Я рассказал Берди о ночных криках хторров, и лицо ее посерело.

— Хорошо. Поговорим об этом на совете в воскресенье.

— Надо что-то делать сейчас же, — возразил я. Берди положила предметное стекло, которое рассматривала.

— Что, например? — Взяв другое стекло, она искоса взглянула на него. — У нас уже есть амулеты. Между прочим, где твой?

— О, я снял, когда принимал утром душ.

— Не волнуйся, искусственная кожа не пропускает воду.

— Честно говоря, я сомневался, что хторране застукают меня в ванной.

Берди занялась следующим препаратом.

— О? — удивилась она. — С каких это пор они назначают свидания?

— Как бы то ни было, — сказал я, — амулеты не помогут, и, между нами, я бы заранее позаботился об обороне.

— Конечно, ты прав. Тому, кто их носит, большой Пользы от амулетов не будет. У тебя есть какие-нибудь задумки?

— Забор против червей. Она хмыкнула.

— Этот вопрос обсуждался девять месяцев назад, и положили в долгий ящик.

— Девять месяцев назад хторры не паслись на здешних холмах, — Передай мне вон то стеклышко. — Берди вложила в микроскоп последний препарат. Я ждал продолжения разговора, но вместо этого она с головой ушла в настройку резкости. Включила ультрафиолет, потом снова вернулась к лазерной подсветке. — Норма, черт бы ее побрал! А мне показалось, что здесь что-то есть.

— Ну, так как насчет забора?

— Такие заборы — дорогое удовольствие. И рабочих рук у нас нет.

— Тройное бритвенное полотно и ежовая лента обеспечат неплохой уровень безопасности. Берди, вы все здесь в рубашке родились. Это ведь настоящий «шведский стол» для хторран, без доплаты за обслуживание.

— Скоро зима, Джим.

— Тем больше причин побеспокоиться.

— Я считала, что черви впадают в зимнюю спячку.

— Виноват., это летом они вялые. Правда, не настолько, чтобы заметила ты. В жару где-нибудь отлеживаются а ночью бодрствуют, но их аппетит от этого не ухудшается.

Берди вставила следующий препарат и стала наводить резкость, переключилась на большее увеличение и кивнула сама себе.

— В газетах пишут другое.

— Газеты врут. Я прослужил в Спецсилах почти два года. Мы жгли червей в норах, Самый опасный месяц — январь. Не знаю, почему правительство до сих пор продолжает прислушиваться к этому международному сборищу болванов, окопавшемуся высоко в горах в Денвере, но их сведения о поведении и образе жизни червей верны с точностью до наоборот.

Берди постучала по клавишам, вводя картинку в память компьютера, и выключила микроскоп. Когда в комнате зажегся свет, она посмотрела на меня, вытирая руки полотенцем.

— Джим, я понимаю твою… ах да, озабоченность по поводу червей, однако…

— Ты считаешь, что у меня психоз, не так ли?

— Если хочешь. Дело в том, что Бетти-Джон и я думаем, что тебе лучше сосредоточить внимание на детях. — Она пристально посмотрела на меня. — Между прочим, как у вас дела? — Это был не случайный вопрос.

— Притираемся помаленьку, — осторожно ответил я.

— Что это означает?

— Ничего.

Она ощупывала глазами мое лицо.

— Сомневаюсь. Тебя видно насквозь, Джим. Сквозь тебя можно читать газету. Скажи правду.

— С Томми… проблема.

— Разумеется. И ты не хочешь позволить ему справиться с ней самостоятельно, не так ли?

— А?

— Из этой проблемы ты создаешь еще одну. Что с ним такое? — спросила Берди.

Я набрал в грудь воздуха. Как лучше сказать об этом?

— Ну, рожай, Джим.

— Я люблю мальчишку. Но он… Я не хочу, чтобы он стал голубым.

— Ну? Так в чем же проблема?

— Берди!

— Что «Берди»?

— Он лезет ко мне в постель, а у меня сердце кровью обливается, когда приходится отталкивать его.

— Так не отталкивай.

— Я не гомик!

Она вздрогнула.

— Пожалуйста, Джим, здесь никто ни разу не назвал тебя ниггером, не так ли?

— Я только на одну четверть черный, и это незаметно, — возразил я.

— Верно, незаметно, — согласилась Берди.

— Ты даже не можешь судить об этом по моей генной карте, — добавил я.

— И даже по твоему менталитету, — закончила она. — Вероятно, это и спасло тебе жизнь во время эпидемий. По статистике, белые имеют наименьшую сопротивляемость хторранским микроорганизмам. А негры — наибольшую. Ты должен благодарить своего дедушку за то, что он не был расистом.

— Спасибо за нравоучение, но мы говорили о Томми.

— О нем и речь. Суть в том, что мы здесь не навешиваем отрицательные ярлыки.

— Что?

— Ну, обидные эпитеты. Грубые прозвища. Во-первых, наши гомики отличаются вспыльчивостью. — Берди показала мне на стул, и я сел. — Во-вторых, что у человека на уме, то и на языке. Ты канализируешь свои мысли словами, которые употребляешь. Отрицательные ярлыки служат барьером. Они не позволяют тебе прочувствовать общую картину.

Я нетерпеливо махнул рукой.

— Все это мне известно, Берди. Давай вернемся непосредственно к делу, хорошо?

Она развернулась в кресле, придвинула его вплотную к моим коленям и, подавшись вперед, сказала: — То, к чему я клоню, заключается в следующем: для человека, много видевшего и много испытавшего за последние два года, ты самый напыщенный, самодовольный и неприятный изувер, с каким только я имела несчастье иметь дело. Ты мне нравишься, но тем не менее сохраняешь очень дурную привычку не слышать того, что в действительности тебе говорят. И сейчас ты не слышишь меня. Тебя больше занимают гоблины на холмах, чем воспитание детей, за которых ты якобы отвечаешь. При первых же признаках беды ты готов отказаться от ребенка. Ну и что, если он голубой? Тогда ему вдвойне нужна твоя любовь, потому что в противном случае ему придется иметь дело с остальными неизлечимыми уродами, сорвавшимися с цепи.

— Ну, будет, будет. В нравоучениях я не нуждаюсь.

— Не нуждаешься, — согласилась Берди. — Ты нуждаешься в том же, что и Томми: в понимании того, что этот путь любви не таит ничего дурного.

— Только не это! — Я сам испугался, как громко это у меня вышло, и понизил голос.

Она вопросительно подняла бровь.

— Кто тебя обидел?

— А?

— Ты слышал. Кто тебя обидел? Где-то в прошлом ты что-то решил. Что это было? Твой отец никогда тебя не обнимал?

— Какая разница.

— Абсолютно никакой, если не считать того, что он — единственный человек, у которого ты мог научиться отцовству. Твой отец когда-нибудь обнимал тебя?

Я задумался, попытался вспомнить. Хотелось ответить «да», — но я не мог припомнить ни одного случая, когда он обнял меня. Ни одного.

Однажды… Я собирался в поход, впервые уходил из дома один. Гордый тем, что родители доверяют мне, я обнял маму, и она обняла меня, а когда я обнимал отца, он только напрягся.

Он не обнял меня.

Берди смотрела на меня.

— О чем ты? — спросила она. — А?

— У тебя такое выражение лица! Что ты вспомнил?

— Ничего.

— Угу. Он не часто обнимал тебя, не так ли? Я ответил: — Вообще никогда, насколько я помню. — И добавил: — Он любил меня, это точно. Просто не любил нежностей.

— Угу. — Она кивнула. — Значит, ты считаешь, что это не имеет отношения к твоей реакции на Томми?

Я разозлился.

— Ты хочешь сказать, что я не способен воспитать своих собственных детей?

Она улыбнулась.

— Да, хочу. Знаешь, я могла бы сказать то же самое о девяноста девяти процентах людей, которых встречала. Сделать ребенка может каждый, для этого много ума не требуется. Маленькая Айви родила двоих, но разве это делает ее мудрой матерью? Скажи мне.

Я отрицательно покачал головой.

— Яснее ясного. Но она-то считает, что все в порядке, потому что не знает ничего другого. По сути, девочка делает максимум того, что может сделать, как и все остальные родители на свете. В том-то и фокус. Родительское чувство настолько сильно, настолько абсолютно, что люди отдаются ему на сто процентов. Я видела, как семьи обрекали себя на разорение, лишь бы выторговать лишний год жизни для своего безнадежно больного ребенка. Вот так, Джим: ты делаешь все, о чем знаешь, потому что не знаешь, что еще можно сделать. А моя работа состоит в том, чтобы ты знал о других возможностях. И они всегда есть.

Я скрестил руки на груди.

— Очень мило. Только, понимаешь, я ненавижу подобный треп. На словах все всегда выходит гладко.

Верди явно расстроилась.

— Ты замкнулся в собственной раковине. Там мало места даже для тебя, не говоря уже о Томми. — Жестом она остановила меня. — Нет, я не собираюсь поучать. — Она потерла переносицу, потом взъерошила и без того лохматые волосы. — Джим, я не знаю, что с тобой происходит и откуда ты вырвался. Можешь не рассказывать, если не хочешь, но из тебя торчит масса больших красных кнопок, которые только и ждут, чтобы на них нажали. И каждый раз, когда это происходит, ты взвиваешься, как ракета.

Я мог бы рассказать ей о Джейсоне и Племени — но она не просила, а навязываться мне не хотелось.

Почему?

Да потому, что я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, чем я был и что делал.

Должно быть, это читалось на моем лице, так как Берди вдруг сменила тон.

— Хорошо, давай попробуем по-другому. Ты считаешь, что хорошо разбираешься в хторрах, не так ли?

— Да. — К чему это она клонит?

— Потому что у тебя есть сведения из первых рук о том, что дело обстоит совсем иначе, чем все думают, верно?

— Вернее не бывает.

— Хорошо. Но почему ты отказываешь приемному сыну в праве сомневаться, тогда как сам делаешь это?

— А?

— Не кажется ли тебе, что к человеческим слабостям и прочим странным повадкам ты должен относиться столь же беспристрастно? Ты грешишь предубеждениями не меньше, чем те люди в Денвере, которых ты в этом обвиняешь.

— Берди, я получил старомодное воспитание…

— Отлично. Прекрасное оправдание. Тебе его хватит на всю оставшуюся жизнь. Не хочешь чего-нибудь делать — и оправдание под рукой.

Я открыл было рот, чтобы ответить, и закрыл его. Почувствовал себя потерянным. Хотелось ударить Берди, хотелось заплакать. Как же я дошел до такого?

— Черт побери, Берди! Мне казалось, что задача родителя — помочь ребенку стать хорошим человеком.

— А кто утверждает обратное?

— Тогда о чем мы спорим?

— А я не спорю, Джим. Из нас двоих этим занимаешьcя ты.

Я замолчал. Берди была права.

— Понимаешь, Джим, ты путаешь воспитание с программированием. Не надо делать из ребенка собственную копию. Не будь дураком — этим ты обречешь его на провал. Он никогда не сможет быть точно таким же, как ты. Смешно, но в том, что из него получится, твоей заслуги не будет. Это лежит целиком на нем.

— Прости, Берди, но я не понимаю.

— Хорошо, я спрошу по-другому. Имеют ли твои родители отношение к тому, что из тебя получилось?

— Э… нет.

— Правильно. Они лишь создавали условия для того, чтобы ты рос. А взрослел ты сам. Тебе было довольно одиноко, не так ли?

— Да.

— Да, — повторила она. — Это естественное для человека состояние — одиночество. Запомни. Поэтому мы и делаем то, что делаем. Итак, если твои родители не имели никакого отношения к тому, каким ты вырос, то почему ты уверен, что должен заботиться о том, какими вырастут твои дети?

— Я слышу, что ты говоришь. Понимаю твои слова, но не улавливаю суть. В этом нет никакого смысла.

— Конечно нет. Просто вспомни свое детство. Теперь улавливаешь, Джим? Не стоит учить ребенка тому, чему он может научиться сам. Максимум, на что ты способен, — создать ему возможность для этого. Быть родителем не значит быть собственником. Тебе доверена ответственность научить его отвечать за себя, и не более того. Ты просто помогаешь взрослому, который еще не закончил взрослеть, и помощь эта состоит в том, что ты создаешь ему постоянную возможность для самовыражения и проявления его собственных способностей. Что он делает с ними — его личное дело. В лучшем случае ты можешь служить примером. Он будет учиться на том, что ты делаешь, а не что говоришь. — Берди улыбнулась. — Это создает массу неудобств. Приходится следить за собой.

— Отдает махровым эгоизмом.

— Это и есть эгоизм, — согласилась она. — Послушай, единственное, что ты можешь дать детям, — это свое собственное благосостояние. Они должны видеть в тебе источник всех благ во Вселенной. Если этого не произойдет, они не узнают, что такое возможно. Многие родители буквально сходят с ума, не понимая этого. Они считают, что их предназначение — жертвовать собой ради детей. Не делай этого, Джим. Ты доведешь до сумасшествия и детей, особенно если начнешь думать, что они обязаны тебе. Не жди отдачи, потому что ты все равно ее не получишь. Взросление — тяжелая работа. Дети не собираются задумываться над тем, что с ними станется. Предоставь им идти своим путем, потому что они чертовски уверены, что другого пути просто нет.

— Значит, ты считаешь, что нет проблемы в… поведении Томми?

Берди пожала плечами.

— Ему тринадцать, может, четырнадцать лет. Ты знаешь способ, как его изменить?

— Нет.

— И я нет.

— Что же тогда делать?

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.

— Ничего. Вообще ничего. Томми вполне устраивает его нынешнее состояние. — И продолжала: — Пойми, дело не в нем, а в тебе. В твоих убеждениях. Они — результат твоего стремления отвечать за него. С Томми все в порядке, он-то как раз не делает проблемы из своего гомосексуализма — если он вообще голубой. Может быть, и нет. Мы не узнаем, пока он сам не скажет. Но кем бы он ни был, для него проблемы не существует. Ее создаешь ты. И если ты не будешь осторожен, то взвалишь ее на Томми. Сейчас ты говоришь мальчику, что не любишь его.

— Но я люблю!

— Я знаю, иначе бы не беседовала с тобой.

— Но ты говоришь, что ничего нельзя поделать!

— Правильно. Ты и так наделал больше, чем надо. Сейчас время перестать делать и начать быть.

— Как?

— Ты повсюду таскаешь с собой целую коллекцию предрассудков насчет того, каким должен быть отец. Они сбивают тебя с правильного пути. Ты уже отец. А за всеми твоими красивыми рассуждениями прячется всего-навсего твое собственное «я». Ведь тебя мучает какая-то ущербность мужского достоинства, правильно?

— Э… — Она во многом была права.

— Правильно? — продолжала давить Берди. — Да.

— А известно ли тебе, что то же самое чувствуют большинство мужчин? С тобой все в порядке. Ты просто такой же чокнутый, как все остальные. Так что постарайся не взваливать это на Томми.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду.

— И на том спасибо. Послушай, ты взял на себя огромную ответственность, и сейчас разговор идет о ней. О том, что ты хочешь хорошо воспитать детей, так?

— Да — Отлично. Тогда позволь сказать следующее; ты все равно не сумеешь. Что бы ты ни сделал, ты все испортишь. Твои дети обвинят тебя точно так же, как ты обвинял своих родителей и, возможно, продолжаешь это делать. Единственный показатель родительского успеха — насколько быстро дети простят тебя.

— Поистине вдохновляющие новости.

— Хорошие новости.

— Тогда я не думаю, что мне хочется услышать плохие новости.

— У тебя нет выбора. Послушай, с Томми все в порядке. Он поймет что к чему, и довольно быстро. Так или иначе разберется. Он живучий и уже доказал это. Сейчас мальчик готов переступить через грань просто выживания. Научи его, как общаться с другими людьми, и твоя задача будет выполнена. Кстати, об Алеке. Он должен научиться быть независимым. Ни ты, ни Томми не будете заботиться о нем всю жизнь, он станет самостоятельным гораздо раньше, чем вы думаете, — так всегда бывает. Он — твоя настоящая проблема, Джим.

Я даже не вспоминал о нем последнее время. Алек был настолько пассивен, так легко соглашался со всем, что я воспринимал это как само собой разумеющееся. Он помалкивал, и я считал, что все в порядке, ведь он вообще редко разговаривал.

— Что ты имеешь в виду, Берди?

— Этого ребенка надо научить общению с другими людьми. Он очень задержался в развитии.

— Ты права. У меня просто не хватало времени, чтобы…

— Ты просто не хотел. Дело не в отсутствии времени, Джим.

— Ладно. — Я поднял руки, сдаваясь. — Что ты предлагаешь?

— Я бы рекомендовала вам всем Жизненные Игры три раза в неделю.

— Ты шутишь.

— Ничуть. Если хочешь, я распоряжусь, назначу как процедуру для поддержания твоего душевного равновесия, и тебе придется там присутствовать. И детям тоже. По крайней мере, побудь помощником ведущего Игры в ближайший вечер.

— У меня нет желания участвовать в этой ч… этом мероприятии.

— У меня тоже. И у Би-Джей. Но мы играем каждый вечер. Это разнообразит жизнь детей, Джим.

Я вздохнул.

— Вы ведете грязную игру, леди. Когда прикажете прибыть туда?

— Да, игра грязная, — согласилась Берди. — Но она приносит результаты. Приходите в семь тридцать. В удобной одежде. — Она было повернулась к микроскопу, но остановилась и снова посмотрела на меня. — О, ты по-прежнему хочешь соорудить забор против червей? Не передумал?

— А? Нет, не передумал.

— Хорошо. Бетти-Джон и я в очередной раз обсуждали эту идею на прошлой неделе, когда прислали амулеты. Я, как и ты, считаю это неплохой мыслью, но БиДжей не хочет занимать рабочие руки. Однако если желаешь потрудиться сам, я поговорю с ней, и мы обсудим это на следующем собрании руководства.

— Берди, такой забор не поставить в одиночку…

— Я понимаю. Попробую выпросить тебе в помощь полтора человека.

— Полтора?

— Джека Балабана и Голубчика. Не делай такое лицо. Голубчик будет на подхвате, а Джек — хороший работник. Возьмешь еще Томми. Ему нужен пример мужской работы, кстати.

— Это Джек-то и Голубчик — пример?

— Опять демонстрируешь свое высокомерие, ниггер?

— Э… виноват. Я попробую.

— Не попробуешь, а сделаешь. Может, хоть после этого ты повзрослеешь.

Я вышел из кабинета, чувствуя облегчение. Небольшое, но все-таки облегчение.

Потому что Берди была права почти во всем. Она упустила только одну вещь.

Я хотел заниматься любовью с Томми так же сильно, как и он. Но мне было стыдно. И я стыдился того, что мне стыдно.

Если я больше не принадлежу к миру Джейсона, то не должен жить по его законам. Хорошо бы разобраться, принадлежу ли я к этому миру.

Интересно, как долго я смогу держать Томми на расстоянии, прежде чем однажды ночью сдамся и уступлю.