Додж не догадывался о моём присутствии здесь, но лучше было не лезть на рожон. Мы остались на пароходе, и он привёз нас обратно в Окленд.

Портер был огорчён и по этому поводу настаивал на выпивке — за его счёт, разумеется. Хотя чтобы угостить нас, ему пришлось взять у меня в долг. Да, похоже, единственное место, где мы могли бы чувствовать себя в безопасности, был Техас.

С 417 долларами, оставшимися от нашего былого капитала в 30 000, мы высадились в Сан-Антонио, по-прежнему пылая желанием предаться невинным радостям простой сельской жизни. В городе я наткнулся на одного своего старинного приятеля-скотопромышленника, и он забрал нас к себе на ранчо. Всего пятьдесят миль от города — и вот тебе раздолье: низкие холмы и широкие долины, прерии и леса... Лучше места ковбойской душе не найти. Приятель предложил нам это ранчо, скот и лошадей за 15 000 долларов.

Да о таком только мечтать! Мы с Фрэнком решили, что берём. Ну, а финансовые вопросы, как заверил нас мой приятель, можно решить с банком в N..., за несколько сотен миль отсюда. Уж пятнадцать-то тысяч там у них в сейфе точно найдётся, и извлечь их оттуда не составит труда. Намёк был понят.

Ситуация создалась неловкая, ведь мы с Фрэнком решили стать на честный путь. Но что было делать? В мошне у нас было пусто, а тут — верный шанс быстро раздобыть нужную сумму. Пылкое стремление к возрождению в новом качестве несколько растеряло свой первоначальный жар, а суровая необходимость завершила процесс охлаждения.

Нас тревожило, что скажет Портер. Какая бы причина ни заставила его примкнуть к нашей компании, мы полностью отдавали себе отчёт, что Билл не из тех, кто нарушает законы.

Причина, по которой мы всё же решили посвятить его в свои планы, заключалась в том, что он был человек гордый. Он остро нуждался в деньгах, и мы это знали. Как знали и то, что его унижало жить в долг.

С момента нашего побега из Гондураса я постоянно подкидывал ему деньжат, и он всякий раз подчёркивал, что берёт их в долг. Поэтому мы не хотели, чтобы Билл чувствовал себя обязанным нам. По нашему разумению, он должен был заслужить свою долю в ранчо.

Предложить ему присоединиться к авантюре с банком представлялось нам единственно возможным выходом. Надо было видеть выражение неподдельного изумления, мелькнувшее на лице Портера! Вам, так же, как и мне, в жизни бы не пришло в голову, что он мог совершить то самое преступление, за которое отсидел почти четыре года в каторжной тюрьме. В нём не было ни безрассудства, ни хладнокровия, столь характерных для недружащих с законом.

Под вечер я пошёл к корралю. Портер сидел там, наслаждаясь миром и покоем. Он был занят тем, что сворачивал самокрутку из кукурузной шелухи.

Впервые за всё время, прошедшее после убийства дона, он выглядел спокойным и умиротворённым. Я сообразил, что к делу надо приступить со всей возможной осторожностью. Тишина и ясность октябрьского вечера не предрасполагала к таким благим деяниям, как налёт и грабёж. Но даже обладай я деликатностью пресвятой девы, у меня было бы очень мало шансов вовлечь Билла Портера в наши махинации.

— Билл, — промолвил я, — мы собираемся купить это ранчо за 15 000 долларов и хотим, чтобы вы тоже имели свою долю в этом предприятии.

Он замер, не докрутив свою папиросу.

— Полковник, — сказал он. — Я бы ничего в жизни так не желал, как поселиться в этом прекрасном месте и жить здесь, ничего не боясь и ни о чём не тревожась... Но у меня в кармане пусто.

— Вот-вот. У нас тоже в карманах ветер свистит. Мы собираемся раздобыть деньги. В N... есть банк, а в его закромах — 15 000 мёртвым грузом. Мы полагаем справедливым пустить эти денежки в оборот.

Из недоделанной самокрутки просыпался табак. Портер бросил быстрый испытующий взгляд на моё лицо, из коего заключил, что я абсолютно серьёзен. Он был не нашего поля ягода, но ни за какие в мире блага Билл не желал бы ранить нашу гордость или даже допустить, чтобы я вообразил, будто он осуждает нас.

— Полковник... — Его большие глаза засверкали. Улыбался он редко, а его смех я слышал вообще только два раза в жизни. — Я бы с удовольствием поддержал ваше начинание. Но скажите, будьте любезны: мне придётся в кого-нибудь стрелять?

— Э-э... да как сказать... Может быть, но скорей всего, что нет.

— Ну что ж, дайте мне револьвер. Если уж я берусь за работу, то предпочитаю выступать в качестве эксперта. Буду практиковаться в стрельбе.

Ни одному бандиту и в голову не придёт просить у другого его сорок пятый. А если ковбой вручает человеку, которому он доверяет, своё оружие — то это самая большая честь, которую он может ему оказать.

Портер и не подозревал об оказанной ему чести. Он обращался с оружием, как будто это был живой скорпион. Я позабыл предупредить его, что убрал со своего револьвера предохранитель — так я мог стрелять быстрее, почти достигая скорости современного автоматического оружия.

Как все дилетанты, Билл положил большой палец на ударник и оттянул его назад, после чего принялся прохаживаться туда-сюда с револьвером в руке. Потом опустил руку, без задней мысли перехватил оружие, сняв большой палец с ударника.

Раздался треск выстрела, и с земли вверх взметнулся маленький пылевой гейзер. Когда дым рассеялся и пыль уселась, в почве красовалась яма размером с бычью голову.

Мой кольт валялся в этой самой яме. Портер, перепуганный, но невредимый, в остолбенении стоял над ней, не сводя глаз со строптивого револьвера.

— Полковник... — Он сконфуженно глянул на меня. — Боюсь, я в вашей финансовой операции стану только помехой.

Мне бы, конечно, хотелось, чтобы Портер присоединился к нам. Хотя его участие и было излишне, но я уже здорово привязался к этому рассудительному, сдержанному, утончённому человеку, поэтому не хотел, чтобы он чувствовал себя зависимым от нашей милости. И очень желал продолжать наслаждаться его компанией — на нашем совместном ранчо.

— Ну ладно, оружие вам вообще ни к чему. Просто стойте на улице и держите лошадей. Это очень ответственное задание, и вы нам сильно поможете.

Он секунду помедлил.

— Не думаю, что даже это у меня получится, — вздохнул он.

Он распрощался с нами в таком подавленном настроении, словно больше не чаял увидеть нас в живых. До самого момента, когда сделка свершилась и купчая на ранчо была у нас в кармане, я и понятия не имел, какие муки пережил Билл Портер в те несколько дней, пока мы с Фрэнком улаживали финансовые дела.

Мы оставили насмерть перепуганного Портера в Отеле Плаза в Сан-Антонио, а сами — Фрэнк, я и наш приятель-владелец ранчо — отправились в N... .

План был прост: владелец ранчо отвлекает внимание маршалов, тогда как мы очищаем сейф.

Банк находился на углу городской площади. Хозяин ранчо расположился на скамейке, ожидая от меня сигнала. Я вытащил носовой платок и принялся вытирать лицо. По этому знаку он притворился припадочным и открыл огонь из всех стволов в воздух. Народ на площади бросился врассыпную — в салуны, лавки и дома, а полицейские кинулись утихомиривать сумасшедшего ковбоя.

Мы с Фрэнком под шумок вошли в банк, взяли кассира в оборот и уговорили его выдать нам 15 560 долларов наличными. Нашего «сумасшедшего» приятеля обвинили в непотребном поведении в пьяном виде, арестовали, оштрафовали и отпустили. А мы с Фрэнком, воспользовавшись суматохой, спокойно покинули банк, сохраняя достоинство, словно были респектабельными торговцами с соседней улицы.

Мы отправились прямиком на ранчо, а оттуда, запутывая следы, обратно — в Сан-Антонио. С момента, когда мы распрощались с Портером, прошло два дня. Когда он увидел нас живыми-здоровыми, то этот обычно сдержанный человек кинулся к нам с распростёртыми объятиями и его голос дрожал от нахлынувших на него чувств:

— Поздравляю, полковник! Какое счастье! Я места себе не находил, пока вас не было. — Эти несколько скупых слов выражали больше, чем целая речь у какого-нибудь краснобая. Портер обильно уснащал свои рассказы цветистым жаргоном, но его собственная речь отличалась неизменной чистотой и правильностью.

Все мы понимали, что расставание неизбежно. Раз Билл не был в состоянии пойти вместе с нами на дело, он не сможет и жить на ранчо, приобретённом за деньги, доставшиеся нечестным путём.

Я всегда терпеть не мог прощаться. Копаться в душе Портера меня тоже не тянуло, сам же он никогда и словом не обмолвился о своём прошлом. Он даже имени своего нам не сообщил. И хотя расспрашивать его было неловко, меня так и подмывало узнать хотя бы, кто же он такой. Не хотелось бы, чтобы наши пути разошлись, и мы навсегда потеряли его след.

— Ну что ж, Билл, — сказал я, — кажется, пришло время расставаться. Видите, как оно — с нами хлопот не оберёшься, когда-нибудь попадём в переплёт. Мне б хотелось, чтобы вы не терялись... Можно, я вам напишу?... Мало ли что, мне бы пригодился ваш совет...

— Должно быть, не очень-то я был с вами откровенен, а? — отвечал он. — Поверьте, я сожалею.

Да, такая скрытность — это, пожалуй, чересчур для какой-то несчастной любовной истории. Вот тогда мне и стало ясно, что проблемы Портера куда тяжелее, чем нам казалось.

— Прощайте, полковник, может, нам ещё и выпадет счастье встретиться, — сказал он.

Но когда я в следующий раз — почти тремя годами позже — увидел его, слово «счастье» в его лексиконе не значилось.

Мы с Фрэнком отправились на наше ранчо. Шесть месяцев мы жили как у Христа за пазухой, занимаясь прибыльным делом — разведением скота. И вдруг как-то раз на наш огонёк заглянула некая знакомая личность. Это был Мекс, давний кореш по бандитским временам — он вычислил нас по почерку.

Вокруг ранчо принялись ошиваться разные другие мутные личности. Мы были на крючке у маршалов.

Фрэнк, Мекс и я ударились в бега. Несколько недель мы скакали от одного ранчо к другому. Нас донимал голод, заставивший нас совершить несколько новых грабежей. А потом мы затеяли нападение среди бела дня на Рок-Айлендской железной дороге. Мы рассчитывали отхватить там солидный куш тысяч этак в девяносто. Но вот незадача — сейф в их почтовом вагоне устоял против нашего динамита, так что операция по переводу чужих денег в наши карманы не удалась.

Провальная затея привела к нашей поимке. Это предприятие посчитали самым наглым из всех подобных акций, когда-либо совершённых. Вооружённые отряды прочёсывали край в погоне за «бандой Дженнингса». В декабре 1897-го года мы попались.

Мы вернулись на старое доброе ранчо Спайк-Эс, то самое, где я впервые встретил бандитов, а потом и присоединился к ним; то самое, где было задумано нападение на поезд МКТ. Мы затаились и ждали прибытия Маленького Дика.

Однажды, когда ветер за окном завывал, как тысяча чертей, в дверь постучали. Харлисс вышел на крыльцо. Там стоял человек, с ног до головы заляпанный грязью, с глазами, опухшими до такой степени, что он еле мог держать их открытыми; с его одежды натекла целая лужа. Человек просил защиты и прибежища. Это был владелец ранчо неподалёку. В этот вечер он решил попробовать себя в качестве ищейки, а охотился он, само собой, на нас.

У всех было предчувствие, что ловушка скоро захлопнется. К сожалению, одними подозрениями всё и ограничивалось — этот тип был приятелем кого-то из родичей Харлисса, так что с ним дóлжно было обходиться любезно. Но ни один из нас в ту ночь не сомкнул глаз.

Настало ослепительно солнечное, но колюче холодное утро. Миссис Харлисс вышла на пруд за водой и вскоре вернулась, запыхавшаяся и растрёпанная — она потеряла шаль по дороге.

— Маршалы! Маршалы здесь! Мы все пропали!

Фрэнк и Бад схватили свои винчестеры и кинулись вниз по лестнице. Миссис Харлисс подхватила на руки своего младшего братишку и побежала к выходу, а я выскочил через кухонное окно.

Град пуль обрушился на входную дверь, разнося её в щепки. Осколки разбитого стекла оцарапали мне лицо. Мы забились в маленький флигель поблизости от большого дома. На первом этаже хижины было три комнатушки, наверху — одна. Пули пробивали хижину насквозь, словно та был из картона. Тарелки на столе разлетались вдребезги, со стен сыпались фотографии и картинки, печь размолотило... Трое из нас были ранены. Маршалы окружили нас с трёх сторон: они засели в хлеву с северо-востока, в бревенчатом сарае с севера и в нагромождении камней в зарослях на северо-западе. С четвёртой стороны только персиковый садик отделял нас от открытой прерии.

Мы сопротивлялись минут сорок, пока от нашего жалкого прибежища не осталось камня на камне, после чего рванули в прерию, отстреливаясь на ходу. Они не осмелились погнаться за нами на открытой местности.

Мы не останавливались до самого Утиного ручья, где сделали привал, чтобы перевязать раны. Мне продырявили ногу чуть повыше колена, пуля застряла в кости. Баду пробило плечо, у Билла была на бедре рана, похожая на глубокий собачий укус. А вот у Фрэнка, несмотря на то, что его верхняя одежда была пробита в двадцати семи местах, на теле не оказалось ни царапины.

Забравшись высоко в горы, мы заняли там последнюю линию обороны. Весь день мы прятались. Холод был собачий. Из еды у нас на всех было два яблока. Прошло ещё два дня. Маршалы не показывались.

Мы пересекли ручей в обратную сторону, захватили парочку индейцев и их лошадей, после чего пустились по направлению к Канадской реке. Мои раны воспалились, пришлось дважды вскрывать опухоли перочинным ножом, чтобы дать выход гною. Мы прямиком выскочили к дому Бенни Прайса — нашего давнишнего дружка. Он принял нас и накормил досыта. Но оставаться у него было нельзя — не портить же жизнь человеку!

У нас в тех краях был ещё один знакомец, конокрад по фамилии Бейкер. Он пришёл к Прайсу и дал нам телегу. Фрэнк отнёсся к нему с подозрением и не хотел водить с ним компанию. Бад, Билл и я спрятались в телеге. Бейкер должен был отвезти нас в свой дом. У Билла, похоже, ранения были серьёзные. Бад и я почти всю дорогу валялись без сознания. Один раз я пришёл в себя. На козлах кто-то сидел.

— Эй, кто там? — спросил я.

— Я, чёрт побери! — ответил Фрэнк. — Надо же как-то выбираться из этой передряги.

Пока мы были в отключке, Бейкер послал кого-то к Фрэнку якобы с просьбой от меня, что я хочу его видеть. Фрэнк пришёл. Бейкер завёз нас в лес, в ловушку, и, поклявшись, что мы на верном пути, сделал ноги. Поперёк дороги лежало поваленное дерево. Билл умирал, Бад и я, оба без сознания, валялись на дне телеги. Фрэнк выбрался на дорогу, чтобы убрать дерево.

Целый отряд маршалов с кольтами наготове, выскочил из засады и окружил нас:

— Дженнингсы, сдавайтесь!

Сопротивляться было бессмысленно, соотношение сил было десять к одному.

Для вынесения приговора понадобилось чуть ли не два года. Мне влепили пять лет по обвинению в покушении на убийство маршала. В другом округе меня осудили за нападение на поезд на Рок-Айленде и дали пожизненное. Отбывать я должен был в каторжной тюрьме в Огайо.

Такова была таинственная прихоть судьбы, вновь сведшая меня с Биллом Портером.

 

Глава XIV

Жизнь в тюрьме противоестественна, жестока и невыносима. Запертые в вонючих, душных камерах, люди превращаются в свиней. Им отказано в любых сношениях с внешним миром — миром нормальных людей. Остатки доброты и человечности в душах узников уничтожаются здесь с жестокостью, какой обычные мужчины и женщины не могут себе и вообразить.

За решёткой сохнет и вянет даже ко всему привычный горожанин. Ну а вольный житель равнин и гор становится конченым человеком, как только оказывается в затхлом склепе среди серых тюремных стен.

Тяжёлое дыхание тюрьмы, полное отвратительных запахов, горьких проклятий и подавленных протестов, разбудило во мне зверя.

Все газеты в штате громкими фанфарами возвестили о моём прибытии в тюрьму, так что самый распоследний заключённый знал об этом. Двое моих бывших подельников по ограблению поездов захотели возобновить былую дружбу и ухитрились оказаться в том коридоре, по которому меня вели.

Выглядели они как призраки, я даже не узнал их поначалу. Они проскользнули, как бледные тени, иссохшие и костлявые — тюрьма за один год высосала из них жизнь. Они прибыли сюда здоровяками-громилами и вышли отсюда полудохлыми мешками костей.

А потом был мой первый прием пищи: вонючая бурда, прогорклое мясо, мириады мух, готовых сожрать тебя живьём, как только ты входил в столовую. Я втиснулся на табурет между двумя потными неграми, больше похожими на горилл, чем на людей.

Помещение наполняли стук жестяных плошек, шарканье ног; там и сям народ тянул вверх руки, прося у охранников хлеба — и всё это в полном молчании. Проклятая, давящая, жестокая немота — вот удел узников каторжной тюрьмы.

Перед каждым на столе стояла жестяная миска с аппетитным варевом: мушиные черви в жиже. Меню венчали кусок хлеба и блюдечко мух, плавающих в мелассе. Я не привычен к разносолам, но при виде этих отбросов меня чуть не стошнило.

Напротив меня,сгорбившись и уткнувшись чуть ли не носом в свою тарелку, сидел плотный, краснолицый человек и возил ложкой в вонючей бурде. Он поднял два пальца. К нему подошёл дежурный — с шеи у него свисал на верёвке котелок. Одним ловким движением он набрал половник этого дерьма и с размаху вывалил его краснорожему в тарелку. Каждый раз, когда дежурные выдавали узникам еду, они делали это с размахом, так что ошмётки мяса и брызги летели во все стороны. Так и в этот раз — стол был узкий, и мне заляпало всё лицо. В одно мгновение я вскочил на ноги. Мой сосед-негр дёрнул меня вниз.

— ’Лассу не бу’шь? — спросил он. Я подвинул ему десерт из мух в сиропе.

Он сунул в тарелку большой палец, выковырял оттуда мух, размазал их по столу и принялся за мелассу.

В свою первую ночь в камере я чувствовал себя так, словно был забыт всем миром. Камера представляла собой каменный склеп четыре на восемь футов без окна. Единственную возможность для вентиляции предоставляла решетчатая дверь, ведущая в закрытый коридор. На деревянных нарах валялись два соломенных тюфяка — в этой душной норе я обретался не один.

В камерах не было никакого санитарного оборудования. В субботу вечером людей запирали и держали в этих клетках до утра понедельника. Двое мужчин спали, дышали, топтались по головам друг у друга на пространстве четыре на восемь футов в течение тридцати шести часов, что превращало этот склеп в истинный ад. Воздуха в камере не оставалось, его заменяла страшная, невыносимая вонь.

В утро следующего понедельника я решил, что с меня хватит, пора перебираться куда-нибудь в другое место. Мне дали работу в отделе перемещений — такая честь выпадала не каждому заключённому, а меня вот определили на должность клерка на следующий же день после моего прибытия. В мои обязанности входила проверка наличия на месте каждого человека, регистрация перемещений заключённых из одной клетки в другую и учёт всех, кто вышел на волю. Ни один служащий не мог покинуть стены тюрьмы, пока каждый из узников не был учтён как дóлжно.

Один из тюремных корпусов назывался «Домом банкиров» и был предназначен для привилегированных заключённых. Эти акулы финансового бизнеса были все поголовно джентльменами. Они не грабили поездов, рискуя своей шкурой за добычу в двадцать-сорок тысяч долларов. Они занимались грабежом, не марая рук, удобно разместившись в мягких креслах в добротно обставленных конторах. Они были вежливы и обходительны, кладя в собственный карман денежки, доверенные им всякими работягами, мелкими инвесторами да девушками, зарабатывающими себе на жизнь честным трудом.

Они давили каблуками сотни борющихся за выживание семей, но при этом тщательно мыли руки, которые были по локти в крови. Эти джентльмены иначе, чем на миллионы, не разменивались.

Они считали себя заслуживающими внимания — и они его получали.

Камеры в «Доме банкиров» были ну просто шикарными салонами по сравнению с клетками в том блоке, куда поместили меня. В них были зеркала, на дверях висели шторы, а пол устилали ковры. Одна из этих роскошных гостиных освободилась — занимающий её уважаемый узник вышел на свободу. Вот я и перевёл себя на его место.

Когда я утром появился на светском променаде в своем новом жилище, моя грубая ковбойская рубашка так и напрашивалась на комментарии: все «банкиры» занимали в тюрьме должности клерков, им было разрешено носить белые сорочки. Один из них — элегантный, с холёным, полным лицом, обратился ко мне с истинно южной обходительностью. Он в своё время нагрел свой банк на пару миллионов.

— Доброе утро, са’. Вы «банкир», я так полагаю?

— Да, — ответил я.

— Из Национального? — Его интересовало, не коллеги ли мы.

— Не совсем. Моя деятельность распространялась на все банки подряд. А вы, если не ошибаюсь, казнокрад? — Последнее я произнес полуутвердительно.

Магнату из Нового Орлеана моё определение не понравилось. Его ухоженное личико приняло приятный багровый оттенок.

— Я... мм...

— Да, са’, вот и я то же самое, — ответил я.

— Должно быть, здесь какая-то ошибка, — высокомерно проронил он.

— И я так думаю. Пойду-ка я обратно к конокрадам, там мне самое место. По крайней мере, буду среди джентльменов.

Моё отбытие из «Дома банкиров» произошло куда раньше, чем я ожидал — давешний завистливый собеседник накапал. Я предстал пред очи заместителя начальника тюрьмы.

— Кто тебя перевёл? — накинулся он на меня.

— Клерк, заведующий перемещениями, — ответил я чистую правду. К счастью, заместитель был в хорошем настроении.

— Да? Это за какие такие заслуги?

— Заслуг у этих камер много: хорошие постели, ковры и воздух почище.

— Эти комнаты предназначены для «банкиров»!

— Я и есть «банкир».

— Не примазывайся. Они ни у кого под носом не махали оружием. Ступай-ка к себе подобным. Они, небось, там уже прикарманили всё твоё барахло.

Вот так я и вернулся в свою яму. К тюремной жратве я постепенно привык. Научился вытаскивать червей из бурды и обходиться без мелассы. Единственное, к чему я так и не привык — это к воскресеньям. После них у меня возникало желание кого-нибудь прирезать. Так пришло четвёртое воскресенье после моего прибытия.

Каждое воскресенье служащий тюремной больницы обходил все камеры, выдавая заключённым таблетки и хинин. Лекарством наделялись все узники вне зависимости от того, нужно оно им или нет.

Больничный служащий стоял у моей двери. Я чувствовал на себе его взгляд, но сам на него не смотрел. А потом зазвучал голос, тихий и размеренный. Мне показалось, что луч солнца, прорвавшись сквозь тучи, осветил мою тесную каморку. Низкие, бархатные звуки заструились, разрывая мрак темницы, и предо мной, как наяву, встали волнующиеся под ветром прерии и тихие холмы техасского ранчо, приземистое бунгало в Гондурасе, долина Мексики, памятная картина в бальном зале...

— Ну вот, полковник, мы и встретились.

Во всей моей жизни не было более волнующего момента, чем этот, когда Билл Портер произнёс своё простое приветствие. Мне словно нож в сердце вонзили. Я чуть не плакал. Не было сил взглянуть ему в глаза.

Билл Портер в полосатой робе... Многие месяцы мы ели, пили и путешествовали через всю Южную Америку и Мексику вместе. Он ни словом не обмолвился о своём прошлом. Какой же мукой было для меня видеть его теперь! Его тайна, которую он так крепко хранил, кричала из каждой складки его серой тюремной робы, подпоясанной чёрным кушаком. Самый гордый человек, из всех, кого я только знал, стоял по ту сторону решетчатой двери, выдавая каторжникам хинин и таблетки.

— Полковник, мы пользуемся услугами одного и того же портного, но фасоны у нас разные, — произнёс прежний шутливо-серьёзный голос.

Я взглянул на него: неужто он в состоянии шутить? Его лицо всё ещё сохраняло выражение сдержанного, надменного достоинства, но в ясных глазах явственно читались грусть и боль.

По-моему, это единственный раз в моей жизни я не был расположен к разговорам. Билл осмотрел мою висящую мешком робу — я унаследовал её от какого-то каторжника, собирающегося её выбросить. Я вполне сходил за пугало огородное: слишком длинные рукава закатаны, а штаны я заткнул сзади за пояс утиным хвостом. Ботинки были на четыре размера велики, поэтому когда я ходил, раздавался стук, как от целого эскадрона конницы.

— Но скоро вас повысят до первого разряда, — продолжал Портер. Он намеренно затянул поиски коробочки с полагающимися мне таблетками — чтобы иметь возможность дать мне хороший совет.

— Полковник... — быстро прошептал он: беседы были под запретом, а охранник мог появиться в любой момент. — Выбирайте себе друзей поаккуратнее. На воле неважно, с кем ты водишь дружбу; я рад, что вы проявили себя весьма дружелюбной личностью в Гондурасе. Но каторжная тюрьма Огайо — совсем другое дело. Не доверяйте никому.

Если бы я последовал этому ценнейшему совету, не пришлось бы мне потом шесть месяцев мучиться в карцере.

— А когда вас повысят до первого разряда, я постараюсь что-нибудь сделать. Может, удастся перевести вас в больницу.

Это всё, что он успел сказать — в коридоре раздались шаги охранника. Мы обменялись пристальными взглядами, Портер отсыпал мне в ладонь таблеток и состроив невинную мину, отошёл от моей клетки.

После его ухода гнёт неволи стал ощущаться ещё сильнее. Стены тюрьмы словно сжимались вокруг меня, камера превращалась в глухую чёрную яму. Мне показалось, что я видел Билла Портера в последний раз.

О себе он ничего не рассказал. Я узнал, что его осудили по делу о присвоении денег нечестным путём. Я никогда не расспрашивал его об этом. Как-то раз в Нью-Йорке, много лет спустя, он упомянул о том давнем деле. Это случилось в отеле «Каледония». Он брился, а пока он этим занимался, мы предались воспоминаниям о годах, проведённых в тюрьме. Он попросил меня рассказать об ограблении банка.

— Билл, а за что вы угодили в кутузку? — спросил я. Насмешливо прищурившись, он обернулся ко мне. Продолжая скрести бритвой подбородок, немного помедлил с ответом.

— Полковник, и как вам удавалось столько лет удерживаться от этого вопроса? Я одолжил у банка, в котором работал, четвертак в расчёте на то, что цена на хлопок поднимется. Она упала, а я загремел на пятак.

Опять он отшучивался. Я был уверен — и все его друзья разделяли ту же уверенность — что он ни в чём не был виноват. Его обвинили в присвоении около тысячи ста долларов в Первом Национальном Банке Остина и, осудив судом неправедным, спровадили в тюрьму. Так я верил.

Тогда, когда он стоял у двери моей камеры, я думал не о его провинностях, а о той неувядающей дружбе, которой он меня дарил. Я поддался обаянию его неспешной, тихой речи. Словом, он снова очаровал меня, как и в тот знаменательный день, в дрянной гондурасской забегаловке.

Но когда он ушёл, в мои счастливые воспоминания вдруг вклинилась неприятная, раздражающая мысль: я был здесь уже четыре недели, и Портер это знал. Все в кутузке знали об этом. Что-то он не торопился меня навестить. Я на его месте примчался бы к нему при первой же возможности.

А что же Портер? Он был в тюрьме на особом положении, ведь до того, как поступить в банк, он работал аптекарем в Гринсборо. Такая профессия и сопутствующий ей опыт дали ему возможность занять завидную должность аптекаря в тюремной больнице. У него было множество привилегий, делавших его жизнь в заключении не столь горькой: хорошая кровать, приличная еда и относительная свобода. Почему же он так медлил с визитом?

Ну да, конечно, он был очень занят, знаю. И наверняка ему не хотелось просить охранника о поблажке. Его бы сильно уязвил отказ от этих ничтожных людишек, по своему развитию и уму стоящих куда ниже его. Может, он просто ожидал подходящего случая, чтобы увидеть меня?

Я всё понял позже, когда получше узнал Билла Портера. Теперь-то я понимаю, почему он тогда так медлил. Какое же страшное унижение испытал О. Генри, стоя у двери в мою камеру — ведь тем самым он признавал себя таким же преступником, каким был я! Портер знал, как глубоко я его уважаю, и для его гордости не было сокрушительнее удара, чем встретить меня, будучи уже не джентльменом, а таким же каторжанином, как и я.

 

Глава XV

Проходили недели, а Портер не появлялся. Обещание помочь в получении места при больнице, где еда была получше, а постели — почище, освещало жизнь надеждой, и даже отвратная баланда, казалось, стала вкуснее. Я был уверен, что Портер сдержит своё обещание, но постепенно эта уверенность поблекла и сменилась горьким негодованием: должно быть, он забыл обо мне. Похоже, что на меня всем плевать. Меня начало грызть сознание того, что Билл, как и многие другие, те, кому я в своё время помог, оказался столь же неблагодарным.

Я не знал, что он всё это время хлопотал по моим делам, не покладая рук; не подозревал, как много препятствий ему пришлось преодолеть. И решил помочь себе сам. Я сделал попытку сбежать из тюрьмы. Меня поймали, сунули в одиночку, а потом я предстал перед судом.

Дик Прайс, с которым я подружился здесь, в тюрьме, попытался облегчить мою участь. Дик получил пожизненный срок. Я как раз сидел на скамье перед дверью в комнату заместителя начальника, а Дика провели мимо меня.

— Вы посадили Дженнингса в карцер за попытку к бегству. Это я дал ему напильники. Он новичок, связей никаких, где ему знать, что почём. Бежать-то я его надоумил! Вот меня и наказывайте.

Дик говорил нарочито громко, словно бы давая мне наводку. Никаких напильников я от него не получал, и ничего про мои замыслы совершить побег он не знал до тех пор, пока на меня не настучал один конокрад.

Тут меня вызвали к заместителю начальника.

— Ну и как тебе твоё новое жильё? — спросил он с издёвкой. Это он про карцер. — А я разузнал, где ты добыл напильнички.

— Дик Прайс здесь ни при чём.

— А я и не думал, что он при чём. Дик — парень что надо. Он здесь уже и не упомню, как давно. Так что давай, колись, а я уж тебя отблагодарю.

— Не могу.

— Ты должен.

— Не могу!

— Господь свидетель, я тебя заставлю говорить!

Я понял, чтó он имел в виду, и чуть не взвыл от ярости и отчаяния.

— Господь свидетель, не заставите!

— Эй, охрана! Возьмите-ка этого субчика и задайте ему семьдесят пять!

Только тот, кто побывал в чреве этого ада, кто видел ручьи крови, струящиеся из тел несчастных, раздетых догола и закованных в кандалы узников, видел, как их избивают до такого состояния, что они превращаются в ни на что не годную груду хлама — может понять всю глубину оскорбления и унижения человека, подвергаемого порке.

— Только посмей раздеть меня и избить на лохани — и если я останусь в живых, то приду и перегрызу тебе глотку, грязная сволочь!

Заместитель отшатнулся бледный от бешенства. Словно обезумев, я набросился на него. Охранники было кинулись ко мне, но внезапно остановились, будто наткнувшись на невидимый барьер. Если бы кто-нибудь из них дотронулся до меня хоть пальцем, я разорвал бы его в клочья.

Да я лучше дал бы себя убить на месте, чем подвергнуться этой ужасной пытке! Я слишком часто видел её: по крайней мере дважды в неделю заключённых вытаскивали из карцера и хлестали до потери сознания в камере для наказаний. Другим давали «выпить воды», да так, что их лица превращались в кровавую маску, а стены содрогались от их диких криков.

Подвал, где всё это происходило, располагался как раз под больницей, так что когда я шёл в отдел перемещений, то мог заглянуть туда. Три недели назад одного человека забили, растянув на лохани, до смерти. Воспоминание об этом страшном зрелище преследовало меня всю жизнь.

Замученный был моим другом и одним из самых выдающихся узников нашей тюрьмы. Он был интеллигентен, отличался изысканностью речи и манер. Специализировался на краже самоцветов, причём украл множество самых великолепных драгоценностей, и целая армия детективов так и не смогла установить, где же находится краденое. Ювелиры сулили тысячи долларов в награду тому, кто вернёт им бриллианты. Но ни самый тяжёлый приговор, ни самое страшное наказание не принудили этого человека выдать местонахождение украденных драгоценностей.

В нашей тюрьме сидел тогда один издатель, приговорённый за убийство другого издателя — из конкурирующей газеты. Этот молодчик родную мать продал бы, лишь бы урвать себе кус побольше. Он втирался в доверие к заключённым, выведывал их тайны и стучал, куда следует. По какой-то необъяснимой причине, возможно, из-за одинакового уровня развития интеллекта, они с Бриллиантовым Вором подружились.

Как-то утром газеты вышли с кричащими заголовками — украденные драгоценности нашлись! Тайна Бриллиантового Вора перестала быть тайной.

Вся тюрьма всколыхнулась от подозрений и слухов. Мы понимали: так это дело не останется. И ждали.

Но Бриллиантовый Вор не говорил ничего. Любопытство никому не давало покоя, и в каждой камере, в каждом корпусе звучали одни и те же вопросы:

«Кто настучал?»

«Что произошло?»

Вскоре ответ был получен. Внезапно был совершён столь жестокий акт мщения, что каждому стало ясно, кто предатель. Как-то в один прекрасный день Бриллиантовый Вор прокрался по коридору, в руке у него была бутыль. Он точно рассчитал время и оказался у двери издателя как раз тогда, когда тот входил в свою камеру.

По всему коридору разнёсся страшный крик, жуткий, выматывающий душу вой. Издатель распростёрся на полу, всё его лицо было опалено и распухло от вылитой на него страшно едкой карболовой кислоты, а один глаз вытек. Когда он выписался из больницы, он бы крив на один глаз, лицо его представляло собой один сплошной ком плоти, изрезанный ужасными шрамами. Так выяснилось, что это он завоевал доверие Бриллиантового Вора и предал его.

«Семьдесят пять» — так называлось наказание, назначенное Бриллиантовому Вору за нападение на своего собрата-заключённого. Вор был высоким, стройным мужчиной, элегантным и мускулистым, словом, обладал красотой мраморной статуи.

Тюрьма — не то место, где можно что-либо сохранить в тайне. Меньше, чем за час вся кутузка знала, что теперь Вору достанется по полной. Я шёл из отдела перемещений и по дороге заглянул сверху в проём лестницы, ведущей в подвал. От Вора, привязанного поперёк большой лохани, с ногами, завёрнутыми под неё, а руками, растянутыми поверху, уже оставалось одно лишь кровавое месиво.

Он не издал ни единого стона. Нужно было быть чудовищем — а охранники, проделывая подобные процедуры сотни раз, таковыми и становились — чтобы продолжать избивать это измочаленное тело тяжеленными палками с острыми, как бритва, краями. Кожа была содрана и сквозь окровавленное мясо белели кости. Он уже давно потерял сознание, но безжалостное избиение длилось и длилось.

Палачи остановились. Через полчаса Вор пришёл в себя. Его снова вздёрнули. Заместитель начальника вперился в него взглядом.

— А ну давай, раскаивайся! — загремел он. — Говори, что будешь соблюдать правила!

Изуродованная, истекающая кровью жертва, человек, который не мог ни стоять, ни говорить, поднял серое, с печатью смерти лицо. После долгого молчания с уст его сорвалось хриплое проклятие:

— Да ....…. я его, жаль только, что и второй глаз ему не выело!

Они снова растянули его на лохани и забили до смерти. Переломанные кости, изувеченная плоть... Они работали палками, пока в лохань не свалилась бездыханная, бесформенная масса.

Вот что значило «семьдесят пять» в каторжной тюрьме Огайо в 1899 году.

И эти люди называли убийцей меня — меня, который никогда не совершал преднамеренного убийства! Я стрелял, да, — метко и быстро, но только ради самозащиты. Я был бы чудовищем, если бы убивал так, как они — подло и грязно.

Если бы этот палач-заместитель осуществил свою угрозу, он бы сдох, как собака, и он это знал.

Меня понизили в ранге до четвёртого разряда, обрядили в чёрно-белую полосатую робу, присоединили к группе узников, находящихся под особо строгим надзором, и отправили работать по контракту в тюремную слесарную мастерскую.

Лишение свободы, изоляция, жесточайшая дисциплина совсем лишили меня присутствия духа. До меня не доходили никакие вести. Никто не приходил ко мне — не разрешено. Ни газет, ни книг — не разрешено.

Тогда я симулировал болезнь — лишь бы дать о себе знать Портеру.

Тюремный коновал измерил мне температуру. Билл вышел из аптекарской. Разговаривать со мной ему не разрешалось. Но сам его внешний вид говорил о многом. На лице его отражались горечь, печаль и заботы. Он кивнул мне и отвернулся. Я понял, что он пытался сделать для меня что-то, но ему не удалось. Не в его силах было помочь мне.

Я вернулся в слесарку. Тяжелее работы в тюрьме не было. Подрядчики с воли платили государству что-то около 30 центов в день за наём людей. Если ты не выполнил дневную норму, тебя сажали в карцер. Дважды за три дня Маленького Джима, негра, «напоили водой».

Делалось это так. Через шланг с узким носком — всего четверть дюйма в диаметре — струя воды под давлением в шестьдесят фунтов направлялась прямо на заключённого. Сила удара была колоссальной. Голову несчастного накрепко привязывали, а струя воды, твёрдая, как сталь, била ему в лицо — в глаза, в ноздри... Давление заставляло его открыть рот. Мощный поток устремлялся через глотку в желудок и буквально разрывал его на части. Никто не мог выдержать такую «поилку» дважды и остаться в живых.

Тем утром Маленький Джим прошёл мимо моего верстака.

— Мистер Эл, они снова дали бедному Маленькому Джиму воды, — прошептал он, сделал шаг, свалился на пол и алый фонтан ударил из его рта. Ещё до того, как его доставили в больницу, Маленький Джим умер.

После этого утра я стал конченым человеком. Все надежды и упования испарились. Но Билл Портер спас меня.

Он послал мне сообщение по «тюремному телеграфу»: оно шло от одного узника к другому и наконец мне украдкой прошептали в ухо:

— Не падайте духом. Я хлопочу за вас. Приходит новая метла.

 

Глава XVI

«Новая метла» — значит, в тюрьме будет новый начальник, и, как следствие, вся администрация обновится. В подобное время, в ожидании перемен, тюрьму всегда трясёт, как в лихорадке.

Я работал в слесарке. К моему станку подрулил надзиратель и жестом поманил меня за собой. Есть что-то невыразимо зловещее в приглушённых голосах и тихой, неслышной походке обитателей тюрьмы. Не промолвив ни слова, даже не зная, куда меня зовут, я отправился за надзирателем.

Подходя к вещевому складу, я понял, что уже не являюсь заключённым четвёртого разряда. Надзиратель спросил:

— Ты как, сможешь сыграть на тубе в воскресенье? Тебя переводят обратно в оркестр.

Музыканты в тюрьме — редкость. А я был одной из главных нот в оркестре до того, как меня швырнули в одиночку.

В воскресенье состоится официальное вступление в должность нового начальника, соберётся человек семьсот гостей. Начальник произнесёт речь для тысячи семисот заключённых. Мы, музыканты, будем развлекать гостей.

Проходя через кабинет капеллана по дороге в библиотеку, где собирался оркестр перед выходом на подиум, я увидел Билла Портера — как всегда, исполненный достоинства, он стоял у двери. Однако выглядел он чем-то озабоченным, даже, можно сказать, подавленным. Он поздоровался со мной.

— Полковник, вы выглядите совсем неплохо. Слава Богу, им понадобился тубист. — Он понизил голос и зашептал: — Сдаётся мне, что вы, кающийся грешник, впали в религиозный экстаз. При конторе капеллана имеется одно вакантное место. Вы как насчёт чтения молитв? Сильны?

Не знаю, чему я обрадовался больше: что есть возможность вырваться из слесарки или что Портер сохранил мне преданность, тогда как я подозревал, что он бросил меня в беде.

— Билл, клянусь дьяволом!.. Читать молитвы! Да я ещё и не на такое способен, только бы вырваться из слесарки!

Знал бы он, сколько мы молились, прося небесные власти избавить нас от ужасной работы по контракту!

Портер улыбнулся.

— Полковник, никогда не думайте, что я о вас забыл. Поверьте, я всеми мыслями был с вами каждый раз, как из подвала доносились крики какого-нибудь бедолаги.

Я взглянул на него, удивлённый явно ощутимым надрывом в его голосе. Его губы дрожали, а лицо посерело.

— Не могу. Ещё немного — и не выдержу, — сказал он.

За всю свою жизнь Портер выразил свою ненависть к существующей пенитенциарной системе всего несколько раз, и это был один из таких моментов. А ведь он знал об ужасающих злодеяниях, творящихся здесь, больше, чем какой-либо другой узник.

Портер был ночным аптекарем в больнице уже полтора года. Он видел изломанные, исковерканные тела, которые приносили из подвала, тела людей на грани смерти, запоротых, запытанных водой или замученных на дыбе. Он видел, как врачи борются за жизнь этих несчастных, только затем чтобы их потом опять мучили, пороли и пытали.

А когда какой-нибудь узник на пороге безумия делал попытку покончить с собой в своей камере, Портер был вынужден всегда сопровождать тюремного врача и помогать ему спасать жизнь заключённого. Подобные попытки случались чуть ли не каждую ночь и очень часто увенчивались успехом.

Конечно, сравнительно с другими принудительными работами в тюрьме, труд в больнице был не так физически тяжёл, но никакая, даже самая изнурительная работа не могла изранить сердце такого человека, как Портер, больнее, чем этот постоянный контакт с человеческим горем.

Он зачастую приходил в почтовое отделение и сидел там часами — бледный, безмолвный, отчаявшийся человек. Даже в дни блистательного успеха в Нью-Йорке Портер никогда не мог отрешиться от встающего за его плечами мрачного призрака тюремных стен.

Портеру удалось устроить меня при капеллане, но я провалился. Видно, мой путь в воскресную школу основательно зарос. Капеллан невзлюбил меня с самой первой минуты. Это было в среду в полдень. Священник и двое заключённых шли через приёмную в личный кабинет капеллана. Один из этих новоявленных боголюбцев был обычный хвастун и дебошир, посаженный за конокрадство, другой — дешёвый водевильный актёришка, перерезавший глотку своей жене. Не моего полёта птицы.

— Мы идём на молитву, — сообщил мне капеллан.

— Ну и идите, я тут при чём, — ответил я.

Он хмуро воззрился на меня, физиономия его побледнела от гнева. Он провизжал:

— А ты разве не собираешься молиться с нами?

— Не-а. Только не с этими подонками.

Нигер-конокрад, глоткорез и священник удалились в кабинет, где заключённые повалились на колени и принялись что-то бубнить и вопиять к Создателю.

Через час меня послали к заместителю начальника — получить наказание за дерзость и нарушение субординации. Но заместитель не стал меня наказывать. Он сказал:

— Не хочешь молиться — не молись. Тебя не затем засадили в кутузку.

Мне дали работу в почтовом отделении. Начальником у нас был Билли Рейдлер, который тоже угодил за решётку за ограбление поездов. На этой новой должности я обрёл относительную свободу и к тому же был ближе к больнице. Билл Портер, Рейдлер и я стали друзьями, и наша дружба прекратилась только со смертью — сначала Портера, потом Рейдлера.

Рейдлер был в тюрьме всеобщим любимцем. В бытность свою вне закона он наводил ужас на всю Индейскую Территорию. При этом он был строен, белокур и говорил голосом нежным, как у девушки. Большой мастер всяческих проказ, он обладал самым мягким и приятным характером из всех людей, которых я когда-либо встречал. В своей последней схватке с маршалами Рейдлер потерял три пальца на правой руке, две пули засели у него в шее, повредив позвоночник, и передвигался он теперь довольно неуклюже — у него развилась сенситивная атаксия, то есть расстройство координации движений.

А вот Билл Портер и в тюрьме оставался таким же замкнутым, каким был в Гондурасе или в Мексике. Ему нелегко давалось заводить друзей. Между ним и миром словно стоял непреодолимый барьер, и никому не было дано пробиться через это ограждение, защищающее его надежды, мечты и тревоги. И всё же он любил заключённых с лихим бандитским прошлым больше других узников. А всё потому, что бывшие бандиты до тонкостей познали искусство не вмешиваться в дела своих собратьев по профессии.

Там, в почтовом отделении, Билли Рейдлер, Портер и я провели много счастливых часов. Мне довелось наблюдать рождение нового Портера, который впоследствии стал О. Генри — выдающимся мастером доброй улыбки.

Произошло это довольно необычным образом.

Я принялся за мемуары о своих разбойничьих годах. Да вообще-то, каждый узник в кутузке пишет свою историю, каждому его жизнь представляется подлинной трагедией, выдающимся приключением, к которому все, несомненно, питают живейший интерес. Я выбрал для своей книги весьма впечатляющее наименование. Рейдлер был в восторге от моего литературного творчества. Он упивался моим «изящным слогом».

«Всадники Запада» неслись вперёд бешеным галопом. Некоторые главы содержали до 40 000 слов и ни одного мало-мальски значительного события. В других же едва набиралось семь-восемь предложений, а убийств при этом было столько же, сколько и слов.

Рейдлер настаивал, что в каждом абзаце должно быть по трупу, тогда книга, как он выражался, «пойдёт». В конце концов я затормозил.

— Если я и дальше продолжу мочить всех направо и налево, — сказал я, — на всей земле никого не останется.

— А я тебе говорю, что так надо! — возражал Рейдлер. — Вот спроси Билла Портера! Он тоже что-то там пишет.

Надо сказать, что на тот момент я считал себя куда лучшим писателем, чем Портер. Я даже не знал, что у Билла есть какие-то писательские амбиции.

Он зашёл к нам после полудня.

— Билли сказал мне, что вы что-то пишете, — проговорил я.

Портер бросил на меня быстрый взгляд и залился румянцем.

— Нет, я не пишу, — ответил он. — Так, балуюсь.

— О, всего-то? — снисходительно изрёк я, обращаясь к человеку, которому суждено было написать лучшие рассказы, которыми когда-либо зачитывалась Америка. — А я пишу одну вещь... Даже, фактически, почти закончил. Заходите ко мне, почитаю.

Портер быстро вышел из комнаты, и в течение двух недель я его не видел.

За стойкой тюремной аптеки стояли письменный стол и стул, а вокруг аптеки располагались пять палат, и в каждой из них от пятидесяти до двухсот пациентов, страдающих хворями на любой вкус. Тишину ночи разрывали стоны замученных, кашель безнадёжно больных и предсмертные вздохи умирающих. Ночной санитар бродил из палаты в палату и время от времени возвращался в аптеку, грубо сообщая, что очередной узник сыграл в ящик. После чего по коридору грохотали колёсные носилки, и негр, сидящий пожизненно, отвозил «дохлятину» в морг. Письменный стол и стул находились в самом средоточии горя и леденящей душу скорби.

Вот за этим-то столом, ночь за ночью и сидел Билл Портер. В мрачной атмосфере смерти и жестокости рождалась прекрасная улыбка этого гения, рождалась из сердечной боли, стыда и унижения. Улыбка, затронувшая душевные глубины множества мужчин и женщин по всей земле.

Когда она всколыхнула наши с Рейдлером сердца, мы оба заплакали. Мне кажется, в этот момент О. Генри почувствовал прилив такой гордости, какого он никогда раньше не испытывал. Он пришёл в почтовое отделение в пятницу вечером, через две недели после того, как я предложил ему почитать моё творение.

 Полковник, не удостоите ли вы меня своей аудиенцией? — в своей обычной безукоризненной и одновременно лёгкой манере осведомился он. — Мне было бы важно узнать мнение соратника по перу. У меня тут одна безделица. Хотелось бы прочесть её вам с Билли.

Портер был обычно сдержан и замкнут, склонен скорее слушать, чем говорить, поэтому когда он вдруг решал кому-то довериться, упускать такой случай было нельзя. Мы с Билли с готовностью выразили желание послушать.

Портер уселся на высокий табурет у стола и аккуратно вынул из кармана скатанную в трубочку рукопись. Он писал крупным, размашистым почерком, и вам вряд ли удалось бы где-либо найти хоть одну помарку или исправление.

Зазвучал богатый, низкий голос, мы затаили дыхание и слушали, слушали... Как вдруг Билли Рейдлер громко всхлипнул. Портер вскинул взгляд, словно очнулся от грёз наяву. Рейдлер смущённо заулыбался и прикрыл глаза изуродованной рукой.

— Чёрт вас возьми, Портер, я никогда в жизни не плакал! Богом клянусь, что до нынешнего момента не знал, как слеза выглядит!

Забавное, должно быть, было зрелище: два преступника, ограбившие немало поездов, сидят и хлюпают носами над простой историей.

Может быть, заключённые — люди особенно сентиментальные, но неожиданный поворот сюжета портеровской истории проникал в самое сердце и затоплял его непривычной теплотой.

Он читал нам «Рождественский подарок Дика-Свистуна». И я, и Билли — оба вместе с ковбоем, героем рассказа, ухаживали за молодой девицей, ощущали ту же жгучую ревность и были уверены, что ковбой сдержит своё обещание и вернётся, чтобы убить соперника, одержавшего победу над сердцем барышни.

И когда он в сочельник возвращается, одетый Санта-Клаусом, готовый превратить в трагедию счастливую жизнь обитателей ранчо, мы могли только сопереживать ему. Он случайно слышит, как жена произносит слово в его защиту — та упоминает, что раньше он был добрым и хорошим человеком — после чего он подходит к ней и говорит: «В соседней комнате вас дожидается рождественский подарок» — и уходит из этого дома, так и не произведя выстрела, который бы оборвал жизнь её мужа.

Да, история рассказана так, как это мог сделать только О. Генри, набрасывавший картину широкими, выразительными мазками. Мы с Билли видели себя на месте ковбоя. Чувствовали признательность, которую он ощутил, услышав доброе слово о себе из уст ничего не подозревавшей женщины. И потому на наших старых, огрубевших щеках заблестели слёзы.

Портер сидел и молчал, довольный, его глаза светились счастьем. Он свернул рукопись и слез с табурета.

— Большое спасибо, джентльмены. Никогда не ожидал, что смогу исторгнуть слёзы из специалистов вашего профиля, — сказал он наконец.

После чего мы пустились в рассуждения по поводу того, за сколько можно продать рассказ и куда же его послать. Уж очень нас заботила судьба этой новеллы. «Всадники Запада» с их морями крови были забыты.

Охваченные фанатичным восторгом, мы с Рейдлером признали Билла Портера гением.

Мы решили послать рассказ в «Чёрную кошку». В нашей тюрьме сидел в то время один утончённый француз, банкир из Нового Орлеана. Он договорился со своей сестрой, и рассказ Портера, получивший новоорлеанский обратный адрес, ушёл к издателю.

Как только «Рождественский подарок» отправился в путь, мы с Билли места себе не находили от нетерпения. Недели тянулись, словно годы. Мы были уверены, что рассказ, безусловно, немедленно примут к печати, и предвкушали, что за него заплатят по меньшей мере $75 .

Его вернули.

Многими годами позже моя собственная история кочевала от издателя к издателю, и всё же никогда я не ощущал такого разочарования, как тогда, когда был отвергнут великолепный рассказ Портера.

Мне доподлинно известно, что и сам Портер страшно огорчился. Ему нужны были эти деньги, он хотел послать маленький подарок своей дочери, Маргарет. Теперь ей придётся подождать. Его очень терзало сознание того, что он плохой отец.

Но когда Билли вручил ему бандероль, он ничего не сказал. Мы так негодовали на издателей и журналы, что хотели, чтобы он в будущем расписал их самыми чёрными красками.

— Полковник, может, когда-нибудь придёт день, когда не издатели меня, а я их буду отвергать. Пока же мой голос веса не имеет.

И он вернулся к своему столу и писал, писал... Он вернулся к печальной повседневности тюремной больницы, к вечерним обходам камер, он собирал материал и с помощью великого алхимика О. Генри превращал мрачную безысходность в золотое солнечное сияние своих рассказов. Многими из них мы втайне насладились в нашем воскресном «Клубе отшельников».

 

Глава XVII

Портер был художником по призванию, по крови, по темпераменту. В нём не было этакого позёрства, зачастую присущего представителям богемы. Он родился оригиналом. Любил свободу и непосредственное, лёгкое общение. В атмосфере бодрости и веселья он расцветал, забывался и негромко сыпал остротами. Причудливый цыганский нрав его находил способы самовыражения даже в тюрьме: Портер основал «Клуб отшельников».

Шестеро заключённых: трое «банкиров», двое грабителей поездов и один мошенник — вот состав этого элитного клуба. Мы встречались по воскресеньям в отделе по строительству. Могу смело утверждать, что ни в одном клубе, принадлежащем к сливкам общества, не велись такие серьёзные, умные и весёлые дискуссии, как у нас, и самые изысканные эпикурейские пиршества не могли сравниться с нашей скромной воскресной трапезой.

Растратчики были подлинными аристократами, образованными и утончёнными. Такое окружение как нельзя лучше выявляло наиболее выдающиеся черты личности Билла Портера. Он был королём нашего эксклюзивного клуба.

Меня пригласили стать членом этого блестящего общества на третье воскресенье после моего перевода в почтовое отделение.

— Присоединяйтесь, полковник, — шепнул мне Портер. — Уж там-то вас наставят на путь истинный.

Такой престранной вступительной церемонии наверняка нет ни в одном аристократическом клубе.

Портер встретил меня в дверях отдела строительства и с шутовской изысканностью перечислил мои выдающиеся заслуги:

— Позвольте представить вам финансиста, способного украсить собой учредительный совет самой солидной фирмы. Полковник убивает с хладнокровием, сравнимым только утончённостью соусов, которые готовит Луиза.

Луизой называли одного француза, попавшего в тюрьму Огайо за подлог и растрату. Щеголеватый, смуглый, с манерами принца, он начальствовал в отделе строительства и вдобавок колдовал в кухоньке, прячущейся на его задах.

Луиза официально считался шеф-поваром «Клуба отшельников». Он готовил такие пироги и ростбифы, от которых даже у самого завзятого гурмана потекли бы слюнки. Он тщательнейшим образом соблюдал все рекомендации поваренной книги, взвешивая ингредиенты с точностью до золотника и отмеряя время чуть ли не по секундам.

Если бы тюрьма вдруг превратилась в рай, то такое событие выглядело бы ничуть не более чудесным, чем зрелище, представшее в этом импровизированном банкетном зале. Стол, словно явившийся из волшебной сказки, был накрыт на шестерых и украшен букетиком полевых цветов. На скатерти-самобранке красовались самые изысканные деликатесы: оливки, редиска, сахар, сливки, белый хлеб, латук, помидоры...

В кресле за столом сидел маленький и круглый банкир из Нового Орлеана — тот самый, что пристал ко мне, когда я самовольно перевёл себя в Дом банкиров. Он был приставучий, въедливый и скрипучеголосый; когда он говорил, то брызгал слюной — словом, Портер его терпеть не мог.

Билли Рейдлер тоже устроился со всеми возможными удобствами. Этих двоих освободили от тяжёлого физического труда: Билли потому, что он был калекой, а Карно — потому что он был старым, жирным и капризным, как плохо воспитанный ребёнок.

Айки шагал от стены к стене, тщательно прислушиваясь к звукам в коридоре — не идёт ли охранник. Наш клуб, ясное дело, в тюремные правила не вписывался. При первом подозрительном звуке и плита, и стол могли мгновенно убираться из виду. Луиза всё продумал до мелочей, и сам же и осуществил.

Он воздвиг фальшивую стену, за которой и спрятал кухоньку и всё её богатейшее оборудование. Чего здесь только не было! Столовое серебро, салфетки, специи, мука и прочие совершенно необходимые вещи в количестве, достаточном для небольшого отеля. Всё это было либо украдено, либо выторговано у работников других отделов и у шефа тюремной столовки.

В двери показался Луиза, подвязанный фартуком, сооружённым из большого кухонного полотенца.

— Кушать подано, джентльмены. Располагайтесь как дома.

Сегодня дежурным был Портер — его очередь подавать на стол. Билл со всей своей солнечной жизнерадостностью внёс блюдо с ростбифом. Похоже, ему доставляло удовольствие сознание того, что он прислуживает Рейдлеру и мне.

— Полковник, мне гораздо сподручнее держать поднос с едой в это праздничное воскресенье, чем лошадиные поводья в тот ужасный день! — шепнул он мне на ухо.

Луиза принялся резать мясо. До своего последнего вздоха я буду помнить меню того этого обеда! Первая достойная трапеза с того момента, когда меня бросили в камеру предварительного заключения три года назад.

Сначала — томатный суп, Луизина гордость. Он гордился тем, что нашёл средство предотвратить сворачивание молока, бросив в него щепотку соды. А ещё в меню были кукуруза, зелёный горошек, жареная картошка, сладкий пирог и холодный хлебный пудинг с изюмом и смородиной.

Впоследствии я оделял всех попадавшихся мне в жизни женщин Луизиными рецептами. И что? Ни одна не смогла достичь таких высот, такого совершенства, как шеф-повар «Клуба отшельников».

Правила клуба разработал сам Портер. Карточки с этими правилами лежали у каждого прибора, снабжённые карикатурами на членов общества. Под рисунками шли смешные стишки. Каждое воскресенье наши места за столом менялись и карточки тоже.

Портер был неистощим на шутки и розыгрыши. Из всех присутствующих только я и Рейдлер признавали себя виновными в преступлениях, остальные: Луиза, Портер, Айки и старый Карно — считали себя жертвами обстоятельств и весьма болезненно относились к своему прошлому. Поэтому карикатурист изображал их херувимами, праведными монахами, лилиями со сверкающими каплями росы на белоснежных лепестках.

Ни один из этих господ — а ведь они вполне были Портеру ровней, по крайней мере, в социальном плане — не решался обращаться с Биллом запанибрата. Мне кажется, все относились к нему с чем-то вроде священного трепета. Его достоинства никогда никто не задевал. Наверняка, папаше Карно тоже хотелось бы такого же уважения к своей особе, но он так его и не завоевал. Билли Рейдлер не уставал подначивать его, издеваясь над его огромным самомнением. Но тот же Билли скорее умер бы, чем обидел Билла Портера.

Карно не терпел даже упоминаний о том факте, что находится в тюрьме. Он мгновенно взвивался и начинал брызгать слюной, когда кто-нибудь говорил о нём как о заключённом. Каждое воскресенье по этому поводу вспыхивали перепалки — их затевал Рейдлер из чистого ехидства.

— Итак, мистер Карно, — начинал он, — мой глубокоуважаемый друг Билл Портер и я предлагаем основать общество бывших заключённых, когда выйдем на свободу. Мы бы очень хотели, чтобы и вы стали членом этого общества.

Карно багровел, скрежетал зубами и яростно ёрзал в кресле.

— Прекратите эти разговоры! Я не желаю этого слышать! — С его пухлых губ срывался фонтан слюны. Я уворачивался.

— Полковник, не понимаю, чего вы тут гримасничаете и выкидываете коленца! — набрасывался старик на меня.

— О Господи, ваша честь, я просто боюсь утонуть!

А на следующее воскресенье всё повторялось сначала: Карно протестовал, выходил из себя и угрожал, что каждый, кто упомянет о его тюремном прошлом, будет застрелен на месте.

На самом деле, никто не переживал своего позора так глубоко, как Портер. Мы с ним много говорили об этом, однако свои истинные чувства он скрывал за легкомысленной болтовнёй.

Но однажды в его броне образовалась брешь. Это случилось в тот день, когда я рассказал ему об ужасной трагедии, происшедшей с Большим Джо — индейцем из «Банды Бака». Я опасался, что Портер упадёт в обморок. Его лицо, обычно спокойное и сдержанное, посерело и застыло. В тот момент он ничего не сказал, попытался сменить тему. Папаша Карно воспротивился. Между этими двумя людьми разверзлась пропасть.

Большой Джо лежал в больнице много месяцев — был сильно болен. Однажды вечером пошёл слух, что он сыграл в ящик. Один мой приятель, громила, как раз дежурил в тот день. Он пришёл ко мне в почтовое отделение.

— Дженнингс, пошли со мной к надзирателю! Хочу тебе кое-что показать, — с загадочной миной сказал он.

— А что такое?

— Они связали Большого Джо, чтобы положить на носилки и везти в морг, а он ещё жив!

— Что за чёрт?! Не может быть!

— Пошли, сам убедишься.

Я пошёл. Большой Джо лежал на своей койке со связанными ногами, его лицо прикрывал носовой платок.

— Смотри! — шепнул громила, вынул из кармана перочинный нож и пощекотал пятку индейца. Колено дёрнулось вверх, и всё тело больного содрогнулось. Меня чуть не стошнило от отвращения. Я пошёл к Портеру.

— Большой Джо не умер, — сказал я. — Позовите коновала.

— Да эти негодяи и так знают! — прошипел Портер. — Я ему говорил. Они, кажется, были бы рады нас всех живьём похоронить. Чёрт бы их побрал. Ну, я до них доберусь!

Он повернулся и поспешил прочь. Я вернулся к койке индейца.

Портер привёл ночного врача. Большой Джо лежал с открытыми глазами. Пока коновал щупал его пульс, индеец вдруг рывком повернулся на бок.

— Пить! Воды! — послышался хриплый шёпот. Мы все четверо отшатнулись. А кто бы не отшатнулся, услышав, что покойник заговорил?

Доктор снял верёвки. Громила побежал за водой, а я вернулся в свою контору.

На следующий вечер припадок у Большого Джо повторился.

— Ну, на этот раз он точно мёртв. — Эскулапа, однако, всё ещё трясло от пережитого шока. — Пусть мёртвым и остаётся. Не ваше собачье дело, жив он или нет. Не смейте совать в это свои проклятые носы!

Огромное тело, жёлтое и иссохшее, отвезли в морг и положили в лохань. Лохань, глубиной в три фута, стояла на цементном полу. Покойника совали туда и засыпали колотым льдом. Тело обычно хранили один день. Если никто из близких не делал на него заявку, доктора производили вскрытие, а потом бренные останки заколачивали в грубый деревянный ящик и опускали в яму на тюремном кладбище.

Большой Джо откинул копыта вечером в субботу. Ночной дежурный по дороге в морг вёз свою каталку мимо почтового отделения и обычно останавливался поболтать со мной и Билли. Мы выглядывали наружу. Иногда на носилках, свесив руки и ноги, лежал один труп. Иногда два. Или даже три.

— На этот раз Большой Джо точно отдал концы, — пропел дежурный и весело покатил дальше.

Да, отношение обитателей тюрьмы к покойникам было ошеломляюще бессердечным. Никакого уважения к умершим узникам, с ними обращались не лучше, чем с дохлыми собаками.

Возвращение Большого Джо с того света вселило в меня чувство нереальности происходящего. Было по-настоящему жутко.

На утро воскресенья, подстрекаемый любопытством, я пошёл в морг. Тот представлял собой тёмный сарай в углу тюремного двора, около котельной. Со мной был охранник. Мы отворили дверь и...

И остолбенели от ужаса при виде отвратительного зрелища: холодная липкая рука покойника дёрнулась и забрызгала нас кровью. У меня возникло такое чувство, будто на шее затянулась удавка. Охранник схватился за мой пояс и застучал зубами. Большого Джо сунули в ту самую лохань для трупов. А он снова «воскрес».

Он проснулся среди ночи и попытался выбраться из ледяной ванны. Его тело перевешивалось через край лохани, голова и руки, длинные, липкие от крови и холодные, лежали на полу. Создавалось впечатление, что он потерял равновесие и упал. Лицо с широко раскрытым ртом было обращено ко входу, и страшные глаза взирали на нас.

Вскоре после двенадцати я пошёл в клуб. Луиза и Портер возились в кухоньке. Луиза щеголял своим фартуком из кухонного полотенца, Портер, одетый, как всегда, в серые тюремные штаны, в качестве украшения нацепил ярко-голубой галстук.

Заведующий вещевым складом частенько делал нам скромные подарки в обмен на те или иные услуги. Например, бельишко мы носили наилучшего качества, а рубашки были безукоризненной белизны. Так что если бы не чёрные полосы на брюках, мы вполне выглядели бы как денди на торжественном приёме. Для Портера это было очень существенно: даже в самые мрачные минуты (а таких в тюрьме для него было предостаточно) он был аккуратен и подтянут.

Эти двое спорили над жарким, как две сварливые старухи. Портер был эпикурейцем, так что споры относительно тех или иных кулинарных тонкостей разражались по поводу и без.

— Да вот, нате, попробуйте же! — Шеф сунул ложку Портеру в зубы.

Портер почмокал, посмаковал, с видом королевского придворного дегустатора сделал многозначительную паузу и выдал вердикт:

— Сельдерея и соли маловато.

Луиза грохнул по столу поваренной книгой:

— Смотрите, я же отмерял три раза!

— Ну и что? Тоже мне доказательство. Вам нужно обзавестись аптекарскими весами, чтобы взвешивать ингредиенты! — Ворчун Портер, кажется, был не в настроении уступать. — Пусть полковник нас рассудит. — Он повернулся ко мне, и ложка выпала из его пальцев. — Боже мой, Эл, что с вами? Вы больны?

Я тогда ничего не сказал. Но когда мы расселись за столом, они с удвоенной силой принялись меня расспрашивать. Пришлось выложить историю Большого Джо. Да и то сказать, я не мог держать её в себе.

Портер вскочил и грохнул стулом о стену. Папаша Карно разразился фонтаном слюны:

— Мы должны написать президенту Соединённых Штатов! — Карно всегда призывал к самой высшей инстанции, на меньшее он не соглашался. — Это же преступление!

Портер вернулся к столу. Приступ ярости, столь нехарактерный для него, уже прошёл.

— Думаю, лето выдастся тёплым, — попытался он сменить тему.

Но Карно не дал себя сбить.

— Мистер Портер, вам следовало бы приложить весь ваш талант писателя и зажечь весь мир рассказом об этом злодеянии. Вы должны написать статью и отправить её в газеты!

Холодное выражение лица Портера могло бы заморозить на месте любого советчика.

— Я вас не понимаю, сэр, — сдержанно ответил он. — Я же не репортёр. Почему я должен принимать на себя какую-либо ответственность? Эта тюрьма с её скрытыми от мира грехами — не моё дело.

Он поднялся и ушёл на кухню. Я двинулся за ним.

— В нашем клубе есть недостойные члены, — сказал он с отвращением. — От них надо бы избавиться.

Это был один из нечастых моментов, когда Билл Портер публично поддался раздражению. Он презирал советы, исходящие из уст таких, как Карно. Он не терпел указаний относительно того, о чём ему писать или не писать. Как сказано в рассказе «Коварство Харгрэйвза»: «Моя жизнь — это моя жизнь. Я беру то, что мне нравится, и возвращаю то, что могу».

Но к нам с Билли Рейдлером Портер относился иначе. Он любил нас. Он мог часами сидеть в почтовом отделении и выуживать из нас сведения о нашем лихом прошлом. Он без видимых усилий заставлял нас описывать налёты на поезда и растолковывать ему тонкости употребления бандитского жаргона. Он никогда ничего не записывал, но его память скрупулёзно регистрировала всё, что он слышал.

В тот день, когда я рассказал ему о Дике Прайсе, сотоварище по отсидке, он долго сидел молча.

— Из этого мог бы получиться прекрасный рассказ, — сказал он наконец.

Дик Прайс послужил прототипом бессмертному Джимми Валентайну.

Портер наведался в почтовое отделение как раз после того, как был совершён выдающийся подвиг. Дик Прайс, охранник и я вернулись из администрации «Пресс-Пост Паблишинг Компани», где Прайс открыл сейф за десять секунд.

 

Глава XVIII

Портер в своём рассказе дал Дику шанс, которого жизнь этому парню не предоставила. История подлинного Джимми Валентайна, тёмная, горькая, окончившаяся смертью героя, — лишь ещё одна трагедия, проникшая сквозь защитную оболочку Билла Портера и показавшая грубую изнанку «высшего общества».

Дик Прайс не вылезал из тюрем с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать. И всего несколько тяжёлых лет он провёл... нет, не на свободе. Вне стен узилищ. Свободой это назвать никак нельзя.

Билл Портер взял только один эпизод из трагической жизни Дика. Его Джимми Валентайн — скорее, обаятельный, утончённый жулик. Но в тот момент, когда он сбрасывает верхнюю одежду, берёт свои инструменты и принимается вскрывать сейф — в этот момент он приносит себя в жертву. Сердце замирает при мысли о том, что возможность обрести счастье для Джимми утеряна навсегда. И с каким же облегчением вздыхаешь, когда в конце рассказа Джимми выходит победителем! Портер так тонко играет на струнах души читателя потому, что за этой прекрасной доброй новеллой мрачной тенью стоит искорёженная жизнь Дика Прайса.

Дик был из тех, кто всё время нарывается на неприятности. Он так много времени провёл за решёткой, что стал мрачным, нелюдимым и неразговорчивым человеком. Но душа у него была золотая. Это Дик пытался спасти меня от порки и слесарки после моего неудачного побега. Я как-то оказал ему маленькую услугу, и после этого он ради меня готов был дать содрать с себя всю шкуру вместе с мясом.

Он считался неисправимым — рецидивистом. В Огайо, если ты был пойман в третий раз, тебе светила пожизненная тюряга и никаких привилегий. Только тот, кто почти потерял зрение в одиночке, кто не вылезал из жутких камер и кому было отказано в возможности читать и писать, чья душа была истерзана страшными криками истязаемых узников — только тот может понять весь ужас того, что довелось пережить Дику Прайсу.

Ему было двадцать, когда он попал в тюрьму в третий раз, и поэтому его лишили всех человеческих радостей. Ему не разрешалось брать в руки книгу, ему не давали бумаги, он никому не мог написать письмо, да и получать письма ему тоже не разрешалось. Пусть там, в большом мире, и был кто-то, у кого душа болела за Дика — всё равно, запрет есть запрет. В течение шестнадцати лет до него с воли не доносилось ни одного слова, ни одного доброго пожелания.

Я не знаю ничего хуже, чем зрелище страданий товарища по несчастью. Дик страшно мучился тем, что ничего не знал о судьбе своей старой матери; желание узнать о ней хоть что-нибудь изводило его днём и ночью. Жива ли она, всё так же ли тяжело работает, как прежде, вспоминает ли о своём непутёвом сыне? Хоть бы одно словечко от неё! Это желание сводило его с ума.

И мне удалось получить для него это словечко. В благодарность он готов был отдать за меня свою жизнь. Это полученная им с воли весть и сподвигла его открыть сейф в «Пресс-Пост Паблишинг».

Я познакомился с Диком как-то вечером, гуляя по тюремному коридору, через пару-тройку месяцев после моего прибытия. Дик к тому времени сидел уже так долго, что надзиратели доверяли ему и разрешали покидать камеру и гулять по коридорам. Я часто видел его маленькую, нервную фигуру, вышагивающую туда-сюда. У него было смышлёное смуглое лицо и беспокойные серые глаза.

Я тогда работал в отделе перемещений и, уходя последним, запирал двери. Однажды я наткнулся на Дика в углу коридора — он сидел и жевал пирог.

— Хочешь кусочек, приятель? — спросил он. Вообще-то Дика побаивались из-за его гордого, непримиримого характера и, в особенности, из-за острого, выдающегося ума — таких среди обычных обитателей застенка сыскалось бы не много.

Я принял приглашение. Вот тогда он и рассказал мне о своей тоске по матери.

— Знаешь, приятель, это просто мука мученическая думать о том, как она страдает. Я готов голову прозакладывать, что она по вечерам стоит здесь, под этими адскими стенами, и её сердце разрывается от желания услышать хоть одно слово от меня. Ты знаешь...

Дик выложил мне свою историю. Узники любой тюрьмы жаждут выговориться, они готовы рассказать свою жизнь любому, кто согласится послушать.

В детстве Дик был уличным сорванцом. Папаша его служил в своё время в армии северян и умер от белой горячки, когда Дику было пять лет. После этого пацан всё время проводил в подворотнях, гоняя жестянки из-под консервов. Мать работала прачкой; она старалась, чтобы её сын не голодал, отдала его в школу. Иногда у них к обеду даже бывал суп с хлебом, а в другое время Дик добывал себе пропитание на помойках.

И однажды бедный, вечно голодный маленький оборвыш украл десятицентовую пачку крекеров.

— Вот из-за этой пачки вся моя жизнь превратилась в ад, — горько сказал он. — А ведь из меня мог бы выйти толк, дайте мне только хоть один шанс. — Он уставился на свои сильные, идеальной формы руки — красивей я в жизни не видывал: мускулистые, но изящные, с длинными, тонкими пальцами. — Сказали, что моя мать плохо заботится обо мне, и послали в Мэнсфилдскую исправительную колонию. Оттуда я вышел в восемнадцать с профессией механика.

Бумажки, подтверждающие его образование, ничего не стоили. Был один такой, по имени Э. Б. Ламан — он контролировал все механические и слесарные мастерские в каторжной тюрьме Огайо. Заключённые ненавидели его. Зная это, он опасался их мести и завёл правило: ни один бывший узник не мог получить работу на его предприятиях. А Дик как раз у него и работал. Но кто-то прознал, что он находился в исправительной колонии для малолетних преступников. Дика уволили.

Ему нигде не удавалось устроиться на работу. Зато навыки в слесарном деле сделали его подлинным мастером по вскрытию сейфов. Он взломал один сейф, взял оттуда несколько сотен долларов и загремел в тюрьму по новой.

Когда его выпустили, история повторилась. Никто не хотел брать его на работу. Выбор невелик: либо сдохни с голоду, либо укради. Он опять взломал сейф. Его опять поймали и засадили пожизненно.

— Моя старушка пришла в суд, — рассказывал Дик. — Как она кричала, когда меня забирали! Так и стоит в ушах! Знаешь, Дженнингс, если бы ты смог черкнуть ей хоть пару слов, я б тебе по гроб жизни был обязан.

Мне удалось втайне передать ей записку. И я получил ответ — несколько неграмотно нацарапанных строчек на измятом клочке бумаги.

И вот эта согбенная, измученная пожилая женщина пересекла караулку и встала около решётки, держась за неё дрожащими руками. Смотреть на неё было свыше моих сил, я бы охотнее умер. Я даже разговаривать не мог. Она тоже, лишь стояла молча, и по её морщинистым щекам и дрожащему подбородку текли слёзы.

Линялая красная шаль на голове матери сбилась набок, и непослушная седая прядка упала на ухо. Она поправила её. Мать надеялась, что ей удастся хоть одним глазком увидеть сына:

— Как они только могут не давать старой матери увидеть её мальчика, её бедного маленького Дика! — всхлипывала она, прижавшись лицом к грубой решётке. Её натруженные, больные руки вцепились в железные прутья.

Несчастная старая женщина с ума сходила от отчаяния. А Дик в это время был ближе, чем в ста ярдах от неё. И всё равно, они не позволили этим двоим испытать хотя бы малую частичку радости. Да пусть пройдёт хоть миллион лет — закон так и не поймёт, на какие ужасные муки обрёк он этих людей.

— Я только думала, что, может, как-нибудь ненароком увижу его...

Она смотрела на меня, и в её исстрадавшихся глазах было столько надежды! Сердце разрывалось при мысли о том, чтобы ещё больше ранить это несчастное создание. Мне пришлось сказать ей, что Дик не сможет прийти, что это я позвал её на встречу, но я передам Дику до слова всё, что она скажет мне, и что она ни в коем случае не должна открывать охранникам, кто она такая.

— Дик начальствует над механической мастерской, и он — самый умный человек в тюрьме, — сказал я ей. Лицо матери словно озарилось солнцем, на нём заиграла гордая улыбка.

— Ещё бы! Он уже в детстве был таким смышлёным!

Она запустила руку в карман юбки и вынула оттуда коричневый конверт, перевязанный красной ленточкой. В конверте оказалась пара фотографий. На одной из них был большеглазый смеющийся мальчуган лет четырёх-пяти.

— Такого красивого малыша было поискать! Мы были тогда так счастливы... Вот, это ещё до того, как выпивка сгубила бедного Джона...

На второй фотографии Дик был гораздо старше — как раз перед его последним арестом. Свежее лицо, внимательные глаза. Ему тогда исполнилось девятнадцать.

— Сейчас он, должно быть, уже не такой жизнерадостный, — сказала она, подняв на меня взгляд, полный надежды, что я примусь возражать и развею её страхи. — У него всегда был острый язык и смешливый нрав. Он так весело рассказывал, какой прекрасный дом купит для нас, я прямо заслушивалась. Бедное дитятко, должно быть, ему там совсем несладко — он же так любит уют и веселье!

Она задала мне штук пятьдесят вопросов. И каждый мой ответ был беззастенчивой ложью. Правда убила бы её, как убила бы и Дика.

Я сказал матери, что Дик вполне здоров и счастлив. Наврал, что его, возможно, выпустят на поруки. А что мне ещё оставалось? Только лгать. Я знал, что Дик обречён. У него был туберкулёз. Но, похоже, моё враньё принесло старой матери утешение.

Она немножко помолчала, а потом произнесла:

— Не могли бы вы передать ему, что его старуха-мать всё время молится за него? И что я каждый божий вечер прихожу под эти стены — лишь бы быть ближе к моему мальчику?

Бедняга Дик ждал меня в коридоре в этот вечер. Он не произнёс ни слова, только стоял, молчал и смотрел на меня, не отрываясь. Я передал ему слово в слово всё, что она сказала. Поведал, как хорошо она выглядит, красивая пожилая женщина. Что она приходит под стены тюрьмы каждый вечер и молится за него. Он, так ничего и не сказав, пошёл прочь. Четыре раза он возвращался — пытался поблагодарить меня. Наконец, бросил попытки, опустился на пол, закрыл лицо руками и разрыдался.

Всего несколькими месяцами позже меня поймали при попытке к бегству. Дик Прайс попытался взять мою вину на себя и понести наказание вместо меня. Он пошёл к заместителю начальника и поклялся, что это он дал мне напильники. На самом деле их мне передал охранник, но если бы я настучал на него, он получил бы десятку.

Заместитель понял, что Дик врёт. Я сам сказал ему, что парень солгал из благодарности — за то, что я передал письмо его матери. Дик хотел уберечь меня от тяжелейшего труда по контракту в слесарке.

Так что я избавил его от обвинения, но его понизили до четвёртого разряда и надели на ноги кандалы. С этого времени он начал быстро сдавать. Работа в слесарке доконала его. Временами на него находили такие приступы кашля, что потом ему приходилось целый час отлёживаться.

Когда меня перевели в почтовое отделение, я частенько отправлялся навестить Дика. К тому же, у меня и денежки водились, так что мы с ним объедались пирогами и пончиками. Дик рассказывал о колонии для малолетних. От услышанного волосы вставали дыбом. Я чувствовал, как моё сердце наполняется горечью и ненавистью: пацаны одиннадцати-двенадцати лет попадали прямиком в преисподнюю.

Несколько раз я пытался передать старушке ещё одно письмо. Всё время что-то мешало.

Вскоре после того, как меня назначили личным секретарём начальника тюрьмы, судьба, казалось, подкинула Дику шанс. Он оказал государству услугу колоссальной ценности — спас бумаги «Пресс-Пост Паблишинг». Губернатор пообещал ему помилование.

«Пресс-Пост Паблишингу» грозило банкротство. Речь шла об обвинении в подлоге и воровстве в невиданных размерах. Пайщиков ободрали как липку. Они обвиняли во всём директоров, директора обвиняли казначея. Был издан указ об аресте последнего. Он запер сейф и сбежал.

Весь Колумбус на ушах стоял — такой разразился скандал. В него были вовлечены самые видные шишки города. Суду требовалось извлечь бумаги из сейфа. В чью-то светлую голову пришла мысль, что в тюрьме, возможно, сидит какой-нибудь умелец, который мог бы помочь в беде. Начальник был весьма не прочь услужить верхам штата.

— У нас есть парень, который бы справился с этим? — спросил он меня.

Начальник тюрьмы Дарби был поистине благородным человеком. Он намного улучшил жизненные условия в кутузке. Его все любили.

— Да у нас штук сорок таких найдётся. Я и сам не промах. Немного нитроглицерина, и открывается любая комбинация.

— Э, нет, рисковать они не хотят ни в какую. Взрывчатка исключается. Бумаги должны быть извлечены из сейфа в полной сохранности.

Вот тогда я и подумал о Дике Прайсе. Он как-то рассказал мне о своём методе взлома — он его сам изобрёл. Дик мог раскусить любую комбинацию на земле за каких-то десять-пятнадцать секунд. И всё голыми руками. Я слышал об этом от него по крайней мере дюжину раз.

— Смотри, — говорил он, — я стачиваю ногти до мяса. Вот, точу здесь, посередине, пока не добираюсь до самого нерва. Кончики пальцев становятся чертовски чувствительными. Любую трещинку почувствую. Кладу пальцы на циферблат сейфа, другой рукой вращаю рукоятку. Как только большой палец попадает на отметинку, по голому нерву так и шибает. Я останавливаюсь и начинаю все сначала. Ещё ни разу не ошибался.

Интересно, согласится ли Дик провернуть этот трюк ради государственной необходимости?

— Вы не смогли бы выхлопотать для него помилование? — спросил я начальника. Дик, практически, был уже не жилец — чахотка доканывала его.

— Если он это сделает, я небо и землю переверну, но добьюсь!

Я отправился к Дику и сказал, что он может заслужить себе помилование. На его лице вспыхнул румянец надежды.

— Как она обрадуется! Да чёрт меня возьми, Эл, ради тебя я на всё готов!

В этот же день, сразу после полудня, мы трое — Дик, начальник и я (Дик настоял, чтобы я сопровождал их) — отправились в город в закрытом фургоне.

Мы почти не разговаривали. В повозке стояла насторожённая тишина. Начальник места себе не находил, зажёг сигару и так и дал ей сгореть до конца, ни разу не затянувшись — так он нервничал.

Я тоже волновался. А ну как Дик напортачит? Может же так быть, что он забыл своё искусство? Ведь он давно не практиковался. А потом мне пришло в голову — а не преувеличивал ли он свои умения? Шестнадцать лет в тюряге — дело нешуточное, ещё и не у таких мозги съезжали набекрень.

Начальник тюрьмы дал телеграмму губернатору Джорджу Нэшу; тот обещал помилование, если сейф будет открыт. Какой будет позор для начальника Дарби, если Дику не удастся его миссия!

Ни слова не было сказано, только Дик взглянул на меня со своей магнетической, молодой улыбкой:

— Не волнуйся, Эл! Я порву проклятый сейф на куски, пусть даже он сделан из стали и бетона!

Его уверенность придала нам мужества.

— Дайте-ка мне напильник.

Я специально по такому случаю раздобыл небольшой напильник с длинным узким хвостом и острыми краями. Подал его Дику. Он рассмотрел его с тщательностью ювелира, пытающегося разглядеть в драгоценном алмазе жёлтое пятно. И принялся за работу. И меня, и начальника трясло.

Он точил и точил поперёк ногтя, в самой его середине. Ногти у Дика были выпуклые, красивые по форме. Он знай водил напильником туда-сюда, пока нижняя половина ногтя не была отделена от верхней тонкой красной линией. Он продолжал точить до мяса. Вскоре от ногтя осталась только нижняя половина.

Его ловкие руки работали легко и уверенно. Я, не отрываясь, смотрел на его лицо. Оно даже не дрогнуло. Дик был совершенно поглощён процессом и, казалось, забыл о присутствии посторонних. Пару раз он скрипнул зубами и перевёл дыхание. На пальцах выступило немного крови; он взял носовой платок и промокнул их. После чего откинулся назад. Он был готов.

Я взглянул на его руку. Да, тонкая и жестокая работа. Указательный, средний и безымянный пальцы левой руки Дика выглядели так, словно ногти с них наполовину содрали, а плоть отдраили наждаком.

Дик был так возбуждён в предвкушении дела, что выпрыгнул из фургона, едва тот остановился, и понёсся к офису «Пресс-Пост Паблишинг» с такой скоростью, что нам с начальником пришлось за ним бежать. В конторе нас ждал с десяток зевак.

— Им что тут — театр? — процедил Дик. Он сгорал от нетерпения. Нам пришлось прождать минут десять, и Дик сверлил меня сердитым взглядом. Я тоже беспокоился, восприняв его взгляд как предупреждение: если мы не поторопимся, пальцы потеряют чувствительность. Поэтому я кинулся к начальнику и оттёр в сторону двоих канцелярских недотёп, точивших лясы в столь неподходящее время.

— Надо поторопиться, или работа не будет сделана!

Лицо начальства посерело от страха. Дик прикрыл рот рукой и безмолвно расхохотался. Я прошептал начальнику, что «зрителям» придётся выйти; только двое представителей властей, сам начальник, Дик и я могут войти в комнату, где стоит сейф.

— Ну что ж, приступайте! — сказал один из власть предержащих.

Дик приступил, сказав при этом без тени нерешительности:

— Засекай время, Эл! — и сопроводил свою реплику смешком, в котором явно ощущался триумф. Его лицо было непроницаемо, как у статуи, на скулах играл румянец, а глаза неестественно блестели.

Он опустился перед сейфом на колени, положил ободранные пальцы на циферблат, мгновение подождал и повернул его. Я, как заворожённый, следил за каждым движением его сильных, изящных рук. Крохотная пауза, затем правая рука Дика повернула циферблат обратно. Ещё один поворот циферблата — и Дик потянул рукоятку на себя. Сейф открылся!

При виде такого чуда все остолбенели. В комнате стало тише, чем на кладбище. Колдовство какое-то! Представители власти стояли как громом поражённые. Я взглянул на часы. С начала «операции» прошло двенадцать секунд.

Дик поднялся с колен и отошёл от сейфа. Начальник в порыве чувств бросился к Дику и положил руки ему на плечи. Лицо Дарби сияло от гордости.

— Парень, да тебе цены нет! Господь тебя благослови!

Дик с непроницаемым видом кивнул. Скромник.

По пути обратно начальник наклонился к Дику и положил свою ладонь на его руку:

— Ты самый благородный парень, которого когда-либо создавал Господь, — сказал он. — Если бы, к примеру, я получил такой приговор, как ты, то чёрта с два я бы согласился для них хотя бы пальцем о палец ударить!

Дик пожал плечами и наконец прервал молчание. Его губы дрожали. Он смотрел из окна фургона и буквально упивался тем, что видел: люди, улицы, дома...

— Смотри! Смотри! — Он ухватил меня за рукав и ткнул пальцем в какого-то пацана лет десяти, ведущего брыкающегся мальца лет трёх-четырёх. Ну, и с чего такие восторги?

Дик откинулся назад — картина исчезла из поля зрения.

— Это первые детишки, которых я увидел за шестнадцать лет. — Больше он наружу не смотрел, и никто из нас не произнёс ни слова до самой тюрьмы.

На следующее утро все газеты Колумбуса вышли с кричащими заголовками — сенсационная новость! Начальник тюрьмы дал Дику слово не раскрывать секрета. Даже те двое, что были наблюдателями при вскрытии сейфа, не поняли, каким образом оно было произведено. Им показалось, что Дик попросту задействовал колдовство.

Были высказаны самые разные догадки относительно происшедшего. Одна газетёнка утверждала, что каторжник из тюрьмы штата, попавший за решётку ещё мальцом и сидящий пожизненно, будучи на пороге смерти, открыл сейф стальной проволокой. Другая вопила, что — нет, он пользовался ножом для резания бумаги. Никто так и не дознался до правды.

И только один человек заговорил об обещанном помиловании. Это был я.

Я отправился к начальнику.

— Дик ужасно кашляет. Им бы поторопиться.

— Поторопятся! — твёрдо сказал Дарби. Его слову можно было верить. Я передал этот разговор Дику — тот уже вернулся обратно в механическую мастерскую.

— А, да мне плевать, — сказал он с мрачной отрешённостью. — Не верю я им. Я и сделал-то это только для тебя, Эл. — Он метнул на меня быстрый взгляд. — Может, моя старушка видела газеты... Хорошо, если бы она поняла, что это я сделал — ей было бы, чем погордиться перед соседями. Ты не сможешь дать ей знать?

Он направился в свою камеру, но на пороге обернулся:

— Эл, — сказал он, — не переживай ты за меня. Я же знаю — не видать мне помилования. Так и помру за решёткой.

 

Глава XIX

Когда дверь камеры закрылась за Диком, я ещё долго не уходил, ждал, что он выйдет опять. В тюрьме все становятся на редкость суеверными. Я задавался вопросом: неужели горькое высказывание моего товарища о том, что ему не видать свободы, было пророческим? Я вернулся в кабинет начальника. На меня повеяло холодным дыханием страха, которое враз загасило огонёк надежды.

Все в тюрьме знали, что сделал Дик. Вся тюрьма гудела, выдвигая самые фантастические теории о том, каким образом ему это удалось.

В тот вечер в кабинет начальника пришёл Билл Портер. Его визиты всегда были мне приятны. Тёплый, тихий юмор Билла, его солнечная натура согревали сердце, и горькое убожество тюремной жизни забывалось.

Когда нам с Билли Рейдлером не удавалось подбодрить друг друга, мы всей душой надеялись услышать за дверью конторы голос Портера: вот он — войдёт, учует, что настроение не ах, и в один момент прогонит хандру прочь своей неугомонной весёлостью.

Юмор Билла брал своё начало не в беспечном счастье, но в правде жизни, как он её видел. Он не был неисправимым оптимистом. По временам он впадал в молчаливую мрачность, она, казалось, окружала его, словно тёмное облако. Но при всём при том Билл обладал непобедимой жизнерадостностью, которую не могла омрачить жестокая несправедливость тюремного бытия.

Билл воспринимал жизнь такой, как она есть. Не было в нём той жалкой трусости перед испытаниями, выпадающими на долю человека, трусости, которая сама себя отравляет издёвками, самокопанием и жалостью к себе. Для него жизнь была всеобъемлющим экспериментом, в котором неизбежны миллионы ошибок, но который обязательно увенчается триумфом.

Тюрьма иссушила его сердце, но ум остался ясным и непредвзятым. Стоило ему только отпустить острое словцо — и защитный покров нашего недовольства своим существованием давал трещину, отвратительный, угнетающий душу мир застенка отступал; мы смеялись и забывали горе.

— Полковник, я полагаю, вы поддерживали Пандору под локоток, когда она открывала свой ящик в «Пресс-Посте»?

Он протянул мне газету с описанием подвига Дика. Это был первый случай, когда Портер признал, что его любопытство задето.

Я рассказал ему о Дике. Ему хотелось точно знать, как был открыт сейф. Рассказ о том, как человек стачивает собственные ногти до мяса и обнажает нерв, привёл его в ужас. Он обрушил на меня град вопросов.

— Я думаю, он мог бы избрать способ полегче, — сказал Билл. — Как насчёт того, например, чтобы зашлифовать кончики пальцев наждаком? Менее жестоко, правда, неизвестно, было ли бы так же эффективно, как вы думаете? Он испытывал сильную боль? Да он, должно быть, не человек, а кремень. Бр-р-р! Я бы не пустился на такое, даже если бы это помогло прорваться сквозь решётки нашего здешнего персонального ада. А что он за парень, этот Дик Прайс? И как к нему изначально пришла в голову такая идея?

Я был поражён — Портер дал волю своему любопытству, словно какая-нибудь старая сплетница.

— Но-но, дружище, вы, кажется, записались в преемники испанской инквизиции! — дурачился я. — Чего это вы так интересуетесь, а?

— Полковник, это же чудесная история! — ответил он. — А какой великолепный рассказ из неё получится!

Я здесь такой возможности не увидел, а вот Билл таких вещей не пропускал. Как в волшебном фонаре, где линза всегда в фокусе: люди, их поступки и мысли — всё схватывалось его недреманным глазом.

Вся жизнь, как он утверждает в «Коварстве Харгрэйвза», принадлежала ему. Он брал из неё то, что ему нравилось, а возвращал то, что мог.

Но всё, что он брал, тут же становилось его собственностью; хранилось у него в мозгу, будто на складе, и стоило только возникнуть необходимости, как оно тотчас же извлекалось оттуда и приобретало оригинальность, свойственную именно Биллу Портеру.

Билл никогда ничего не записывал. Иногда он карябал слово-другое на клочке бумаги или обрывке салфетки, но это и всё. Он всегда полагался на свою безупречную память.

Похоже, что у него был неограниченный запас идей и сюжетов, и все они хранились в его сознании, систематизированные и снабжённые бирками, готовые к тому, чтобы их извлекли оттуда и использовали по первому требованию. Прошли годы, прежде чем он обессмертил Дика Прайса, создав рассказ о Джимми Валентайне. Я спросил его тогда, почему он не сделал этого раньше.

— Я, полковник, — отвечал он, — никогда не забывал об этой истории. Но я боялся, что она не пойдёт. Вы же знаете — каторжники не очень-то популярны не только в обществе, но и в литературе.

Портер не был знаком с Диком лично, поэтому однажды я свёл их вместе в кабинете начальника. Немного странно было видеть, как эти два малообщительных человека мгновенно почувствовали друг к другу симпатию. Оба держались особняком, вдали от собратьев по несчастью: Дик — потому что был мрачен по натуре, Билл — из-за своей обычной замкнутости. И тем не менее, между этими двумя людьми сразу же пробился росток взаимопонимания.

Портер принёс собой новый журнал — у него была привилегия получать их сколько заблагорассудится. Он протянул его Дику. Тот взглянул, и на его вспыхнувшем лице выразилась необычная смесь тоски и радости.

— С тех пор, как сижу здесь, впервые держу в руках книжку, — сказал он, быстро схватил журнал и спрятал под робу. Портер не понял. Когда Дик ушёл, я объяснил, в чём дело — ведь Дику не разрешено было ни читать, ни писать, ни принимать посетителей, ни получать письма.

— Полковник, да они, похоже, истощают душу человека и иссушают его мозг?

Больше Билл ничего не сказал. Он был поражён и подавлен. Тут же поднялся и собрался уходить, но у двери обернулся:

— Ну что ж, для него лучше, что ему недолго осталось.

Эти слова вселили в меня такой страх, что я с тех пор каждый вечер ходил в тот коридор, где жил Дик. Ему становилось всё хуже. Я умолял начальника нажать на кого следует.

Наконец, в один прекрасный день документ дошёл до самого губернатора, тому оставалось только подписать его. Дик выполнил свою часть договора. Теперь государство обязано было выплатить по облигациям. Я сообщил об этом Дику:

— Послезавтра вы со старушкой сможете устроить себе маленький праздничный обед.

Дик не ответил. Он не хотел показать мне, как он надеялся, как ждал этого известия. Но всё же, как он ни крепился, его дыхание участилось, и он быстро повернулся ко мне спиной.

Я знал — этот молчаливый, полный признательности парень ожидал помилования, как манны небесной. Я знал — мечта о свободе и хотя бы кратком времени в мире и покое поддерживала его силы в эти тяжкие последние месяцы его жизни.

На следующее утро я получил известие от начальника. Прошение о помиловании было отклонено.

Когда я услышал это, то передо мной словно упал плотный чёрный занавес, отрезав от света и лишив доступа воздуха. Я словно оказался в непроглядной тёмной яме, онемевший и разбитый.

Что будет теперь с бедным Диком? Как я буду выглядеть в его глазах? Если бы я не сказал ему, что сегодня всё станет известно, то мог бы ещё поводить его за нос, но он ведь знал! Он будет ждать меня! Весь день он будет думать только об этом. С каким лицом я покажусь в его коридоре в этот вечер?!

Я пришёл туда, и вот он — Дик, меряет коридор шагами. Кожа да кости, тюремная роба висит, как на вешалке. Осунувшееся лицо повернулось ко мне, в глазах было такое просяще-ожидающее выражение, в них было столько надежды, что остатки мужества покинули меня.

Я попытался сказать, но не смог — слова застревали в горле.

Кровь отлила от его смуглых щёк, он страшно побледнел: казалось, его посеревшая кожа обратилась в пепел, сквозь который пылающими углями сверкали глаза. Он всё понял. Он лишь стоял и смотрел на меня с видом человека, услышавшего свой смертный приговор. А я так ничего и не сказал. Через несколько мучительно долгих мгновений он протянул мне руку.

— Ничего, Эл, — глухо проговорил он. — Мне плевать. Чёрт бы всё побрал, мне без разницы...

Но ему вовсе не было плевать. Это известие доконало его, разбило его сердце. Больше у него не было сил бороться. Через месяц его поместили в лазарет.

Он умирал. Лечение уже не могло помочь. Я хотел написать его старой матери, но это только причинило бы несчастной женщине ещё больше страданий. Ей бы всё равно не разрешили прийти и проведать его. Начальник не мог нарушить закон. Так что я навещал Дика несколько раз в неделю, садился рядом и разговаривал с ним. Завидев, как я вхожу в палату и иду к его койке, он протягивал руку и улыбался. И когда я смотрел в эти живые, умные, полные тоски глаза, мне каждый раз словно нож в сердце вонзался. Дик больше не упоминал о своей старой матери.

В это время я уже сделался в кутузке видной персоной — будучи секретарём начальника, мог разгуливать по тюремной территории, где хотел. Если бы не эта относительная свобода, то Дик помер бы, а у меня не было бы даже возможности свидеться с ним в его последние дни: когда узник попадал в больницу, все его связи с бывшими собратьями по отсидке отсекались.

Бывало, больные лежали по нескольку месяцев, не получая ни единого слова привета от сокамерников — своих единственных друзей. Они страдали и умирали, лишённые даже намёка на простое участие.

Я был единственным, кто навещал Дика. Его часто называли «шилом в заднице» за его беспокойный характер, а также за то, что он был сущим гением по части механики. Он лежал и выкашливал остатки своей жизни, и всё же по-прежнему был самой мягкой и незлобивой душой во всей тюрьме. Он взирал на свои страдания и грядущую смерть, как зритель в театре смотрит пьесу. Иногда на него вдруг находило нечто странное. Однажды он обратился ко мне с необычной задумчивостью в голосе.

— Эл, как ты думаешь, для чего я родился на свет? — спросил он. — Вот как бы ты сказал — жил я или не жил?

Я не нашёлся что ответить. О себе я бы мог сказать — я жил и получил массу радости от жизни. А вот Дик... Но он моего вердикта и не ожидал.

— Помнишь журнал, что твой друг Билл сунул мне? Я прочитал его от корки до корки. Он мне ясно показал, чего я стою. Он рассказал, какой должна быть настоящая жизнь. Мне тридцать шесть лет, и я умираю, даже и не начав жить. Вот, посмотри сюда, Эл.

Он протянул мне клочок бумаги, на котором в столбик были выписаны короткие фразы.

— Это то, чего я в жизни не сделал. Вот подумай об этом, Эл. Я никогда не видел океана, никогда не пел, не танцевал, никогда не был в театре, никогда не видел по-настоящему хорошей картины, никогда не молился от души... Эл, ты знаешь — я никогда в жизни не разговаривал с девушкой! За всю жизнь ни одна из них не улыбнулась мне. Вот я и хотел бы понять, зачем родился.

Однажды выдалась неделя, когда у меня было столько работы, что я не смог выкроить времени, чтобы навестить Дика. Как-то очень поздно вечером я заглянул в почтовое отделение перекинуться словцом с Билли Рейдлером. По дорожке в сторону морга, насвистывая, шёл негр, громадный детина, возивший туда трупы. Обычно мы с Билли выглядывали, спрашивали имя покойника, и на этом наше любопытство истощалось. Страдания и смерть были для нас делом привычным. Но в эту ночь негр стукнул в окно.

— Масса Эл, ни в жись не додумаетесь, кого я сёдня везу в дохляцкую.

— Кого, Сэм? — в один голос спросили мы.

— Маленького Дика Прайса.

Маленький Дик был небрежно брошен на каталку — в старом драном рубище, голова свесилась с одной стороны, ноги — с другой... Сэм со стуком покатил дальше, в морг.

Я в ту ночь остался у Билли. Мы оба любили Дика. Не могли уснуть. Билли вдруг сел на кровати.

— Эл, спишь? — окликнул он.

— Какое там.

— О Боже, дрожь пробирает, как подумаю о бедном маленьком Дике — лежит там, в лохани, совсем-совсем один...

На следующее утро я отправился в морг. Дика уже заколотили в грубый деревянный ящик. Повозка, запряжённая клячей, ждала во дворе, чтобы отвезти безвестного каторжанина на кладбище для нищих. Я был единственный, кто следовал за покойным. Лошадь пустилась рысью, я побежал впереди повозки к восточным воротам. Старый привратник Томми остановил меня.

— Вы куда это, мистер Эл?

— Да вот, хочу проводить друга как можно дальше.

Ворота растворились. Утро выдалось холодное и туманное. Я выглянул наружу. Под деревом, привалившись к стволу, стояла жалкая, сгорбившаяся фигурка, закутанная в старую красную шаль. Она сомкнула ладони, локти прижала к бокам. Руки ходили ходуном вверх-вниз, голова тряслась — это была воплощённая скорбь, такая безмерная, такая страшная, что даже у старого Томми вырвался всхлип.

— Томми, — сказал я, — пойди поговори с ней. Это мать Дика.

— Ох, боже мой, какой ужас! Ах, несчастная она душа!

Повозка загрохотала мимо. Томми положил руку на плечо кучера:

— Эй, придержи-ка, бессердечная ты тварь. Вон там стоит старая мать этого бедняги.

Кучер послушался. Мать бросилась к повозке и заглянула в неё — и увидела лишь заколоченный ящик. Она зашаталась из стороны в сторону, как безумная.

Всё, что у неё было на этой земле — её мальчик, чья трагическая, изломанная жизнь стала её тяжким крестом — умещалось в этом грубом ящике. Повозка двинулась дальше, а дрожащая, сгорбленная фигурка, на которую невозможно было взглянуть без слёз, заторопилась следом, спотыкаясь и чуть не падая.

Общество взыскало свой долг с Дика Прайса и его старой матери до последнего гроша.

 

Глава XX

Такова настоящая история Джимми Валентайна. О. Генри взял один эпизод из этой горестной жизни и заставил всю нацию смеяться и плакать. Когда бывший заключённый открывает сейф и сестрёнка девушки, которую он любит, спасена от смерти, в воцарившейся напряжённой тишине перед нами не тот Джимми, каким он был в действительности, но тот, каким он должен был быть. И только совсем немногие из тех, у кого в этот момент перехватило дыхание, могли бы лишить Дика его шанса, отказать ему в заслуженном помиловании и обречь на забвение и мучительную смерть в тюремной больнице.

Но не в духе Билла Портера было бы живописать столь мрачную картину. Он обожал счастливые концы. Он даже не стал вдаваться в подробности чисто технической стороны дела — для его лёгкой и жизнерадостной натуры это было бы слишком жестоко.

Таков уж он был — Билл Портер. Брал факты, но преображал их так, как хотелось ему самому. Позже я спрашивал его об этом. В своём рассказе он наделяет героя целым набором хитроумных инструментов, не желая, чтобы Джимми стачивал себе ногти.

— Полковник, да у меня мурашки по коже, как подумаю об этаком членовредительстве, — ответил он. — Пусть уж лучше будет набор инструментов! Не люблю я мучить своих героев. К тому же, понимаете ли, это даёт Джимми возможность подарить свои драгоценнейшие отмычки другу, что очень здорово иллюстрирует одну из черт характера человека, побывавшего в тюрьме — его терпимость. Джимми сам-то решает выйти из игры, но вовсе не ожидает, что и весь мир должен последовать его замечательному примеру. Вместо того, чтобы закопать в землю свидетельства своей бывшей профессии, как сделал бы любой член общества, вставший на путь истинный, он отсылает их своему бывшему подельнику. Есть в его характере что-то эдакое, и мне это импонирует. Обычный человек, давая себе зарок что-то делать или чего-то не делать, тут же начинает клеймить позором бывшего ближнего своего, который не уцепился за тот же вагон. Но не таков Джимми. Вот вам преимущества пребывания в тюрьме — перестаёшь чрезмерно строго кого-либо судить.

Так говорил Портер, и он сам в полной мере обладал этой терпимостью — качеством, которое привлекало к нему сердца друзей, даже несмотря на то, что его достоинство отторгало всяческую фамильярность. Все в кутузке уважали его, абсолютно все. Самые отъявленные головорезы почитали за честь оказать ему услугу.

Портер умудрился втереться в доверие даже к самому тюремному парикмахеру, что являлось источником нескончаемых шуток в нашем клубе. Парикмахер был настоящим артистом, и его было мёдом не корми — дай поиздеваться над волосами узников, — такие он сооружал гротескные футуристические композиции на их головах. Но никогда и ничего подобного он не позволял себе с Портером — светлые волосы Билла всегда были подстрижены со всей возможной тщательностью. Приятная, лёгкая натура нашего друга покорила даже такое грубое сердце, как у нашего брата-парикмахера.

Если бы не эта юмористическая манера, это подкупающее понимание, то наш «Клуб отшельников» не просуществовал бы и месяца. Портер был его душой. Множество непримиримых столкновений и споров завершились взрывом смеха — потому что Билл вовремя ввернул подходящее замечание.

Люди, у которых отобрали возможность самим выбирать, с кем общаться, становятся взрывоопасными — попробуй, тронь! Мы толклись на головах друг у друга, словно дети в чрезмерно разросшейся семье, не имея возможности избежать компании друг друга.

Изоляция тюремной жизни приводит к обострению противоречий между людьми. Друзья, которые с лёгкостью вместе добрались бы до края света, вдруг готовы вцепиться друг другу в глотки, словно тигры. Даже во время наших преприятнейших воскресных обедов среди членов клуба могли вспыхнуть неожиданные стычки.

Любой пустяк — и вот уже от одного к другому летают оскорбительные подначки и разъярённые характеристики. В один из таких моментов я и распрощался с клубом.

Билли Рейдлер заявил, что ощущает вкус мыла. В тот день я был ответствен за мытьё посуды. Мне его замечание не понравилось, но я бы не обратил на него внимания, если бы папаша Карно не влез со своими комментариями:

— Совершенно однозначно — вкус мыла весьма силён, — проскрипел он. — Но ещё хуже — это чеснок! Мистер Дженнингс, не могли бы вы убрать этот ужасный овощ из нашего жаркого?

Карно был раздражительный старый эпикуреец. Ему непременно надо было, чтобы его салфетка была сложена вот так, а не эдак, чтобы нож и вилка лежали в определённой позиции и тому подобное. А уж чеснока он терепеть не мог, тогда как Луиза его обожал.

Ну, тогда уже всем за столом нашлось что сказать. Оказывается, все ощущали вкус мыла — так они утверждали.

— Чёртовы свиньи! Сами тогда мойте ваши корыта! — Я разъярился до такой степени, что готов был закидать всех горшками и кастрюлями. На следующее воскресенье я в клуб не пошёл. Сказал Билли, что я с ними завязываю. Билли не умел утешать обиженных и оставил меня прозябать в досаде и одиночестве.

Но тогда в почтовое отделение заявился Портер.

— Полковник, — сказал он, и в его голосе прозвучало такое понимание, что я немедленно утешился, — не пересмотрели бы вы своё решение? Вы — воистину соль земли, без вас клуб превращается в нечто пресное. Понимаете, мы в вашем споре поддержали Билли только потому, что он — калека. Ему требуется подпорка.

Это был способ Портера пролить бальзам на раны больного самолюбия. Таков был этот человек — всегда готов сгладить шероховатости, выслушать наши жалобы... А груз своих собственных горестей он нёс один.

Но иногда он приподнимал покров тайны со своих мыслей; как правило, это случалось во время непринуждённых дружеских бесед. Например, он и Луиза любили поговорить на темы астрономии или эволюции. Портер пошучивал, Луиза же оставался серьёзен и, помешивая соус, напускал на себя учёный вид.

— Вы истинный творец в области кулинарии, Луиза, — говорил Портер. — А как вы думаете, какие ингредиенты были использованы при сотворении мира?

Луиза мгновенно хватал наживку и принимался рассуждать о протоплазме и постепенном приспособлении живых организмов к изменяющимся условиям среды обитания.

— Тпр-ру, — насмешничал Портер. — Я предпочитаю историю, изложенную в Библии. Из чего же ещё и делать человека, как не из грязи? Создатель был абсолютно прав: люди как были грязью, так ею и остаются. Возьмите, к примеру, хоть Тюремного Демона Айру Маралатта.

На лицо Билла внезапно нашла тень. Он побледнел. Я знал почему — это имя вырвалось у него невольно.

— Полковник, видеть, как человек превращается в зверя наподобие Маралатта — это страшно, — сказал Билл. — Прошлой ночью они снова исколошматили его так, что кожа клочьями сходила. Мне пришлось спуститься в подвал, обтереть его от крови. Хотя по правде, там понадобилась бы губка размером с половую щётку — ведь он такой здоровенный детина.

Я впервые услышал, чтобы Портер упомянул о Маралатте, Тюремном Демоне, хотя оказывать помощь этому человеку ему приходилось два, а то и три раза в неделю. Маралатт был необуздан, как тигр, — ужас всей каталажки. Охранники боялись его, как огня — он тяжело ранил по крайней мере десяток из них.

Четырнадцать лет его держали в одиночке. Он был практически похоронен заживо в чёрной яме в подвале — без кровати, одеяла и света.

Если охранники намеревались убраться в его камере, Айра накидывался на них, как дикий зверь. Они, конечно, справлялись с ним, избивали его до беспамятства и подвешивали за запястья. И всё равно он оставался тем же — непримиримым, непокорным. Наводил страх на всю тюрягу.

Никому не было известно, кто станет очередной жертвой этого бешеного буйвола.

Я тогда его ещё не видел. Вырвавшееся у Портера признание до того заинтересовало меня, что на следующий же вечер я отправился к нему расспросить о Маралатте. Мы находились в одной из больничных палат, как раз над подвалом, в котором совершались наказания.

Вдруг воздух разорвал мучительный, дикий вой. Послышались звуки драки, кто-то с грохотом свалился на пол, а вслед за тем раздался пронзительный визг какого-то охранника.

До того спокойное лицо Портера исказилось.

— Маралатт! — прошептал он. — Дождались — он таки кого-то укокошил!

На следующее утро на всех лицах можно было прочитать только одно выражение — возбуждения, смешанного со страхом. Великая тайна стала всеобщим достоянием: накануне Маралатт чуть не задушил охранника. Теперь его переводят из подвальной одиночки в стальную клетку, расположенную в конце восточного коридора.

Эту клетку строили несколько месяцев. Отвратительнейшая штука. Она больше подошла бы для какого-нибудь дикого зверя из джунглей. Клетка примыкала к каменной стене, в которой выдолбили нишу — четыре фута шириной и восемь длиной. В этой нише Айра должен был спать.

Начальник тюрьмы послал меня с соответствующим приказом. Я вошёл в узкий тёмный проход между корпусами, миновал нескольких охранников. Все они себя не помнили от страха, молчали, как рыбы, а перепуганные глаза были прикованы к двери, ведшей к одиночным камерам.

Дверь со стуком распахнулась, и взорам представилось зрелище настолько ужасное, что даже самое отважное сердце заледенело бы от страха: я увидел Тюремного Демона воочию. Этот глыбоподобный исполин возвышался над дюжиной охранников и по виду напоминал больше гориллу, чем человека.

Я видел его лицо. Над ним спутанными космами торчали волосы. Одежда превратилась в лохмотья.

Охранники не смели приблизиться к этому человеку — они подталкивали его вперёд при помощи длинных шестов, стоя по обе стороны коридора. Демон не мог вырваться: шесты оканчивались крепкими железными крючьями, впивавшимися прямо в плоть узника чуть ли не до кости. Несчастный был принуждён идти туда, куда его толкали.

На ноге у него красовался чудовищный «орегонский сапог». Каждый шаг, по-видимому, был сущим мучением. Но Тюремный Демон выносил его молча. Адская процессия продолжила свой путь через поросший травой тюремный двор к «новостройке» в восточном коридоре. Айру Маралатта водворили в стальную клетку и прибили к решётке табличку: «Тюремный Демон».

Так этот человек стал развлечением для любопытствующих. Молва о нём разнеслась по всему городу и за его пределами — по всему штату. И в этих слухах он выступал настоящим исчадием ада. Так что народ толпой повалил в тюрягу — поглазеть на выдающегося узника. Тогдашний начальник тюрьмы не мог упустить шанс зашибить деньгу.

За 25 центов граждане с воли могли пройтись по восточному коридору и полюбоваться на то, что когда-то было человеком.

Айра, однако, участия в представлении не принимал. У него была нехорошая привычка забиваться в дальний угол своей тёмной клетки. Экскурсанты были недовольны — денежки они выложили, а удовольствия — ноль. Однажды некий решительно настроенный визитёр простоял у клетки битых полчаса. Угрозы и увещевания охранников делу никак не помогали. Начальнику отправили донесение. Тот примчался в восточный коридор, извергая громы и молнии.

— Открыть дверь! — гаркнул начальник, но никто и пальцем не шевельнул. Охранники не осмеливались выполнить приказ.

— Открыть дверь! — вторично заорал Коффин, вырвал дубинку у одного из охранников, воздел её над головой и ворвался в клетку.

— А ну выходи, сволочь! — заорал он. Демон резко распрямился во весь свой колоссальный рост и прыгнул на начальника. Тот грохнулся на пол.

Айра выхватил дубинку из его руки и собрался обрушить её на начальственную голову. Двое охранников кинулись в клетку, дёрнули Айру за ноги — гигант, падая, врезался спиной в заднюю стенку.

Визитёр за свои 25 центов получил удовольствие на полную катушку.

То, что начальнику удалось убраться из клетки невредимым, можно считать чудом. Происшедшее научило его осторожности. Он разработал новое, безопасное устройство для того, чтобы выгонять Маралатта из его норы. Из внутреннего коридора к клетке подвели шланг — через него подавалась ледяная вода. При огромном давлении поток воды буквально измочаливал тело скорчившегося в своём углу узника.

Айра с львиным рыком кидался к решётке, хватался за стальные прутья и неистово тряс их, оглашая коридор диким, безумным воем.

Такое издевательство продолжалось два или три месяца — до прихода нового начальника. Тот снял с клетки табличку и прекратил позорные экскурсии.

Трагическая история Айры получила своё развитие позже, когда я уже был определён в личные секретари У. Н. Дарби, нового начальника. Дарби был человеком с доброй, отзывчивой душой, он прислушивался к словам любого, даже самого отпетого висельника. Произошло нечто такое, что открыло запечатанную семью печатями книгу страшной жизни Айры Маралатта.

Как-то вечером я шёл по восточному коридору, направляясь в лазарет для душевнобольных. С собой у меня было яблоко — я взял его со стола в кабинете начальника. Фрукт предназначался одному приятелю — пациенту упомянутого лазарета. Парень лишился ума и зрения, работая в мастерской, где шлифовал садовый инструмент на наждачном кругу.

От этих шлифовальных кругов постоянно летели металлические стружки и обрезки; зачастую они втыкались прямо в лицо и шею узника. А этому бедняге они пробуравили лоб и глаза. Навещая его, я всегда приносил с собой что-нибудь вкусненькое.

Мой путь лежал мимо клетки Тюремного Демона. Скользнув глазами по низко расположенной каменной нише, я заметил измождённое лицо узника. Несчастное создание, сгорбившись и скрючившись, переползало из одного угла клетки в другой. Красные глаза, казалось, пылали в глубине чёрных провалов.

Одной рукой, вернее, огромной жёлтой клешнёй, узник зарылся в свою жёсткую чёрную шевелюру. Он скорее напоминал сломленного Самсона, чем исчадие ада. Наши взгляды встретились. В его глазах вспыхнул страх.

Что-то в этих усталых, беззащитных глазах заставило меня остановиться. Я вернулся к его клетке, вынул из кармана яблоко, пропихнул его сквозь прутья. Яблоко покатилось к Маралатту. Он отшатнулся. Я тихо заговорил с ним:

— Вот тебе яблоко, Айра.

Он не отвечал. Я отступил в тёмный коридор.

Через мгновение я увидел, как эта громадина поползла на четвереньках, кандалы зазвенели по цементному полу. Цепи глубоко врезáлись ему в запястья, плоть валиком нависала над ними. Огромная клешня протянулась вперёд и сомкнулась на яблоке. Демон отпрыгнул обратно в свой угол.

После этого случая я почувствовал неодолимое желание снова прийти к Тюремному Демону. Я больше не видел в нём исчадия ада — я видел в нём человека, несчастного, поруганного человека. Я пришёл, сел у клетки и заговорил. Должно быть, он узнал меня по голосу, потому что тут же подполз к решётке. Он всегда ходил на четвереньках.

— Ну, как яблоко, Айра, вкусное?

Он взглянул на меня с таким видом, словно в его мозгу заворочалась некая туманная мысль. Но он не ответил, лишь сидел и смотрел на меня. Потом помотал косматой головой и снова заполз в свою каменную нору.

Наверно, лучше расспросить Билла Портера, решил я, ведь каждый раз, когда Айру избивали до полусмерти, Билла звали, чтобы тот помог его откачать. Эта тема была Портеру неприятна до тошноты. При воспоминании об окровавленном теле, которое ему так часто приходилось обмывать, его передёргивало от отвращения.

— Не говорите со мной о нём. С каждой минутой это ужасное место становится всё более невыносимым. Я пытаюсь писать по ночам, и вдруг какой-нибудь бедняга начинает вопить от боли. Словно ножом по сердцу. И это невольно проявляется в моих рассказах. Получается пляска скелета посреди весёлой свадьбы. После такого я больше не могу работать.

— Но вы имели возможность наблюдать Айру больше, чем кто-либо другой. Он что — действительно демон?

— Полковник, этому человеку место в лазарете для душевнобольных, а не в клетке. У него в мозгу что-то застряло и давит. Таково моё личное мнение.

Вердикт меня вполне удовлетворил. Каждый вечер я ходил к клетке Айры, приносил ему то печенье, то немного жаркóго со стола начальника. Через некоторое время я понял, что Айра привык к моим посещениям. Он ждал моего прихода!

Этот дикарь, одно имя которого наводило ужас, сидел у решётки, его непостижимые горящие глаза следили за коридором в ожидании моего появления, и в них была робкая мольба.

Он брал теперь печенье у меня из рук и тут же ел. В течение четырнадцати лет никто и никогда не видел, как Тюремный Демон ест. Харч ему совали в пространство между двойной решёткой его клетки, но он к нему не притрагивался. Он затаскивал еду в клетку ночью, когда никто не видел.

Мы разговаривали о тюремной жизни. Айра отвечал весьма толково. Тогда я попытался выведать у него его историю, но из этого ничего не вышло: больше трёх-четырёх слов выдоить не получалось. Он ничего не помнил и только в отчаянии сжимал голову своими огромными лапищами.

Было известно, что Айра загремел за убийство — задушил кого-то. Но никто не знал, каковы конкретные обстоятельства, приведшие его к преступлению. Впрочем, никому и не было до них дела. Я хотел послать письмо кому-нибудь из его друзей, если у него таковые имелись. Возможно, они могли бы чем-то ему помочь.

— Не знаю. Голова болит, — вот и всё что отвечал он своим гортанным, глухим голосом. — Тележка с углем. Заехала по башке.

Вечер за вечером, напрягая все свои мозги, он давал мне одни и те же ответы. Ему хотелось вспомнить. Когда это не удавалось, он складывал вместе свои могучие ладони и поворачивался ко мне со смиренным, просяще-отчаянным выражением. Но как-то раз в его затуманенной памяти начало что-то вырисовываться.

Я погрузился в собирание мозаики из разрозненных слов, которые он бормотал. Должно быть, я просидел у него не меньше получаса, когда появился посыльный от начальника и позвал меня к нему.

— Где это тебя носит? Серенады, что ли, распеваешь по ночам? — загремел Дарби. И по внезапному наитию я рассказал ему о Демоне и яблоке.

— Айра — всего лишь бедное, умственно отсталое создание. Ему вагонеткой с углем заехало по голове. А вообще он безвреден, как дитя, если с ним правильно обращаться.

Дарби воззрился на меня так, будто я на пару с Маралаттом выжил из ума.

— Ей-богу, правда. Он у меня из рук ест.

— Коли так, я заберу его оттуда.

На следующее утро мы пошли к Маралатту вместе. Начальник приказал открыть дверь. Внутри клетки виднелись только смутные очертания фигуры Айры. Охранник трясся от страха. Дарби взял ключ, открыл замок и шагнул вперёд. Если бы он вдруг бросился под идущий на всех парах поезд, то и тогда не был бы так близок к смерти, как сейчас. Айра сначала осторожно подался назад, а затем молниеносно метнулся к Дарби.

— Айра! — закричал я. Массивная фигура застыла, словно его вдруг ударило высоковольтным разрядом. Тюремный Демон уронил руки, опустился на четвереньки и приблизился ко мне.

— Айра, веди себя хорошо, — шепнул я ему.

Начальник овладел собой. Мы вместе вошли в крохотную камеру. Вонь, непередаваемая дремучая вонь, чуть не сбила нас с ног.

— Выходи наружу, Айра, — сказал начальник. Я кивнул. — Я дам тебе хорошую работу, Айра, если ты будешь прилично себя вести. Согласен?

Впервые за всё время заключения Айра услышал доброе слово от тюремного служащего. Он замотал головой, глаза его недоверчиво сузились, забегали. Он подался прочь от начальника.

— Не бойся, Айра, на этого человека можно положиться.

Этот гигант, на фут выше меня, мог бы раздавить автора этих строк голыми руками. Однако он смирно шёл рядом, поглядывая на меня сверху вниз с такой кротостью, что охранники только диву давались.

Начальник направился прямиком в больницу, где распорядился как следует накормить Демона и оказать ему всяческую помощь. Через три недели перед нами вместо бешеного чудовища по имени Айра Маралатт предстал мягкий, разговорчивый Геркулес. Доктора нашли на его черепе вмятину, давящую на мозг и обусловливавшую дотоле необъяснимые приступы убийственной ярости; ему сделали операцию и выправили вмятину. К Айре вернулась память, и он рассказал нам свою историю, трогательную и глубоко трагичную.

Он работал пудлинговщиком на сталелитейном заводе в Кливленде. Это поистине адова работа — полуголый рабочий стоит перед самой топкой и мешает расплавленное железо. Он дышит не воздухом — он дышит раскалённым ураганом. На уши ему постоянно давит оглушительный гул, сильнее грохота тысячи работающих паровозов. С этим кошмаром могут справиться только самые сильные. И Айра Маралатт был из таких.

На заводах началась забастовка. Айра вернулся домой к жене — он уже почти год как был женат, и они выплачивали ссуду за маленький домик. Никакой другой работы Айре найти не удалось. Всеобщая стачка. Надеждам конец.

— Пойду-ка я в Каналтаун, в шахты, — сказал он своей молоденькой жене. — Вернусь, как только всё уляжется.

Она проводила его до калитки, и больше он её никогда не видел. Когда Айра вернулся в свой маленький домик, там не осталось ничего, что было ему дорого и свято.

В Западной Вирджинии Маралатт нашёл работу на угольных шахтах. Он рубил уголь на развилке штолен, рядом с целиком — цельнопородным пилоном. По штольне пускали бегущие под уклон вагонетки, которые наполняли углём. И вот очередная вагонетка начала свой привычный путь.

Однако на развилке штолен вместо того, чтобы повернуть, она сошла с рельс и понеслась прямо на Айру. Ещё дальше в штольне работало два десятка человек — разбежавшаяся тяжеленная вагонетка превратила бы их в ком окровавленного мяса.

Имелся один-единственный шанс на спасение, и Айра не упустил этот шанс. Его гигантские руки ухватились за вагонетку и с невероятной силой рванули — гружёная с горой вагонетка опрокинулась набок.

Колоссальная тяжесть припечатала Айру к стене штольни. Жизни двадцати человек были спасены. Великан лежал под образовавшимся завалом, без сознания, размолоченный в котлету. Его вытащили и отправили в больницу.

Забыв о себе, забыв о собственной жизни, Айра Маралатт подставил собственное тело под заблудшую вагонетку. Если бы он погиб, его товарищи воздвигли бы ему памятник, как человеку, чья беспримерная отвага спасла два десятка жизней. Айра выжил, но его самопожертвование вместо восторгов и почестей наградило его позорным клеймом. Он стал Тюремным Демоном.

После трагического происшествия в шахте Айра несколько месяцев пролежал в больнице.

К тому времени, как его выписали, забастовка на сталелитейных заводах закончилась. Пудлинговщик отправился обратно, в Кливленд, в свой маленький домик.

К двери вела тропинка, обрамлённая цветущей примулой. Айра быстро шёл по ней, рассчитывая сделать сюрприз жёнушке, которая не имела от него вестей несколько месяцев — всё то время, что он провалялся в больнице.

На окне были новые муслиновые занавески. Чья-то рука отодвинула их в сторону, и на человека у крыльца глянуло незнакомое женское лицо. На нём явственно читалось недоумение.

— Доброе утро, сэр, — сказала женщина.

— Воистину доброе, — ответил Маралатт, начиная тревожиться. — Вы что — живёте здесь?

— А вам что за дело? — вскинулась бабёнка.

— Но это же мой дом! Мой и моей жены! — Беспокойство охватывало Айру всё сильней. — Где моя жена?! Где Дора Маралатт?!

— Ах, вот вы о ком! Так она ушла. Мне почём знать куда, — ощерилась бабёнка. — Выгнали её. А вы — её пропавший муж? Вон там, в сарае, ваше шмотьё! — И со смешком задёрнула занавеску.

В сарае Маралатт нашёл сваленные в кучу останки его домашней обстановки. Здесь были чемоданчик с металлическими уголками — его подарок Доре на день рождения, обеденный стол и шесть стульев — этой мебелью очень гордилась его молоденькая жена. А ещё там было кое-что, чего Айра никогда не видел прежде — корзина для белья, полная всяких розовых вещичек и ленточек.

Он был так растерян и поражён, что даже как будто слегка помутился в уме. Помчался обратно к дому и заколотил в дверь.

— Эй, проваливай! Чего ты тут расшумелся? — заорала бабёнка. — Я тебя полиции сдам!

— Откройте! — бушевал Маралатт. — Пожалуйста, откройте, я не буду входить внутрь! Только откройте на секундочку. Моя жена, скажите, вы видели её? Она жива? Ответьте, будьте добры! Когда она ушла — давно? Где её искать?

Бабёнка смягчилась.

— Только утихни, тогда скажу. Она была вполне жива, когда уходила. Но выглядела она неважнецки, прямо скажем — совсем неважнецки. Не знаю, куда она подалась. Может, уже и померла.

— А ребёнок — он тоже умер?

— Да не знаю я. Она ушла — ещё с животом была. Слушай, бедный ты парень, мне тебя очень жаль, но я не знаю, где она. Ступай-ка ты к домовладельцу. Он знает. Это он приказал свалить ваши вещи в сарай. Ты же знаешь, где его контора?

И ещё до того, как она произнесла последнее слово, Маралатт уже сломя голову летел по дорожке.

Он штормом пронёсся по улицам города.

— Где моя жена? Где Дора Маралатт?! Девушка, которую ты выгнал из дома на холме? — Вопросы градом обрушились на агента, взиравшего на него с презрительной ухмылкой.

— Кто пустил сюда этого припадочного? Ну-ка выбросьте его отсюда!

Маралатт, услышав приказ, сбавил тон. Он наклонился и умоляюще прикоснулся к руке агента:

— Простите, пожалуйста, я немного возбуждён. Долго не был дома. Вы же меня знаете, ведь правда? Я купил тот маленький домик на Си-стрит. Я болел. Вот вернулся, а жены нет. Не знаете, где она? Мне там сказали, что вы выставили её из дома.

— О, так это вы, пропавший пудлинговщик! Ну, что я вам могу сказать — вы потеряли свой дом. Да, женщину пришлось выставить на улицу. Я всё вспомнил. Ещё бы — она же целый спектакль устроила! Пришлось выгонять силой.

— Где она? — Маралатт задыхался, его душила тревога. — Куда пошла моя жена?

— Да убирайтесь вы отсюда! Какое мне дело до чьей-то там жены? С какой стати вы сюда-то припёрлись её искать?

— Так ведь вы же присутствовали при том, как её выгоняли! Куда она ушла?

— Да хоть к самому Сатане, там ей самое место! Кому нужна твоя жена-б....! Проваливай отсюда!

Это была последняя капля. Как разъярённая пантера, Маралатт перелетел через конторку.

— Как ты назвал мою жену?! Ах ты, проклятый, грязный, негодяй! Моя жена — ты назвал её б....? А ну повтори! Ворюга, прощелыга, скотина, повтори, что ты сказал!

Железные руки оторвали агента от пола и, сомкнувшись на его шее, начали выкручивать её, словно это был не человек, а цыплёнок. Уже и кожа на побагровевших щеках натянулась так, что ещё немного — и порвётся, а Маралатт всё тряс и тряс свою жертву. Чтобы отцепить руки великана от шеи мертвеца понадобилось трое полицейских.

Обезумевшего Маралатта избили до потери сознания, бросили в патрульный фургон и отвезли в участок.

Он повредился в уме.

Его засунули в каторжную тюрьму штата Огайо, не дав даже защититься в суде.

Вот такую историю поведал нам с начальником Айра после того, как в тюремной больнице ему сделали операцию и к нему вернулась память. Геркулес не смахивал больше на гориллу. Чистый, усталый, тихий, похожий на древнего патриарха, он сидел и рассказывал свою потрясающую историю.

Дарби перевёл его в отделение смертников на должность смотрителя. В его обязанности входило убирать в камерах и в комнате с электрическим стулом, а также носить осуждённым на казнь еду. Смертники считали дни до свидания со стулом и играли в шашки с Тюремным Демоном. Для многих из этих несчастных кошмар ожидания казни был теперь не так страшен: присутствие Маралатта действовало на них умиротворяюще и давало утешение.

Я нередко навещал Айру в отделении смертников. Он был спокоен и счастлив. Кто-то подарил ему парочку канареек, надзиратель разрешил ему держать их у себя в камере. Парочка превратилась в четвёрку, затем в десяток, так что клетки смертников, ещё недавно полные тяжкой, звенящей тишины, заполнились теперь весёлыми трелями певчих птиц.

Трогательное зрелище: беловолосый гигант сидит в своей камере, в золотом сиянии солнечных лучей, проникающих через окно в задней стене, а все эти жёлтые комочки хлопают крылышками, поют и усаживаются отдохнуть на его плечах и громадных ладонях.

Тёмные лица прижимаются к решёткам:

— Айра, принеси мне птичку, дай хотя бы секундочку подержать её в руках! — умоляет один.

— Айра, пусть Мелба споёт что-нибудь на манер «Тореадора» — угрюмо просит другой.

Эти люди слышали неумолимую поступь смерти, и Айра с его птичками и тёплой заботливостью служил им опорой и давал надежду.

В один прекрасный день начальник тюрьмы Дарби влетел в свой кабинет. Оказывается, он побывал в Кливленде.

— Я кое-что выяснил, — отрывисто бросил он. — Пошлите за Айрой Маралаттом. Немедленно!

— Садись, Айра, и постарайся сохранять спокойствие, — сказал начальник, когда Маралатт пришёл в кабинет. — Я ездил в Кливленд и кое-что там разузнал. Всё, что ты рассказал, оказалось подлинной правдой.

— Да, сэр, — отвечал Айра. В его глазах зажёгся огонёк страха. — Да, сэр, это всё по правде было. Я уверен, что было. Не могло же всё это мне привидеться, а?

— Да всё в порядке, теперь слушай, что я скажу. У тебя была жена, Дора, так? Она умерла — вскорости после того, как её выгнали из дома. А вот ребёнок жив. Дочка. Я видел её. Очень красивая. Её взяла на воспитание одна зажиточная пара, здесь, в Колумбусе. Они — друзья губернатора. Я поговорил с ними насчёт тебя. Приёмная мать — родственница твоей жены. Она думала, ты лишился рассудка. Я рассказал ей правду. Айра, пойди на вещевой склад, получи костюм и обувь. Губернатор помиловал тебя. Ты выходишь отсюда завтра.

Ошеломлённый, задыхаясь и дрожа от наплыва чувств, Айра Маралатт протянул к начальнику тюрьмы руки и спросил севшим голосом, не веря своему счастью:

— А девочка знает?

— Нет, пока они ей не сказали. Это было бы для неё слишком большим потрясением.

На следующее утро Айра, облачённый в недорогой костюм, пришёл в кабинет начальника. На его ногах поскрипывали тюремные башмаки, на голове красовалась лёгкая соломенная шляпа. Громадная фигура ссутулилась, на лице волнение.

— Это всё вы, мистер Эл, — сказал он, и на его глаза навернулись слёзы. — А ведь всё началось с яблока, которое вы мне тогда дали. — Он на мгновение замолк. — Мистер Эл, она же, конечно, не узнает меня, правда? Мне вовсе не хочется, чтобы она знала, что Тюремный Демон — это её отец.

Когда Дарби вручил ему бумагу, подтверждающую акт помилования, и пять долларов подъёмных, руки Айры дрожали.

— Уж и не знаю, как вас благодарить, начальник!

— Не надо благодарить. Господь свидетель — ты оплатил свой долг сполна!

Айра взял с собой двух своих подопечных канареек.

— Подарю их девочке. Я хочу увидеть её. Я должен её увидеть.

Он пожал Дарби и мне руки.

***

Прошла неделя. От Айры не было ни слуху ни духу. Начальник всполошился.

— Уж не случилось ли чего со стариком? — Маралатту было сорок шекть, но восемнадцать лет в тюрьме подорвали даже его титаническое здоровье. Он выглядел на все шестьдесят. — Интересно, он увидел свою дочь? Странно, что от него ни звука.

Это настолько встревожило Дарби, что он решил сам обо всём узнать. Послал запрос приёмной матери молодой девицы и рассказал об Айре и канарейках. Ответ — взволнованный и недоумённый — пришёл от самой дочери. А ещё через час она и сама появилась в кабинете начальника.

— Старик с канарейками?! — О да, приходил старик и отдал ей птичек, они сейчас у неё. — А что за этим кроется? Как?! Этот старик — мой отец?! Почему никто мне не сказал? Да как вы посмели скрыть это от меня! Так вот что он имел в виду, когда уходил — он назвал меня маленькой Дорой! Ох, что же нам теперь делать?!

В бессвязных, отрывистых фразах она поведала нам о таинственном визите старика с птичками. Айра поднялся по ступенькам, ведущим к большому, красивому дому, в котором жила девушка. В руках он держал маленькую клетку с птицами. Может, он и собирался сказать Мэри, что он её отец, кто знает. Но увидев её красоту и утончённость, увидев, как всё её существо излучает счастье, наверно, изменил намерения. Большой седой старик не захотел, чтоб безоблачно радостную юность его дочери омрачила тень его трагической жизни. Он ушёл, так ничего и не сказав.

Как раз в тот момент, когда старик звонил в двери, барышня спускалась по лестнице. Дворецкий не пускал его в дом. Она сбежала вниз и приказала впустить старика.

— Я подумал, мисс, что, может, вам захочется купить этих птичек. Я нищ, а они прекрасно поют. Я сам их вырастил.

И исключительно из симпатии к несчастному старому бродяге она купила канареек. Он хотел за них всего лишь один доллар. Она была в полном недоумении. Старик смотрел на девушку, и по его щекам катились слёзы.

— Прощай, маленькая Дора, — сказал он, собравшись уходить. Он задержался у двери, словно хотел ещё что-то добавить, но только молча и странно посмотрел на неё, печальный свет лёг на его лицо, потом он повернулся и сошёл по ступенькам.

Они решили, что то был какой-то тихий, безвредный городской сумасшедший.

— Где же теперь его искать? Я должна его найти! Ну почему же никто мне ничего не сказал! — Девушка чуть не плакала. — Пойдёмте искать его, и побыстрей!

На улице мело — уже неделя, как дул страшный ветер и шёл снег. Дочь Маралатта и начальник тюрьмы обыскали все улицы и переулки в городе.

Но не нашли даже его следов.

Однажды вечером в двери караулки раздался стук и снаружи донёсся слабый голос:

— Пожалуйста, впустите меня!

Капитан, начальник караула, открыл дверь. Айра Маралатт, в своём тонком тюремном костюме, мокром насквозь и висящем на нём, словно лохмотья на пугале, стоял на коленях в снегу около тюремных ворот.

— Пожалуйста, пустите меня. Мне больше некуда идти.

— Нет, нет, уходи, ты получил помилование! Я не могу тебя пустить, законом не дозволено! — ответил капитан.

Начальника тюрьмы поставили в известность о происшествии.

— О ком речь? — спросил он.

— О Маралатте.

Он поспешил к воротам и приказал открыть их. Но Маралатта там уже не было.

Дарби в пух и прах изругал караульных.

— Вы что, не знаете, что мы несколько недель ищем его по всему городу?

Начальник вышел за ворота и отправился на поиски, держась за стенки, чтоб не сдуло. Через пятнадцать минут он вернулся — полузамёрзший Маралатт ковылял рядом с ним. Дарби нашёл его в сугробе поблизости от реки. Айра пылал — у него была лихорадка. На его лице уже лежала тень смерти.

Оказалось, что к кому бы он ни обращался по поводу работы, его никто не брал. Говорили — ты слишком стар. Наконец, он сдался и прекратил попытки.

Начальник послал за дочерью Маралатта.

Молодая леди, изящная и белая, как ангел, бросилась старику на грудь.

— Не умирай, папочка! Почему ты мне не сказал? Смотри, я же твоя дочка, Мэри. Посмотри же на меня! Ну почему я не почувствовала, почему не догадалась! Знал бы ты, как часто я тосковала по отцу — мне всё равно, кто бы он был, лишь бы отец! Почему ты ничего не сказал?!

Маралатт смотрел на неё радостными, затуманенными лихорадкой глазами. Он взял её изящные ручки в свои лапищи и приподнялся с подушек.

— Мэри, я везде выглядывал — не покажешься ли ты, — сказал он. — Я так рад, что ты пришла.

И с умиротворённой улыбкой на устах Тюремный Демон опустился на подушки. Старый герой в конце концов получил свою награду.

 

Глава XXI

Тени тысяч Диков Прайсов и Айр Маралаттов не знающими покоя призраками крадутся по тюремным коридорам. Память о тысячах трагедий носится в самой атмосфере застенков. Тем, кто подддался её мрачному влиянию, оставалась только одна дорога — в психушку.

А мы искали выхода в весёлости, и сотни тривиальных мелочей, на которых обычные люди и внимания-то не обратили бы, вызывали у нас взрывы смеха. Стремясь уберечь свой рассудок, узники становятся нечувствительными к жестокостям окружающей их жизни.

Если бы кто-нибудь услышал, как мы — Билли Рейдлер, Билл Портер и ваш покорный слуга — гогочем в тюремном почтовом отделении, он подумал бы, что напоролся на сборище пустоголовых и бессовестных разгильдяев.

Мы никогда не впадали в меланхолию и тем более не лелеяли её, зато часами могли рассуждать на всякие важные темы, начиная с того, в какие края отправилась бы бьющаяся в оконное стекло муха, если бы мы выпустили её на свободу, и заканчивая разговорами на тему откуда пошла чёрная раса и куда катится белая.

А иногда мы воображали, что произошло землетрясение и от тюряги остались одни развалины, и представляли себе, в какой ужас пришло бы добропорядочное общество, если бы в результате этого события преступники вроде нас вырвались бы на свободу.

Чтобы позабавиться часок-другой, нам годилась любая тема.

Когда Портер был на дежурстве в больнице, посещать почту ему не разрешалось. Тюремных правил он никогда не нарушал, и поэтому у него всегда находился повод, чтобы заявиться к нам по делу. Билли Рейдлер был полуинвалидом и легко предоставлял ему этот повод. Например, янтарные волосы Билли начали выпадать, и Портер обязан был изобрести средство против напасти.

— Слушайте сюда, Билл, — говорил бывший грабитель поездов, — если уж вам удалось совершить чудо и откачать этого противного старикашку Коффина от мышьяка, то почему бы вам не вырастить новые волосы там, где им вроде бы полагалось бы быть — у меня на голове?

Тогдашнему начальнику тюрьмы Коффину кто-то удружил, подсыпав ему слоновью дозу мышьяка. Противоядия не помогли. Тогда послали за Портером, и он спас жизнь начальства. Этот эпизод произошёл давно, ещё до моего прибытия в кутузку, но Рейдлер не упускал случая ткнуть Портера в него носом. Тот, правда, всегда утверждал, что начальник помирал не от мышьяка, а от страха, и что на самом деле его спасло слепое доверие к доктору. Но Рейдлер не соглашался:

— Как бы там ни было, доверие или недоверие — а вы встали на пути Божественного Провидения, Билл, когда спасли жизнь Коффину. Уж будьте последовательны — подайте и второму лицу в кутузке руку помощи. Не смогли бы вы изобрести действенное удобрение для моего иссушенного, бесплодного скальпа?

Так что один раз Портер пришёл на почту, преисполненный важности и самодовольства. Одна короткая пухлая рука была засунута за отворот жилета, тогда как другая сжимала перчатку. Ну что ж — Портер был денди, даже в тюрьме. Любил приличную, ладно сидящую одежду, избегал вычурного стиля и кричащих красок. Я никогда не видел его неряшливым и неухоженным.

— Адонис Рейдлер! — Портер церемонно возложил перчатку на стол и вынул из кармана толстый, пахучий свёрток. — Не соблаговолите ли вы принять сей бесподобный власовосстановительный бальзам, результат великого множества бессонных ночей и тщательнейших научных исследований вашего ничтожнейшего слуги Билла Портера?

Рейдлер сграбастал бутылку и свинтил крышку. Едкий противный запах заполнил кабинет.

— Сие благоухание состоит в наиполнейшей гармонии с вашей алкающей эстетики душой, Билли, — добавил Портер. — Ваше обоняние, надеюсь, оценит превосходные качества сего волшебного аромата.

Билли сбрызнул жидкостью голову и принялся яростно втирать её в кожу. Должно быть, он питал ребяческую веру в Портера как в гениального химика. После этого я каждую ночь засыпал, до одури надышавшись «волшебным» ароматом метилсалицилата, в котором купался Билли.

Каждое утро он являлся ко мне с гребешком и демонстрировал, что на нём теперь застревало меньше волос, чем накануне. Кто его знает, почему Билли с таким трепетом относился к своему волосяному покрову — этого никто из нас не мог понять. Чудодейственный бальзам являлся не чем иным, как низкосортным ромом, разбавленным лошадиной дозой метилсалицилата. Так и осталось невыясненным — Портеров ли патентованный бальзам или собственная вера Билли сыграли роль, но волосы действительно перестали выпадать!

— Теперь, когда ваши локоны благодаря моим несравненным научным успехам обещают вырасти столь же длинными, как и у представителей музыкальной богемы, — балагурил Портер, — почему бы вам не раздобыть какую-нибудь флейту и не научиться играть на ней? Полковник будет вашим учителем. А потом, когда мы все трое выйдем из сей мощнокаменной крепости, то отправимся по городам и весям аки трубадуры.

У Портера была гитара, на которой он неплохо играл. Я дул в тубу. Если бы Били научился играть на флейте, что за превесёлую банду мы бы составили!

Портера так и подмывало осуществить эту идею. Собственно, он был абсолютно серьёзен, когда высказывал её — думаю, что жизнь бродяги казалась ему идеалом существования. При своих посещениях почтового отделения он не раз возвращался к этой теме.

— Билли, ну где же ваша флейта? — сказал он как-то вечером. — Я тут планчик составил. Мы отправимся распевать серенады для Майлса Огла. И если он оценит всё благозвучие нашего сладкого безумия, то почему бы нам не начать кочевать, услаждая слух благороднейших девиц, осенённых благодатью истинной Красоты?

Майлс Огл был самым маститым фальшивомонетчиком во всех Соединённых Штатах. Он мотал очень долгий срок в нашей тюряге.

— Ну разве это не чудесно — придумать какую-нибудь весёлую мелодию для Майлса? — Когда Портер включал свой низкий, бархатный шёпот, самый его легкомысленный комментарий покрывался налётом некоей мистической тайны. Я всегда чувствовал себя конспиратором, когда он разговаривал таким чарующе-вкрадчивым тоном. — Ведь вам же известно, насколько высоко Майлс ценит всяческие ноты, а особенно банкноты!

Портер частенько рассказывал мне о своих музыкальных подвигах в Остине. Говорил, что они с друзьями организовали группу певцов.

— Мы бродили по всему Остину и пели серенады под каждым окном, за которым жила какая-нибудь красотка.

Играть, петь, сочинить сонет, нарисовать карикатуру — что за блаженное времяпрепровождение! И такой могла бы оказаться вся его жизнь, если бы не непозволительное легкомыслие, сыгравшее с ним плохую шутку в его бытность банковским служащим.

— Даже не представляю себе что-нибудь лучше, — говорил он, — чем с арфой через плечо бродить от зáмка к замку, проводя жизнь в обществе муз. Темница у нас уже имеется, не хватает лишь прилагающегося к ней зáмка и подъёмного моста. Как было бы прелестно сидеть в серебряном свете луны и сзывать фей волшебными песнями! А потом откинуться в высокую траву и предаться чудесным мечтам, в которых мир представал бы совсем другим, а не таким грязно-коричневым и мрачным, какой он на самом деле.

В тот вечер Портер был в особенно приподнятом настроении. В его сердце ожила надежда, и он её заботливо лелеял и стремился поделиться с другими. Ему была оказана честь, к которой стремился любой заключённый.

В дверь почты тихонько стукнули. Билли открыл, принял что-то от стоящего снаружи заключённого и аккуратно закрыл дверь. Он протянул мне карточку. На ней собственным почерком Билла Портера было выписано его имя, а пониже шёл рисунок, изображающий кабинет кастеляна.

— Кто это принёс? — спросил я.

— Билл. Он стоит там, снаружи. Впустить, что ли? — Рейдлер сегодня капризничал.

Стук в дверь повторился. Я открыл.

— Джентльмены, к чему такие строгости? — Портер торжественно перешагнул порог, с преувеличенно важным видом расправив плечи. — Позвольте проинформировать вас, что я поменял место жительства. На этой карточке вы найдёте сведения о моей нынешней резиденции. Я перебрался туда сегодня.

В его лёгкой болтовне слышалось какое-то новое воодушевление. Портера назначили секретарём к тюремному кастеляну — лучшая должность в кутузке, не считая секретаря начальника. Она давала ему возможность выйти за тюремные стены — кабинет кастеляна находился на противоположной стороне улицы. Одним торцом здание, в котором располагалось новое место службы Портера, упиралось в речной берег.

— Полковник, внимайте и завидуйте! — тихонько засмеялся Билл. — Мой стол стоит у окна — большой стол с выдвижными ящиками... И у меня будет сколько угодно книг — и каких только захочу. Там никто не помешает мне читать и предаваться высоким размышлениям. Вот теперь я примусь за дело по-настоящему!

Портер намекнул на своё стремление стать писателем! Такое случалось очень редко. Мы разослали несколько его рассказов по разным редакциям, но Билл всегда давал нам понять, что писал их лишь для собственного удовольствия. На новой должности он мог развернуть свои таланты по-настоящему. Так оно и случилось: Портер каждую свободную минуту отдавал «упражнениям», как он это называл.

Мы теперь частенько разговаривали о литературе, её значении и целях. Я ведь пользовался ещё большей свободой, чем Билл — я работал секретарём у самого начальника Дарби; мне удалось избавиться от тюремной робы, и к тому же я имел возможность общаться со всякими высокопоставленными посетителями.

— Вид у меня не совсем презентабельный, — намекнул я как-то Дарби. — Надо бы мне как-то соответствовать своей должности...

Дарби окинул меня взглядом.

— Точно. Ступайте-ка на вещевой склад и подберите себе самый лучший костюм.

Он имел в виду — самый лучший костюм из тех, что предназначены для заключённых. Я же выбрал отличный шерстяной отрез и заказал себе такой наряд, что и самому губернатору не стыдно было бы в нём показаться на людях. Увидев меня не в арестантских полосках, Дарби ахнул.

— Великолепно, — сказал он, и после этого я больше никогда не носил робы.

Почти каждый вечер Портер пересекал улицу и приходил к нам с Билли в гости. Мы часок болтали, начиняя Билла по самую макушку рассказами из своего бандитского прошлого и просвещая его в области воровского жаргона. Он всегда был восторженным слушателем. Из наших баек он черпал идеи для своих рассказов, но никогда не использовал то, что слышал, не переработав на свой манер.

— Полковник, вы вполне могли бы потрясти мир, — заявил он однажды.

— Как — подложив хорошую порцию динамита?

— Ну что вы, полковник. Просто вы знаете бездну всяких историй. Могли бы показать жизнь во всём её многообразии.

Творческие методы Портера частенько ставили меня в тупик. Мне всегда казалось, что многое, действительно стоящее внимания, проскальзывало мимо его сознания, не вызывая интереса. Портер никогда не прилагал никаких усилий чтобы вызнать у сидящих за решёткой их жизненные истории. Похоже, узники как литературные герои, вообще его не привлекали.

Убеждён, что он считал себя не таким, как все остальные арестанты. И только тогда, когда он вернулся в большой мир и на себе ощутил его мертвенную безжалостную холодность, — только тогда предубеждения Портера смягчились, и он начал выказывать более глубокую симпатию по отношению к заблудшим душам.

Как-то раз случилось нечто, что раскрыло передо мной эту черту характера Билла.

По воскресеньям я играл в оркестре при богослужениях. В одно прекрасное утро с хоров, где стояли женщины, донёсся звонкий голос.

Такого великолепного контральто я никогда не слышал. Тёмно-вишнёвое, глубоко чувственное, а по временам полное такого неизбывного трагизма, оно проникало в душу до самого дна.

Я бросил взгляд наверх, пытаясь узнать, кому принадлежит этот голос. Наконец мне показалось, что одна высокая, с гордой осанкой девушка-южанка, несравненной красоты, — она и есть певунья. Молочно-белая, чистая кожа, сияющие серые глаза и волосы, золотым нимбом окружающие лицо... Словом, я очень сильно заинтересовался.

— Здесь, в тюрьме есть одна девушка... — сказал я Портеру. — Приходите в часовню в следующее воскресенье и послушайте, как она поёт. Полýчите массу удовольствия.

— Полковник, вы шутите? Да я не пошёл бы в часовню даже для того, чтобы послушать семь ангельских хоров, уже не говоря о какой-то жалкой тюремной девице!

Как-то меня послали с поручением к матроне — так обычно называли старших надзирательниц в женском отделении — миссис Матти Браун. Нечего и говорить, что я воспользовался случаем удовлетворить своё любопытство.

— Что это за примадонна поёт по воскресеньям?

— Хотите с нею познакомиться? — спросила матрона, бросив на меня взгляд, полный спокойного интереса. — Может, вы бы замолвили за неё словечко и даже, глядишь, смогли бы исхлопотать помилование. Она хорошая девушка.

Миссис Браун всегда старалась помочь своим подопечным. Её симпатия к заключённым была горяча, как солнце, а сочувствие глубоко, как море.

— То, что с нею случилось — просто ужасно, — сказала матрона. — Она сидит по обвинению в убийстве. Пожизненно.

Девушка была очень стройна и невероятно, роскошно красива. Дешёвое коленкоровое платье в горошек совсем не гармонировало с её красотой, но при этом молодая леди выглядела как королева, чьё достоинство не в силах были унизить нищенские лохмотья.

Как только она появилась передо мной, я засмущался. Мне не хотелось расспрашивать её, но любопытство одержало верх. Я даже и не пытался его скрыть.

— Ваше пение сводит меня с ума, — признался я. — Слушаю вас каждое воскресенье.

Горькая тень прошла по её лицу. Она взглянула на меня, и в её ясных глазах появилось выражение самоуничижения.

— Пение? Ах да, действительно, я умею петь... — Янтарно-медовый голос исказился горестной насмешкой. — Вот и допелась. Я не боюсь вам это сказать — да и не так уж часто находится кто-нибудь, кто не прочь выслушать. Мои родственники отвернулись от меня, считают, что я их опозорила. Может, и так, да мне всё равно. Уже четыре года я за решёткой и не видела ни одной живой души с воли. В тюрьме, по крайней мере, одно хорошо — здесь не живут долго.

Это циничное высказывание, прозвучавшее в устах девушки, которой было не более двадцати пяти, привело меня в ужас. Я даже дар речи потерял.

— Разве это не ужасно, — горячо продолжала она, — что на тебя косятся, когда ты проходишь мимо, а твои друзья прикрывают рот ладонью и шепчут за твоей спиной: «Убийца!»? О, я это почувствовала на себе! — Её передёрнуло, губы затряслись, а подбородок жалобно задрожал. Она отвернулась и, всхлипывая, заспешила прочь по коридору.

Когда девушка, шурша грубым коленкором, исчезла за поворотом. Матрона покачала головой:

— Эх, напрасно я её сюда привела! Вот уж не думала, что она так расстроится. Теперь будет ходить как в воду опущенная целую неделю. Бедняга! Жалко до слёз. Хотелось бы хоть что-нибудь для неё сделать!

— Она действительно виновна?

— Трудно сказать. Тот мужик чуть не убил ребёнка Салли. Отец ребёнка, между прочим. Салли выстрелила ему прямо в сердце. Она счастлива, что поступила так. Что убила его. А вот где действительно сущее позорище — это что её мать и сёстры повернулись к ней спиной. Она сидела в суде совершенно одна, ни одна душа не пришла поддержать её, когда ей выносили приговор. Словно она уличная побирушка какая. А ведь это именно Салли содержала своих мать и сестриц. Она пела ради заработка, иначе им всем зубы пришлось бы на полку класть.

Салли Каслтон прибыла в Огайо из тюрьмы в округе Гамильтон (Цинциннати). Здесь ей предстояло отбывать пожизненный срок. Война лишила её семью достатка, но не гордыни — эти люди скорее умерли бы с голоду, но не пошли бы работать.

А у Салли был дар божий — голос. Она пела в хоре главного собора в Цинциннати. Вся семья умудрялась существовать на её жалование.

На службу в собор стал частенько приходить сынок богатенького банкира. Старая, как мир история. Он увидел Салли, оба были молоды, девушка была не просто привлекательна — она была невероятно красива, словом, любовь и всё такое.

Они выезжали на лоно природы — молодой человек являлся к дому Салли, они садились в запряжённую четвёркой коляску... Старые кумушки бросались к окнам, чтобы полюбоваться красивой парой — банкирский отпрыск был недурён собой, а молодая леди — признанная городская красавица. Их союз был бы отличной партией.

Но постепенно визиты банкирского сынка в округ Гамильтон становились всё более редкими. И однажды ночью Салли ушла из дому и не вернулась.

Она отправилась в Цинциннати, где получила работу в прачечной. Откладывала каждый пенни и никогда никого не просила о помощи.

Старшая надзирательница рассказала мне только половину истории. Вторую поведала сама Салли — неделей позже, когда я снова встретился с нею в кабинете матроны.

— Почему я не пошла к нему? Ах... Я знала... — Салли сцепила изящные, как белые лилии, ладони и продолжила после паузы, полной грусти: — Знала — он не захочет, чтобы его беспокоили. Мне не хотелось услышать слово «уходи» из его уст.

Понимаете, до тех пор, пока я не услышала от него этого слова собственными ушами, я могла находить утешение в мечтах — долгими бессонными ночами я представляла себе, как он беспокоится обо мне, думает, волнуется, что со мной сталось...

Я представляла себе, как он ищет меня по всему городу. И вот находит и просит не волноваться — всё будет хорошо. И тогда я успокаивалась.

Но я отдавала себе отчёт в том, что просто лгу сама себе. Знала, что он отвернулся бы от меня. Он ведь так сразу, внезапно изменился, когда узнал. Он тогда посмотрел на меня с таким отвращением и ненавистью, что я вся застыла, как от дыхания морозного ветра. Он схватил свою шляпу, повернулся и пошёл по дорожке. Но потом вернулся и попытался проявить некоторую доброту.

— «Салли, — сказал он, — я о тебе позабочусь. Жди меня в следующее воскресенье».

Я поверила. И ждала, ждала... Искала для него оправданий. Но в конце концов поняла, что он никогда не вернётся. Я не могла больше выносить косых взглядов моих родных. Однажды ночью, когда все уснули, я увязала кое-какие пожитки и выскользнула через чёрный ход.

Салли удалось скопить деньжат на самые необходимые нужды. Когда ребёнку было несколько недель от роду, она вернулась к работе в прачечной. Старуха, у которой она снимала комнату, присматривала за младенцем. Но когда ребёнку исполнилось пять или шесть месяцев, он заболел, и Салли пришлось оставить работу.

Всё бы ничего, пока хватало её маленьких сбережений, но, к сожалению, их нельзя было растянуть надолго. Как только средства стали подходить к концу, Салли почти перестала есть и тратила деньги только на лекарства для ребёнка. Однако тому лучше не становилось. Платить доктору было нечем. Салли впала в отчаяние.

— Если бы вы только видели моего ребёнка! — Салли сцепила руки, её глаза наполнились слезами. — Такое чудесное белое личико, и на нём — огромные синие глаза! Он поворачивал головку, и его бедный ротик раскрывался, словно дитя собиралось заплакать, но даже этого у него не получалось от слабости. У меня сердце разрывалось при этом зрелище.

Я едва сохраняла рассудок. Металась туда-сюда по комнате с младенцем на руках, прижимая его личико к своей шее. Он еле дышал. Но я боялась взглянуть на него из страха, что он умер, пока я держу его в своих объятиях.

О Боже, вы не знаете, каково это — видеть, как единственное дорогое вам существо становится всё слабее и слабее, а вы ничего не можете для него сделать! Я совсем перестала спать и только без конца молилась, чтобы Господь не забрал его у меня.

Однажды дитя забилось в судорогах. Я подумала, что всё кончено, но нет. Вот теперь мне стало всё равно, я готова была ползать в пыли, лишь бы спасти его.

Тогда я пошла к банку и ждала его, не входя в помещение. Он спустился по ступенькам. Я пошла за ним и, выждав, чтобы рядом никого не было, тихо обратилась к нему: «Фил...».

Он застыл, словно его ударило электрическим током, и повернулся ко мне с гневным презрением: «Какого чёрта ты таскаешься за мной, как собака?»

Я изо всех сил старалась не заплакать. Он развернулся и пошёл прочь, я поплелась следом. Ухватила его за рукав.

«Фил, ребёнок умирает. У меня нет ни цента. Я бы ни за что не попросила твоей помощи, если бы только в моих силах было справиться самой. Я уже несколько недель ничего не ела, кроме хлеба с чаем. Фил, не мог бы ты заплатить за доктора? Ведь это же твой ребёнок, Фил, твой собственный! Он так похож на тебя! У него твои глаза...»

На одно мгновение мне показалось, что на его лице промелькнуло что-то похожее на радость, но, наверно, это только показалось. Он схватил мои пальцы и оторвал их от своего рукава, словно я была прокажённая.

«Похож, да? Ну что ж, умирает — пусть умирает. Мне он не нужен. Или это моя вина, что он умирает?»

«Нет, нет, не твоя! Но неужели ты не поможешь? Неужели не заплатишь за доктора?!»

«Знаешь, лучше тресни его как следует, чтобы всё кончилось побыстрей», — отвечал он. Я не могла этому поверить! Бежала рядом и продолжала умолять его. Не помню, что я говорила. На углу стоял полицейский. Фил остановился и обратился к нему: «Офицер, — сказал он, — арестуйте эту побирушку!»

Салли была арестована и препровождена в тюрьму Цинциннати. Её бывший дружок возбудил против неё дело о попытке вымогательства. Проходили дни, а судебное разбирательство всё откладывалось.

Каждый день был для Салли как нож в сердце. Мысли об умирающем ребёнке пылающими углями выжигали ей мозг. Она обратилась к матроне. Та пошла справиться о младенце. Вернувшись, она поведала Салли, что устроила его в больницу.

Представители Армии Спасения регулярно посещали тюрьму — распевали с заключёнными псалмы. Салли присоединилась к хору, где её и услышал один из мужчин-узников. На следующий день он отправлялся в тюрьму штата Огайо — сидеть пожизненно. Но, уходя, оставил для Салли маленький подарок. «Отдай эти два бакса той девушке, с красивым голосом, — сказал он сержанту. — Её пение перевернуло мне душу».

Наконец Салли вызвали в суд. Банкирский сынок не явился. Её отпустили с предупреждением. Когда она проходила мимо дежурного сержанта, тот вручил ей два доллара. Жизнь Салли и без того была сломана, а этот подарок окончательно превратил её в руины.

Она торопилась выйти на свободу и сломя голову бежала по коридорам тюрьмы, а старшая охранница едва поспевала за ней, приговаривая: «Вот и хорошо, золотко, тебе совсем не место здесь, не понимаю, как они могли вообще засадить тебя сюда. Мне ужасно, ужасно жаль...»

А когда Салли добежала до двери, матрона придержала молодую женщину за локоток:

«Золотко, мне так не хочется тебе это говорить, ты уж прости, но твой младенец мёртв».

Салли остолбенела. Она была словно дитя, которому чья-то злодейская рука нанесла удар в лицо. Женщина задрожала с ног до головы. Её ребёнок мертв...

Со слабым, мучительным стоном она схватилась за голову и рванулась с места так быстро, словно за ней гналась разъярённая толпа и швыряла в неё камнями.

Матрона нагнала её:

«Послушай, золотко, лучше останься здесь. Там, снаружи, тебя ничего хорошего не ждёт. Твой ребёнок умер три дня назад. Останься здесь, прошу, хоть ненадолго!»

«О нет, Боже, нет! Я должна идти, не держите меня!»

Дверь открылась и полубезумная мать, одержимая одной-единственной мыслью, выскочила на улицу. Её путь лежал к реке. Жестокий ветер рвал на ней одежду, холод пробирал до костей.

Фонарь, горящий в окне какой-то лавки, привлёк к себе её внимание, и женщина задержалась в его тёплом свете у витрины. За стеклом поблёскивали старинные драгоценности, эмблемы, серебряные пластинки. А в одном углу лежали три револьвера. Салли уставилась на них, как заворожённая. Холодная ярость и жажда мести охватили её.

До этого момента её пожирало только мучительное осознание своей потери — перед глазами стояло исстрадавшееся личико ребёнка. Но теперь она видела лицо человека, подвергшего её такому страшному унижению, лицо, полное наглого презрения. Салли вошла в лавку и купила пистолет.

Как только она сжала его в руках, оружие, казалось, придавило её своей тяжестью, как давит крышка гроба. Она спрятала пистолет в карман, вышла из магазина и пошла бродить по улицам. Замёрзшая, обезумевшая, она нетерпеливо ожидала утра. Салли была в таком состоянии, что даже не осознавала, что кричит, плачет и зовёт своё дитя, пока какая-то старая пропойца не остановила её.

Выпивоха, неряшливая и грязная, пожалела Салли. Молодая женщина без возражений дала проводить себя в тёмную, жалкую дыру, где жила старуха. Хозяйка развела огонь в печке, и в его слабом тепле Салли попыталась отогреться.

Промозглая каморка была полна мрачных теней. На голых стенах плясали зловещие образы: вот, надменно выпрямившись, стоит мужчина и жестом подзывает полисмена — огромного, страшного детину; тот кидается на неё, хватает за плечи... А вот и её мать с сёстрами — бросают на несчастную неодобрительно-хмурые взгляды...

Только один раз Салли увидела своего ребёнка — тот лежал на полу, ротик был мучительно искажён, крохотные кулачки беспокойно сжимались и разжимались... Его отец подошёл к нему, занёс сапожище и обрушил его на страдальческое личико, раздавил маленькую нежную головку...

«Боже, Боже, спаси и помилуй!» — в мýке кричала Салли.

Но вот наконец и утро. Салли оставалось подождать совсем немного — до полудня.

Её решимость не ослабла ни на йоту. Она направилась прямиком в банк, стала за колонной и принялась ждать. В полдень поток служащих хлынул из банка, однако Филипа Остина среди них не было.

Салли начала бить нервная дрожь. Она положила руку на карман — пистолет был там. «Господи, пусть он выйдет, пусть выйдет, — в исступлении молилась она. — Пусть он выйдет прежде, чем я утрачу решимость».

В конце улицы показался полисмен. Салли спряталась за каменной колонной. Полисмен, однако, заметил её, сделал несколько шагов, снова посмотрел в сторону девушки, но пошёл дальше.

«Сейчас здесь никого нет, никого нет, — заклинала Салли. — Боже, сделай так, чтобы он вышел!»

Внушительная фигура прошествовала по коридору. В следующую секунду дверь отворилась, и на пороге появился Филип Остин собственной персоной. Гордый и величественный, он вышагивал, словно принц крови. Точно так же он держал себя и в тот радостный день, когда полным достоинства жестом снял шляпу перед Салли, спускавшейся по ступеням собора. И та же самоуверенная улыбка играла на его губах.

Нервы Салли натянулись и лопнули, как лопается перетянутая струна. Она подбежала к нему — несчастная, потерянная, вне себя от волнения и страданий.

«Фил, ох, Фил, наш ребёнок умер! Ты бросил меня в тюрьму, и он умер! Умер, и рядом с ним не было ни одной родной души! Он умер, потому что ты не захотел о нём позаботиться!»

От горя потеряв всяческое соображение, Салли бросилась Остину в объятия и всё повторяла как заведённая: «Ребёнок умер, умер! Ох, Фил, ребёнок умер!»

Он стремительно вырвался из объятий женщины и грубо схватил её за запястья:

«Нас....ть мне на тебя, ведьма проклятая, на тебя и твоё мерзкое отродье! И хорошо, что оно сдохло! Мне ещё только твоих соплей и слюней не хватало! Проваливай отсюда, и чтобы я тебя больше не видел!»

Его черты исказились холодным, злым презрением, и Остин оттолкнул от себя Салли.

Тихое «ах!», короткая схватка, крик боли, придушенные всхлипы и — автоматический револьвер упёрся стволом в живот Остина.

«Ах нас...ть? О Господи!»

И курок щёлкнул.

— Он смотрел мне прямо в глаза. Он понял, чтó я сделала. Я видела это понимание в его глазах, в них были страх и потрясение. Только одно мгновение он смотрел на меня, а потом мягко осел, словно у него внезапно расплавился позвоночник.

Вскоре улицу заполнила толпа мужчин и женщин. Они наклонялись над распростёртым телом, а когда рассмотрели, что убитый является сыном банкира, все набросились на Салли с кулаками, а один громадного роста мужичище ударил её наотмашь по щеке так, что кожа разорвалась и обнажились зубы.

— Но главное — он понял, чтó я совершила. Я видела это! — Лицо Салли было залито слезами, но в глазах при воспоминании о смерти Остина вспыхнуло торжество. — С меня и этого достаточно. Я довольна. Пусть я проведу остаток своих дней здесь — всё равно, я счастлива.

Судилище заняло всего один день. Присяжные признали её виновной. Ей было девятнадцать лет, и это спасло её от электрического стула.

Салли была южанкой, и в её жилах текла горячая, гордая кровь кентуккийцев. Её рассказ тронул меня больше, чем все другие ужасы, которые мне привелось наблюдать в тюрьме. Мне были вполне понятны истоки её убийственной ярости. Вернувшись в кабинет начальника тюрьмы, я выложил ему всю историю.

— Когда я слышу подобное, мне так и хочется сбежать отсюда подальше. — Позже Дарби действительно подал в отставку — он не мог больше выносить того, что ему приходилось быть палачом. — Но ведь кто-то должен же здесь работать. Надеюсь, что я хорошо делаю своё дело.

Дарби пообещал похлопотать насчёт помилования. И его усилия едва не увенчались успехом — рекомендация начальника тюрьмы дорогого стоила. Но об этом деле прослышали члены семьи убитого. Им показалось мало того горя, что уже принёс их мерзавец-сыночек. Они с жаром принялись всячески поносить и клеветать на Салли и не успокоились до тех пор, пока прошение о помиловании не было отклонено.

Каждый раз, когда я слышал этот голос — эти каскады золотых нот, льющихся с хоров, где стояли заключённые-женщины, — в меня словно вонзались тысячи кинжалов.

Эта история, как мне показалось, была достойна гения Билла Портера. Я всё рассказал ему на следующий же день. Он слушал довольно равнодушно, а когда я закончил, то повернулся к Билли Рейдлеру со словами: «Я там вам коробку сигар принёс».

Я взбесился — как он может быть таким холодным! От злости и унижения я не помнил себя и повернулся к нему спиной. Я хотел, чтобы Портер написал рассказ о Салли — чтобы весь мир содрогнулся, узнав об учинённой над нею несправедливости. А история, видите ли, не произвела на него ни малейшего впечатления. Должно быть, в то время я был сильно склонен к мелодраме и не мог понять истинных мотивов портеровского безразличия.

У него были точные и определённые соображения о том, каким должен быть короткий рассказ. Мы часто обсуждали их. Теперь я склонен думать, что он намеренно отказывался претворять в своём творчестве свои же идеи.

— Короткий рассказ, — говаривал он, — это мощное средство просвещения. В нём должны быть совмещены юмор и пафос. Он должен разоблачать предрассудки, внушать понимание происходящего. Я предлагаю отсылать всех несчастных, всех несправедливо обиженных в великосветские гостиные, и уверен, что там их примут со всей возможной милостью и снисходительностью. Всё, что миру необходимо — это немного больше сострадания. В Америке имеется четыреста чрезвычайно богатых семейств. А я хочу заставить этих Четырёхсот почувствовать себя на месте Четырёх Миллионов.

Портер произнёс эту тираду задолго до того, как зародилась даже задумка первой новеллы из цикла «Четыре Миллиона».

— Вас разве не схватила за сердце история Салли?

— Полковник, если пульс слишком учащён, — Портер зевнул, — значит, вы наткнулись на банальность.

— Да вся жизнь — одна сплошная банальность! — парировал я. — Вот для этого и существуют гении — от вас ожидают, что вы должны взять простую и ординарную историю и рассказать её так, чтобы всех задело за живое. Так, чтобы в наши старые, задубевшие души пролился новый свет.

Вообще-то, в те дни я тоже кое-что писал, и у меня тоже имелись собственные соображения и методы. Правда, мои идеи обычно успевали выдохнуться и высохнуть ещё до того, как я пытался влить их в чернила, а потом выплеснуть на бумагу.

Когда Портер был не в духе, любые усилия разговорить его кончались крахом. Если что-то не привлекло его интереса сразу же, на дальнейшее можно было не рассчитывать. Все уговоры были без толку. А бывало и так, что какая-то мелкая, незначительная деталь поглощала его без остатка и давала толчок вдохновению. В другое же время самая потрясающая драма могла пройти мимо него незамеченной. Я всё это прекрасно знал. Я видел, как иногда Портер холодно игнорировал поползновения Луизы и папаши Карно, однако не терял надежды взять его измором.

— У Салли лицо как у Дианы, — говорил я.

— А я и не знал, что вы знакомы с богиней! — отшучивался Портер, полностью поглощённый удалением пылинки с рукава. — Эта тюремная шерсть такая приставучая, уже не говоря о тюремном муслине.

И представьте — несколькими годами позже я видел этого же самого человека, заходившего в нью-йоркские трущобные забегаловки, и ни одна из подвизающихся там дам не была для Портера особой слишком низкого пошиба — он со всеми, даже с самой последней оборванной каргой обращался почтительно, словно с королевой.

Странно, почему бедствия Салли не вызвали в его душе отклика. Наверно, если бы он увидел её и поговорил с ней, то не остался бы так равнодушен.

Портер понял, что обидел меня, и в своей обычной добродушной манере поторопился исправить содеянное.

— Полковник, пожалуйста, не обижайтесь! Вы меня неправильно поняли. Я не очень внимательно слушал сегодня, потому мои мысли витают далеко отсюда. — Он засмеялся. — Кажется, я был в Мексике, в той блаженной долине, где нам так улыбалось счастье. Полковник, — тут он проказливо прищурился, — как вы думаете, у нас бы получилось вернуть обратно те семь тысяч долларов, что вы уплатили за неё? Видите ли, я немного поиздержался...

Не много нашлось бы людей, кто устоял бы перед обаянием Билла Портера, когда он включал его на полные обороты. Как только я услышал эту тираду, сразу стало ясно, что его что-то грызёт. Он долго и тяжко трудился над одной новеллой; Билли Рейдлер послал её издателю. Она вернулась обратно. Портер прикрывал своё разочарование шуткой:

— Издатель средней руки никогда не поймёт, что ему в руки попала настоящая бомба, пока та не взорвётся. Эти мужланы понятия не имеют, что делать с рассказом, и начинают соображать не прежде, чем его рискнёт выставить его на публику кто-нибудь другой.

— Да они просто полные бестолочи!

Портер прочитал рассказ мне и Билли, и мы послали его в редакцию с сердцами, поющими от полноты чувств. Мы были уверены, что уж в этот-то раз мир узнает, кто такой Билл Портер — как знали это мы.

— Я весьма сожалею о напрасно потраченных марках, которые наш друг Билли был вынужден украсть у государства. Стань этот факт известен широкой общественности — это могло бы подмочить репутацию государственной почтовой службы, отделение каторжная тюрьма, Колумбус, штат Огайо, — отшучивался Портер, но мы-то знали, как он разочарован. Нет, отвергнутая рукопись не подорвала его веры в свои силы. Но после этого происшествия Портер преисполнился дурными предчувствиями относительно своего будущего.

Он часто повторял:

— Мне не нравится жить в долг, полковник. Но моё перо — это единственная вещь, которая мне по средствам. Я постоянно делаю отчисления на её счёт. Пора бы уж начать получать хоть какие-нибудь дивиденды.

Позже, когда Портер слегка подправил этот рассказ, он принёс своему автору очень даже неплохие дивиденды.

— Скажу вам по чести, почему история Салли не произвела на меня особого впечатления, — вернулся он к прежней теме. — Ей намного лучше здесь, чем на свободе. Я знаю, это место не сахар, но что уготовано на воле женщине с таким прошлым, как у Салли? О чём вы думали, полковник, планируя послать её туда, где она тотчас будет ввергнута в сточную канаву?

Салли сказала мне почти слово в слово то же самое, когда я, выйдя на свободу, попытался исхлопотать для неё помилование. Я тогда пришёл в тюрьму навестить её.

— О, мистер Дженнингс! — воскликнула она. Её лицо стало совсем бледным и прозрачным, отчего она казалась существом из другого мира. — Не беспокойтесь вы так за меня! Неужели вы думаете, что мне позволят вернуться обратно? Вы же знаете, что я падшая женщина, у меня был внебрачный ребёнок! Разве свет может простить такое преступление? Нет, здесь мне самое место. Я человек конченый. На земле для меня помилования нет.

 

Глава XXII

Салли была права. В мире за тюремными стенами ей не было места. Бывший заключённый подвергается бойкоту со всех сторон — и с экономической, и с общественной. И никакая отвага, никакая настойчивость не помогут покончить с этой изоляцией.

Мы часто беседовали об этом — Билл Портер и я. У нас эта тема пользовалась таким же непреходящим успехом, как разговоры о нарядах у женщин. И однако же обсуждение перспектив будущего служило для Портера источником постоянных страданий, без конца раздражая и тревожа его. По вечерам он наведывался на почту, и мы с умеренной весёлостью болтали и сплетничали. Иногда кто-нибудь упоминал об очередном заключённом, вышедшем на свободу, но тут же угодившем обратно за решётку за повторное преступление. В таких случаях всякая насмешливость покидала крупное, красивое лицо Портера, а на её место водворялась тяжёлая мрачность; лёгкая, сердечная болтовня сменялась молчанием.

Билл Портер-шутник становился Биллом Портером-циником. Боязнь за своё будущее, словно ядовитая змея, свила гнездо в его сердце и вонзила зубы в самый корень его весёлости.

— Печать тюрьмы куда страшнее печати Каина, — частенько говаривал он. — Стоит миру только один раз узреть её — и с тобой покончено. Я сделаю всё, чтобы мир не увидел этой печати на мне. Я не стану изгоем. Человека, который пытается противостоять волне предрассудков, неминуемо унесёт в открытое море. А я попробую плыть по течению.

Портеру оставалось сидеть меньше года, так что он заранее разрабатывал планы возвращения в свободный мир. Для меня же вопрос вообще не стоял — у меня был пожизненный срок. Но мне всё время казалось, что позиция Портера какая-то фальшивая. Я прекрасно понимал, что над его головой будет постоянно висеть Дамоклов меч. Страх перед разоблачением будет омрачать и преследовать его всю жизнь.

— Когда я выйду, то похороню имя Билла Портера в глубинах забвения. Никто и никогда не узнает, что я был постояльцем каторжной тюрьмы Огайо! И я не Портерплю, чтобы какие-то невежественные людишки бросали на меня косые взгляды!

В такие дни душа Портера становилась для меня самыми настоящими потёмками. Его настроения менялись с причудливостью картинок в калейдоскопе. Он ведь был добрейшим и терпимейшим человеком, но при этом иногда пускался в гневное бичевание всего человечества, и оно, казалось, вырывалось из самой глубины сердца, полного презрительного гнева на своих собратьев. Позже я научился понимать его. Он любил людей. Он ненавидел их пороки.

Его дружбы можно было добиться только ответной честностью и искренней привязанностью. Портер находил себе приятелей в трущобах с той же лёгкостью, что и в великосветских гостиных. По натуре и темпераменту он был аристократом, но при этом его аристократичность не склонялась перед властью денег и богатства.

Деньги, элегантная одежда, положение — ничто не могло ввести его в заблуждение. Он не выносил снобизма и неискренности. Ему всегда хотелось знакомиться и заводить дружбу с людьми, а не с их одёжками или банковскими счетами. Он сразу признавал ровню себе, даже если она скрывалась под рубищем, и мгновенно унюхивал разлагающееся нутро, прячущееся под порфирой и шёлковым бельём.

Портер смотрел прямо в корень человеческой натуры, он шёл вглубь, заглядывал в самую душу. И осмеивал обычные стандарты, которыми зачастую измерялись заслуги мужчин и женщин, пустые и поверхностные критерии, на которых частенько базировался чей-либо престиж.

— Полковник, — насмешничал он, — у меня самая что ни на есть великолепная родословная! Ей тысячи и тысячи лет — я ведь происхожу от самого Адама! Хотел бы я встретить хоть кого-нибудь, чьё фамильное древо не уходит своими корнями в почву райского сада. Вот это был бы феномен — неизвестно откуда взявшееся существо, которое зародилось само по себе! И потом, полковник, если бы эти великие первые семейства заглянули ещё дальше в глубь времён, то нашли бы своих нечастных, жалких предков прозябающими в виде протоплазмы в пене морской!

И чтобы эти потомки ничтожней слизи осмеливались смотреть на него сверху вниз?! Нет, эта мысль была ему нестерпима. Он считал себя ровней кому угодно. Его яростная, честная независимость не стала бы ни от кого терпеть покровительственной снисходительности!

— Я ни перед кем не собираюсь склонять голову. Когда выйду отсюда, буду вести себя дерзко и свободно. Никому не позволю занести над моей головой дубину с надписью «для бывших заключённых»!

А я отвечал:

— Другие говорили абсолютно то же самое. — Я чувствовал, что позиции Портера не хватает смелости. — Но всегда находится какой-нибудь охотник за чужими тайнами. Боюсь, вам не избежать этой опасности.

— А кому в голову придёт выходить на охоту, если никто не узнает, что вы когда-то были не человеком, а номером таким-то? — парировал Портер, недовольный тем, что ему приходилось защищаться.

Но как ни странно, каждый день случалось нечто такое, что, казалось, подтверждало правоту Портера.

Люди выходили на свободу, а в течение нескольких месяцев снова оказывались там, откуда вышли. Прошлое становилось их бичом — они не могли избежать его хлёстких ударов. Как раз через несколько недель после того, как я рассказал Портеру историю Салли, мрачная трагедия, случившаяся с Козлом Фоули, ввергла нас всех в огненную геенну ярости и бешенства.

Несчастья, выпавшие на долю Фоули, произвели на Портера огромное впечатление. Этот инцидент стал непосредственной причиной распада «Клуба отшельников».

Прошло три недели после того, как Портера перевели в кабинет кастеляна, и за всё это время он ни разу не явился на наш воскресный обед. В его отсутствие настроение у нас было столь же унылым, какое вызывает холодный дождь Первого мая. Без него в клубе не было жизни — даже балагурство Билли Рейдлера не могло развеять печальную атмосферу.

Папаша Карно, обнаружив свою салфетку сложенной не так, как ему хотелось, разбрюзжался не на шутку, а Луизе не удалось пуститься в спор относительно Творения: он начал было распространяться о расчленении Вечности, но ему никто не отвечал.

Я воспринял отсутствие Билла как личное оскорбление — словно меня забыл мой лучший друг.

И на четвёртое воскресенье мы опять уныло сидели за своей жалкой трапезой. Никто даже не потрудился разжиться к обеду беконом.

В мои обязанности обычно входила добыча мяса для жаркого: я подкидывал охраннику на пищевом складе почтовых марок на пару долларов, и этот ревностный государственный служащий разрешал мне поживиться у него в закромах всем, что смогу унести.

Но теперь на службу поступил новый охранник, и на нём я опасался применять свою тактику. Луиза оказался не более везуч, чем я, так что нам пришлось довольствоваться прелой картошкой, консервированными бобами да чёрствыми пончиками.

— Где мистер Билл? — ворчал старый Карно. — Неужели получив повышение, он так возгордился? Во имя Юпитера! Да было бы ему известно, что имя Карно — одно из достойнейших в Новом Орлеане! — кипятился он и брызгал слюной.

— Мистер Карно, имя может служить вам рекомендацией, чтобы войти в дома элиты, — попытался я урезонить его. — Но у Билла Портера другие критерии выбора знакомых. Ему на ваши титулы наплевать!

Я подошёл к окну и окинул взглядом тюремный двор — надеялся, что увижу Билла, спешащего к нам. И уже было потерял надежду, когда вдруг увидел его представительную фигуру, торопливо, но со спокойным достоинством сворачивающую в проулок между корпусами.

— Уважаемые товарищи! — обратился он к нам. — Принимайте обратно вашего заблудшего транжиру вместе с его жирной ляжкой.

Серые глаза Портера сверкнули, и он начал вытаскивать на свет божий содержимое своих карманов — вполне достаточно, чтобы загрузить целую тачку. Здесь были и французские сардины, и ветчина, и зелёный горошек, и тушёный цыплёнок, и уже не упомню какие разносолы и деликатесы.

Мы взирали на это великолепие с тем же чувством, с каким, наверно, взирал нищий Лазарь на особо жирную косточку, перепавшую ему со стола богача.

Это было радостное воссоединение.

И это было последнее заседание «Клуба отшельников». Между его членами постепенно разгоралась горькая вражда. Случай Козлом Фоули и позиция, занятая Портером в этом деле, положила конец единственной приятной стороне жизни в тюрьме.

Есть люди, победить которых может только смерть. Они не отступят ни перед чем, даже если расплатой за свободомыслие будет сама жизнь. Люди этого типа в тюрьме имеют не больше шансов на выживание, чем не желающий подчиняться приказам рядовой — в армии.

Они не могут смириться с безжалостным тюремным распорядком. Уже в тот момент, когда их головы бреют, а на грудь вешают номер, становится ясно, что это — не жилец. Человек, не желающий согнуться, будет сломан. Таков неизбежный закон каторги.

Тюремный охранник не потерпит непослушания — оно пробуждает в нём зверя. В нашей тюряге имелся отличный способ управиться с неуправляемыми. Он назывался «падающий молот» и находился, естественно, в слесарной мастерской.

Козёл Фоули был одним из таких непокорных; охранники ненавидели его паче чумы. Вот они и послали его на падающий молот. Надо сказать, человек, которому доставалась эта работёнка, обречён без права помилования. Этой жуткой молотилки никто не мог выдержать более трёх-четырёх месяцев — после коих беднягу отвозили в больницу, где он успевал глотнуть воздуха ещё пару-тройку раз, прежде чем отправиться в лохань.

Смертный приговор для Фоули был делом решённым. Самым большим грехом этого парня был его упрямый, независимый характер. Он шёл наперекор всему и всем; не страшился поцапаться с охранником, заранее зная, что расплачиваться придётся свежим мясом с собственной спины. Но никто никогда не слышал, чтобы Козёл издал хотя бы один вопль, когда его истязали в подвале. Этот факт наделил его странной репутацией: остальные заключённые пришли к выводу, что Козла защищает какая-то колдовская сила.

— Да его сам дьявол охраняет! — с ужасом и восхищением шептали они. — Ведь такое обычному человеку ни в жизнь не выдержать! Наверняка он заколдованный, поэтому ничего и не чувствует!

— Точно! — соглашались другие. — Он в сговоре с самим Стариканом! Обчистил все карманы в Цинциннати, а потом собрал всех чертей в Колумбусе и сделал то же самое здесь!

Им верили. Да и то сказать — если есть человек, которому мантия тайны и загадки была бы к лицу, то это, безусловно, Козёл Фоули. Тощий-претощий, а глазах такой огонь, такая завораживающая сила, каких я больше никогда и ни у кого не видел. Помню охвативший меня трепет живого интереса, когда я впервые заглянул в эти глаза, пылающие алым огнём непокорства.

Я остановился около охранника, чтобы передать ему приказание начальника тюрьмы. К нам нервной, поспешной походкой приблизилась высокая, костлявая, почти бесплотная фигура. Она двигалась с такой скоростью, что казалось, будто она несётся по воздуху, не касаясь травы. На одно краткое мгновение фигура приостановилась и бросила на тюремщика горящий ненавистью взор. Зрелище было жутковатое: на охранника словно наслали какое-то страшное проклятие.

— Чёртова жердина! — процедил тюремщик сквозь зубы. — Сглазил, чёрт бы его побрал! Ну, ему это так не пройдёт!

— Кто это?

— Кто? Дьявол его раздери — Козёл, кто же ещё! Больше на такое никто бы не отважился. Он может убить одним взглядом. Ну да ему самому осталось месяца два-три, не больше, чтоб ему гореть в аду!

Фоули был знаменитым на весь Огайо виртуозом по части чужих карманов. Его проворные, призрачно-лёгкие пальцы обеспечивали ему неплохой доход. К этой профессии я особого почтения не испытывал — так, несерьёзная и неприятная штука. До тех пор, пока не поговорил с Фоули. Он так же гордился своим «талантом», как гордится музыкант, или поэт, или грабитель поездов. Вот только общество не оценило искусства Фоули — он загремел на два года.

Эти два года стали для Фоули настоящей медленной казнью. Он с первых же шагов в кутузке познакомился с ужасами подвала. Парень был нельзя сказать чтобы из отчаявшихся, не был он и злодеем, он просто не знал, в какой крендель надо бы сгибать спину, когда надзиратель требует беспрекословного повиновения. Фоули по характеру был неукротимым, легко взрывающимся типом. Он не желал покоряться, и потому его изводили нещадно, только что напрямую не убивали. Когда он появился в тюряге, он весил 200 фунтов, а когда я впервые увидел его, в нём не было и 142, и это при росте в шесть футов!

Тюремный срок Фоули подошёл к концу, когда он уже два месяца работал на падающем молоте. В слесарке этот массивный инструмент приводился в действие с помощью мышечной силы человека. Жестокая, изматывающая работа. В течение шестидесяти дней руки и ноги Козла находились в непрерывном движении: большие молоты управлялись ногами посредством педалей, маленькие — руками. Изящное телосложение Фоули не выдержало такой нагрузки.

И только окончание срока спасло его от смерти.

Когда он пришёл в кабинет начальника тюрьмы за документами, то был больше похож на тень, чем на живого человека.

— Игра окончена, — сказал он. Его яркие карие глаза сияли прежним неукротимым огнём, хотя от голоса остался только еле слышный хрип, а руки исхудали до прозрачности.

— Мне каюк, — продолжал он, и в его голосе не было и следа жалости к себе или раскаяния. — Испущу дух тихо-мирно на том же холме, где родился. У меня есть несколько тыщ, на похороны хватит. На этой планете мне отвели целых двадцать восемь лет — пожалуй, достаточно. Я доволен. Мой последний вздох будет на свободе!

Фоули не принял во внимание существования Кэла Крима, как не принял во внимание бойкота. Забыл, что как только он выйдет на свободу, то станет законной добычей любителей охоты на людей.

Так что он отправился в родной город, словно и вправду был свободным человеком. На углу Пятой и Вайн-стрит он обнаружил, что ошибался.

Однажды вечером Фоули слонялся на этом самом углу. Происходило это примерно через неделю после освобождения. Бывший узник ждал здесь одну миниатюрную старую леди — они собирались пойти в театр на водевиль.

Миниатюрная старушка приходилась Фоули тёткой, и это она его вырастила. А когда он вышел из-за решётки, старая тётушка снова поселила его у себя, в маленьком домике, где он когда-то родился. Сегодня они решили пойти на «Птичек певчих», вот Фоули и ждал старушку — та должна была прийти с минуты на минуту.

За ним некоторое время наблюдал один тип. Затем подкрался сзади и схватил Фоули за руку.

— Приветик, Козёл! Когда это тебя выпустили? — Бывшему узнику недобро лыбился Кэл Крим, здоровенный наглый бычище из полицейского управления Цинциннати.

— Привет, Кэл. — У Фоули не возникло и тени подозрения. Он твёрдо придерживался своего обещания — не крал и не испытывал желания украсть. — Я вышел на прошлой неделе.

— А начальству доложился? — Крим ещё крепче стиснул костлявую руку Фоули.

— Ещё нет. Да я завязал, в старые игры больше не играю.

— Не вешай мне лапшу, ворюга проклятый. Я не дурак, представь себе. А ну пошли! — Он вцепился Фоули в затылок и толкнул доходягу вперёд. — Я тя счас живо препровожу в главное управление!

Козёл сразу понял, чем это ему грозит — что у него не будет шанса испустить свой последний вздох на свободе. Стоит только угодить в главное управление — и новый срок за решёткой гарантирован.

— Отпусти, Крим, скунс вонючий, не то я тебя укокошу! — Фоули вывернулся из захвата и в свою очередь набросился на копа. — Отвали, у тебя на меня ничего нет! Убери свои вонючие руки или я за себя не ручаюсь!

Крим, огромный, как горилла, взмахнул своей дубинкой:

— А ну пошёл, ворюга, а то получишь этой малышкой по своей завравшейся башке!

Фоули опять вывернулся.

Треск, глухой удар падающего тела, и щёку бывшего узника рассёк зловещий кровавый рубец. Крим вздёрнул свою жертву на ноги. Страшные глаза Фоули уставились на фараона, а ловкие пальцы нырнули тому в карманы. Старый «бульдог-44» уткнулся бычищу в пузо. Пять выстрелов — и полицейский свалился бесформенной грудой у ног Фоули.

В тот вечер Фоули и его старой тётушке насладиться водевилем не пришлось. Его забрали и засадили, припаяв ему обвинение в «нападении с целью убийства».

Не знаю, куда угодили те пять пуль, но Кэл Крим не умер! С тех пор я возненавидел «бульдог». В больнице, где выхаживали подстреленного фараона, на того напало что-то вроде белой горячки — он стал вопить: «Это Фоули — вот та тень! Ловите его! Да живее, лупите его дубинками! Вот проклятый скелет, ему даже отбить нечего!»

Фоули совершенно ни к чему было никуда сажать — он умирал. Когда он выходил с каторги, это был надсадно кашляющий мешок костей. Трусливый удар, разбивший ему щёку и сваливший немощное тело на землю, лишил его последних сил. Какой бы срок суд ни припаял Фоули — это был бы лишь наилегчайший приговор.

Когда новость о возвращении Фоули достигла тюряги, из корпуса в корпус пополз приглушённый протест, а поскольку ему не было выхода — кто же осмелится громко протестовать, сидя на цепи? — то гнев постепенно перешёл в ярость.

Каждый заключённый видел в Фоули отражение собственной судьбы. Они восхищались его борьбой и возвели вечного бунтаря в ранг мученика.

Те, кому хотелось бы надерзить охранникам, да наглости не хватало, чувствовали, что Фоули с его безрассудством как бы выступал от имени всех — он делал то, на что они отваживались лишь в мечтах. Иногда я слышал даже, как тот или другой огрызается на оскорбление, брошенное ему тюремным сторожем.

— Сволочи проклятые! Вот только подождите, я выйду отсюда! Вы ещё отведаете моего кулака! — и т.д. и т. п..

Они мечтали об отмщении: как сквитаются за все унижения, за все удары, которые они были принуждены сносить безропотно, как покорные собачонки. Но вот в один прекрасный день они выйдут на свободу и тогда...

Случившееся с Фоули остудило пыл этих мечтателей.

Мы организовали сбор средств для Козла. Конечно, у нас их было не много, например, мы с Билли Рейдлером дали по пятьдесят центов в почтовых марках — какое-никакое, но состояние для тюрьмы. У тех узников, которых не поддерживали их семьи — вроде папаши Карно или Луизы, — в кармане валялось обычно не больше, чем пара-тройка центов.

Кто дал никель, кто — дайм, а кто — пенни. Каждый цент — настоящая жертва: людям приходилось отказаться от куска пирога или чашки вечернего кофе, лишь бы увидеть своё имя на подписном листе Фоули.

Мы с Билли принесли лист папаше Карно — ожидали от него солидного взноса на правое дело, может даже целого доллара.

— Билли, что это за дурь вы затеяли! — Вокруг его жирной рожи встопорщились рыжие космы, похожие на иглы дикобраза, а из поджатых губ вырвался фонтан слюны. — С какой стати я должен помогать Фоули, этому жалкому карманнику! Ему самое место в тюряге! Что за глупости — собирать деньги в помощь какой-то белой швали!

— Да ты сам белая шваль, малодушный старый ханжа! Не был бы я инвалидом — вырвал бы тебе все кишки собственными руками! — Впервые за всё время я видел Билли таким разъярённым. Всё его длинное, худощавое тело тряслось от гнева, лицо исказилось; он тяжело опёрся на меня. — Чёрт бы тебя побрал, Карно, благодари бога, что я не в состоянии задать тебе как следует! Если бы я мог держаться на ногах самостоятельно, ты бы сейчас заснул навечно!

— Он что — серьёзно, мистер Дженнингс? — Старый дурак отшатнулся в шоке. — Неужели он действительно хочет, чтобы этот злодей вышел на свободу?

— Карно, что вы строите из себя праведника?! Вы — гнилой растратчик, украли два миллиона, это всем известно. Мерзавец, каждый ваш цент полит слезами и кровью вот таких «белых швалей»! Не нужны нам ваши вонючие гроши!

Если бы Фоули видел сейчас физиономию папаши Карно, он бы не стал жалеть о потере доллара.

Мы направились к Луизе. Он был занят какой-то бумажной работой.

— Не видите — я занят, мне плевать на ваши затеи!

Ну и всё. На Луизу мы не стали тратить усилий — надоело упрашивать.

— А, ладно, даю доллар! Я сегодня богатый, — сказал Билли.

В тот вечер мы сидели в почтовом отделении. Доходы Билли резко возросли. Его счёт всегда был довольно неустойчив. На своём указательном пальце Билли отрастил длинный и очень острый ноготь. И когда на конверте обнаруживалась непроштемпелёванная марка, Билли не гнушался поддеть её этим самым ногтем. По временам его выручка составляла чуть ли не 5-6 долларов в месяц!

Власти прекрасно знали о наших ухищрениях, знали о клубе, знали и о других мелких кражах, позволяющих заключённым разжиться табаком или сластями. Но ничего не предпринимали.

Это было неизбежное зло в месте, обрекавшем людей на ненормальное, голодное существование. Да и то — власти совершили немало куда более тяжких преступлений в стремлении сохранить нетронутой существующую пенитенциарную систему.

Билли в тот день сковырнул штук семь марок, причём одна из них была ценностью в 10 центов.

— Нет, ты когда-нибудь видел такого рыжего урода, как папаша Карно? Да я бы лучше согласился быть лакеем у какого-нибудь ниггера, чем Богом у такого слюнявого старого омара! Ничего не имею против того, чтобы поджариваться в аду, лишь бы полюбоваться на его жирную тушу, нанизанную на вертел!

— Вот уж действительно тёплое пожелание! — Дверь тихонько отворилась, и проницательные глаза Портера насмешливо скользнули по возбуждённому лицу Билли. — И на кого же в этот раз вы обрушиваете ваши проклятия?

Портер никогда не чертыхался. «Эта отдушина как нельзя лучше подходит всяким невеждам. Она не к лицу достойным людям! — выговаривал он мне или Билли, когда у нас вырывалось словцо покрепче.

— Что в очередной раз стряслось в этом раю для заблудших?

Мы рассказали ему о том, что собираем деньги для Козла Фоули, и об отказе Карно и Луизы дать что-нибудь.

— Подлые, трусливые растратчики! Да они чистят чужие карманы почище любого карманника! Ну какой щедрости можно ожидать от таких людей? Знаете, полковник, я проникаюсь ещё большим уважением к «банкирам» вашего типа.

Портер пожертвовал целый доллар. Он как раз продал один рассказ, не помню точно, как он назывался, кажется, «Канун Рождества».

— Вот от кого не ожидал, так это от Луизы. — Портер глубоко уважал этого умного, тонкого мыслителя. — Не желаю больше видеть никого из них. Отказаться помочь Фоули! Нет, как хотите, а это слишком низко.

Портер никогда не трясся над деньгами — когда они у него были, он тратил их, не считая. Сами по себе они ничего для него не значили — только как средство удовлетворения тысячи разнообразный прихотей, которые и составляли для него самую суть жизни.

Когда Луиза прознал о словах Портера, он послал ему подробнейшее объяснение. В нём было по крайней мере пятнадцать мелко исписанных страниц.

— О, очередной трактат от Лиззи. — Портер потряс передо мной увесистым манускриптом. Они с Луизой ударились в эпистолярный жанр. Письма бывшего банковского служащего были настоящими шедеврами. Он рассуждал на философские, научные и прочие темы с такой тонкостью, что Портер испытывал массу удовольствия.

— У меня не было времени прочитать всё, но он говорит о том деле, с Фоули, что он просто ляпнул первое попавшееся, не подумав. Вот откуда происходят многие мировые проблемы — люди не думают. Но человек, которого втаптывают в грязь, обязан думать. Если бы люди проникались чужими бедами, если бы принимали несправедливости, учинённые над другими так, словно это к ним самим отнеслись неправильно, их сердца исполнились бы большей добротой.

В то воскресенье мы не пошли в клуб. Луиза сильно огорчился. Папаша Карно бесился и пускал пар. Но нам было безразлично. Счастливый союз распался, зато дружба между мной и Портером укрепилась.

Мы насобирали двадцать пять долларов. Я написал благодарственное письмо, в котором превозносил подвиг Фоули на ниве борьбы с фараонами. Портер заглядывал мне через плечо:

— Не переходите границы в ваших восхвалениях, полковник. Они вполне могут появиться здесь и похватать нас всех как «сочувствующих совершённому преступлению». Мне как-то не улыбается заработать себе клеймо пособника убийству и провести остаток жизни здесь, пусть и в такой изысканной компании, как ваша с Билли.

— Вы здесь явно не в своей тарелке, а, Билл?

— Мне здесь так же хорошо и приятно, как мухе в объятиях паука.

— Вы полагаете, что общество сильно выигрывает от того, что несколько тысяч человек сидят за решёткой?

— Это было бы так, если бы оно сподобилось выбрать эти «несколько тысяч» правильно. Если бы мы могли засадить за решётку настоящих бандитов, то я первым воспел бы хвалу нашей тюремной системе. Но нам это не удаётся. Те, кто убивает людей тысячами или крадёт семизначные суммы, слишком могущественны, и закон и порядок не отваживается накладывать на них свою лапу. А вот такие парни, как вы — да, вы, конечно, заслужили то, что получили.

Портер закончил наш спор, обратив его в шутку. Даже просидев за решёткой почти три года, он упорно не желал обсуждать тюремные проблемы. Его равнодушие к таким вещам безмерно раздражало меня, и я не упускал случая поддеть его.

— Но ведь это такое разбазаривание денег и жизней! Подумайте о той энергии, которая отправляется отсюда прямиком к дьяволу. При более продуманной системе заключённых можно было бы наказывать, не превращая их жизнь в ад.

— Полковник, вы просто фантазёр. У вас есть какие-то реальные предложения, а не что-то вроде четырёхмерной кутузки?

— Я бы не бросал людей в свиной загон, ожидая при этом, что они выйдут оттуда более чистыми, чем вошли туда. Ни у одного государства в мире не найдётся денег на то, чтобы намеренно устраивать рассадник преступности и разложения. А наши тюрьмы и есть такие рассадники. Люди оторваны от своих семей; их держат в постыдных клетках, где они опускаются до уровня животных; а санитарные условия таковы, что любая уважающая себя свинья побрезговала бы так жить. Заключённые вынуждены заискивать перед сволочами-надзирателями. Неудивительно, что отсюда выходят не люди, а звери. Их лишают элементарного достоинства, забирают радость жизни и ожидают, что они вернутся в общество обновлёнными!

— Мир не поддаётся логическому осмыслению. — Портер откинулся на высоком табурете, дотянулся до лежащего на столе журнала и начал читать.

— Но когда вы выйдете отсюда, то вы могли бы донести эти вещи до слуха широкой общественности. С вашим талантом вы могли бы совершить чудеса и разрушить систему до основания.

— Ничего такого я делать не буду.

Это было у Портера больное место. Он резко пригнулся вперёд и бросил журнал обратно на стол.

— Я никогда не упомяну о тюрьме ни единым словом. Никогда не буду рассуждать о преступлениях и наказаниях. Я не собираюсь заниматься лечением больной души нашего общества. Постараюсь забыть, что я вообще когда-либо находился в этих стенах.

Я никогда не мог толком понять Портера. Я знал — он не холодный расчётливый эгоист. И однако он проявлял удивительное равнодушие к ужасам, происходящим «в этих стенах». Он не выносил упоминания об истории с Маралаттом. Он не захотел встретиться с Салли и в самых резких выражениях отказался даже отправиться в часовню, чтобы послушать её пение. Однако когда дело коснулось Фоули и его трагической судьбы, Портер впал в ярость при мысли о несправедливости системы.

Этот человек оставался для меня загадкой.

 

Глава XXIII

— Вы правы. Тюрьма — это сплошная хохма, правда, тому, кто туда попал, не до смеха.

С этими словами Билл Портер отворил дверь почты. Ни приветствия, ни обычного дружеского подтрунивания, ни саркастических подколок. Уж на что причудливо сменялись настроения у этого человека-хамелеона, но такая неустойчивость и внезапность даже для него была чересчур.

— Я на краю пропасти и собираюсь в неё броситься.

Услышав такое, я изумлённо уставился на него. Должно быть, случилось что-то совсем из ряда вон, если этот сдержанный, полный самообладания человек так недвусмысленно выказывал своё отчаяние. Его лицо выражало усталость и тревогу, обычно спокойные серые глаза были полны гнева, и даже — представьте себе! — мягкие светлые волосы растрёпанными прядями упали на лоб.

— Даже звери, что сидят в клетке, более свободны, чем мы. Власть предержащие не удовольствуются только тем, чтобы подорвать наше телесное здоровье. Им хочется ещё и душу загубить. Как же мне хочется вырваться отсюда!

Портер упал на стул с высокой спинкой и несколько мгновений безмолвно взирал на меня.

— Эл, я сегодня вляпался в такую грязь, по сравнению с которой проказа — просто праздник души. И они хотят, чтобы я пачкал себе этим руки! Вы были правы. Преступления, за которые расплачиваются сидящие здесь несчастные, — мелочи в сравнении с чудовищной коррупцией, царящей в среде так называемых «свободных людей» за этими стенами!

Ведь они преспокойно запускают лапу в государственную казну, набивают себе карманы чужим золотом, и никто даже словом не обмолвится о том, что они самые настоящие воры. А я должен подписаться под этой грязной ложью! Полковник, даже вы выглядите как жалкий карманник в сравнении с аферой, которую они собираются провернуть!

— А кто же будет выдавать лекарства, Билл? Да разве им с этой работой справиться?

Портер в раздражении тряхнул головой.

— Не пляшите на похоронах, Эл. Всё очень печально. Даже трагично. Вы помните посланный вами запрос на мясо и бобы? Вы знаете, что произошло и что должно воспоследовать?

Я догадывался. Меня посвятили в эту кухню. Будучи секретарём начальника, я отдавал приказы относительно поставок в тюрьму. Если на вещевом складе требовалась шерсть, или в слесарке желали получить стальные болванки, или мяснику нужно было мясо и т.д. — список необходимого посылали в кабинет начальника. А я отсылал запросы кастеляну. Билл Портер, как его секретарь, обнародовал заявку, и тогда с наиболее устраивавшим нас поставщиком заключался договор о поставках того или иного товара на определённый период времени.

Многие крупные бизнесмены стремились заполучить себе эти договоры. Когда заявка обнародовалась, эти акулы предлагали цены, зачастую намного ниже рыночных. Эти предложения, разумеется, должны были храниться в секрете. Тот, кто предлагал самую низкую цену на свои товары, получал заказ.

На деле же подобная практика была пустой формальностью.

У государственных и тюремных заправил имелись друзья. И если друг предложил не ту цену, то ему делали недвусмысленный намёк и разрешали сделать ещё одно предложение, дав цену чуть-чуть ниже, чем самая низкая из предложенных. После чего этот деятель начал бы поставлять в тюрьму товары самого дурного качества по непомерной цене.

Государство выделяло средств достаточно, чтобы вместо тюрьмы содержать первоклассный отель.

Однако тюремная еда была такова, что здоровью даже самых выносливых узников наносился непоправимый вред. То же самое можно было сказать и об остальных товарах, поставляемых для тюремных нужд.

— Вы знаете, что произошло? — хрипло повторил Портер. — Сегодня поступили предложения. Цены невероятные. Я изучил соответствующие рыночные статьи и решил вернуть предложения обратно, туда, откуда они пришли, и потребовать реалистичных цен. Меня проигнорировали. Но это ещё не всё. Контракт получил вовсе не тот, кто предложил самую низкую цену. Этот другой получил сведения о цифрах, предоставленных его конкурентом и выставил свою цену — на один цент ниже. Это значит, что налогоплательщиков без зазрения совести ограбили на тысячи и тысячи долларов только на одном этом контракте. А из того, что какой-нибудь бедняга, сидящий здесь за решёткой по обвинению в присвоении жалких пяти тысяч, из которых на самом деле даже цента не увидел, устраивают целый спектакль! Вам известно что-либо о подобных вещах, Эл?

Портеру, по-видимому, было невдомёк, почему его огорчение не произвело на меня должного впечатления.

— Ещё бы, Билл. Вот, глотните-ка для успокоения. — Я налил ему бокал чудесного старого бургундского. — Ну как, отличное? Оно досталось мне после моего предшественника, а тому — от того парня, что получил нынешний контракт на поставку бобов. Так что от этих махинаций и нам теперь будет что-нибудь перепадать!

Портер оттолкнул бокал.

— Вы хотите сказать, Эл, что будете смотреть сквозь пальцы на подобные преступления? Да ведь те, кто отбывает здесь пожизненное заключение, — просто ангелы небесные по сравнению с этими разбойниками с большой дороги!

— Билл, не тратьте зря нервы. Будете ли вы кипеть, будете ли закрывать глаза — всё одно. Да легче сокрушить эти каменные стены голыми руками, чем пытаться управиться с коррупцией. Ну чего вы добьётесь вашими протестами? Практика законной кражи у государства существовала здесь задолго до вашего появления, и сколько бы мы ни тýжились, таковой и останется, вот и все дела.

— Тогда мне лучше убраться из кабинета кастеляна. Завтра подам прошение об отставке.

Портер встал, собираясь уходить. Он был в таком состоянии, что легко мог натворить дел себе же во вред. Мне совсем не улыбалась мысль о том, что утончённый и аристократичный Билл может угодить в отвратительную одиночную камеру. И ещё меньше мне понравилось бы зрелище Портера, привязанного к лохани и избитого до полусмерти.

— Сядьте, Билл, и не валяйте дурака. Послушайте умного совета. — Я схватил его за руку и притащил обратно. — Правительство прекрасно знает об этих махинациях и ничего не имеет против. Наоборот, всячески поощряет. Ведь это же всё крупные шишки. Они — столпы общества.

Портер взирал на меня с отвращением.

— Что вы собираетесь делать? — спросил я.

— Пойду к начальству и расскажу, что я не вор, хоть я и заключённый. Я не позволю им подписывать эти позорные договоры. Скажу, чтобы нашли себе другого секретаря.

— А на следующий день угодите обратно в мерзкую клетку, а ещё через неделю попадёте в карцер по сфабрикованному обвинению. А потом вас растерзают, как Айру Маралатта. Вот куда вас заведёт ваша неуёмная честность.

По красивому лицу Билла прошла тень. Он брезгливо поджал губы.

— Не дай Господь. Со мной тогда будет покончено.

Он встал. В нём вновь проснулась та пантера, которая уже однажды вцепилась в глотку испанскому дону. Он потряс кулаками:

— Да я им шеи посворачиваю. Надо же — так меня использовать!..

— Билл, вы же никто — для всех, кроме себя самого. Если вы вздумаете протестовать, то считайте, с вами покончено. Будущего у вас не будет. Ведь вы пытаетесь бороться с самыми большими подонками в стране. Они вас пережуют, выплюнут и даже не заметят этого.

Портер сидел и молчал — словно нежданный мороз сковал его. Пробило девять часов — сигнал тушить свет. Билл нервно дёрнулся к двери, но потом вернулся и горько засмеялся:

— Испугался, что не смогу войти обратно в кабинет моего начальства. Забыл, что у меня есть право находиться за его пределами до полуночи.

— Войти? Подумаешь, какие пустяки. Вот выйти отсюда — это, скажу вам, проблема похлеще!

Он кивнул.

— Да, мы заперты здесь — и наши тела, и души.

Он схватил бокал со взяточническим вином, секунду подержал его против света и осушил одним глотком.

На том бунт и закончился. Воцарилась пульсирующая, звенящая тишина — и в этой тишине перекликались наши мысли – напрямую, из мозга в мозг. Портер, по-видимому, был удручён своим поражением. Радость, которую он испытывал при своём «продвижении» по служебной лестнице, иссякла. Он ещё больше, чем всегда, замкнулся в себе.

— Какую ужасную изоляцию влечёт за собой жизнь в тюрьме, — сказал он, прерывая гнетущую тишину. — Мы позабыты теми друзьями, что остались на свободе, и нами злоупотребляют друзья, которых мы приобрели в заключении...

Я знал, что у Портера были жена и ребёнок. Но не знал, что после нашего расставания в Техасе он отправился к себе домой и нашёл свою жену при смерти. Не знал я и того, что те 3 000 долларов подарили ему известную независимость в эти последние, печальные месяцы его жизни перед судом и заключением.

Несмотря на всю нашу дружескую близость в тюрьме, Портер ни единым словом не упомянул о своих семейных делах. Ни разу не заговорил о своём ребёнке, хотя думал о нём всё время. Через наши с Билли руки прошли многочисленные письма к малютке Маргарет. Только один-единственный раз у Портера вырвалось слово. Это случилось тогда, когда был отвергнут его рассказ. Портер признался, что горько разочарован, ведь ему хотелось послать подарок «своему маленькому другу».

— А может, те, кто на воле, вовсе и не забыли про нас, — возразил я.

— Забыт или презираем — какая разница? У меня было много друзей, могущественных друзей. Они могли бы добиться помилования для меня. — Он глянул на меня с тревожной подозрительностью: — Эл, вы считаете меня виновным?

— Нет. Билл, я в любое время доверил бы вам все свои сбережения.

— Спасибо. Значит, хотя бы один друг у меня есть. Вообще-то я рад, что они оставили меня одного. Не хочу никому быть обязанным. Я сам хозяин своей судьбы. Если я сам нашёл дорогу сюда, то и выйду отсюда тоже сам. Не буду ни у кого в долгу.

Сейчас многие из этих упомянутых друзей кичатся тем, что якобы помогли О. Генри, когда он был Портером, заключённым каторжной тюрьмы. Но если кто из них и интересовался судьбой Билла, то самому Биллу об этом ничего не было известно.

— Мне уже недолго осталось сидеть, полковник. Как вы думаете, сколько контрактов ещё будет заключено?

— О, ещё порядочно. А что?

— Потому что в этом может быть сокрыта возможность для нас выйти на свободу.

— Да, и ваша возможность — это копошиться себе потихоньку и держать рот на замке. Ну-ка, глотните ещё немного.

Последовало ещё много бокалов вина, много стаканов виски, много долгих разговоров после девяти часов, с потушенными огнями. Портер сдался, но поражение глодало его, словно червь в сердце. Он пытался держать предложения в тайне, пытался отдать контракт тому, кто предложил наименьшую цену. Но, будучи всего лишь пятой спицей в кабинетном колесе, вынужден был без возражений делать то, что ему приказывали.

— Свиньи вонючие, — говорил он мне.

— Не обращайте внимания, — отвечал я. — Честность — не самая умная линия поведения в тюрьме. Выбросьте из головы.

— Конечно, выброшу. Мы всего лишь рабы их наглости.

Однако же и Портер, и я извлекали свою выгоду из порочной системы. Богатенькие воры, наживающиеся за счёт государства и двух беспомощных заключённых, посылали нам ящики изысканных вин, сигары и всякие деликатесы в знак своей глубокой признательности. Мы держали эту контрабанду в почтовом отделении, и вся наша тёплая компания — Билли, и Портер, и ваш покорный слуга — частенько устраивали себе тайные пирушки.

 

Глава XXIV

Контрактами, конечно, распоряжался не я, но проверка качества поставляемой продукции входила в прерогативу начальника тюрьмы и его штаба. Я знал, как чудовищно голодают заключённые, какие помои им приходится есть. Никогда не забуду своего первого обеда: воспоминание о червях в соусе и мухах, увязших в мелассе, вызывало у меня рвотные позывы каждый раз, как я проходил мимо кухни.

Во всяком случае, я совершенно определённо решил, что раз уж приходится платить невероятную цену за мясо, то я буду настаивать на том, чтобы оно хотя бы было съедобно.

— Что ж, попробуйте, — одобрил Портер. — Начальник вас поддержит. Хоть какая-то польза от нашей работы.

Когда пришла первая партия, я спустился во двор взглянуть на товар. Я заранее подготовился к зрелищу жалкой, отвратительной дешёвки, но вид гнили, которую разгружали из фургона, потряс меня до глубины души.

— А ну валите всё обратно! — заорал я. Задыхаясь от возмущения, я ринулся в кабинет начальника.

— Я только что от мясника. Они там разгружают вонючее, испорченное мясо! Оно такое гнилое, что им даже мухи брезгуют. Это возмутительно! Мы же заплатили за первоклассную говядину, к тому же такую цену, выше которой на всей земле не найдёшь, сколько ни ищи, — а они приволокли нам кучу падали! Что мне с этим делать?

Начальник побледнел.

— Что такое? Что такое? — Его голос внезапно охрип. Начальник принялся мерить кабинет шагами.

— Это просто позорище, господин начальник! Люди голодают. Бобы нам доставили старые и горькие, а это мясо можно есть, только если тебе грозит голодная смерть. Мы могли бы потребовать хотя бы удовлетворительного качества, если уж хорошее недоступно!

— Да-да, правильно, конечно. Вы говорите — мясо абсолютно непригодное? Отошлите его обратно. Напишите им и потребуйте хорошего товара.

Я так и поступил — написал поставщикам весьма неприятное письмо, в котором информировал, что за такую невиданную цену каторжная тюрьма Огайо требует приличного товара. Мясо, которое мы с тех пор получали, хоть и было жёстким, но, по крайней мере, было свежим и чистым.

Я воспользовался данной мне начальником властью сполна — отсылал назад всё, что было непригодно к употреблению. Поставщики поняли, что тюрьма больше не является тем мусорным ящиком, куда они привыкли сбрасывать всякую дрянь, и решили, что дешевле будет поставлять более-менее удовлетворительный товар.

— Вот увидите, Билл, — в мире есть такие преступники, что какой-то бывший арестант — это просто пай-мальчик, — сказал я Портеру в заключение своего рассказа о гнилом мясе. — Так что вы будете делать, когда выйдете на свободу — бросите вызов общественным предрассудкам? Или не отступите от вашего прежнего решения?

Портеру оставалось примерно четыре месяца. У нас был календарь и каждый вечер мы зачёркивали в нём очередной день. Печально было осознавать, что расставание неизбежно — столь же неизбежно и неумолимо, как смерть. Мы старались разговаривать спокойно, даже беспечно — но лишь потому, что в наших душах поселилась глубокая грусть.

— Решения не изменю, я хозяин своего слова. А вы, полковник, — что бы вы сделали, если бы вышли на свободу?

— Я бы подошёл к первому встречному и сказал: «Я бывший заключённый, только что вышел из тюрьмы. Если вы имеете что-то против — идите к чёрту».

(Несколько лет спустя я как раз так и поступил!)

Портер разразился хохотом. В первый раз в жизни я слышал, чтобы он так хохотал: во всё горло, громко, мелодично и заразительно.

— Ну, вы даёте, полковник! Ваша нахальная независимость дорогого стоит. Вот и я начинаю подумывать: а не отказаться ли мне от своего плана?

Но это были лишь слова; даже после самого своего чёрного дня в Нью-Йорке, когда он едва не признался, что его тайна ему страшно в тягость, что он больше не в состоянии выдерживать это напряжение — он продолжал хранить свой секрет.

— Неужели страх жизни сильнее страха смерти, Эл? Смотрите — вот я, готовый покинуть эти стены, и что? Я охвачен страхом перед тем, что мир узнает о моём прошлом...

Портер не ожидал от меня ответа; он просто впал в философское настроение, а при этом он всегда высказывал свои мысли вслух.

— Как же тяжело мы трудимся, стараясь утаить наше истинное «я» от ближнего своего! Вы знаете, иногда я думаю, что жить было бы куда легче, если люди не пытались строить из себя кого-то другого, если бы они хотя бы на краткое мгновение сняли маски и перестали лицемерить. Полковник, мудрецы молятся о том, чтобы увидеть себя самих такими, какими их видят другие. Я же буду молиться о том, чтобы другие видели нас такими, какими мы себя воображаем. Представьте, сколько бы ненависти и презрения растворились бы без остатка в этом чистом потоке понимания! Мы могли бы достигнуть всеобщего равенства, если бы как следует постарались. Как вы думаете — когда-нибудь мы смогли бы смотреть в глаза смерти без трепета?

— Я видел парней, павших от пули и смеявшихся, испуская дух. Я скрывался от закона вместе со своей бандой, и каждый из нас сознавал, что, возможно, конец не за горами, и, однако, никто не ныл и не жаловался.

— Именно — «возможно»! Неопределённость давала вам надежду. Я же думаю о смерти — такой же неизбежной, как, скажем, мой скорый выход на свободу. Возьмите, к примеру, кого-нибудь из несчастных, осуждённых на смерть, мучимых постоянными, непрекращающимися кошмарами. Вы видели, как они умирают. И что — хотя бы кто-нибудь из них ушёл без страха? Я имею в виду не браваду, не напускную храбрость, а действительно спокойный, мирный уход. Хотя бы один из них улыбался в зубах у смерти, как будто ему предстояло весёлое приключение?

— Билл, вы, похоже, рассуждаете о тех парнях, что платят за выпивку на собственных похоронах. Узники — это совсем другое дело.

— Я бы хотел поговорить с человеком, смотрящим в глаза смерти. Интересно было бы узнать, какие чувства он испытывает. Сдаётся мне, наверно, именно по этой причине Христос воскресил Лазаря — хотел узнать, как там, на той стороне.

Я сообразил, что Портер, возможно, пишет рассказ, и эти сведения нужны ему для достоверности. Он никогда не придерживался точных фактов, однако придавал огромное значение правдивости излагаемого, и готов был ради неё на любые жертвы.

— Я, конечно, не могу призвать сюда Лазаря, чтобы удовлетворить ваше любопытство, но вот есть один парень — через неделю-другую его спровадят на тот свет. Приходите завтра — я сведу вас с этим будущим покойником.

— Какой он? — Билл внезапно сник — его голос из задумчиво-беспечного стал неуверенным.

— Ну... не знаю. Знаю только, что через десять дней его усадят на стул. Несколько месяцев назад он отослал другого парня на тот свет. Утверждает, что это ложь и он невинен, аки младенец. Словом, всё как всегда.

В душе сидящего в тюрьме мало места для эстетики. Арестанты зубоскалят и подшучивают над смертью. Нам за много недель известно, когда заработает электрический стул. Мы увидим, как особый отряд охранников проведёт приговорённого по двору, а потом его запрут в клетку смертников и откормят как на убой. То есть, не «как», а на убой.

Я много раз слышал во дворах и мастерских, как измочаленные, изголодавшиеся узники говорили:

— Эх, ... их мать, я бы поменялся с ним местами ради удовольствия целую неделю жрать до отвала!

Но когда приходит день официально узаконенного убийства, вся тюрьма словно бы погружается в серое траурное марево. Оно облаком висит в коридорах, его можно почти пощупать — эту холодную, душную тень, накрывающую застенок в день смерти. Такое впечатление, будто его населяют толпы оживших утопленников — их вспухшие лица, обрамлённые мокрыми склизкими волосами, внезапно выныривают из тёмных углов, тянут к тебе свои раздувшиеся пальцы и сжимают твоё сердце в ледяных кулаках.

В такие дни мы почти ничего не говорим, но зато по ночам воздух разрывают крики — долгие, полные страха крики, переходящие в мучительные стоны; и мы просыпаемся с предчувствием близкой беды: это кричит какой-нибудь исстрадавшийся бедолага, которому в кошмаре привиделась смерть.

Когда подошло время для казни Малыша, вся тюрьма встала на дыбы. Особенно заняты были спецы-электрики: чтобы прикончить человека, требуется очень много энергии.

Портер пришёл в тюремный двор, чтобы поговорить со смертником.

— Вон он, видите? Тот парень, на вид такой смирный и мягкий, что ходит с личным стражником. Идите к ним, вам позволят потолковать.

Когда человеку остаётся жить всего семь или восемь дней, у него даже в тюрьме появляются некие привилегии. Ему, например, разрешают чуть дольше гулять во дворе, а на обед дают ростбиф или цыплёнка. Ему позволено читать и писать, а иногда он может даже не выключать свет на ночь: в темноте все твои страхи возрастают в тысячу раз.

Портер направился к Малышу. Смертник положил свою ладонь на руку Билла и, казалось, был чрезвычайно рад его компании. В течение пяти или десяти минут вся троица дружно прогуливалась по двору.

Когда Портер вернулся ко мне, в его лице не было ни кровинки, а руки он сжал в кулаки с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь. Он ворвался в почтовое отделение, опустился на стул и отёр со лба капли пота, похожие на крупные белые жемчужины.

— Перепугались, Билл? Такое впечатление, что вы заглянули в глаза самой Костлявой с косой!

Портер выглядел так, будто увидел привидение.

— Эл, пойдите поговорите с мальчиком. Поспешите. Это слишком чудовищно. Я думал, он взрослый мужчина, а он всего лишь ребёнок. Он не ощущает страха, потому что до него не доходит — ему действительно грозит смерть. Он слишком молод. Надо что-то делать!

Мне с этим парнем разговаривать не доводилось; я знал лишь, что он убийца. Я полагал, ему лет двадцать пять.

— Полковник, вы видели, как он положил свою руку на мой локоть? Он только маленький невежественный мальчишка, ему всего семнадцать. Он говорит, что не убивал, и уверен, что произойдёт чудо, которое его спасёт. Боже правый, полковник, разве можно поверить, что в мире существует что-то доброе, если таких вот парней выставляют «хладнокровными убийцами»? Нет, он точно невиновен, Эл, у него не глаза убийцы, это хорошие, чистые голубые глаза — совсем как у моего маленького друга.

Поскольку я был секретарём начальника, в мои обязанности входило присутствовать при экзекуции и вести протокол. Казнь этого семнадцатилетнего мальчика обещала стать нелёгким испытанием.

Его дело было мне известно. Доказательства против Малыша были сильные.

Как-то раз в воскресенье они с другом пошли купаться на реку Сиото. Обратно Малыш пришёл один, второй мальчик пропал. Через три недели в прибрежной грязи, далеко вниз по реке, нашли чьё-то тело. Оно разложилось до такой степени, что узнать труп было невозможно; лица не было вообще.

Родители пропавшего юноши отправились в морг, нашли на трупе родимое пятно и определили, что это тело их сына. Малыша арестовали.

Свидетели на суде были единодушны: они видели двух юношей на берегу Сиото, и Малыш был одним из них. Парни ссорились. Внезапно Малыш схватил своего дружка за руку и потащил к реке с криками: «Я тебя сейчас утоплю за это!» Трое мужчин и одна женщина слышали эту угрозу. Малыша осудили, основываясь на косвенных доказательствах.

— Да, сэр, это правда. — Юноша возвёл на меня свои чистые глаза и положил ладонь на моё предплечье — в точности так, как Портеру.

— Ну хорошо, это правда. Но это не вся правда, — полувопросительно сказал я.

Малыш не отпустил мою руку, словно боялся, что я уйду и ему не удастся высказаться. Видно было, что ему страшно не хочется оставаться в одиночестве. Мы прогуливались на солнышке; паренёк то смотрел в небо, то переводил взгляд на верхушку дерева, чьи ветви простирались над тюремной стеной... Он поведал, что не боится смерти, и в его словах не чувствовалось ни досады, ни негодования, только благодарность за то, что с ним поговорили.

— Знаете, мистер Эл, мы с Бобом Уитни потопали в то воскресенье к реке покупаться, и мы просто дурачились и боролись друг с другом, совсем даже мы не дрались, но со стороны оно могло так показаться, что мы вроде как ссорились. Он бросил меня на землю и уселся сверху, а я высвободился, вскочил и наорал на него. Я сказал: «Я тя щас утоплю за это!» и потащил его к реке, и мы оба упали в воду. Ну да, там были люди, которые это услышали, только мы не дрались, мы просто баловались! А потом мне надо было на работу, и я ушёл, оставил Боба на берегу; и больше я его не видел. Через долгое время его труп выплыл, и все сказали, что это я утопил Боба, и меня забрали. Я сказал им, что мы только дурачились, а когда я уходил, то видел, что Боб плавает себе в реке, а они смотрели на меня как на вруна, и судья сказал: «Приговариваю тебя к смерти», или как-то так он сказал... Но смерть меня не пугает...

Во время всего разговора Малыш держал свою шершавую, покрытую веснушками ладонь на моём локте. У меня было ощущение, что от этого прикосновения по всей моей руке и дальше — к плечу и шее — расходится горячая, дрожащая волна. Я никогда не видел таких мягких, добрых глаз, как у этого простого семнадцатилетнего паренька. Чем больше он рассказывал, тем труднее было представить его на электрическом стуле.

Меня буквально выворачивало при мысли о том, что придётся вести записи об агонии Малыша. Солнышко ласково пригревало, Малыш разнежился, стоял и то любовался верхушкой дерева, то смотрел на меня. Совсем ещё детские подбородок и щёки, курносый нос пуговкой — нет, не было в его лице ничего злодейского. Не похож он был на убийцу, совершенно не похож.

Его и просто сердитым-то нельзя было себе вообразить. С каждой фразой он, казалось, приобретал всё более ребячливый вид.

— Вы тока смотрите на это дерево. У нас в саду было вроде такое же самое, когда я был пацаном.

Не, я не боюсь умереть. Меня смерть не пугает. Когда я был мальчишкой, у меня была сестрёнка, младшая. Я тогда газеты продавал и частенько приходил домой поздно. Мы были совсем одни, у нас только старая мачеха была.

Кроха Эмми, бывало, подлезала ко мне и говорила: «Ты не боисся, Джим, быть на улице так допоздна? А ты мне печеньице принёс?» И мы с ней сидели, уплетали печенье...

А потом кроха Эмми заболела, и старая карга — это мы так называли мачеху, по-другому она и не звалась никогда — побила её, и я сильно рассердился, а потом мы потихонечку улизнули и жили в подвале, и мы были такие счастливые, вот только кроха Эмми всего-всего боялась.

Боялась выходить на улицу и боялась оставаться дома — вот и таскалась за мной всюду, когда я продавал газеты. Где-то в десять часов мы шли домой; она цеплялась за мою руку и шептала: «Ты же ничего не боисся, правда, Джим?» А потом мы лопали печенье, и Эмми варила кофе, и всё было так хорошо...

А потом Эмми снова заболела и умерла. У неё были такие маленькие белые ручки, на одном не хватало пальчика — ей нечаянно отхватили, ещё когда она была совсем малышкой. Последнее, что она сделала перед смертью — она протянула эти свои ручки ко мне и сказала:

«Джим, ты же ничего не боисся, правда? Ты не боисся помереть?»

И я не боюсь. Так что я пойду к этому стулу, как будто это самый роскошный диван в мире.

Так он внушал себе.

— Я раздобыл для вас пропуск, — объявил я Портеру накануне казни.

Он вздрогнул, словно его пронзило электрическим током и глянул на меня так, будто перед ним стоял людоед и угощал его младенческой ляжкой.

— Они таки собираются это сделать? О Господи, что за чёртов ад эта тюрьма! Да я скорее согласился бы, чтобы единственное моё дорогое существо на всём свете умерло у моих ног, чем наблюдать узаконенное убийство этого бедняги. Извините, полковник. — Портер схватил свою шляпу и пошёл прочь из кабинета. — Мне бы хотелось жить по меньшей мере несколько недель после того, как я выйду отсюда.

Как я хотел бы поменяться местами с Биллом! Меня не столько пугал вид самой смерти, сколько церемония, которой обставлялось узаконенное убийство. Но ничего не поделаешь — я обязан был там находиться.

Малыш появился в сопровождении двух охранников, позади вышагивал капеллан с Библией и бубнил что-то себе под нос. Малыш словно потерял контроль над всеми своими мускулами — он, казалось, обмяк, ослаб и еле тащил ноги, а его курносый нос заострился больше обычного.

Его просительные глаза были широко раскрыты — в них застыл ужас. Мальчишеское лицо посерело, подбородок дрожал, я даже слышал, как стучали его зубы. Один из стражников налил большой стакан виски и протянул ему.

Таков был обычай — давать осуждённому выпить перед смертью.

Малыш оттолкнул стакан, напиток пролился на пол. Мальчик потряс головой, его подбородок опустился и задрожал ещё больше.

— Мне ничё не надо, спасибо.

Лицо у него было белое, как мел, перепуганные глаза перебегали со стула на начальника. Тут он увидел меня. Ещё никогда в жизни я не чувствовал себя так мерзко — словно участник отвратительной оргии чудовищ.

— О, мистер Эл, доброе утро, доброе утро! — Он покивал мне, и я увидел на его макушке большое круглое пятно, где волосы были выбриты начисто. Там будет помещён один из электродов. — Я не боюсь, мистер Эл. Помните, я говорил? Не боюсь.

На робе Малыша сзади сделали разрез — чтобы ток свободно прошёл через его тело. Паренька усадили на стул, закрепили локти на подлокотниках, перетянули плечи, подогнали ремни. К оголённым икрам и голове приложили электроды.

Подготовка не заняла много времени, но мне казалось, что это издевательство вовек не кончится. Когда подгонка оборудования наконец закончилась, Малыш, казалось, совсем пал духом — он осел на стуле, будто кости его превратились в желе. Однако его принудили сидеть ровно.

Начальник Дарби выступил вперёд и назвал осуждённого по имени.

— Признайся, Малыш, — сказал начальник. Он говорил с трудом, задыхаясь. — Просто признайся, и я смогу тебя спасти. Исхлопочу тебе помилование.

Но Малыш только смотрел в глаза начальнику и бормотал себе под нос:

— Я не боюсь, я говорил, что не боюсь...

— Признайся! — заорал на него Дарби. — Я тебя тогда вызволю!

Малыш услышал, что ему говорят, и попытался ответить. Его губы задвигались, но ни один из нас не уловил ни звука. Наконец ему удалось произнести:

— Я не виновен. Я не убивал его.

Начальник включил рубильник. Вокруг головы Малыша засветилось голубое пламя — волосы паренька загорелись, а черты лица выступили ярче, будто в сияющей рамке. От проходящего сквозь него чудовищного количества вольт тело Малыша затряслось в конвульсиях — так вибрирует кусок колючей проволоки, если его вырвать из заграждения. С уст его сорвался тоненький визг и затих. Рубильник перебросили обратно. Малыш был мёртв.

Долго в этот вечер мы с Портером не решались заговорить. Вся тюрьма, похоже, погрузилась в скорбь. Заключённые больше не видели Малыша на его любимом месте во дворе, где светило солнышко. Мальчика не стало.

— Полковник, вы питаете какие-нибудь особые надежды относительно царствия небесного? — спросил Портер, поднося ко рту стакан Типо — поставщики опять послали нам ящик дорогого вина.

— Дайте и мне глотнуть, Билл! Тогда я прямо сейчас и окажусь на седьмом небе!

Но Портер даже не улыбнулся. Не то настроение сегодня, чтобы острить.

— Я спрашиваю не о том рае небесном, о котором твердят в церкви. Я спрашиваю вас, Эл: что такое, в вашем понимании, состояние наивысшего блаженства?

— В настоящий момент, Билл, — это землянка подальше в чаще, где я больше не буду видеть человеческих лиц. А ещё — куча скота и лошадей, но чтобы никакого присутствия рода людского, ну, разве что кроме некоторого их порождения в виде книг.

— Нет уж, книги испортят чистоту вашего блаженства. Разве вы не поняли, полковник, что змеем, растлившим первых жителей рая, было Мышление? Адам с Евой и их невезучие потомки до сих пор резвились бы в блаженном ничегонезнании на берегах Евфрата, если бы не любопытство праматери, пожелавшей узнать. Это может стать предметом гордости всех женщин: мамаша Ева была первой революционеркой — из всех живых существ она первой начала мыслить.

Похоже, Портеру самому понравилось собственное остроумное заключение. Он кивнул, подчёркивая силу своей убеждённости.

— Да, полковник, — продолжал он, — Мысль — это страшное проклятие. Знаете, когда я блуждал по просторам Техаса, я частенько завидовал баранам, мирно щиплющим травку. У них нет ни раздумий, ни раскаяния, ни воспоминаний. Нам до них далеко.

— Вы ошибаетесь, Билл, овцы куда умнее нас, людей. Они просто заняты собственными важными делами, и всё. Не тянут на себя одеяло, пытаясь забрать то, что им не причитается, у матери-природы, или у Провидения, — называйте, как вам нравится.

— Вот-вот, именно это я и говорю. Овцы не думают, поэтому они счастливы.

— Билл, сегодня вечером вы сами глупы, как баран. Сейчас, чего доброго, пуститесь в восхваления не-существования. Если Мысль делает нас несчастными, то она же дарит нам и высшее удовольствие.

— Как бы не так. Если бы я был безмозглым бараном, сегодня вечером мне было бы так же хорошо, как всегда. А вместо этого я просто раздавлен непомерным грузом — грузом бесполезного гнева.

— Но если бы вы не мыслили, вам не были бы доступны и многие из радостей!

— Ну, надо же мне сегодня вечером найти хоть что-то хорошее в этой идее! Настаиваю: Мышление — это проклятье. Оно ответственно за всё то зло, что имеется в человеках; за все извращения, что являются прерогативой исключительно высшего творения природы. Полковник, казнь Малыша — лишь один из примеров зла, заключающегося в Мышлении. Но люди думают, что оно просто в природе вещей, и не морочат себе голову.

Портер никогда не был последователен в своих философских выкладках. Он брал какую-нибудь капризную, абсурдную посылку и потом крутил её так и эдак. В одном месте он подхватывал некую мысль, в другом — какое-нибудь странное утверждение, а потом сплетал их воедино. В результате получалось нечто, напоминающее причудливо сработанное ожерелье с многочисленными подвесками, наподобие тех, что мастерят индейские скво.

— Эл, — Портер повернулся ко мне с нарочитой медлительностью, пытаясь скрыть своё напряжённое ожидание, — парень был виноват?

Меня терзала та же самая мысль. Весь вечер мы оба думали об одном и том же.

— Полковник, я, кажется, состарился на сотню лет за этот ужасный день. Я всё время чувствую прикосновение руки этого бедолаги. Я вижу перед собой его чистые, наивные глаза. Я верю ему. Я убеждён, что он был невиновен. А вы? Вы видели много казней. Люди, как правило, цепляются за свою ложь. Но с чего бы этому мальчику так упорствовать?

— Да почти каждый твердит, что невиновен, до самого конца. Я не знаю, виноват был Малыш или нет. Возможно, он говорил правду. Я лично думаю, что это так и есть.

— Боже правый, Эл! Ведь это же ужасно, если они убили безвинного парня! Разве можно приговаривать человека на основании косвенных доказательств?! Это как раз то, о чём мы толковали — Мышление обманывает! Косвенные свидетельства точностью не отличаются; так как же можно наказывать человека таким непоправимым образом? Доказательства могут быть опровергнуты, обвинения — отозваны, но мертвеца-то из могилы не вернёшь! Это чудовищно. Самоуверенность и наглость человека, должно быть, давно уже вывела Господа из себя. Я прав, полковник, хоть вы со мной и не соглашаетесь: Мысль, наглая, уверенная в своей правоте, лишённая веры — не что иное, как кнут, гонящий человека прямиком в отчаяние, а то и в безумие.

Внезапно он нашёл другую бусину для своего воображаемого ожерелья.

— Интересно, в истории этой тюрьмы случалось, чтобы человека казнили, а потом, после его смерти, вдруг выяснялось, что он невиновен?

— На моём веку — нет, Билл. Но, говорят, раньше бывало. Старые колодники иногда такое рассказывают, что кровь в жилах стынет.

— Ну, значит, хотя бы в некоторых историях речь идёт об истинных происшествиях! Не может же так быть, чтобы суд людской постоянно оказывался прав. Один-единственный факт, что один-единственный человек осуждён неправедно, доказывает: вся система узаконенного убийства на основании косвенных подозрений порочна. Как могут эти люди сидеть в суде и спокойно брать на себя такую страшную ответственность?

До отбоя оставалось ещё несколько часов, а вся тюрьма погрузилась в полную тишину, словно все уже спали. Красноречие Портера тоже иссякло. Стало тихо.

Вино ослабило наше волнение, успокоило наши умы — мы погрузились в состояние полудрёмы. И вдруг нас пробудил страшный, пронзительный крик, донёсшийся из тюремного корпуса.

Портер вскочил.

— Что это?! Я тут слегка вздремнул. И вдруг... словно само небо обрушилось! Нет, это адское место населено призраками, не иначе. Я вот всё думаю: а дух Малыша — упокоился ли он сегодня? Полковник, вы верите в духов? Или в жизнь после смерти? Или в Бога?

— Нет, не верю. По крайней мере, не думаю, что верю.

— Ну, а я верю... некоторым образом. Я думаю, что есть какая-то всемогущая сила. Вот только Бог навряд ли присутствует в этом застенке. Похоже, изучение криминологии ему не по нутру. Если я ещё немного поразмышляю о печальных событиях сегодняшнего дня, то потеряю всякую веру. Мне никогда не удастся создать хотя бы одну строку, проникнутую надеждой.

Слава Богу, Билл скоро выходит на свободу. Мир не смог бы никогда простить себе, если бы Портер утерял свою веру и радость жизни.

Его уже не было в тюрьме, когда пришла весть, потрясшая всех. «Пресс Пост» напечатала статью, в которой осветила все факты, связанные с делом Малыша. Боб Уитни, тот парень, тело которого, как думали, нашли на берегу Сиото, оказался жив-здоров. Он написал своим родителям из Портсмута. Он ничего не знал о казни Малыша.

Государство немножко ошиблось. Оно убило семнадцатилетнего мальчика за преступление, которого он никогда не совершал. Оно думало, что он виновен.

 

Глава XXV

Вот и повёрнут последний листок календаря. Портеру оставалось сидеть одну неделю. Даже Билли попритих. Когда Портер приходил в почтовое отделение, мы его усаживали в единственное в конторе кресло и пододвигали скамеечку под ноги. Однажды Билли даже стянул подушку со своей койки и подложил Портеру под голову. Портер вальяжно развалился и одарил Билли ангельской улыбкой.

— Господи, Билли, я же не умираю! Пощупайте-ка мой пульс!

Да, это было забавно, но под — весёлостью ощущалась печаль расставания. Мы вели себя по отношению к Биллу, как люди, от которых навсегда уходит их самый дорогой друг.

Чемодан, набитый воспоминаниями — вот что мы ему готовили, вот что должен он был унести от нас в широкий мир. Мы надеялись, что иногда он будет в него заглядывать с мыслью о двух узниках, оставшихся где-то позади, в тюремном почтовом отделении...

Прощания — они всегда односторонние, словно тосты, произносимые самой судьбой: тот, кто уходит, осушает вино и передаёт бокал тем, кто остаётся.

Возможно, Портер испытывал некоторые сожаления, прощаясь с нами, однако он буквально дрожал от счастья при мысли о свободе. Нетерпение и восторг переполняли всё его существо. Его мягкий, негромкий голос становился звонче, а лицо сияло от радости.

— Полковник, окажите мне услугу, пожалуйста. Я никогда не смогу отплатить вам тем же, но знаю — вы не будете на меня за это в обиде, да и меня совесть не станет грызть. Видите ли, Эл, я обеспокоен. Мне совсем не улыбается опять угодить под арест за то, что я появлюсь на людях в неодетом виде. А именно так оно и случится, если вы откажете мне своей неоценимой помощи. Дело вот в чём. Материал, из которого шьют костюмы, так сказать, «на выход» — отвратительного качества и очень быстро изнашивается. Он чуть ли не тает на солнце, а если покапал дождь — пиши пропало. В результате ты остаёшься совсем голеньким. Так вот, когда я прибыл в это заведение, на мне был отличный твидовый костюм. Вы не смогли бы разыскать его? Что-то мне не больно нравится серая тюремная дерюга. Боюсь, этим летом мода несколько иная.

Портер широко, весело улыбнулся, застегнул своё пальто, приосанился и скосил глаза на сторону, оглядывая себя с видом заправского денди. В его зрачках блеснул огонёк.

— Чувствую себя, словно невеста, озабоченная тем, с каким приданым она покинет родительский дом.

Как выяснилось, портеровский костюм отдали какому-то другому заключённому, вышедшему на свободу.

— Ну тогда используйте своё влияние, полковник. Пусть мне сошьют приличный деловой костюм. Полагаюсь на ваш вкус, но, пожалуйста, мне бы хотелось насыщенного коричневого цвета.

Начальники всех мастерских отлично знали секретаря кастеляна. Все любили этого острого на язык, дружелюбного человека. Каждому хотелось преподнести ему напоследок достойный подарок.

О, у Портера медовый месяц? Конечно, мы предоставим ему лучшее, что у нас есть. Суперинтендант Гарри Огл провёл меня в на вещевой склад и выложил передо мной множество рулонов прекрасных шерстяных тканей.

Обычные тюремные робы шились из хлопка. Костюмы покойников стоили около четырёх с половиной долларов. На костюм же для узников, выходящих на свободу, государство выделяло целых двадцать пять!

— Вот вам отличный отрез коричневого джерси с лучшей фабрики Огайо.

Мы решили, что это как раз то, что надо, и Портер отправился на примерку. Работники пошивочной мастерской посмеивались, обмеряя его.

— А давайте мы вам все швы сделаем шиворот-навыворот — во будет здорово, не так, как у всех! А если карманы пришить кверху тормашками, никто ни в жись не догадается, что такой прекрасный костюм пошит в тюряге! Да и класть вам в эти карманы всё равно нечего; к тому же можно не бояться, что угодите обратно в кутузку за мелкое воровство — прятать-то ворованное будет некуда!

В другое время Портер бы обиделся, но сейчас он был настолько занят приготовлениями к выходу на свободу, что лишь смеялся и отвечал не менее грубыми остротами в адрес тюремных портных. В отместку они сшили ему такой костюм, что не подкопаешься; даже Портер, с его безупречным вкусом, не нашёл изъяна.

Вечером 23 июля — наутро он покидал тюрьму — Портер решил опробовать свой наряд.

— Джентльмены, любая великая драма требует, чтобы была проведена репетиция в костюмах. Так что — поднять занавес!

И он надел костюм. На голове у Билла красовалась чёрная шляпа-котелок, на ногах — туфли, сшитые одним парнем, сидевшим пожизненно. Туфли скрипели, да так, что слышно было за милю. Узники утверждали, что это делается нарочно: в такой обувке с места преступления не улизнёшь незамеченным. Для Портера не стали делать исключение.

— Это же будет шум на весь мир, полковник! Придётся всё время таскать за собой духовой оркестр.

— Не волнуйтесь, Билл, Вы и так произведёте шум на весь мир.

— Вот, попробуйте спрыснуть их бальзамом для волос. — Билли вручил Портеру им же изготовленный бальзам. — Он, по-моему, способен всё что угодно привести в порядок.

Шутливая, беззаботная болтовня — так проводили мы последние драгоценные часы. Словно пена, в которую превращается большая волна, разбившись о неприступную скалу. Волны, такие величественные, такие могучие, у берега становятся мелкими, словно вся их великая сила вдруг иссякает.

В наших душах кипели эмоции, мозг наполняли сотни мыслей и беспокойных вопросов, но когда эти волны доходили до языка, они обращались в пену. Мы болтали обо всём, кроме того важного, что наполняло наши умы.

Даже начальник тюрьмы — и тот заволновался, когда Портер пришёл к нему в приёмную за документами.

— Я работал над ними всю ночь, полковник. — Портер указал на свои туфли. — Но их красноречие неистребимо.

— Билл, вы выглядите великолепно. Вы просто как законодатель мод. Увидите — дамы не будут давать вам прохода.

— Ну, нет. Впредь я постараюсь избегать любых уз!

За те тридцать девять месяцев, что Портер провёл в тюрьме, лицо его покрылось еле заметными морщинками, однако, без сомнения, в любом обществе он привлёк бы к себе всеобщее внимание. Теперь, исполненный уверенности, достоинства, он выглядел, словно высокообразованный, порядочный бизнесмен, а вовсе не бывший узник.

В приёмной были какие-то посетители. Начальник вышел из кабинета, приказав мне выдать Биллу его бумаги. Как только все разошлись и мы с Биллом остались одни, выносить напряжение стало невозможно. Мне хотелось впихнуть в эти последние минуты всё, что только возможно. Хотелось сказать ему: «Удачи! Господь вас благослови! Пошли вы к чёрту!»

Но никто из нас не произнёс ни слова. Билл отошёл к окну, а я присел у стола. Минут десять он стоял, отвернувшись, и молчал. Мне казалось, что происходящее мало волнует его. А ведь сейчас он уйдёт — и всё...

— Билл, — мой голос дрогнул от негодования, и Портер сразу же обернулся ко мне, — вы же скоро окажетесь на свободе. Не могли бы вы не поворачиваться ко мне спиной эти последние минуты?

Его губы тронула ласковая улыбка, он протянул мне свою сильную, большую руку:

— Эл, вот вам книга, я её выписал из города специально для вас.

В руке он держал книгу стихов Омара Хайяма.

Я вручил ему документы и пять долларов подъёмных. Портер располагал собственным капиталом долларов в шестьдесят-семьдесят — получил за последний рассказ. Он взял пять долларов и протянул мне.

— Полковник, отдайте это Билли — пусть потешит свою сенситивную атаксию хорошей выпивкой.

И это было всё. Он направился к двери... и вернулся с прежним озорным блеском в глазах.

— Встретимся в Нью-Йорке, полковник. Может так статься, что вы окажетесь там раньше меня. Я вас найду. До свидания, Эл.

Голос к концу этой краткой речи подвёл его, сорвался. Он снова двинулся к двери и вышел, ни на секунду не задержавшись и не оглянувшись. У меня было такое чувство, будто что-то юное, прекрасное, что-то глубоко любимое и притягательное ушло навсегда.

— Всё, на календаре больше нет листков, Эл!

Билли Рейдлер зачеркнул последний день, покачал головой и выдрал листок. Повисла мрачная тишина.

— Теперь любой день будет похож на ночь.

 

Глава XXVI

Эготизм, то есть осознание своей сверхценности — вот та лестница, с помощью которой человечество выкарабкалось из джунглей. Эготизм безграничен. Он простирается до небес, где выстилает собой дорогу богам и ангелам, чья единственная обязанность и удовольствие — управлять Человеком. Эготизм не останавливается на пороге смерти, он и за могилой натягивает тонкую, словно волос, нить, по которой пролегает путь в Бессмертие. Без эготизма Человек никогда бы не поднялся выше животного уровня.

Есть только одна пропасть, через которую не переброшен мостик эготизма — между Миром и Тюрьмой. Лишённый свободы узник постепенно утрачивает дух и лишается надежды. Он ничего не ждёт, потому что его вера в себя подорвана.

Когда Билл Портер шествовал к выходу из тюрьмы в своих скрипучих туфлях и нахальных жёлтых перчатках, которыми его снабдил Стив Бассел, ни я, ни Билли Рейдлер даже и не мечтали когда-либо вновь услышать звук знакомых шагов. Портер лёгкой походкой ушёл из нашей жизни. Ну что ж, мы были счастливы уже тем, что он одарил нас светом своей солнечной личности, когда жил с нами одной жизнью. Спасибо и на том.

По временам мы вспоминали о нём, и эти разговоры всегда заводил Билли:

«Мне нужен табак особого сорта. Наверно, черкну Биллу, пусть пришлёт».

Или, когда его вновь беспокоило состояние собственной шевелюры:

«Какой я дурак, забыл попросить Билла наделать мне побольше бальзама. Этак я облысею ещё до того, как он пришлёт нам свой адрес. Слушай, Эл, он же вроде бы обещал тебе помочь с твоим рассказом. Ну и как?»

Но проходили недели за неделями, а от Билла не было ни слуху ни духу. Прошло полтора месяца — и из почтового отделения в приёмную начальника прибежал курьер с письмом, помеченным «Питтсбург». Курьер доставил также записку от Рейдлера: «Эл, пошли мне это письмо назад. Моя сенситивная атаксия жаждет узнать, что же там накалякал Билл. Всегда твой даже в смертельной опасности Билли».

Вот первое письмо от Билла Портера (к этому времени он уже взял себе имя О. Генри), которое он послал мне в каторжную тюрьму Огайо. Он не забыл нас и даже сделал кое-что для своих бывших сотоварищей:

«Дорогой Дженнингс. Я намеревался написать вам с Билли чуть ли не каждый день после того, как покинул вас, и всё же приходилось откладывать это дело, потому что я со дня на день собирался отправиться в Вашингтон (выражаюсь совсем как Джексон Каменная Стена, не так ли?). Я неплохо устроился здесь, и всё же собираюсь переехать в течение двух недель.

Я начал работать и вошёл в деловые контакты с издателями, что принесло мне неплохую прибыль — больше, чем любой другой бизнес. Я хотел бы поведать вам, что Питтсбург — это самая захудалая и вонючая дыра на всём белом свете. Люди здесь самые невежественные, плохо воспитанные, подлые, хамоватые, забитые, грубые, грязные, злобные, косноязычные, неприличные, богохульные, гневливые, непросыхающие и ничтожные барбосы, каких я только мог бы себе вообразить. Население Колумбуса — просто образец благородства в сравнении с этим сбродом. Я не задержусь здесь дольше необходимого.

Должен упомянуть, что пишу вам сейчас по особому поводу. Я завязал оживлённую переписку с издателем «Журнала для всех». В августе я продал ему пару рассказов и получил заказ на новые. В одном из писем я предложил ему опубликовать статью под названием... ну что-то вроде «Как весело и с выдумкой ограбить поезд» и заверил его, что смогу сподвигнуть самого настоящего эксперта на её написание.

Конечно, я не назвал ни имён, ни мест. Мне показалось, что идея ему чрезвычайно понравилась — он уже дважды справлялся насчёт этой статьи. Единственное, чего он боится, по его выражению — это того, что эксперт не сумеет изложить материал в форме, приличествующей «Журналу для всех», ведь Джон Ванамейкер стоит на неусыпной страже общественной нравственности.

Итак, если вы не против высказаться по теме предлагаемой статьи, то из этого могло бы кое-что получиться, что, к тому же, возможно, послужило бы неплохим началом для ваших дальнейших приработков. Конечно, вы ни в коей мере не обязаны раскрывать своё инкогнито. Издателю нужен лишь (на что я и рассчитывал) взгляд на дело, так сказать, «изнутри».

Я думаю, что лучше всего будет написать статью в обычной разговорной манере, уснастив её живыми описаниями и маленькими вкусными подробностями — словом, так, как рассказывал бы фермер о своём курятнике или скотовод — о ранчо.

Если вы за это возьмётесь, дайте мне знать, и я вышлю вам план статьи, какой она мне представляется, со всеми пунктами, на которые должен быть сделан упор. Я мог бы также пройтись по ней и переработать в соответствии с моим пониманием требований к журнальным публикациям или передать её издателю такой, как есть — в зависимости от вашего желания. Сообщите мне, берётесь ли вы за это, поскольку мне необходимо ответить на письмо издателя.

Как там поживает ПО в КТО? Какая ужасная это работа — писать письмо. Думаю, сейчас мой почерк столь же ужасен, как и ваш.

Только одно письмо Харрису — вот и всё, что я смог нацарапать за всё время, прошедшее с моего освобождения. За все два месяца я ни строчки не послал Луизе. Надеюсь, она не обижается. Я скоро ей напишу.

Что же касается общественных развлечений, то я бы, пожалуй, отважился на какое-нибудь мелкое нарушение, если бы точно знал, что за него мне дадут дней тридцать в нашей старой доброй тюрьме. Мне до того противно здешнее общество, что я променял бы его на компанию арестантов. Уж лучше сидеть в кутузке и внимать звону вёдер, чем выслушивать бредни этих разбойников самого высокого полёта.

Дружище, хуже мерзавцев, чем в этих краях, не найти. Я бы вполне удовлетворился обществом негра, таскающего по ночам ведро в нашей тюрьме, лишь бы не иметь дела с писсбургцами.

Передайте огромный привет Билли Р.. Скажите ему, что в нём куда больше всяческих достоинств, чем у всего населения Пенсильвании вместе взятого, включая и учеников воскресной школы Джона Ванамейкера. Билли, да вьётся дымок от вашей сигареты ныне и присно и вовеки веков.

Напишите мне, желательно поскорее, и я вас уверяю — радости моей не будет границ. Я тут окружён сплошными волками и жареным луком, так что словечко от человека, составляющего соль земли, будет словно манна, павшая с висячего сада Господа. Передайте также привет м-рам Айре Маралатту и Стару.

Искренне ваш У. С. П.»

Меньше чем за два месяца для Билла Портера дорога из тюрьмы превратилась в дорогу к славе. Планы его выкристаллизовались. Он решительно засел за работу.

«Только взгляните, как «лентяй», как вечно обзывал меня Луиза, — писал Портер в следующем письме, — загребает по сто пятьдесят долларов в месяц! Я всегда знал — люди не отличают лени от почтенного ничегонеделания».

Первое письмо от Портера сделало больше, чем просто восстановило веру в друга. Оно подарило мне возможность пройти по тому самому Великому Мосту. Уверенность в своих силах и надежда воспрянули во мне с необыкновенной силой. Билл Портер верил, что я справлюсь! Он протягивал мне свою руку.

Я уселся за работу в тот же вечер. Билли помогал — чистил перья. Мы с ним сбацали историю из тех, что издатели так же ретиво «бацают» обратно. Настало утро, а первый набросок «Ограбления поезда» был готов к отправке.

Поезд Судьбы нёсся вперёд, с каждым днём набирая скорость. Бывает так, что какой-то крошечный поступок упадёт, словно снежинка, в колею нашей жизни — и покатило: оглянуться не успеешь, как снежинка превратилась в целый ком. Тысячи мелких снежинок устремляются к нему навстречу, и вскоре эту необоримую силу не остановить; она катит, и толкает нас вперёд, к нашему Предназначению.

По-моему, именно это и происходило со мной: письмо Портера оказалось только первым толчком, а за ним не замедлили последовать другие. Передо мной открылась новая дорога. Мы выслали набросок статьи Портеру. Через два дня пришёл ответ.

«Дорогой друг, я получил ваш ответ сегодня утром и прочёл его с необыкновенным удовольствием. Уверяю вас — нет у человека, застрявшего в Питтсбурге, большей радости, чем напоминание о каторжной тюрьме Огайо.

Вы можете решить, что я испытываю великую любовь к нашей кутузке. Нет, сын мой, ошибаетесь. Просто всё познаётся в сравнении. Я лишь стараюсь вынести Питтсбургу справедливую оценку. Вот она: единственная разница между здешним обществом и обществом каторжан состоит в том, что здесь разрешается разговаривать за обедом...»

Я воспользовался моим первым опытом по части грабежа и рассказал о засаде на поезд МКТ. Портер в своём письме дал мне точные и подробные указания, как надо писать короткий рассказ. Из него явственно вытекало, сколько мук постоянно выносил О. Генри, чтобы превратить свои рассказы в живую, сочную реальность.

Он не пропускал ничего, уделял внимание всему: характерам, обстоятельствам, атмосфере, выразительным средствам, жаргону — всё бралось в расчёт, всё должно быть в гармонии с темой. Я уже упоминал это письмо в той главе, где рассказывал о своей первой грабительской экспедиции в компании других таких же отщепенцев. Это письмо послужило мне моделью для дальнейших попыток на ниве литературы.

Когда рассказ был закончен, мы с Билли прошлись по нему. Билл требовал, чтобы пролилась кровь — для придания колорита, но я настаивал на точных фактах. В реальности бандит убивает только тогда, когда есть угроза его собственной жизни.

— Всё равно это чудо, Эл, что ни говори — вы с Биллом станете знаменитостями!

Портер занялся отделкой: зачёркивал, дописывал, добавлял перцу — так и получился этот рассказ. В течение месяца мы ждали ответа.

А тем временем Судьба тоже трудилась не покладая рук.

Три года мой отец и мой брат Джон целенаправленно работали над смягчением моего приговора. У них появилось много влиятельных друзей. Фрэнк по-прежнему сидел в Ливенуорте — его срок был пять лет. Я всё так же общался с богатенькими поставщиками товаров по контракту. Кое-кто из них проникся ко мне симпатией и пообещал потянуть за ниточки и вытащить меня из кутузки. И однажды все эти совместные усилия увенчались успехом.

Я сидел в кабинете начальника и составлял заявки на товар, как вдруг в комнату вошёл большой, грузный человек — грубоватый, но на удивление симпатичный. Он сразу заполнил собой всё помещение. Наверно, даже сам Господь не сумел бы создать такого впечатления вездесущности и всеохватности! Это был Марк Ханна — сенатор от штата Огайо.

— Начальник где? — загремел он.

— Вышел.

— Мне нужен человек по фамилии Дженнингс.

— Полагаю, что это я, — с большим достоинством ответил я. — Меня зовут Дженнингс.

Ханна смерил меня оценивающим взглядом от огненной макушки до начищенных ботинок и отмахнулся, как будто отгонял надоедливую муху:

— Вы не тот Дженнингс, который мне нужен. Мой Дженнингс — заср....ц, бандит, грабитель поездов на Индейской Территории.

— Я и есть всё вами перечисленное, кроме заср...ца.

Толстяк заржал, затрясшись всем своим обширным телом.

— Бу-га-га! Тоже мне ещё бандюга нашёлся! Да ты же ростом с креветку и цвета такого же!

Что ни говорите, а услышать подобное, пусть даже и от сенатора Соединённых Штатов, обидно. И мне, естественно, этот разговор перестал нравиться.

— Знаете, сенатор, кольт сорок пятого калибра одинаково красит всех.

Ханне, похоже, это показалось страшно смешным. Вошёл начальник.

— Что это у вас тут за говорящие атомы? — гаркнул Ханна.

Дарби мгновенно попал в его мажорную тональность:

— Этот джентльмен — профессиональный грабитель поездов. Его имя Дженнингс. Карьера его, к сожалению, внезапно оборвалась, и теперь ему приходится пожизненно украшать своим присутствием наше заведение.

По всей видимости, представление Ханны о настоящем бандите не выходило за пределы понимания школьника младших классов. Он воображал себе здоровенного детину ростом далеко за шесть футов, у которого вместо лица — ужасающая харя, во лбу — печать Каина, а изо рта сыплются бесконечные ругательства. Однако он сел, и разговор начался. Я превратился в краснобая и нарассказал ему кучу побасёнок о своих днях в качестве разбойника с большой дороги. Похоже, сенатор никогда в жизни так не веселился.

— Надо же, какой вы, однако, милейший микроб! Я слышал о вас из весьма солидных источников. Думаю, вы парень что надо, так что я собираюсь поговорить о вас с мистером МакКинли. Он добрейший человек в мире. Я вытащу вас отсюда.

От радости я едва не впал в истерику. С тех пор я ни о чём другом не мог думать, кроме свободы. Вообразил себе, что меня выпустят уже на следующий день, ну, в крайнем случае, через неделю. Я написал Портеру и сообщил, что не пройдёт и пары недель, как мы с ним увидимся, и тогда можем совместно написать очередной рассказ (потому что Портер был достаточно великодушен, чтобы звать меня соавтором).

От него пришёл ответ.

«Прекрасная новость! — писал он. — Ханне это вполне по плечу. Он даже президента сделал президентом, и все Соединённые Штаты за это у него в долгу».

Две недели прошли. Портер прислал срочный запрос:

«Где же вы, полковник? Я здесь уже целый караван фургонов для переезда нанял!»

В том же письме он сообщал, что мой рассказ, который он переработал, приняли в «Журнале для всех». Чек получим, когда историю опубликуют.

«Как только чек придёт, я вышлю вам вашу законную долю добычи. Кстати, держите, пожалуйста моё имя в глубокой тайне. Мне пока не хочется, чтобы о нём кто-нибудь пронюхал.

P. S. Получили ли вы маленький учебник о том, как писать короткие рассказы? Я почему спрашиваю — я заказал его в магазине и они обещали переслать его вам напрямую. За этими проказниками глаз да глаз нужен, не то обчистят и глазом не моргнут».

Я принялся писать короткие рассказы. Это заняло мой ум на те месяцы, пока я ждал обещанной амнистии. И наконец телеграмма пришла! Меня отпускали на свободу.

Дни моей последней недели в тюрьме запомнились мне полными волнения и напряжения. Надежды, амбиции, прежние идеалы — призраки былого носились вокруг меня в неостановимом хороводе. Во сне ли, наяву ли — во мне жила только одна мысль: я должен справиться... я справлюсь... я им всем докажу...

Вот и настало утро моего выхода на свободу. Начальник Дарби встретил меня в коридоре.

— Эл, я иду в больницу. Составьте мне компанию.

Лицо начальника было серым — оно всегда становилось таким, когда им владели сильные чувства, неважно что — восторг или гнев.

— Клянусь Господом, Эл, как мне не по нутру говорить вам это!

Я застыл. Жаркий поток крови застучал в моём горле, в ушах зашумело. Мне показалось, что у меня душа с телом расстаётся — такой я испытал ужас. Что случилось? Мой отец умер? Или брат?

— Они сыграли с вами подлую шутку, Эл. Вас ожидает маршал Соединённых Штатов. Они переводят вас в тюрьму Ливенуорт ещё на пять лет.

Ещё пять лет в тюрьме! Да это же всё равно что пятьдесят! Злоба охватила меня, как торнадо, сметающий со своего пути все новые надежды и намерения зажить честной, достойной жизнью. Я чувствовал себя так, будто меня подвергли пытке, исхлестали плетью, будто кровь в моих жилах превратилась в тысячи скорпионов, жалящих меня изнутри и доводящих до состояния безумного, слепого бешенства.

Я поспешил в почтовое отделение и вывернул на пол все сокровища, которые я любовно собрал и упаковал, чтобы взять с собой на волю: фотографии некоторых узников, цепочка для часов, которую мне смастерил товарищ по слесарке, деревянная шкатулка — подарок одного парня из столярной мастерской и много всякой другой всячины, которую я хотел сохранить в качестве сувениров.

Билли непонимающе уставился на рассыпанные по полу безделушки.

— Что-то ты не больно весел, Эл. Не горишь желанием отряхнуть прах старушки К.Т.О. со своих ботинок?

Я опустился на пол, покидал свои сокровища в большой платок, оттуда они снова посыпались на пол. Кажется, я не соображал, что делаю. Я боялся заговорить, боялся даже взглянуть на Билли. Свирепая ненависть кипела в душе; я был похож на вставшую в боевую позу кобру.

Билли подковылял ко мне, пользуясь стулом, словно костылём, уселся рядом на пол, собрал мои вещички и увязал узел.

— Да что с тобой, Эл?

— Обвели вокруг пальца. Не будет мне ни Нью-Йорка, ни Оклахомы. Ливенуорт — вот что мне будет. Ещё пять лет, — злобно выплюнул я.

У Билли отпала челюсть, он уронил узел и уставился на меня оторопелым взглядом.

— Не может этого быть, Эл. Они тебя разыгрывают!

Я забрал у него узел:

— Меня ждёт маршал! — и быстрым шагом устремился прочь из комнаты.

— Эл, ты так и уйдёшь, не попрощавшись? — Искалеченный позвоночник Билли не позволял ему удержать меня. Я вернулся. Мой товарищ протянул мне тонкую руку для пожатия. Он плакал. — Чёрт побери, Эл...

Я вышел в тёплый солнечный день. Что-то шептал ветерок, весенние цветы, казалось, дразнили меня своими яркими венчиками. Я бы не преминул насладиться этой чудесной радостью, разлитой в воздухе — если бы был свободен.

Но я не был свободен, и порыв тёплого ветерка лишь добавил горечи моему сердцу. У ворот я заметил длинную тёмную фигуру, прислонившуюся к каменной колонне — маршал. В руках он вертел что-то блестящее.

Подойдя поближе, я понял, что это. Наручники. Во мне проснулось нечто безумное, неистовое, словно тигр. Я прыгнул вперёд. Маршал отшатнулся. Мы стояли лицом к лицу, напружившись, готовые в любой момент взорваться. И тут между нами, запыхавшийся и взбудораженный, возник Дарби.

— Не надевайте на него наручники! Он человек чести! Он не будет пытаться бежать, — сказал начальник.

Маршал, хоть и дрожал от страха, всё же сунул наручники в карман.

Всю поездку он даже не пытался изображать из себя строгого охранника, а я не пытался сбежать. По прибытии в Ливенуорт меня препоручили начальнику тюрьмы. И снова пришлось пройти через унижения: меня опять обмерили, сфотографировали анфас и в профиль, обрили голову, опустили до заключённого четвёртого класса. Всё это вызвало у меня злобное, гадливое чувство — словно мне залепили пощёчину.

Интерес к жизни у меня пропал. Даже мысль о том, что я увижусь с Фрэнком, не радовала — слишком уж я был подавлен.

Наша встреча была печальным, тихим воссоединением двух сотоварищей по несчастью. Фрэнк смотрел на меня, я на него, и никто из нас не произнёс ни одного слова, пока стражник не махнул мне — давай, мол, уходи.

Во мне словно что-то умерло. После этой встречи я очень редко виделся с братом и попыток видеться чаще не делал. Так прошло шесть тоскливых, мрачных месяцев.

И вдруг в одно прекрасное утро, почти без всякого предупреждения, случилось нечто непредвиденное. Я вышел из тюрьмы.

Отец с Джоном не оставляли своих попыток и усилили давление. Апелляционный суд выпустил habeas corpus — затребовал, чтобы меня доставили в суд на разбирательство. Суд объявил моё заключение в Ливенуорт незаконным, а вердикт, осуждавший меня на пять лет дополнительно — бессмысленным, поскольку я был осуждён пожизненно. К тому же была ещё одна закавыка: пожизненное я получил за налёт на поезд в Рок-Айленде, а тут меня одновременно осудили в другом округе за нападение на маршала Бада Ледбеттера. Суд постановил, что этот другой округ не имел надо мной никакой юрисдикции, поскольку в это время я уже сидел в другом.

Когда объявили, что я свободен, на меня эта новость не произвела впечатления. Не больше, чем если бы меня попросили доставить записку из одного тюремного корпуса в другой.

Шестью месяцами раньше мы с Билли Рейдлером сидели далеко за полночь и обсуждали моё будущее. Стоило ли мне отправиться в Нью-Йорк и попробовать себя на ниве писательства, а когда сколочу состояние — тогда вернусь к своим родным обеспеченным человеком? Или, может, мне стоит всё же вернуться к ним сразу — таким, как есть, без гроша?

Теперь меня эти проблемы не волновали. Я словно впал в летаргию. Я никому ни о чём не написал. Всякие амбиции и планы возвращения со славой испарились. Я превратился в живой труп.

И только когда я оказался у двери в камеру Фрэнка, когда он взял меня за руку — только тогда во мне что-то ожило. Брат заговорил — невнятно, лихорадочно:

— Боже правый, Эл, не держи зла и не пытайся больше мстить! — сказал он умоляюще. Меня накрыла могучая волна раскаяния. Я бы дьяволу душу продал сейчас за то, чтобы поменяться с Фрэнком местами.

 

Глава XXVII

И я больше не пытался мстить. Вернулся в Оклахому и снова стал юристом. После целого года напряжённого труда, лишений и голода — и это в стране всеобщего изобилия! — моя жизнь, наконец, наладилась. «Дела» у меня не переводились, некоторые из них я с большим успехом выиграл.

Прошло несколько лет. Я почти забыл о Билле Портере. И вдруг однажды утром пришёл большой квадратный конверт. Как только я узрел чёткий, круглый почерк, что-то словно пробило брешь в моей броне и заставило сердце забиться быстрей.

Впервые за многие годы во мне запела радость. Мне даже почудился музыкальный, бархатный шёпот Билла Портера, долетевший ко мне через половину континента.

Это случилось в начале 1905 года. Портер просил меня начать писать. Во мне взыграли старые амбиции и я принялся за «Ночных всадников». Так между мной и Портером снова завязалась долгая переписка.

От Билла пришло письмо:

«Элджи Дженнингсу, Запад. Дорогой Эл, я получил ваше сообщение. Надеюсь, скоро за ним последует продолжение. Ну что ж, поскольку мне сейчас нечем заняться, я решил, что было бы неплохо написать вам письмо, а поскольку сказать мне нечего, то на сем я своё послание и заканчиваю. (Шутка).»

Дальше письмо разворачивалось на четырёх страницах — весёлая, причудливая болтовня, целью которой было заманить меня в Нью-Йорк. Ещё не успев дочитать, я уже начал паковать чемодан.

В Нью-Йорке Билл Портер уже стал знаменитостью. Он был теперь О. Генри, человеком, пленившим сердца миллионов читателей своими рассказами. У него вышло уже несколько сборников: «Четыре миллиона», «Голос большого города» и другие. Идея навестить осиянного славой Билла полностью завладела моим сознанием.

Но у меня были и другие причины отправиться в эту поездку. Я собирался по пути остановиться в Вашингтоне и встретиться в Белом доме с Теодором Рузвельтом. Я хотел полного и окончательного помилования, хотел, чтобы меня восстановили в гражданских правах.

Каковы бы ни были мои успехи в суде, ничто не могло утишить муки попранной гордости. Каждый раз, проходя мимо избирательных урн и видя, как другие мужчины опускают в них бюллетени, я испытывал горькое, жгучее унижение.

С самого своего выхода из Ливенуорта я неустанно работал над тем, чтобы вернуть себе гражданские права. За меня вступился глава республиканской партии Оклахомы, но я решил лично донести свою мольбу до самого великого из республиканцев. Я добился аудиенции благодаря своей бесконечной наглости и напористости, а успехом миссия увенчалась благодаря справедливости нашего президента.

Маршалом Соединённых Штатов в Оклахоме был тогда Джон Эбернати. По профессии он был охотником. Когда Рузвельт приехал в Оклахому, Эбернати организовал для него охоту на волков. Эти двое сразу почувствовали друг к другу искреннее, глубокое расположение. Эбернати входил в число моих друзей тоже. Он дал согласие поехать со мной и представить моё дело президенту Рузвельту.

Нам удалось пробраться в приёмную правительства. Там находилось ещё пятеро-шестеро мужчин — они ожидали, коротая время в лёгкой беседе. Я узнал только одного из них — Джо Кэннона. Мы с Эбернати стояли в уголке, словно два беспомощных телёнка, пытающихся укрыться от грозы.

Я не отрываясь смотрел на дверь. Я был убеждён, что он пройдёт именно через неё. Однако когда дверь с грохотом распахнулась и великий человек вошёл в комнату, я всё равно был захвачен врасплох.

Присутствие Рузвельта, казалось, наэлектризовало всю комнату — словно между находящимися здесь людьми заструился ток. Впервые я видел президента воочию. Он выглядел так, будто вышел после хорошего, стимулирующего заплыва — до того всё в нём, каждая капля крови пульсировала здоровьем.

В выдающейся личности того, кто стоял сейчас посреди приёмной, сочетались восторженность молодости и уверенная сила зрелости. Он одним взглядом окинул всех присутствующих и, фактически, проигнорировал всех, кроме Эбернати.

— Алло, Джон! — воскликнул он, и моё волнение улеглось. — Как там поживают оклахомские волки? — Он стремительно рванулся к нам. Рузвельт никогда не ходил и не шагал, он всегда летал — столько было в нём спонтанности и живой энергии. — Джентльмены — это мой маршал Соединённых Штатов, Джон Эбернати из Оклахомы.

— Мистер президент, это мой друг Эл Дженнингс, — ответил охотник на волков.

Живые, пронзительные глаза Рузвельта уставились на меня.

— Рад видеть вас, сэр. Я знаю, чего вы добиваетесь. Но я очень занят. Мы не могли бы встретиться позже?

— Мистер президент! — Слова вырвались из моего рта, словно из катапульты. — Мне больше никогда не удастся проникнуть сюда опять. Моё дело для меня намного важнее вашего правительственного совещания. Я хочу снова стать гражданином Соединённых Штатов!

В его глазах загорелся юмористический огонёк, и в одно мгновение на лице Рузвельта появилось самое проницательное, доброе и сердечное выражение, которое я когда-либо у кого-либо видел. В его глазах промелькнул весёлый огонёк.

— Я думаю, вы правы, сэр. Стать гражданином нашей великой страны куда важнее любого правительственного совещания. — Он обернулся к остальным. — Джентльмены, прошу простить, я задержусь на пару минут.

Мы перешли в смежную приватную комнату, и Рузвельт присел на краешек стола.

— Мне вот что хотелось бы знать, — проговорил он. — Были ли вы виновны в том преступлении, за которое попали в тюрьму?

— Нет, сэр.

— Значит, вас не было на месте преступления?

— Нет, я был там, я напал на поезд и ограбил пассажиров. — Безжалостный проницательный взгляд не отпускал меня ни на секунду. — Но я не грабил почту Соединённых Штатов, а именно за это меня осудили.

— Не вижу особой разницы, — резко возразил он.

— Разница есть. Мистер президент, я не стал бы говорить вам ничего, кроме правды.

— Эбернати и Фрэнк Фрэнс заверили меня, что вы будете говорить только правду. Я изучил ваше дело. Я решил дать вам полное помилование, и мне хочется, чтобы вы были его достойны.

На этом можно было бы и остановиться, но тот самый дьявол, который частенько тянул меня за язык к месту и не к месту, толкнул меня на самый безрассудный из всех возможных ответов. Ну, не обладал я чувством меры!

— Мистер президент, меня осудили за куда более строгое нарушение закона, чем я на самом деле совершил. Судья Хонси Таунсенд вынудил присяжных вынести нужный ему вердикт.

Если бы я отвесил президенту Рузвельту оплеуху, он и тогда не отреагировал бы с бóльшим негодованием. Его лицо вспыхнуло и перекосилось от гнева, даже зубы обнажились. Я подумал, что сейчас он меня ударит. Язык мой — враг мой. Доболтался. Я бы отдал глаз, лишь бы вернуть вырвавшиеся слова.

— Вы обвиняете одного из тех, кого назначил лично я, — ровным и тихим голосом проговорил он. — Будьте любезны обосновать ваши утверждения.

Всё, не видать мне помилования. И я изложил факты.

Десять человек свидетельствовали под присягой, что Хаммер, маршал Южного округа Индейской Территории, приходил в комнату присяжных как раз тогда, когда они разбирали доказательства в моём деле; он сказал им, что судья Таунсенд вынесет мне самый лёгкий приговор, если они признают меня виновным. Присяжным намекнули, что мне грозит всего лишь один год, и они вынесли обвинительный вердикт. На следующее утро Таунсенд приговорил меня отбывать пожизненный срок в каторжной тюрьме Огайо.

Мой брат Джон записал эти показания, и свидетели заверили их своими подписями. Всё это содержалось в папке в архиве главного атторнея. Вот о чём я рассказал президенту.

Он ничего не ответил, но подошёл к двери и отдал несколько срочных приказаний. Потом принялся напряжённо мерить комнату шагами.

Мне даже казалось, что я могу ощущать исходящие от него волны гнева. Из соседней комнаты принесли какой-то документ.

— Вы сказали правду, — обратился ко мне Рузвельт. — Помилование ваше. Будьте достойны его. Желаю вам всяческой удачи.

Он протянул мне руку. Я был так растроган, что еле нашёл силы пролепетать слова благодарности. Так что в Нью-Йорк, на встречу с Биллом Портером, я прибыл свободным человеком и гражданином.

Мои представления об известности Билла были преувеличены. Я знал, что Нью-Йорк огромен, но мне казалось, что даже там фигура Портера должна возвышаться надо всеми, словно белокурый Геркулес над городом карликов.

Мы с Эбернати прокатились от Вашингтона до Нью-Йорка с ветерком. Когда пароход пошёл по Гудзону, мы запутались: то ли мы на пути в Ливерпуль, то ли к Острову Ангелов. Единственное, что мы знали, это — мы искали Билла Портера. Письмо с его адресом я умудрился потерять.

Мы таскались по улицам — вверх по одной, вниз по другой — странная парочка в широкополых шляпах. Время от времени я набирался наглости и дёргал кого-нибудь за рукав — неважно, кого, мужчину, женщину или ребёнка:

— Эй, приятель, вы случаем не знаете, где живёт Билл Портер?

Они холодно смотрели на меня и проходили мимо. Я услышал, как один из молодых парней пробормотал: «Вот ещё деревенщина».

Мы не могли найти Билла.

Зато настроение у нас было самое радужное. В конце концов мы очутились в отеле «Бреслин», не имея ни малейшего понятия о том, как мы туда попали. Мы принялись угощать всех, кто сидел в баре.

Теперь целая толпа народу была осведомлена, что в городе объявились Бандит и Охотник на волков.

— Чёрт возьми, но ведь Билла мы так и не нашли! — Эбернати стукнул стаканом о барную стойку.

— Какого ещё Билла? — просил бармен.

— Билла Портера. Ну, знаете, самого великого человека в Нью-Йорке?

— Конечно, я знаю всех Биллов Портеров в этом городе.

Тогда Эбернати «осенило»:

— Давай позвоним президенту и спросим, где живёт этот твой Билл. Президент отличный мужик, он нам точно поможет!

Эта не совсем обычная идея натолкнула меня на другую мысль. Доктор Алекс Ламберт, лечащий врач Рузвельта, жил в Нью-Йорке. Он отнёсся к нам с большой симпатией. Вот кого нам надо разыскать, а уж он выведет нас на Билла.

Я помнил, что Портер жил где-то у Гремерси-парка. Я позвонил доктору и в самых изысканно-вежливых выражениях спросил, как нам попасть в упомянутый район. Абсурдность вопроса, похоже, вовсе не выбила его из седла. Он пустился подробно описывать маршрут.

Плечом к плечу мы с Эбернати добрались туда, куда надо, и напустив на себя самый что ни на есть достойный вид, принялись обивать пороги всех домов подряд: звонили в каждую дверь и спрашивали Билли Портера. Ни одна душа никогда не слышала о нём. Каким-то образом мы заплыли в «Клуб игроков». Вышибалам не понравился покрой наших костюмов. Пришлось их подкупить, тогда они впустили нас.

— Где можно найти мистера Уильяма Сидни Портера, писателя? — спросил я одного из них.

— Понятия не имею, никогда о таком не слышал. Спросите вон того — он знает кучу народа, даже всякую мелочь. Это Боб Дэвис.

Коренастый, небольшого роста мужчина с широким весёлым лицом и проницательными серыми глазами стоял у двери в большой зал. Я приблизился к нему.

— Вы знакомы с Биллом Портером?

— Никогда не слыхал о таком. — Разговаривая, он даже не удостоил меня взглядом. — В круг моих знакомств входят только писатели, официанты и полисмены.

И тут я вспомнил, кем был разыскиваемый мной человек.

— О, спасибо. — Я попытался придать своему голосу безразличные интонации. — Может быть, вы знаете человека по имени О. Генри?

Лицо коренастого словно осветилось. Он схватил меня за руку.

— Знаю ли я О. Генри? Ещё бы мне его не знать! А вы — вы тоже?

— Я?! — в свою очередь завопил я. — Чёрт, конечно! Он мой старинный приятель!

— Да? А он, значит, с Запада? — пронзительные глазки издателя не пропустили на моём лице ни одной веснушки. Его явно мучило любопытство. Значит, Портер держит их в неведении относительно своего прошлого. Ну, нет, тайну моего друга ты от меня не узнаешь! Поэтому я не ответил на вопрос прямо.

— Он с Юга, — наконец сказал я. — Вы знаете, где я могу его найти?

— Наведайтесь в отель «Каледония», Западная Двадцать шестая улица, номер 28.

Так мы и нашли Портера.

— Это вы, полковник? — Всё тот же богатый, роскошный негромкий голос. — Я буду через мгновение! Благослови вас Господь!

Мгновение действительно оказалось весьма кратким, и вот перед нами утончённый, безупречный Билл, преобразившийся, словно по волшебству. На нём был прекрасный серый костюм, роскошный голубой галстук, неизменные перчатки, а в правой руке он держал тросточку.

— Привет, Билл! А где же ваш сорок пятый? Разве не его вам положено носить вместо этой побрякушки?

— Ах, полковник, сорок пятые сейчас не в моде. К тому же здесь, на Манхеттене, есть люди, которые сильно возражают против этого обычая, особенно Законодательное собрание.

Как будто с нашей последней беседы прошло пять минут, а не пять лет! Всё с той же теплотой и вниманием он молча всматривался в моё лицо.

— Это вы, полковник. И всё такой же, не изменились!

Мы присели за столик, заказали виски, забыли выпить и лишь сидели, пожимая друг другу руки и кивая, как парочка лебедей.

— Как там поживают Ганс и Фриц? — Голос Портера был полон радостного нетерпения. Упомянутые парни были котятами-близняшками, выросшими в почтовом отделении нашей тюрьмы.

Вот так мы, словно двое деревенских мальчишек, которые выросли вместе, вместе купались в одном ручье и вместе ходили в школу, — так мы сидели и обменивались воспоминаниями о ненавистной, полной всяческих ужасов тюрьме.

— И всё же хорошо, что вам довелось побывать там, полковник. Тюрьма — весьма подходящий вестибюль для этого Города Проклятых Душ. Бедолаги, сидящие там, просто ангелы в сравнении со здешними деловыми негодяями. Если у вас завалялась пара долларов, потратьте её сегодня, потому что они найдут, как отнять у вас ваши денежки ещё до наступления завтрашнего утра.

Была уже полночь, когда мы отправились в старый «Хоффман Хауз» опрокинуть по последнему стаканчику. Наутро нам предстояло встать рано, чтобы познакомиться поближе с большой деревней по имени Нью-Йорк. Мы с Эбернати вскочили в шесть. Портер пришёл в одиннадцать. Первым пунктом его развлекательной программы шла поездка в экскурсионном экипаже.

— Вы получите быстрое, беглое впечатление об этом Багдаде-на-Гудзоне и тысячах его тайн. Вы увидите замаскированных принцесс, прячущихся за углами от злых джиннов, встретитесь с великими визирями... Держите ушки на макушке, а глаза открытыми.

Эбернати, Портер и я были единственными пассажирами. Гид монотонно гудел: «Посмотрите направо, джентльмены, это дом Шеридана Лэнда». Или называлось какое-то другое имя. «А там налево, немного подальше — могила Гранта...»

Портер заёрзал, потом встал и вручил чичероне бумажку в два доллара.

— Держите-ка язык в границах вашего рта, — внушительно сказал он. — Мы не энтомологи, нам всякие золотые клопы не нужны, и не антиквары, чтобы водить дружбу со всякими старыми мертвецами. Мы — дети Бахуса. Так что прижмитесь к тротуару.

День был противным, холодным. Чичероне, охотник на волков, бандит и гений совершили множество экскурсий по различным питейным заведениям. Возница стал несколько небрежен и наехал на чей-то фургон. На короткое мгновение нам показалось, что сейчас начнутся неприятности. Ни мне, ни Эбернати не улыбалось иметь дела с фараонами.

— Возьмите себя в руки, джентельмены! Я всё сделаю по закону.

С величавой грацией истинного генерала Портер ступил на тротуар, распахнул пальто и показал полицейскому какую-то звезду. Полисмен извинился. Всё произошедшее показалось нам истинным чудом.

— Он — Волшебник из Багдада! — шепнул я Эбернати. Следующие три недели показали, что я прав. Билл Портер взмахивал рукой, и его «Багдад-над-подземкой» раскрывал перед ним свои тайны.

 

Глава XXVIII

Временем Багдадского Чародея была ночь. Когда зажигались миллионы огней и и улицы заполнялись извивающимися, словно чёрные змеи, толпами мужчин и женщин — вот когда Билл Портер оказывался в родной стихии.

Он владел этим городом, а люди, его населяющие, были объектами его наблюдения. Он проникал в самую их гущу и наставлял на них пристальный микроскоп своей блестящей проницательности. Покровы с мошенничества, мелких обманов, жалкого позёрства, слетали, будто унесённые могучим ветром. И оставались души — обнажённые и убогие. Это было как раз то, чего и добивался Чародей.

На каждом шагу поджидали увлекательные приключения. Вот юная девушка старается тайком ускользнуть за угол, а вот старый побирушка скрючился на пороге... Столько тайн! И все их Портер должен был раскрыть. Но он никогда не отходил просто в сторонку и не предавался размышлениям. Он всегда завязывал дружбу со своими персонажами.

Он изучал их секреты, узнавал об их надеждах и разочарованиях. Он пожимал руку Сопи-бродяги, и Дэлси сама рассказывала ему о том, как оказалась на мели со своими шестью долларами в неделю. Нью-Йорк был зачарованным лабиринтом, и за каждым углом глазам твоим представало нечто неожиданное и чудесное.

Вот в это своё королевство и ввёл меня Билл Портер.

В один из первых вечеров после моего приезда в город, он пришёл ко мне — беспечный, изысканный, в приподнятом настроении. В петлице у него красовалась роза. Застенчиво прищурившись, он вытащил из кармана ещё одну.

— Полковник, это будет ваше прикрытие. Вденьте это в петлицу, и никто в жизни не догадается, что вы с Запада.

— Чёрт возьми, зачем мне этот салат?

Но если Билл что-то задумывал, он добивался своего. Розовый бутон был прикреплён к моей петлице.

— Я обратил внимание, — сказал Билл, — что фараоны провожают вас особенно пристальными взглядами. Этот талисман отведёт от нас подозрения.

— Куда мы идём?

— Никуда и всюду. Может, мы попадём в «Адскую кухню» или к Преддверью Рая. Приготовьтесь к восторгам и опасностям. Мы идём туда, куда потянет нас магнит.

Время близилось к полуночи. Мы прошли по Пятой авеню и начали прогуливаться где-то между Двадцать пятой и Двадцать шестой улицами. Десятки безвкусно накрашенных женских лиц скользили мимо нас.

— Как корабли, что проходят в ночи, — прошептал Портер. — На их пути только две скалы: фараоны и квартирные хозяйки. Взгляните, как они побиты жизнью и потрёпаны штормами. Мне нет от них покоя.

Из тьмы выступила бедно одетая девушка. На вид ей было лет семнадцать.

— Наверно, только что сбежала из спокойного болота в своей деревне.

— Как бы не так, это опытная шлюха.

— А я говорю — она в первый раз. — Портер поддел меня локтем. — Ещё не научилась вести свою лодку над омутами городской жизни.

— Это у неё такая маска. Бьёт на невинность.

— Нет, вы ошибаетесь. Давайте исследуем и увидим, кто прав. Я останусь здесь, при лошадях.

Портер частенько вытаскивал из моих рассказов о прошлом всякие словечки и вворачивал в свою речь.

Когда мы подошли, девушка пригнулась к порогу, притворяясь, что завязывает шнурки. Она подняла на меня взгляд — большие полудетские глаза были полны опаски.

— Вы переодетый полицейский? — Она говорила тихо, но её голос звенел от страха. — Не забирайте меня! Я никогда не делала этого раньше.

— Я не полицейский. Но мне бы хотелось представить вас своему другу.

Подошёл Билл.

— Вы же напугали леди! Спросите, хочет ли она отобедать с нами.

Девушка перепугалась ещё больше и отшатнулась.

— Никуда я с вами не пойду!

— Не опасайтесь, леди, с нами вы смело можете идти куда угодно.

Портер обращался к девице так, будто она была принцессой, а он — странствующим рыцарем.

В заинтересованности Портера не было никаких личных мотивов. В нём жила одна ненасытная страсть — раскрывать тайны, проникать в характеры людей. Ему не нужны были рассказы из вторых рук или подчищенные и приглаженные истории. Он был учёным, и всепоглощающим объектом его внимания являлось трепетное человеческое сердце.

Мы отправились в ресторан Мукена. Маленькое, тоненькое бледное существо никогда не бывало там раньше. Её глаза светились восторгом. В обществе Портера девушка чувствовала себя так непринуждённо, что это меня даже слегка обеспокоило. Мне хотелось, чтобы юная леди знала — она находится в компании великого человека.

— Этот джентльмен — великий писатель, — прошептал я ей.

Портер ощерился в притворном гневе.

— Ничего подобного! — возразил он.

— А я верю, — заявила девушка. — Можно взглянуть, что вы написали? Наверно, что-то о красивых людях с кучей денег и всём таком чудесном?

— Да, — ответил Портер. — Это о таких девушках, как вы, и обо всём том чудесном, что случается с ними.

— Но у меня в жизни совсем нет ничего чудесного. Только нищета, и голод, а интересного ничего не случается — кроме сегодняшнего вечера, конечно. Сколько себя помню — всё одно и то же, одно и то же...

Портер сделал так, что она раскрыла душу. Да, он был прав. Наша новая знакомая была всего лишь простой деревенской девушкой, уставшей от монотонных будней и решившей попробовать настоящей жизни.

В ней не было ничего замечательного. Я не видел здесь ничего такого, о чём стоило бы написать. Единственный раз в ней проскочила искорка, когда принесли заказанный обед — её лицо осветилось неподдельной радостью. Я был уверен, что Портер разочарован.

— Когда я вижу останки кораблекрушения, мне хочется узнать, как всё произошло, — сказал он.

— Хорошо. И что вы вынесли из сегодняшних исследований?

— Ничего, кроме того, как осветилось её лицо, когда принесли суп. Об этом стоит написать! Что стоит за этой внезапной вспышкой счастья? С чего бы ей так радоваться при виде тарелки с супом в городе, где каждый вечер выбрасывают на помойку столько еды, что хватило бы прокормить целую армию? Да, здесь есть, о чём писать! Вовеки не охватить!

Всякий встречный представлялся ему сокровищем. Он водил меня в дешёвые забегаловки, ночные бары и танцевальные залы. Его влекла туда всё та же ненасытная страсть. Неудивительно, что Нью-Йорк сбрасывал свою маску перед этим несравненным Ночным Исследователем.

— Нюхом чую — сегодня вечером нам повезёт, полковник. Давайте же отправимся и ухватим удачу за загривок.

Это был уже другой вечер; мы обедали в отеле «Каледония».

Мы начали с Шестой авеню. Дождь хлестал, кажется, со всех сторон. В окошках подвальных баров смутно мерцали огоньки. Запахи затхлого пива, прогорклой капусты и старых бобов наполняли помещения. Мы исходили множество подобных захудалых пивнушек с усыпанным опилками полом и облупившимися солонками на исцарапанных, ничем не покрытых столах.

— Нет, не здесь. Давайте пойдём к О’Райли. Что-то мне аромат этих итальяшек не по нутру.

На Двадцать второй улице Портер закрыл зонтик.

— Вот здесь мы найдём то, что ищем.

У стойки толпилась пара десятков мужчин. Столы служили подставками для локтей кричаще одетых, увешанных дешёвыми безделушками женщин.

Мы заняли свободный столик. Все присутствующие дамы одарили моего спутника восхищёнными взорами.

— Господи помилуй, Билл, неужели вы станете обедать в такой вонище?

— Лишь пиво и сэндвич. Взгляните, полковник — вот идея для рассказа!

В углу сидели две девушки — хорошенькие, бедно одетые, скромные, с пронзительным голодным блеском в глазах. Портер подозвал их.

Девушки присели за наш стол. Помещение представляло собой зал для танцев самого низкого пошиба, располагающийся в подвале под салуном. Наяривал аккордеонист, ему вторило старое разбитое пианино; посередине дёргалось в нелепом ритме несколько безвкусно одетых пар. За столиками сидело человек двадцать мужчин — все они застыли, тупо уставившись перед собой; некоторые были наполовину пьяны, другие орали хриплыми голосами обрывки песен. Гвалт, царивший здесь, досаждал, однако, ещё больше, чем вонючие испарения из их глоток.

Портер протянул девушкам меню. Их взгляды, казалось, приковались к этому замурзанному клочку бумаги. Одна из барышень, и по природе изящного телосложения, была так худа, что я боялся, как бы она в любую секунду не переломилась, словно сухой сучок. Она попыталась придать себе равнодушный вид, однако загоревшийся в её глазах огонёк выдал её. Круги вокруг запавших глаз девушки казались ещё темнее по контрасту с жирно наложенными на прозрачные щёки румянами. Она заметила мой пристальный взгляд и обернулась к своей маленькой белокурой подруге:

— Заказывай-ка ты, Мэйм.

Мэйм не стала притворяться — она была голодна, а здесь предоставлялась возможность наесться.

— Так как, мистер, — спросила она, наклонившись к Портеру, — я могу заказать, что хочу?

— Боюсь, что нет. Понимаете, леди, у меня туговато с деньгами. — И он заказал четыре пива.

Я не мог понять сути затеянного Портером эксперимента. Из множества размалёванных лиц он выбрал именно этих двоих и испытывал на них силу своей магии. Но вид голодных глаз мне не нравился. Мэйм неотрывно смотрела на какую-то пышнотелую, пухлощёкую дамочку — та благодушно уплетала мокрую вялую капусту, загребая её ложками. Мне стало не по себе. Я сунул Портеру свой кошелёк.

— Ради Бога, Билл, накормите их!

Он оттолкнул кошелёк обратно.

— Подождите. Здесь вырисовывается рассказ.

Он оплатил заказ — там и было-то всего двадцать центов. Потом он немного поговорил с хозяином забегаловки. Не знаю, о чём он просил, но хозяин, похоже, был на всё согласен.

— Уважаемые дамы, не хотите ли вы уйти отсюда и отобедать как полагается?

Глаза Мэйм тревожно забегали. Вторая девушка, Сью, встала.

— Спасибо, — сказала она. — Это было бы очень любезно с вашей стороны.

Мы направились к отелю «Каледония», где располагался кабинет Портера.

— Напрасно мы согласились, Сью. Нас заберут! Стоит только войти в клоповник с этими господами, как фараоны набросятся на нас и заметут. Давай уйдём! Вот чую я, делаем глупость!

— Да мы только и делаем, что глупости. Если выдался шанс пожрать, уж я от него не откажусь! — отрезала Сью. Её манера говорить являла собой смесь достоинства, горечи и уличного жаргона.

— Поверьте, никакой глупости вы не совершаете, — сказал Портер. Он быстро шагал вперёд. — Там, куда мы идём, не ступала нога фараона.

Когда мы пришли в отель, был второй час. Портер заказал в номер бифштекс, картофель, кофе и салат из крабов. Еду он расположил на том самом столе, на котором было написано столько шедевров. Мэйм пристроилась на сундуке, Сью сидела на кушетке, а сам Портер, с полотенцем на руке, обслуживал нас, словно заправский официант. Вот в такой чуднóй обстановке и родилась в то раннее утро одна из его новелл.

— Ну как, денежки водятся?

Разговаривая с людьми, подобными нашим ночным спутницам, Портер перенимал их манеру речи и их мысли.

— Да какие там денежки, скажете тоже...

Мэйм была полностью поглощена бифштексом — уписывала за обе щеки, не останавливаясь, и прервалась только чтобы ответить:

— Едва наскребаем, чтобы заплатить два доллара в неделю за комнату. Если привалит удача — то хотя бы нажираемся, а если нет — кладём зубы на полку. Ведь редко попадаются такие шикарные господа, как вы.

— Вы даже не знаете, что это такое — когда живот сводит, — тихо добавила Сью. Она тоже была зверски голодна, однако невероятным усилием воли удерживалась от того, чтобы не последовать примеру Мэйм и не наброситься на еду с той же жадностью. — Вы никогда так не мучились, как мы.

— Да, конечно. — Билл подмигнул мне. — Трудновато вам здесь приходится, я правильно понимаю?

— В самую точку на этот раз. Очень трудно. Если обрастёшь толстой шкурой — считай, тебе повезло. А если нет — ложись и помирай. — Сью откинулась назад и уставилась на свои длинные, тонкие пальцы. — Вот так с Сэди случилось. Мы с ней приехали сюда из Вермонта вместе. Думали, устроимся певичками. Удалось устроиться в хор, и одно время мы жили очень даже неплохо. Потом пришло лето, труппа распалась, и мы остались без гроша.

Получить работу нигде не удавалось, и мы голодали по-страшному. Бедная Сэди вся измучилась, испереживалась, всё думала о Бобе Паркинсе, молилась, чтобы он вдруг объявился, как обещал. Она с ума по нему сходила, и когда мы уезжали, он пришёл и сказал, что заберёт её обратно, если у неё не сложатся дела.

Так оно всё и шло, и я больше не могла этого выносить. Вот и отправилась на улицу — заработать на жратву. Мне плевать было, что это грязные деньги. Но Сэди отказалась. Сказала, что не может разбить сердце Боба. Он придёт за ней, он обещал. Через пару недель я вернулась, у меня скопилось чуток монет, и я хотела отправить Сэд домой. Но её уже не было. Она потеряла надежду, что Боб придёт, и покончила с собой. Задушилась газом в той самой комнатёнке, где мы с ней жили.

Портер разливал кофе и впитывал в себя каждое слово.

— Наверно, Боб так и не появился?

— Нет, он таки пришёл. Сказал, что искал нас повсюду — обивал пороги всех меблирашек в городе. Я рассказала ему. Это был ужас. Он сидел и долго не мог ни слова вымолвить.

А потом принялся выспрашивать меня про Сэди, почему она не дала ему знать, что ей плохо. Я выложила ему про все наши мучения. Он сказал лишь: «Господи, Сью, вот, возьми, купи себе еды».

Он дал мне пять долларов, и мы с Мэйм заплатили за комнату, а на остальное харчевались — прошла уже целая неделя. Больше я Боба не видала. Он страшно переживал.

Сью говорила резко, отрывисто, но Портер больше не обращал на её слова ни малейшего внимания. Внезапно он поднялся, подошёл к маленькому столику и вернулся обратно с книжкой в руках. Это был роман «Короли и капуста».

— Прочтите это на досуге и скажите мне потом, что вы думаете.

Ужин окончился. Портеру, похоже, не терпелось избавиться от всех нас. Барышни с готовностью удалились. Та, что была поменьше ростом, с сожалением окинула взглядом хлеб и мясо, оставшиеся на столе:

— Ой, сколько у вас осталось на завтрак!..

Я схватил какую-то бумажку, лежащую на стуле, завернул в неё остатки еды.

— Возьмите с собой.

Сью смутилась.

— Мэйм! Побойся Бога, какие у тебя руки загребущие!

Но Мэйм лишь смеялась.

— Никогда не знаешь, когда настанет чёрный день!

Портер был занят. Он, кажется, даже не заметил, что они ушли. Сюжет захватил его и не отпускал. Он уже чувствовал аромат резеды.

Сью передала свою историю Чародею. Он провёл её через тончайшую мастерскую своего ума, и в мир вышел щемящий реализм «Комнаты на чердаке».

 

Глава XXIX

Если Портеру, как никому до него, удалось уловить Голос Большого Города, если он проник в вены, ведущие к самому сердцу этого города — то это потому, что он, как одержимый жаждой золота старатель, беспрестанно вонзал свою кирку в асфальт. Он копал на улицах и в ресторанах Манхэттена. Он пронзил неподатливый гранит его материализма и обнаружил таящийся в его глубинах клад любви и поэзии.

Сквозь слой обыденности его глазам представало сочное золото юмора и грусти. Нью-Йорк был его прииском. Но удача Портера подкреплялась железной целеустремлённостью, а не приходила по воле слепого случая. Ни один писатель никогда не работал с такой тщательностью и настойчивостью, как О. Генри. Он был из породы неустанных исследователей.

Обычные люди приобретают профессию или ремесло, которое их кормит, а свободное время отдают тому, что нравится их душе. Для О. Генри же работа была его жизнью. Хобби и работа составляли единое неделимое целое.

Он не мог не наблюдать, не подмечать и не складывать затем увиденное в сокровищницу своего ума, как негатив не может не запечатлевать на себе картинку, когда на него падает луч света. Склад ума Портера был таков, что он сам выбирал жизненную историю и претворял её в рассказ.

Иногда он натыкался на уже готовую россыпь самородков, вроде истории, что рассказала Сью. Иногда же это был лишь проблеск золотой жилы. Во всяком случае, он редко не привносил в историю что-то своё.

Он много раз промывал породу, прежде чем из неё появлялось на свет чистое золото. То, что кому-то другому показалось бы лишь мелкими невзрачными камешками, виделось ему блестящими золотыми зёрнами. Так случилось и с алебардистом из "Маленького замка на Рейне".

— Я хочу познакомить вас с пильзенским пивом, — сказал он мне как-то вечером, когда мы начали свой обычный обход. — Уверяю — оно понравится вам больше, чем ваш кофе – такой густой, что способен останавить даже бандитскую пулю.

Мы отправились в немецкий ресторанчик на Бродвее и заняли столик у входа. В одном из своих рассказов О. Генри говорит: «Верх амбиций рядового нью-йоркца состоит в том, чтобы пожать руку шефу итальянской таверны или получить милостивый кивок от главного официанта какого-нибудь бродвейского питейного заведения». Сам он зачастую удостаивался и того, и другого.

Пиво оказалось отменным. Однако наибольший мой интерес вызвало не оно, а смехотворная фигура, расположившаяся у подножия ступенек, ведущих в ресторан. Человек был одет, словно старинный алебардист. Я не мог оторвать от него глаз. У него были самые бегающие глазки и самые хилые руки, какие я когда-либо видел. Контраст с его внушительной бронёй был впечатляющий.

— Взгляните-ка на этого доходягу, Билл! Ну и воитель!

Пальцы у «воителя» были жёлтыми от никотина.

Портер взглянул на него, откинулся на стуле и прикончил своё пиво в молчании.

— Интересная история.

Вот и всё, что он промолвил. Мы ушли домой рано — совершенно трезвые.

Когда с нами приключалось нечто подобное, мы обычно сидели у Билла в номере и беседовали часов до двух ночи. Однако сегодня этого не случилось.

— Полковник, похоже, вы сегодня устали больше обычного, — сказал он. — Да и я, пожалуй, отправлюсь спать.

Когда речь Портера становилась чересчур вежливой и формальной, это был верный признак того, что его ум занят какой-то идеей. Раздражало это меня без меры. Не раз я порывался уйти и никогда больше с ним не встречаться. Однако я понимал, что сам Портер не сознаёт своей внезапной холодности. Он как бы отстранялся от всех, потому что владевшая им мысль возводила вокруг него барьер. Он мог думать только о своём рассказе и больше ни о чём.

Мы договорились встретиться около полудня на следующий день. Я решил не навязываться, разве что он сам вспомнит о нашем договоре. Примерно в десять минут первого он позвонил мне.

— Что это вы опаздываете? — сказал он. — Я жду!

Войдя в его комнату, я увидел, что большой рабочий стол завален листами. Клочки бумаги, исписанные его размашистым почерком, устилали также весь пол.

— Когда я продам эту вещь, то поделюсь выручкой с вами.

Портер подхватил со стола большую кипу бумаг.

— Почему?

— Потому что это вы подали мне идею рассказа.

— Вы имеете в виду того прокуренного хиляка в доспехах?

— Да. Я только что закончил.

Он прочитал мне рассказ. От броненосного вояки в нём остался лишь намёк. Сам бравый алебардист не узнал бы себя в том драгоценном камне, в который его превратил гений Портера. Вся новелла, такая, какой её можно прочитать и сейчас, была написана за несколько часов в период между полуночью и полднем. А Портер, тем не менее, выглядел так, будто всю ночь сладко спал и славно отдохнул!

— И всегда у вас так — вдохновитесь в один миг и выдаёте рассказ без всяких мук творчества?

Портер открыл ящик стола.

— Взгляните-ка сюда. — Ящик был плотно забит листами бумаги, исписанными его размашистым почерком. — Иногда рассказ не идёт. Тогда я даю ему отлежаться до более подходящего момента. Здесь у меня масса неоконченных текстов — лежат, дожидаются своего часа. Нет, я не «выдаю» рассказов. Я всегда продумываю их и очень редко начинаю писать, не закончив их предварительно у себя в голове. А после этого записать текст уже нетрудно.

Да, я видел, как он часами сидел c карандашом, ожидая, когда же рассказ полностью сложится в его сознании.

О. Генри как художник был необычайно дотошен. Он был рабом словаря. Он корпел над каждым словом, получая бесконечное удовольствие в открытии новых оттенков его смысла.

Как-то он сидел за столом спиной ко мне и писал с невиданной скоростью — словно слова сами собой лились с его пера. И вдруг он остановился. Полчаса он сидел совершенно неподвижно и безмолвно, а потом обернулся и с удивлением обнаружил меня.

— Жажда не мучает, полковник? Давайте-ка выпьем.

Я дал волю любопытству.

— Билл, когда вы вот застываете, значит ли это, что в голове у вас вдруг становится пусто?

Мой вопрос позабавил его.

— Нет. Мне просто нужно понять, что же значат все те слова, что я написал.

В Портере не было ничего показного — это касается и его манеры писать, и его наблюдений. Я никогда не видел, чтобы он делал какие-либо заметки прилюдно — разве что иногда записывал то или иное слово на уголке салфетки.

Он не хотел, чтобы другие знали ход его мыслей. Ему не нужны были никакие заметки — он не любил откладывать дела в долгий ящик. Он претворял свои идеи в рассказы, пока ещё в них билось живое тепло.

С виду он производил впечатление человека беспечного и безответственного, а временами даже и легкомысленного. Однако в Билле Портере жила такая безжалостная и решительная целеустремлённость, что он попросту не позволял ничьему постороннему влиянию вмешиваться в его жизненные планы.

Иногда мне казалось, что это страстное желание всегда оставаться самим собой делало его замкнутым и отчуждённым. Он искал общества чужаков, потому что тогда он мог спокойно оставить их компанию по собственному желанию. Так он и поступал. Переупрямить его было невозможно. Из всех, кого я когда-либо знал, Билл Портер, пожалуй, был единственным до конца верным своей природе.

Как только Нью-Йорк понял, что О. Генри стал любимчиком удачи, город поспешил превознести его до небес. Все сразу кинулись искать его общества, для него распахивались все двери. Человек, которого ещё несколько лет назад изолировали от людей, мог теперь заставить всех этих гордецов смеяться и плакать по своей воле. Но он предпочитал одиночество. Не потому, что был нелюдим, не потому, что не любил выставлять себя напоказ, а потому, что презирал обман и двуличие, которые считал неизбежными атрибутами «высшего общества».

— Эл, я презираю этот литературный бомонд, — не раз говорил он. — Они напоминают мне гигантские воздушные шары. Стоит только ткнуть им в нужное место иголкой — и раздастся такой хлопок, как если бы ты проколол туго натянутую резиновую оболочку, а после того от них и сморщенной тряпочки не останется — только пустое сотрясение воздуха!

Они забрасывали его приглашениями. У него не было времени на визиты. Портер не был тщеславен и никогда не делал сознательных попыток произвести впечатление. Не был он и из задавак, которые чересчур серьёзно относятся к себе и своим убеждениям и считают, что мир должен им внимать и аплодировать.

Билл Портер был слишком занят наблюдениями за другими людьми, чтобы погрязать в собственных рефлексиях. Самодостаточный человек, он никогда не разрешил бы окружающим навязывать ненужные ему отношения.

Но с теми немногими избранными, кто знал и понимал его, он с удовольствием балагурил и бродил по излюбленным местам. Он стряхивал свою сдержанность и погружался в любимую стихию — словно старинный трубадур, он оживлял искрами своего остроумия любую, даже самую серьёзную беседу.

— Я припас для вас лакомый кусочек, полковник. Сегодня вечером вы познакомитесь и Немногими Избранными.

Больше он ничего не сказал. Казалось, моё нетерпеливое раздражённое ожидание доставляло ему чисто мальчишескую радость. Этими Немногими Избранными оказались Ричард Даффи, Гилман Холл и Баннистер Мервин. Мы все вместе обедали в ресторане Хоффмана.

Это действительно было лакомство! В этот вечер я увидел О. Генри таким, каким он стал бы, если б его природная живость и весёлость не были омрачены унижениями тюремной жизни.

Портер протянул мне меню. По части еды он всегда отличался особой разборчивостью.

— Джентльмены, — обратился он к этим видным издателям, — предоставим выбор полковнику. Пусть он удивит нас.

Кажется, Портеру не очень понравилось то, что я не спасовал в присутствии элиты.

— Я бы, пожалуй, заказал бекон, поджаренный на углях дерева гикори, жаркое из черепахи, сдобное печенье и кофе — такой густой, чтобы его даже пулей нельзя было пробить. Как вы на это смотрите, Билл?

— Не подвергайте опасности моё будущее на избранном поприще! Меня так и подмывает всё бросить и умчаться на Запад!

Дафф и Холл уставились на Портера так, будто воочию увидали его грузноватую фигуру в седле на галопирующей лошади и с лассо в руках. Портер уловил вопрос в их глазах. Ему явно хотелось подразнить своих приятелей.

— Полковник, не желаете ли вы одарить наше сообщество беседой относительно этических сторон налётов на поезда?

Троица Избранных выпрямилась — тема явно вызвала у них интерес. Ситуация была из тех, которые я просто обожал. Они давали мне возможность шокировать этих напыщенных нью-йоркцев.

Я выкладывал им одну историю за другой, а они внимали им, развесив уши. Я рассказал им множество забавных случаев об ограблениях поездов на Индейской Территории.

Я нарисовал им образ бандита не как отъявленного мерзавца, а просто как человека, принципы мышления и наклонности которого отличаются от их собственных, только и всего. Портер добродушно развалился на стуле; в его глазах светился смешливый огонёк.

— Полковник, сегодня вы меня совсем затмили, — сказал он, когда мы отправились в отель.

— Что вы такое говорите, Билл?

— Мои друзья, с которыми я вас познакомил, совершенно позабыли о моём существовании. Раньше я служил предметом восхищения для Холла и Даффи, но сегодня они меня даже не замечали. Не могли бы вы в следующий раз упомянуть о том, что я держал для вас лошадок?

— Билл, вы что — серьёзно?

— Как нельзя более. Думаю, это прибавит мне престижа в их глазах.

Несколькими днями позже мы отправились в ресторан Мукена. На этот раз я выдал им совершенно потрясающую бандитскую небылицу. Дойдя до середины рассказа, я остановился и повернулся к Портеру, словно память мне отказала и я позабыл очень важную подробность.

— Билл, помогите вспомнить! — сказал я. — Ведь это случилось в ту ночь, когда вы держали лошадей.

Даффи разразился громовым хохотом и уронил вилку. Потянувшись через стол, он хлопнул моего друга по плечу:

— Клянусь Юпитером, Билл Портер, вы всегда были мне подозрительны!

— Позвольте поблагодарить вас, полковник, за ваши любезные слова, — сказал мне Портер на следующий день. — Вы оказали мне грандиозную услугу. Этим утром я продал два рассказа, и помогло мне это сделать моё предполагаемое сообщничество с вами. Эти парни вообразили, что я и вправду входил в вашу банду. Вот теперь я стал воистину выдающейся личностью.

Но, конечно, ни за какие блага в мире Портер не открыл бы этим господам, что сидел в каторжной тюрьме Огайо. Боб Дэвис, я уверен, знал об этом — он чуть ли не признался мне как-то. Даффи и Холл лишь чувствовали, что Портера окружает какая-то тайна.

— Полковник, каждый раз, когда я захожу в многолюдный трактир, во мне поселяется жуткий страх, что появится какой-нибудь бывший узник и скажет: «Хэлло, Билл! Когда тебя выпустили из К. Т. О.?»

Но этого так и не случилось. Это нанесло бы непоправимый урон гордости Портера, особенно когда успех был для него ещё внове. После тёплого и оживлённого обеда у Мукена, после всей этой лёгкой, проникнутой юмором болтовни на него навалилась тяжкая депрессия.

Память прошлого и тревога за будущее, казалось, вечно омрачали для этого человека цветущее счастье настоящего.

Я в тот вечер был безоглядно весел. Накачался шампанским, настроение поднялось до невиданных высот, и я просил всех присутствующих джентльменов проводить меня на другой берег реки. Портер двинул меня ногой под столом и пронзил острым, многозначительным взглядом.

— Полковник, я тут единственный бездельник, кроме вас, разумеется. Эти джентльмены — издатели, люди занятые. Я с радостью провожу вас и прослежу, чтобы вы не свалились за борт. Вода, знаете ли, не отдаёт свои жертвы обратно.

Когда мы пересекали на пароме Гудзон, он сказал:

— Я не хотел, чтобы эти господа были с нами в наши последние минуты.

— Господи помилуй, Билл, неужели вы собираетесь прыгнуть за борт и утащить меня за собой?

— Нет. Но, думаю, я бы не прочь это сделать.

Во время обеда он не притворялся, он действительно был весел, радость захлёстывала его, словно прибой. Но под этой разудалой волной всегда шло скрытое, тёмное течение; и когда Билл Портер оставался наедине с собой, оно зачастую утягивало его в мрачные глубины подавленности.

 

Глава ХХХ

Он был человеком-призмой — превращал проходящий сквозь него свет в семицветную радугу. Но в отличие от стеклянной призмы Портер был непредсказуем. Его настроения играли то алым, то голубым, то жёлтым, иногда преобладал золотой цвет, иногда — индиго. Душа Билла обладала поразительным спектром различных нюансов — от светлого юмора до глубокой тьмы.

Причины изменений в его настроениях оставались для меня загадкой. По временам он так замыкался в себе, что что из него слова нельзя было вытянуть — тогда я уходил, кипя от бешенства. А через часок он появлялся у меня и одним добрым и ласковым словом убеждал сменить гнев на милость.

— Билл, есть в вас нечто от женщины — ваше поведение невозможно предугадать! — Это я так пытался задеть его.

Но Портер напустил на себя глуповато-жеманный вид:

— О, это придаёт мне интереса и загадочности, не правда ли, полковник?

Однако он тут же посерьёзнел.

— Иногда, Эл, жизнь видится мне в чёрном свете. Всё представляется бесполезным. В такие моменты я сам на себя и гроша бы не поставил. Иногда мне хочется убежать ото всех подальше, чтобы меня никто не трогал, а иногда я завидую вашему пренебрежению чужим мнениям, которое, как мне кажется, снискало вам дружбу столь многих достойных людей.

Будь его воля, Портер мог бы, гуляя по Бродвею, собрать целую коллекцию приветственных улыбок от самых больших знаменитостей. И однако же он сделал вышеизложенный комментарий, потому что полдюжины барменов обратились ко мне по имени.

Он был очень занят — торопился написать несколько рассказов к сроку, и я не видел его несколько дней. Я не терял времени зря: завёл весьма полезные знакомства среди салунной элиты. Как-то вечером я болтал с барменом в заведении напротив небоскрёба «Утюг». Мы оба — и я, и мой собеседник — с воодушевлением обсуждали радости и опасности налётов на поезда. И тут вдруг услышал осторожное покашливание. Рядом стоял Портер.

— Бармен — он ваш старый друг? — спросил он, когда мы вышли на улицу.

— Нет, я познакомился с ним вчера.

— Да что вы! Я стоял десять минут, изнывая от жажды, словно путник в Сахаре, прежде чем бармен снизошёл утолить её. По всей вероятности, вы для него были куда бóльшим богатством, чем мой жалкий дайм. Я вас искал, полковник, обошёл пять разных салунов. Везде расспрашивал, не забегал ли к ним гигант маленького роста со значительным лицом и рыжими лохмами, интересующийся недвижимостью. «О, мистер Дженнингс из Оклахомы!» — восклицали они и тыкали пальцем в те места на асфальте, где простыл ваш след. И как это у вас получается?Вам просто необходимо баллотироваться в мэры. Изберут, можете не сомневаться. А меня потом назначили бы своим секретарём... Мы бы с вами как сыр в масле катались!

Многими часами позже мы опять колесили вокруг «Утюга». Налетел бешеный ветер, сдул с моей головы шляпу и понёс по улице.

Я кинулся было вдогонку, но крепкая, твёрдая рука Портера легла мне на плечо.

— Не надо, полковник. Кто-нибудь подберёт и вернёт её вам. На северный ветер можно положиться — он всегда старается загладить вину за нанесённый ущерб. Вот увидите, он пошлёт вам кого-нибудь с вашей шляпой.

— Чёрта с два!

Как же, появится здесь кто-нибудь в два часа ночи!

Я стряхнул с себя руку Портера, намереваясь погнаться за своей собственностью, но тут из ниоткуда возник какой-то старик.

— Извините, сэр, это не вы потеряли?

Второй раз в жизни я услышал звучный, раскатистый хохот Билла Портера.

На миг мне показалось, что тут замешано колдовство.

— Да откуда, к чертям, взялся этот старый гном?

— Что это вас так заботит его происхождение? Шляпу-то он вам принёс, а это главное, разве не так?

Да, много забавного случилось той ночью...

— Мы обязательно продолжим наше веселье, полковник! Приходите ко мне в полдень.

Портер в ту ночь разгулялся.

На следующий день ровно в полдень я был готов к дальнейшим приключениям.

— Мистер Портер у себя, можете подняться прямо к нему, — сообщил клерк в приёмной.

Я подошёл к двери. Из-за неё доносились звуки — Портер правил бритву. Я постучал. Он не отозвался.

Бесшабашное настроение, владевшее мной ночью, ещё не прошло, и я крепко пнул дверь ногой. Но Портер так к ней и не подошёл.

В порыве негодования и уязвлённой гордости, я поспешил домой — я жил в квартале от отеля «Каледония».

«Он устал от того, что я торчу у него днём и ночью, — думал я. — Хочет избавиться от меня».

Я схватил чемодан и принялся пихать в него свои пожитки. Решено — я покидаю Нью-Йорк!

Не успел я сунуть в чемодан последнюю пару воротничков, как открылась дверь и на меня с пониманием глянуло румяное лицо Билла.

— Простите, полковник, что не обладаю шестым чувством. Не смог отличить ваш стук от чьего-либо другого. — Он опустил руку в карман. — Вот, возьмите, Эл, и входите когда вам будет угодно, в любое время дня и ночи. Дверь Билла Портера, как и его время, в полном распоряжении соли земли.

Этот знак внимания от сдержанного Билла Портера был куда более красноречив, чем кошелёк с золотом от Шейлока.

У меня всегда было такое чувство, что если бы стены тюрьмы не наложили свой мрачный отпечаток на дух Портера, он стал бы воплощением жизнерадостности и фантазии. Он выработал собственную философию, которая устояла против разлагающего влияния ужасающей тюремной действительности.

Если бы не эти горькие воспоминания, наверно, царящий в его сердце юный задор одержал бы верх над печалями повседневной жизни.

— Я принял приглашение от вашего имени, полковник. — Он был в одном из своих мягко искрящихся настроений. — Влезайте в ваши armor asinorum — мы идём сражаться с показным мишурным блеском и туманными завесами. Иными словами, становимся на позиции пролетариата. Итак, мы отправляемся смотреть Маргарет Энглин и Генри Миллера в потрясающе реалистичной пародии на Дикий Запад под названием «Большой разлом».

После спектакля великая актриса, Портер, я и ещё двое человек отправились отужинать в отель «Бреслин». Думается, Портер потащил меня туда только для того, чтобы, удобно откинувшись на стуле, насладиться тем, как я стану без зазрения совести бросать свои критические замечания прямо даме в лицо.

— Вы меня разочаровали, мистер Портер, — сказала Маргарет Энглин, когда мы заняли места за столом.

— В чём я провинился?

— Вы пообещали привести своего приятеля с Дикого Запада, этого грозного бандита, мистера Дженнингса, чтобы он раскритиковал пьесу.

— Но вот же он, я вас с ним познакомил! — Он указал на меня.

В глазах мисс Энглин мелькнула искорка улыбки.

— Простите, — обратилась она ко мне, — но вы вовсе не похожи на человека, о котором рассказывают такие премилые истории. Вам понравилась пьеса?

Я ответил, что нет. Пьеса была нереалистичной. Ни один настоящий житель Запада не станет пользоваться трудным положением дамы. Такая ситуация совершенно немыслима и могла возникнуть только в больном воображении тупицы с Востока, который никогда не совал свой нос дальше Гудзона.

Мисс Энглин восторженно засмеялась:

— А весь Нью-Йорк сходит по этой пьесе с ума! Но, конечно, они же ничего лучшего не видали.

Портер удобно оперся спиной на спинку стула, широко улыбнулся, а в его глазах мелькнул озорной огонёк.

— Я склонен согласиться с нашей прелестной гостьей, — молвил он. — Западу неизвестно истинное благородство, царящее на Манхэттене.

И после этого он весь вечер только тем и занимался, что рассыпал добродушные остроты в адрес всех присутствующих.

В таком счастливом настроении я его ещё никогда не видел. А на следующее утро он пребывал в глубинах отчаяния. Я пришёл к нему сразу после полудня. Он сидел за письменным столом напряжённый и безмолвный. Я подумал, что он просто сосредоточен на своей работе.

— Заходите, Эл. — В руке у него была фотография. — Полковник, это Маргарет. Я хочу подарить вам эту фотографию. Если со мной что-то случится, думаю, я буду счастлив знать, что вы присматриваете за ней.

Похоже, Портер был чем-то страшно подавлен. Он отошёл к окну и выглянул на улицу.

— Знаете, мне кажется, я люблю этот старый угрюмый город умирающих душ.

— Чёрт побери, а какое это имеет отношение к вашему унылому настроению?

— Никакого, просто комедия окончена. Полковник, у вас есть деньги? Давайте промочим глотки. Надеюсь, что когда-нибудь они всё же вручат мне чек.

Я не имел понятия о причинах его подавленности, но был уверен — выпивкой тут не поможешь. Лёгкость, игривость и радость прошлой ночи бесследно исчезли. Словно радуга потеряла всю яркость своих красок и превратилась в нечто бесцветно-серое.

Однажды ночью — сырой, холодной, яростной ночью — мы с Биллом шагали по Ист-Сайду.

— Вы помните того паренька, которого посадили на электрический стул там, в Огайо? — спросил он. — Сегодня я покажу вам жизнь, которая ещё более трагична, чем смерть.

Лица, больше не похожие на человеческие — изуродованные и истощенные настолько, что кожа скорее напоминала изборождённую морщинами чешую змеи — смотрели на нас из тёмных подворотен и подвалов.

— Вот вам обратная сторона Волшебного Профиля. Наш золотой Бог отворачивает от них свой лик. Он держит их в тайне.

Ещё задолго до написания рассказа словами «Волшебный профиль» Билл называл лицо на серебряном долларе.

Мы завернули за обшарпанный угол. Навстречу попался невероятно жалкий, задрипанный оборванец. Он был, однако, трезв. Голод — если вы когда-либо испытывали его, вам не составит труда узнать его в чужих глазах.

— Держи, дружище.

Билл подошёл к оборванцу и сунул ему в карман купюру. Мы зашагали дальше. Через пару секунд босяк догнал нас.

— Простите, мистер, но вы ошиблись. Вы дали мне двадцатку.

— С чего вы взяли, что я ошибся? — Портер оттолкнул его. — Подите прочь!

А на следующий день он свернул с нашего обычного пути и четыре квартала тащил меня в какой-то кабачок, чтобы выпить.

— Нам необходимо размяться, начинаем жиреть! — заявил он.

Я заметил, что бармен одарил Билла дружеской улыбкой. Около стойки какой-то большой, толстый человек толкнул меня так, что я чуть не выронил стакан.

Я рассвирепел, размахнулся и... Портер перехватил мой кулак.

— Успокойтесь. Эти нью-йоркские свиньи просто не замечают собственного свинства.

Портер снова и снова тащил меня в эту забегаловку. Когда мы отправились туда в четвёртый раз, меня начало разбирать любопытство.

— Что вас так привлекает в этой дыре, Билл?

— Полковник, я совсем на мели, а тамошний бармен знает меня. Я пользуюсь там неограниченным кредитом.

У самого, оказывается, ни гроша и при этом швыряется двадцатками! Портер не ценил деньги как таковые. Похоже, у него на этот счёт имелись собственные, непостижимые уму соображения.

Он частенько оказывался на мели благодаря своему неразумному отношению к деньгам, но зато богатый жизненный опыт, который он в результате приобретал, значил для него куда больше, чем любые материальные ценности, давая Портеру возможность наиболее полным образом выразить своё «я».

Однако он был не из тех, кому безразличен их пустой кошелёк. Он любил тратить деньги, любил чувствовать себя в любой компании хозяином. Например, он часто выдавал мне такую фразу:

— Я буду иметь удовольствие заказать это блюдо за ваш счёт.

Когда обед подходил к концу и надо было расплачиваться, я, взглянув на цифры, начинал кипятиться и теребить салфетки, а он увещевал:

— Перестаньте вы так пыжиться! Оплатили и забыли. Зачем так вульгарно выставлять напоказ собственное благополучие!

Он любил тратить, но ещё больше он любил просто отдавать. В той книжке, которую он подарил Сью, была спрятана купюра в десять долларов. Девушка пришла к нам через несколько дней после пира в «Каледонии». Я как раз сидел и ждал Портера.

— Я принесла вам вот это. Ваш друг, мистер Билл, отдал мне книгу, да, видно, позабыл в неё заглянуть.

В этот момент вошёл Портер.

— Доброе утро, мисс Сью.

В отличие от него я забыл имя девушки и звал её то Софи, то Сара, то просто «голубушка». Портер снял с себя плащ.

— Заходите, пожалуйста.

— Я всего лишь хотела отдать вам вот это.

Портер бросил такой взгляд на купюру в её руке, будто подозревал, что его разыгрывают.

— Что это такое?

— Это лежало в той книге, что вы мне подарили.

— Сью, это не моё. Вы, наверно, сами его туда положили и позабыли.

Девушка улыбнулась, но в её умных чёрных глазах появилось выражение благодарности и понимания.

— Позабыла, мистер Билл? Если бы у вас было столько таких бумажек, как у меня, уж вы ни за что бы не позабыли, куда её задевали!

— Это ваше, Сью, потому что не моё — знаю точно. Но может так статься, Сью, что в один прекрасный день мне придётся нелегко — тогда я заявлюсь к вам и вы меня накормите, договорились? А если вам не повезёт — позвоните вот в этот звонок.

— Таких джентльменов, как вы, на свете мало. — Лицо девушки вспыхнуло от радости. — Мы с Мэйм думаем, что вы — принцы.

Уже отойдя в глубину коридора, она обернулась.

— Я знаю, что это ваше, Билл. Спасибо.

 

Глава XXXI

Официальное приглашение на свадьбу Уильяма Сидни Портера и мисс Салли Коулман из Эшвилла, штат Северная Каролина, сопровождалось наспех нацарапанной запиской.

Билл Портер, подозрительная личность, полуночный исследователь, представитель самой беспечной богемы, собирался последовать примеру Бенедикта, изменившего обету безбрачия, и обвить себя цепями Гименея. Когда я читал записку, у меня возникло чувство, будто я приглашён на похороны.

Последний раз я видел Билла два года назад. Ну что за сын непредсказуемости и каприза! Кто бы мог подумать, что его жизнь примет такой оборот?

«Пакуйте чемоданы, полковник, и приезжайте на спектакль. Без вас он будет не таким зрелищным».

Я уже несколько месяцев планировал следующую поездку в Нью-Йорк. Надо было протолкнуть в печать свою книгу. Портер всё время подбадривал меня. Таково было счастливое свойство его натуры — если он видел хотя бы искру таланта в другом человеке, он старался раздуть её при помощи поддержки и одобрения.

Он подал мне тысячу разных предложений. Рассказы, которые я писал, он самолично носил к издателям и старался выгодно продать.

Ещё одна поездка в Нью-Йорк, ещё одно радостное паломничество в Таинственный Лабиринт с Багдадским Чародеем в качестве проводника — да что говорить, если у меня была искра какого-то дарования, она точно разгорелась бы в пламя.

Короткая записка, которую я держал в руке, была словно тяжёлое мокрое одеяло, наброшенное на огонь надежды. Мы с женой пошли в самый дорогой магазин в Оклахоме и купили набор красивых стаканов для воды. В посылку я положил записку: «Примите наши поздравления и наилучшие пожелания». На этом, думал я, конец — Биллу станет не до меня.

Я ошибся.

Где-то в середине декабря Портер переслал мне отвергнутую рукопись.

«Не сдавайтесь, полковник. Я уверен: ваш талант — короткие рассказы. Приезжайте в Нью-Йорк. Не возлагайте особенных надежд на ваш роман. Просто рассматривайте поездку в качестве приятного развлечения, а заодно прихватите и вашу рукопись. Очень небольшое число рукописей вырастает в книгу, и очень небольшое число книг приносит какой-то доход. Сообщите мне за день — за два, когда собираетесь прибыть. Луиза сейчас в Гранд Рапидс. Может, он завернёт сюда на денёк-другой».

Не прошло и недели, как я появился в Нью-Йорке. По прибытии я тут же позвонил своему старому другу. Может, это лишь моё воображение, но мне показалось, что со мной говорил уже не прежний Билл Портер. Он был занят — писал рассказ.

— Я позвоню вам и позволю угостить нас выпивкой, когда рукопись будет окончена.

Портер всегда очень серьёзно относился к работе. Никакие удовольствия не могли вытащить его из-за письменного стола, наверно, потому, что самое большое его удовольствие заключалось в творчестве.

Прошла неделя, а от него не было ни слуху ни духу.

«Наверно, он не хочет, чтобы я познакомился с его женой, этой гордой южанкой, — подумал я. — Билл отрёкся от своего тюремного прошлого. Я же горжусь им. Наверно, этот брак помог ему забыть. Возможно, он не хочет, чтобы вокруг него постоянно вертелось какое-то рыжее напоминание».

И, как обычно, мне пришлось устыдиться своего поспешного суждения.

Однажды вечером у меня появился Ричард Даффи.

— Билл хотел бы с вами встретиться. Мы все вместе сегодня отобедаем.

Билл по-прежнему снимал комнату в «Каледонии», используя её в качестве рабочего кабинета. Он сидел за столом и строчил последние слова. Вид у него был усталый, как будто он долго и напряжённо работал.

— Я тружусь, как проклятый, Эл. Устал до чёртиков. Пойдёмте выпьем. Надо же мне загладить свою вину.

— Не вижу, чтó тут надо заглаживать.

Однако я был раздражён и не скрывал этого. На пути к Мукену мы едва перебросились двумя словами. Я чувствовал, что между нами пролегло отчуждение. Но после обеда холодность растаяла и вернулось прежнее солнечное дружеское расположение.

— Мне бы хотелось познакомить вас с моей женой, полковник.

Эти слова показались мне не вполне искренними. Я чуть не выпалил, что не желаю с ней знакомиться. Чувствовал, что ей не понравится общество бывшего заключённого.

Однако южное гостеприимство развеяло мои страхи. Мы пришли на квартиру Портера около половины одиннадцатого, опоздав на полтора часа. Миссис Портер встретила нас с необыкновенной сердечностью. Она была первой мальчишеской любовью Билла.

Сказать по правде, я вёл себя несколько натянуто. Наверно, миссис Портер этого не заметила, во всяком случае, в её обращении со мной не проявилось ни малейшего недовольства.

Она подавала нам освежающие напитки и поддерживала любезную беседу. Я почувствовал себя полегче, но до конца от своей насторожённости не избавился.

Около полуночи мы с Даффи засобирались домой. Билл взял свою шляпу.

— Как, мистер Портер, вы тоже собираетесь уйти? — воскликнула его жена.

Он задержался на пару минут для объяснений. Мы с Даффи вышли на улицу.

— За каким чёртом Биллу понадобилась жена? Ведь это же конец свободе, конец его ночным странствованиям! — громко прошептал я Даффи, и в это время Портер похлопал меня по плечу. Он широко, неотразимо улыбался — совсем как мальчишка.

— Вам не понравился мой выбор?

— Какая разница, что мне нравится, что нет? — выпалил я и вознамерился идти вместе с Даффи.

Портер помешал.

— Пойдёмте-ка со мной. Может статься, в будущем мы не сможем часто видеться.

Мы направились к Гудзону и уселись на причале. В воде миллионами звёзд, сотнями Млечных Путей играли огни Нью-Джерси. Большие пароходы, чёрные, мощные, покачивались у стенки. Буксиры и паромы — таинственные, волшебные корабли — сновали вверх и вниз по реке.

Мы беспечно разговаривали о том о сём. Портер несколько раз заводил серьёзный разговор и тут же обрывал себя. Настроение его изменилось, и он теперь смотрел на меня снисходительно и улыбался.

— Вы недовольны моими матримониальными обстоятельствами?

— Это самая глупая штука, которую вы когда-либо выкидывали.

— Она очень порядочная молодая леди. — Кажется, Портер наслаждался моим брюзжанием.

— Вполне допускаю, но что вам-то за дело до неё?

— Я её любил.

— О Господи! Прощаю вам все ваши грехи.

Портер был прирождённым трубадуром. В сердце его жила неистребимая бесшабашная весёлость, несмотря на то, что оно было полно печали. Я чувствовал, что он сделал большую ошибку, взяв на себя такие серьёзные обязательства. Его натура не могла справиться с такой ношей.

— Полковник, я хотел узнать ваше мнение, хотел понять, достойно ли я поступил.

Портер был само благородство. Несмотря на всё, что ему довелось увидеть в «Адской Кухне», он по-прежнему преклонялся перед Женщиной.

— Я женился на родовитой даме. Правильно ли было с моей стороны навлекать на неё все мои беды?

Странная смесь порывистости и чести, природное благородство Портера побуждали его очень серьёзно относиться к взятым на себя обязательствам.

Мои страхи были беспочвенны. Женитьба Билла не лишила его свободы. Он не был одним из тех шалопаев, кто с лёгкой душой забывают о долге. У Портера было двое хозяев: Богема и Условности, и он преданно служил обоим.

Лишь золотое прикосновение Мидаса или волшебный кошелёк Фортуната мог удовлетворить столь высокие запросы. И совсем необязательно предполагать шантаж для объяснения причин его постоянной нужды в средствах. Но в одном случае я знаю точно, что он подвергался шантажу.

Это случилось на следующий вечер после его приступа отчаяния. Мы с ним договорились встретиться. Я три часа просидел в его комнате, ожидая, когда он придёт. Он появился — бледный, как мел, измождённый. Его обычная врождённая аккуратность куда-то подевалась. Он показался мне вялым и безвольным. Портер присел у письменного стола и после долгой паузы повернулся ко мне.

— Полковник, вчера я говорил серьёзно. Если со мной что-нибудь случится, скажите — вы позаботитесь о Маргарет, станете для неё чем-то вроде приёмного отца, как мы договаривались?

— Да что стряслось, Билл? Почему вы хрипите, словно грузчик в порту?

— Полковник, вы были правы. Мне не стоило закрывать на это глаза.

И без всякого перехода он вдруг доверился мне. Это было необычно, не в стиле Портера — делиться своими бедами.

— У меня больше нет сил выносить это. Она постоянно преследует меня. К тому же она жена одного крупного брокера. Сегодня я сказал ей, чтобы она убиралась. Больше ей ничего от меня не достанется!

— Думаете, она всем расскажет?

— Ну и пусть.

Не бывший заключённый — никто из них, насколько мне известно, не беспокоил его — но дама из высшего общества, женщина, которая в бытность Портера трубадуром жила в Остине и флиртовала с ним — вот кто изводил его.

— Мы иногда распевали под её окном. Несколько месяцев назад она заявилась ко мне. Откуда-то ей была известна вся моя история. Она пришла под личиной друга.

Сказала, что она в ужасно стеснённых обстоятельствах, но южная гордость не позволяет ей обратиться ни к кому из её круга. Она хотела тысячу. Я отдал ей сто пятьдесят долларов, которые мне прислал Гилман Холл. И с тех пор она регулярно приходит ко мне. Вот за этим самым столом я постоянно выворачивал перед ней свои карманы. Но больше этому не бывать. Я бы с удовольствием убил её.

Я помнил, до какой степени мог доходить гнев Билла Портера — когда-то он до того поддался ему, что набросился на испанского дона. Сейчас он сидел прямо, с непреклонным видом. Я опасался оставлять его одного и пробыл у него всю ночь.

— Она больше не станет беспокоить вас, Билл. Вам надо было сразу же, когда она пришла в первый раз, назвать её лгуньей. Вам нечего терять.

— Мне есть что терять, полковник. Я смотрю на вещи иначе, чем вы.

На том всё дело и кончилось. Эта женщина больше никогда не приходила, но жизнь Портера по-прежнему то взлетала на гребень, то проваливалась вниз.

Нет, не шантаж, но невероятная лёгкость, с какой он тратил деньги — вот что было причиной его постоянно пустого кармана. Многие бедняки, скатившиеся на самое дно, смотрели на него как на истинного «благодетеля».

Помню одну странную девушку с лицом эльфа. Портер помогал средствами ей и её матери.

— Они были очень любезны со мной в мою бытность в Питтсбурге, когда у меня не было совсем никаких друзей, — рассказал он мне как-то вечером, когда мы все втроём — он, я и эта девушка — сидели за ужином у Мукена. — Они перебрались в Нью-Йорк и оказались без средств. Я всего лишь возвращаю свой долг.

Ничего особенного не было в этой маленькой, смуглокожей девице. На вид — ни дать ни взять печальная цыганочка. Но Портер любил её, и она обожала его с собачьей преданностью. По временам она присылала ему странные, нелепые подарки, оскорблявшие его вкус, но он притворялся, что они ему нравятся.

Она была довольна и счастлива, но обычно помалкивала. Мы много раз обедали втроём в мой первый приезд в Нью-Йорк. Девушка обладала очарованием феи — она была скромна и незаметна. Нередко мы забывали о том, что она сидит с нами за одним столом. Она лишь слушала голос Портера и тихо улыбалась. А он всегда обращался к ней с почтением, достойным королевы.

Однажды вечером он сунул в карман пальто носовой платок в красно-зелёную клетку. Я с изумлением уставился на своего друга. Обычно он предпочитал сочные, хорошо гармонирующие цвета. Он улыбнулся.

— Это она мне его прислала. Не хочу обижать её.

Сначала принц, затем нищий, сегодня транжира, завтра без гроша. Его бухгалтером была прихоть. Так и получалось, что на одной, житейской, материальной стороне баланса возникал огромный дефицит, зато на другой, внутренней, действительно ценной стороне нарастал кредит, не поддающийся прозаической оценке. Тут шёл другой, высший счёт, который и подарил нам Билла Портера — глухого к низменным ценностям, но непогрешимого в верности своим идеалам.

 

Глава XXXII

Человек стоит у столбовой дороги мира и наблюдает за сверкающим маскарадом жизни, проносящимся перед ним, и каждая сцена оставляет новый, отличный от прежних отпечаток на негативной пластинке его ума; многообразные картины — неожиданные, яркие, освещаемые под разными углами, отбрасывающие разные тени, возникают в его сознании — таким в своём отношении к жизни был Билл Портер.

Для него в ней не было ничего монотонного, не существовало «мира, подчиняющегося лишь умозаключениям, жизни, движущейся по накатанной колее». Вечно новое, непредсказуемое, всепоглощающее — хватающая за сердце драма наполняла его ум своим юмором и своей трагичностью, а сердце — радостью и печалью. По временам оно бывало опустошено, пронзительно в своём пафосе, но никогда — равнодушно и черство. Портер жил в напряжённом, вибрирующем ожидании, потому что он, как никто, умел слушать гул неугомонного полуслепого человечества.

Он словно был всегда окутан аурой предвкушения, нетерпеливого ожидания, как будто только что завершил одно приключение и собирался пуститься в новое. Когда бы я с ним ни встретился, первым, инстинктивным вопросом, который едва не срывался с моих губ, был: «Что случилось, Билл?»

Его манера держаться постоянно возбуждала любопытство. Я в полной мере ощутил это любопытство уже тогда, когда он спустился с веранды американского консульства и я услышал его бархатный низкий голос, торжественно-насмешливо рассуждающий о бедственной ситуации с выпивкой в Мексике.

Он не изменил этой своей манере и в страшные годы несчастий — тюрьмы и борьбы за выживание в Нью-Йорке. Каждый отрезок своего нелёгкого жизненного пути, даже в самом зловонном и мрачном туннеле, он проходил решительным и смелым шагом. Жизнь никогда не казалась ему скучной. С самой первой нашей встречи и до самой последней он не терял к ней интереса.

— Сегодня вечером вам предстоит странное и ошеломительное приключение, мой храбрый разбойник, а мне выпадет счастье любоваться вами.

Шёл последний день 1907 года. Я несколько часов сидел в его кабинете в «Каледонии», дожидаясь, когда он закончит работу. Он писал с молниеносной быстротой. Иногда он комкал только что написанную страницу и швырял её на пол, а потом снова писал и писал, страницу за страницей, практически не останавливаясь. Или наоборот — по полчаса сидел безмолвно и сосредоточенно размышлял. Я устал от ожидания.

— В мире ещё столько всего нового, Эл, — заверял он. — Вы получите такое потрясение, которого не испытывали даже при самом дерзком налёте на поезд.

Уже почти наступила полночь, когда мы пустились в путь.

Он вёл меня по закоулкам, в которых я никогда прежде не бывал. Мы шли по тёмным, узким улочкам, где старые, пяти- и шестиэтажные доходные дома, изветшавшие и заброшенные, испускали затхлый, древний запах. Мы шагали и шагали, пока не спустились, как мне показалось, на дно чёрной, непроглядной дыры в самом центре города.

— Слушайте, — шепнул он.

И в этот момент дикий свист и грохот, в котором смешались звуки горнов, и труб, и всех колоколов, что на небесах и на Земле, ворвался в тупик и загремел, словно гром. Я схватил Портера за руку.

— О мой Боже, что это, Билл?!

— Кое-что новое под луной, полковник, если уж нам не удаётся найти это под солнцем. Это, дружище, не что иное, как Нью-Йорк, приветствующий приход Нового года.

Этот тупик, который мог найти только бродяга-волшебник в своём постоянном поиске необычайного, находился где-то около Гудзона.

— Как вы полагаете, небольшая беседа, проведённая в моём успокоительном пианиссимо, приведёт вас в чувство, полковник?

Мы пошли к причалам и уселись там. Прошёл час, прежде чем я смог выдавить из себя хоть слово. Это была моя последняя продолжительная встреча с моим гениальным другом, память о котором была и остаётся для меня источником вдохновения.

Портер внезапно помрачнел. Я уезжал из Нью-Йорка через пару-тройку дней. Под влиянием какого-то непостижимого импульса — возможно, из-за печали, которой дышало всё его существо — я предложил ему ехать со мной.

— Я бы не прочь отправиться на Запад и вновь походить по дорожкам, которые мы проторили вместе. Наверно, я так и сделаю, как только смогу обеспечить своим близким достойное существование.

— Ох, просто бросьте всё и поедем! Я вас со всеми старыми шлюхами перезнакомлю. Материала наберёте — хватит ещё лет десять писать рассказы о Западе! — оживлённо тараторил я, но тут тёплая, сильная рука Портера легла на мою ладонь.

— Полковник, — перебил он, — мной владеет странное убеждение, что эта наша встреча — последняя. — Он застенчиво улыбнулся, вдруг меняя тему. — К тому же я ещё не обратил Нью-Йорк.

«Обратил»? Я расхохотался, услышав от Билла Портера это слово. Мне припомнилось, как я пытался внушить ему эту идею перед тем, как он вышел из тюрьмы, и то, с каким негодованием он её отверг.

— Значит, вы всё-таки стали миссионером! Какой, по-вашему, эффект окажут «Четыре миллиона» на читателей, кружащихся в этом грандиозном водовороте? Думаете, ваши слова дойдут до их сердец и вырвут корни зла?

— Это означало бы желать слишком многого. Слепому ведь не понять послания.

— Кого вы имеете в виду под «слепым»?

— Не безработного бедняка, полковник, но праздного богача. Эти так и останутся жить с повязкой на глазах, пока измождённые, злые руки не сорвут её с их незрячих, ленивых глаз.

— Откуда к вам пришло такое прозрение, Билл?

— Из нашей предыдущей резиденции, полковник.

Передо мной был человек, достигший зрелости и величия, человек, который, пройдя по мрачному подземелью, вышел на широкую светлую дорогу. Этот Билл Портер — друг девушек-продавщиц и несчастных, оказавшихся на дне жизни — был совсем иным, чем тот, что остался глух к горестям Салли и которого передёргивало при одном только упоминании о Тюремном Демоне.

— Я не изменился, полковник, я просто вижу лучше. Жизнь представляется мне огромным роскошным бриллиантом, вечно сверкающим перед нами новыми гранями. Мне никогда не надоедает смотреть на него. Когда собственное будущее кажется мне слишком мрачным, этот интерес заставляет меня двигаться дальше.

Несмотря на всю прихотливость его характера, на утончённую гордость натуры, на постигавшие его бедствия, этот интерес держал его в постоянном ожидании необычного. Он никогда не относился с пренебрежением к высокому искусству жить.

У Билла Портера был свой уголок в романе жизни, его самоличное владение, данное ему по божественному праву понимания. Свет этого понимания рассеивал затхлую темень подвальных баров и выявлял достоинство, скрытое в потайных уголках душ голодных и измученных девушек — посетительниц танцзалов.

Когда жизнь подносила Портеру что-то новое и захватывающее, он придавал ему мягкое сияние, согревающее сердца многих Сью и многих Сопи.

В нём жила солнечная радость жизни, вечно бодрая и горячая юность. Великий сказочник, он держал руку на пульсе мира.

Я горд, что мне выпало быть рядом с ним и смотреть на мир его глазами. Его добрый юмор смягчал резкие и жестокие черты действительности и придавал волнующую красоту лучшим составляющим бытия.

 

Дополнение

Первые киновестерны неплохо окупались, и после Первой мировой дело было поставлено на широкую ногу. Поначалу киношники бросились к последним еще живым участникам той буйной эпохи. Они с удовольствием рассказывали о ней, какой она была грязной и скудной на романтику. Но нужны были совсем другие рассказчики, и они появились в изобилии. Самым ярким представителем этой когорты был Эл Дженнингс. Перья сценаристов и режиссеров заскрипели. Наконец-то они получили то, что хотели. Эл Дженнингс начал свою трудовую деятельность с того, что в стиле Остапа Бендера вместе с тремя братьями собирал налоги с фермеров под видом помощников шерифа. Возомнив себя Джесси Джеймсом, он попытался остановить поезд, встав на рельсы. В последний момент ему удалось отскочить. В следующий раз вместе с братьями, такими же недотепами, как и он сам, Эл попытался остановить поезд, стреляя в воздух. Машинист решил, что его приветствуют, и помахал им рукой в ответ. В конце концов горе-грабителям удалось остановить какой-то заштатный поезд. Улов их составил 60 долларов и пару ботинок, которые раздосадованные грабители отобрали у одного коммивояжера. Однако это абсурдное ограбление закончилось трагикомически. Эла и одного из братьев арестовали в салуне. Стрелять шерифу не понадобилось. Он просто наставил на них свой револьвер и потребовал, чтобы они бросили оружие и связали друг друга, что они покорно и сделали. Состоялся суд. Эл, для которого «понты» были дороже денег и свободы, в течение всего процесса пытался казаться страшным преступником. Законники поверили и приговорили двух братьев к пожизненному заключению. Ошибка была исправлена нескоро. Эла выпустили из тюрьмы через пять лет, а его брата чуть позже. Получилось так, что за каждый из причитавшихся ему с добычи 15 долларов Эл отсидел по четыре месяца. На этом, собственно говоря, дикозападная карьера Эла Дженнингса и закончилась. Впрочем, Эл вскоре нашел себе много слушателей, причем небескорыстных. Кинематографисты, обнаружившие его в одном из салунов, записывали за ним чуть ли не каждое слово. Мечтатель Дженнингс описывал Дикий Запад именно так, как им и было надо, и их герои стреляли так, как, по его словам, стрелял сам Дженнингс. То, что киноковбои попадали в мелкие предметы с расстояния, превышавшего дальнобойность старого кольта, мало кого смущало, и меньше всех — Дженнингса. Дженнингс и сам попробовал снимать, и в 1908 году появился его фильм «Ограбление банка». В то время Дженнингс еще не оторвался от реальности, и фильм получился на удивление правдивым во всем, кроме, разумеется, самого ограбления, главным героем которого, конечно, был он сам.

В период между двумя мировыми войнами Эл безбедно жил за счет Голливуда. Постепенно он, похоже, сам поверил в свои рассказы. В 1948 году с Дженнингсом произошел курьезный случай. Некто Фрэнк Долтон, которому на тот момент стукнул 101 год, неожиданно прозрел и заявил, что он знаменитый бандит Дикого Запада Джесси Джеймс, погибший, как все считали, в 1882 году. В качестве эксперта вызвали 86-летнего Дженнингса. Далее была патетическая сцена в духе «узнаешь брата Колю?». Два дикозападных сына лейтенанта Шмидта узнали друг друга. Это было тем более удивительно, что жили они в разных штатах и никогда не встречались. Два старца, которым в сумме было почти двести лет, стали делиться воспоминаниями. «Никаких сомнений, это Джесси!» — провозгласил Дженнингс собравшимся журналистам. Эл так слабо знал историю настоящего Джесси Джеймса, что никак не прокомментировал анатомическое чудо: у настоящего Джесси не было последней фаланги среднего пальца на левой руке. У человека, стоявшего перед ним, она была. Как ни странно, этот эпизод не подмочил репутацию Дженнингса. Более того, в 1951 году вышел биографический фильм под названием «Эл Дженнингс из Оклахомы», в нем была во всей красе представлена та жизнь, которую он хотел прожить. Дженнингс умер в 1961 году в возрасте 97 лет. До последних дней он рассказывал о страшных перестрелках и бешеных скачках. А классический голливудский вестерн, героическая сказка для великовозрастных мальчуганов, в создании которого он принял такое значительное участие, просуществовал без изменений еще тридцать лет.

Источник: www.Vechny.com/history

Ссылки

[1] Сад Бёрка — местечко в округе Тэзуэлл, Вирджиния, расположенное в округлой долине, знаменитой своим плодородием. Овальная равнина лежит на уровне 3000 футов и со всех сторон окружена Садовыми горами. Происхождение названия любопытно: Однажды в долине работала партия землемеров. Один из них, Джеймс Бёрк рассказал, что когда он варил себе обед, то бросил на землю картофельные очистки. Через год партия вернулась и обнаружила целый картофельное поле на том месте, где когда-то были брошены очистки. Местность в шутку получила название «Сад Бёрка», а оно возьми и приживись! (Прим. перев.)

[2] Окружной атторней (county attorney) — в американской правовой системе государственный служащий, исполняющий различные обязанности в области юстиции, в частности, атторней может возбуждать уголовные дела, расследовать их, может быть и обвинителем в суде и мн. другое. Близко к нашему понятию «прокурор», но всё же не совсем то же самое.

[3] Монета в 25 центов.

[4] Игра слов: название ранчо О-Экс (по англ. О-Х) означает «кастрированный бычок, вол» (ох)

[5] Карточная игра.

[6] Маршал (ам. англ.marshal) здесь: полицейские силы местного значения. Служба федеральных маршалов (англ. United States Marshals Service ) — подразделение Министерства юстиции США, старейшее федеральное правоохранительное агентство США. Институт маршалов имеет много общего с институтом судебных приставов в России, только обязанности их шире.

[7] Второй по населеню город штата Арканзас, находится на западе этого штата.

[8] Ред Форк (Red Fork букв. Красная развилка) — посёлок в округе Тулса, Оклахома, у слияния двух рек — красноватой Арканзас и зелено-голубой Зелёной реки.

[9] Разумеется, XIX столетия.

[10] Исторически первая «столица» территории Оклахома.

[11] Должность маршала США соответствует по функциям должности шерифа в окружном суде. Часть обязанностей федерального маршала выполняется его заместителем (deputy attorney).

[12] Так называют неформальные географические хвостообразные придатки к различным политико-территориальным единицам, в частности, шататам. Территория на севере штата Техас, по форме на карте, на мой взгляд, больше напоминает ствол кольта, чем ручку сковородки, но у американцев глаза устроены по-особому. Подобные Ручки существуют и в других штатах, напр. в Оклахоме, Флориде, Аляске.

[13] Мексиканский серый волк, подвид американского серого волка.

[14] Дженнингс, конечно, имеет в виду Хеннесси, которым заливался в дороге. Но Хеннесси — это известная марка французского коньяка. Вопрос, о нём ли здесь идёт речь. К тому же и пишет он это название иначе: Hennessey. Скорее всего, бравый капитан возил дешёвую подделку — американский виски с громким названием.

[15] Кабак, забегаловка (исп.)

[16] Известный американский политический деятель, сенатор.

[17] Ок. 197,5 см.

[18] К Истмийскому перешейку в Греции не имеет отношения. Isthmus — так по-англ. называется любой узкий перешеек между двумя водными массивами. В частности здесь речь идёт о железной дороге, проложенной по Панамскому перешейку.

[19] Президент Мексики в 1876-1910 гг.

[20] Жаргонное название полицейской кареты, в которой перевозят преступников.

[21] Помимо Эла и Фрэнка Дженнингсов в банду входили некий Моррис, Пэт О’Мэлли и Ричард Уэст по кличке Маленький Дик (см. прим. 22)

[22] Ричард Уэст по кличке Маленький Дик ( 1860 - 1898 ) был бандитом на Старом Западе, подвизался в шайке Билли Доулина «Дикая ватага». Время рождения точно не известно, место рождения — Техас. Работал ковбоем на ранчо в Оклахоме, где и встретил Доулина в 1892 году и присоединился к его шайке. Оставался в ней до 1896 года, когда Доулин был убит ЮС маршалом Геком Томасом. После распада банды Доулина члены ее продолжали подвергаться преследованиям. Собственно, Томас и ещё двое других маршалов, Билл Тилман и Крис Мэдсен, тоже образовывали своеобразную «шайку», только на стороне закона и порядка. Они целенаправленно охотились за членами банды Доулина, с которой в конце концов и расправились, заслужив кличку «Три стражника».

[22] Уэст способствовал формированию «банды Дженнингса». После позорного провала «дела», о котором здесь речь, четверо других членов «банды Дженнингса» загремели за решётку, но Уэсту удалось избегнуть поимки. В конце концов маршал Мэдсен выследил его в Гатри, Оклахома, где произошла перестрелка, в которой Уэсту ужасно не повезло.

[23] Самый большой приток реки Арканзас. Почему так называется — не совсем ясно. То ли так её назвали выходцы из Канады, поселившиеся на её берегах, то ли от испанского cañada, означающего «каньон» (река образует каньон, протекая по территории Нью-Мексико и Техаса).

[24] Меласса — сироп тёмно-бурого цвета, побочный продукт сахарного производства, употребляющийся для изготовления кормов для скота.

[25] Примерно 0,5 см.

[26] Ок. 30 кг.

[27] Столица штата Огайо, где и располагалась каторжная тюрьма.

[28] Колоссальных размеров ножные кандалы. #i_005.jpg

[29] Пудлингование (англ. puddling, от puddle — перемешивать), металлургический процесс передела чугуна в мягкое малоуглеродистое железо, получающееся в тестообразном состоянии на поду пламенной отражательной (пудлинговой) печи.

[30] Костюмы наших героев, коими они так гордились, были пошиты из дешевой шерстяной ткани. А муслин использовался прежде всего для изготовления дамских платьев.

[31] Механический молот, служащий для ковки различных больших деталей; паровой молот — одна из разновидностей падающего молота.

[32] Ок. 90 кг.

[33] Ок. 64 кг.

[34] 183 см.

[35] Американский бульдог — American Bulldog .44 revolver.

[36] Никель — монета в 5 центов, дайм — монета в 10 центов

[37] Игра слов: Портер шутит: «Paradise of the Lost» (Рай для заблудших), обыгрывая название поэмы Дж. Милтона «Paradise Lost» — «Потерянный рай».

[38] Согласно «Новому словарю русского языка Т. Ф. Ефремовой» эготизм — это «преувеличенное мнение о своей личности, о своих достоинствах и значении; самовлюбленность». Дженнингс, как мы увидим, придаёт этому слову несколько иное значение.

[39] Томас Джонатан Джексон «Каменная Стена», с 1861 также Стоунуолл Джексон (Thomas Jonathan «Stonewall» Jackson) (21 января 1824 — 10 мая 18630 генерал Конфедеративных Штатов Америки в годы Гражданской войны. Один из самых талантливых генералов Юга. В сражении при Чанселорсвилле (2 мая 1863) был по ошибке ранен дозором конфедератов, лишился руки и умер через 8 дней от пневмонии.

[40] «Журнал для всех» ( Everybody's Magazine) был журналом для широкой публики (как следует из его названия), выходившим в Нью-Йорке в конце XIX — начале XX вв. В нём печатались рассказы О. Генри.

[41] В те годы — видный политический и религиозный деятель.

[42] О. Генри шутит: ПО — почтовое отделение, КТО — каторжная тюрьма Огайо.

[43] Напоминаем, что Луиза — это всё же мужчина.

[44] Уильям МакКинли (29 янв. 1843 г. - 14 сент. 1901) был 25 президентом США, с марта 1897 г. до своей смерти.

[45] Издатель журнала «Воскресный мир», где печатался О. Генри.

[46] Рассказ «Фараон и хорал»

[47] «Неоконченный рассказ»

[48] «Адская кухня», также известная как Клинтон и Мидтаун-Уэст — промышленный и деловой район Манхэттена между 34-й и 59-й улицами, от 8й авеню до реки Гудзон.

[49] Один из самых фешенебельных ресторанов тогдашнего Нью-Йорка.

[50] Это выражение — «через реку» (across the river) созвучно другому выражению «вверх по реке» (up the river), что означает «в тюрьму».

[51] Портер шутит: armor asinorum — смесь французского с ниже... то есть, смесь американского английского с латинским. Аrmor — броня, доспехи, asinorum — осла (род. пад). То есть ослиные доспехи — сочетание совершенно бессмысленное. Но он, скорее всего обыгрывает библейское «ослиная челюсть», которая, как известно, послужила оружием (arma) Самсону в битве с филистимлянами. А эти последние по-англ. называются Philistine — что означает, «обыватель, мещанин». Словом, Портер призывает Дженнингса на бой с банальностью и пошлостью разыгрываемой пьесы.

[52] Персонаж комедии Шекспира «Много шума из ничего», закоренелый холостяк, в конце концов женившийся.

[53] Фортунат — герой немецкого «народного романа», средневековой легенды, повествующей о юноше, получившем в подарок от волшебницы кошелёк, в котором никогда не переводились деньги.

[54] Мне кажется, Дженнингс чуть путает — дело происходило в Гондурасе, а не в Мексике.