Я убежден, что клоны уже среди нас.

Я верю, что техника уже давно достигла должных высот.

Вольф, с которым я говорил на эту тему, был близок к тому, чтобы разделить мое мнение. Так как Вольф отсутствовал уже несколько дней, я сопровождал Крис, когда она сдавала кровь на анализ (она вбила себе в голову, что ей необходимо проверить иммунитет).

Дожидаясь ее (она еще принимала душ), я открыл какой-то научный журнал, в котором надо было читать между строк, чем я и занялся.

– Крис, я полностью отдаю отчет, что в нашем мире далеко не все в порядке, – говорил я, пока мы неслись под завывание сирены к лаборатории (когда-то мы с ней сдавали туда же анализы, которые требуются для заключения брака). – Я и не утверждал, что ваша борьба беспочвенна. Не думай так, не кати на меня бочку, пожалуйста. И еще одно… надеюсь, вы пользуетесь презервативами, да? Правда? Крис? Посмотри на меня. Надеюсь, вы пользуетесь презервативами? Из лаборатории она вышла бледная, и я угостил ее сытным завтраком.

– Послушай, эти анализы ничего не дают. Я тебя не понимаю. Ты ешь биологически чистые продукты, но трахаешься без презервативов с первым встречным. Ты просто спятила, честное слово! Увязла в противоречиях! Ты хоть соображаешь, что ты делаешь? Ведь сейчас столько всяких болезней, и они распространяются стремительно, выкашивают целые континенты! Кстати, а ты себя хорошо чувствуешь? Да, согласен, на вид он вполне здоров. К счастью, он действительно выглядит здоровым… Ну и что с того?

Потом я сопровождал ее в церковь, где пестрая толпа и трое забастовщиков, объявивших голодовку, ожидали невесть чего и жгли свечи.

– А не могу ли я пригласить тебя на ужин? Почему бы мне не пригласить тебя на ужин? Что нам мешает, скажи? Мы не обязаны ему обо всем докладывать. С какой стати? Разве ты не вольна делать что хочешь?

Позже, днем, я совершил нелепый поступок. Самое ужасное, что я получил от него огромное удовольствие.

Из-за Крис настроение у меня было неважнецкое. Мэри-Джо позвонила из кампуса. Я подумал, что если явлюсь на работу один и без конкретного дела, то Фрэнсис Фенвик тотчас же найдет мне задание и похоронит под тоннами бумаг. И тогда я решил покататься по городу. И катался себе, пока не очутился на парковке напротив офиса Пола Бреннена. Неплохое окончание дня. Люди что-то покупали, пялились на витрины, тащили сумки, сновали туда-сюда, такси ожидали их у роскошных магазинов. Люди пользовались моментом, когда не грозит никакая катастрофа, вроде того, что творилось недавно, когда то и дело прекращалось движение метро, или в течение месяца не убирали мусор, или когда все чуть не взорвалось из-за Китая. Они пользовались этим моментом, чтобы купить то, что не могли в часы опасности, а заодно покупали и про запас. Да, неплохой конец дня. Я иногда ставил машину перед этим шедевром архитектуры, где на тридцать седьмом этаже находился кабинет Пола Бреннена с террасой. Я приезжал сюда помечтать… Я хотел, чтобы он чувствовал: дело не закрыто, этот чертов полицейский по-прежнему появляется в его зеркале заднего вида. Это был мой тайный сад, и я сворачивал себе шею, чтобы войти в него.

Этот нелепый поступок я не обдумывал заранее. К счастью. Я сидел и размышлял над тем, с какими сложностями для меня теперь связано простое дело: пригласить на ужин собственную жену. Мне было немного горько и досадно. И вдруг я увидел, как Пол Бреннен в окружении телохранителей проплыл через вращающиеся двери и нырнул в чрево своего лимузина.

Я нажал на газ и влился в поток машин как раз перед ним.

Почему впереди, а не позади? Не знаю. Понятия не имею! Я и сам удивился… Когда человек прокручивает в мозгу цепь событий, он порой не может отделаться от мысли, что мы являемся игрушками каких-то высших сил и нам остается только догадываться об их существовании и трепетать перед ними, не имея ни малейшего шанса их постичь.

Когда машина Пола Бреннена стала сворачивать направо, я опередил ее, замигал и резко повернул в первую попавшуюся улицу, как бы увлекая Пола Бреннена за собой, таща сто на буксире, будто нас связала невидимая нить, от которой ему не избавиться и которую нельзя разорвать. Вот так. Такова жизнь. И нам никогда не разгадать ее тайну.

Это была прямая и очень длинная улица, выходившая к реке, там было множество магазинов, тьма-тьмущая туристов, попрошаек, воров-карманников и ошалелых пентюхов из пригородов. Одна из полос была закрыта из-за дорожных работ. Мы продвигались вперед с большим трудом, будто оказались в середине процессии. Я вновь вспомнил Крис, которая сделала из нашего предстоящего ужина целую историю и в конце концов согласилась всего лишь быстренько перекусить, так, «на скорую руку», стоя, на кухне и при условии, что я сам все куплю. Это меня удручало. И вот теперь я размышлял, что же мне принести: бутылку вина или негазированной воды. И уж конечно, никаких цветов, потому что, как оказалось, ужин со мной с глазу на глаз и так се возбуждает. Или я ошибаюсь?

– Что? Что ты сделал? Ты, бросил свою машину посреди улицы?

В кастрюльке варился экологически чистый рис. В духовке поджаривался экологически чистый цыпленок. Присутствие Вольфа ощущалось на этой кухне во всем до мельчайшей частицы, на холодильнике стояла его фотография. Он улыбался, обнимая Крис за талию посреди свежеубранного кукурузного поля, на фоне розоватого света зари.

– Да, я вышел из машины, подошел к его лимузину и сказал, что у меня поломка.

– Хотела бы я видеть выражение его лица!

– Но вообще-то это было чистое ребячество! Ты не находишь?

– Конечно. Но смешно.

– Они были зажаты с обеих сторон. Я их спросил: «Ну, что я могу поделать?» Пол Бреннен опустил стекло со своей стороны, и я его спросил: «Как мне быть, по-вашему?»

– Он тебя узнал?

– Узнал, еще как узнал! «Ничего не трогайте! – сказал я им. – Я сейчас попробую вызвать аварийку». Запер машину на ключ и ушел. Все-таки мне немножко стыдно, я уже говорил. Вольф не учинил бы ничего подобного.

– Если ты не против, я бы не хотела говорить о нем в его отсутствие.

– А почему бы нам не поговорить о нем? Я же не сказал ничего дурного.

– Я считаю, что не очень хорошо говорить о нем, когда его тут нет.

– А если мне хочется поговорить с тобой о нем? Выходит, нельзя, да?

Она не сочла нужным мне ответить. Пока она накрывала на стол, я вытащил цыпленка из духовки. Слышалось попискивание факсов, стрекот пишущих машинок на этаже, сверху звонили телефоны. Тут она ни с того ни с сего заявила:

– Натан, мы с тобой пытались… мы старались на протяжении долгих месяцев, и это ничего не дало… Прекрати, наконец.

– Извини, но ничего мы не старались. Мы жили под одной крышей, но врозь. Это и была большая глупость. Это мешало нам верно оценить ситуацию. Позволь мне сказать, это была колоссальная глупость.

– Послушай, я не знаю… я ничего не знаю…

– Ну вот, я тебе говорю, что так оно и есть.

– Ты хочешь пригласить меня на ужин? Давай, пригласи, пойдем куда-нибудь. Я не против. Но я не хочу больше об этом говорить. Не хочу больше говорить о прошлом. Идет? Мы с тобой достаточно настрадались, и ты и я. Давай не будем начинать все заново.

Я не смог остаться непроницаемым. Я приготовил густой соус к рису, чья белизна казалась мне жестокой. В это время Жозе попыталась сунуться на кухню, они с Крис обменивались какими-то документами, о содержании которых я не хотел ничего знать. Я вспомнил, как валялся пьяный в гостиной. Мы тогда жили в маленьком домике, километрах в тридцати от города (это было до того, как мы переехали и поселились этажом выше Марка). Я был мертвецки пьян, не мог даже мизинцем пошевелить. Я слышал, как ревел мотор нашей машины, никак не желавшей заводиться. Была зима, снегу насыпало сантиметров под пятьдесят. Но я не смог бы пошевелиться, даже если бы дом загорелся.

Крис, по крайней мере, не впустила в квартиру эту чертову Жозе, за что я был ей очень признателен. У меня возникло ощущение, будто это еще что-то значит, будто сохраняется какая-то надежда. Ее можно было разглядеть в лупу или с помощью возбуждающих таблеток.

За ужином я пытался подпоить Крис, но она держалась, экологически чистое вино на нее не действовало, и я, как дурак, с презрительной гримасой выпил всего два бокала. Я хотел было притушить свет, который казался мне слишком ярким, но она и слышать об этом не желала.

– Я не знаю, на каком я свете, – заявил я.

– А ты этого никогда не знал.

– Вольф намного лучше меня. Во всех отношениях.

Она не стала возражать, молча поднялась и включила телевизор, потому что настало время новостей. Я решил пока вымыть посуду. Чертовы новости! А Крис упивалась ими, словно пересекла пустыню и умирала от жажды! Телевизор… этот грязный, неиссякаемый источник огня и крови, страданий и несправедливости, похабщины, подлости, глупости, лжи, двуличия! И как ей хватает душевного здоровья! Кстати, в нашей жизни был момент, когда я вполне мог пойти по ее пути. Я думал об этом. Когда она проводила дома свои собрания, а я закрывался на кухне и писал рассказ, возился, как поросенок в корыте, я задумывался, не войти ли в их круг и приступить тотчас же к защите животных, занесенных в Красную книгу, или к беспощадной борьбе за гражданские права? Но вместо этого я сам себя топил. Предпочитал испытывать на себе ее презрение. Я хотел, чтобы она сама пришла ко мне, а не я к ней. Хотел увлечь ее в мой сумрачный мир, чтобы она заметила, как я красив. Чтобы она вернулась ко мне просто так, чтобы мне не пришлось для этого рядиться в супермена. И тут я дал маху. Моя затея провалилась самым жалким образом.

Но я, по крайней мере, никого не обманывал. Я не заявлял, что готов принести весь мир в жертву ради прекрасных глаз одной женщины. Слабое оправдание.

Я думал, что место женщины дома. Я думал, что Крис просто счастлива сидеть и ждать моего возвращения. Ведь она бросалась мне на шею, когда я приходил домой! Так что же я должен был думать? О чем я должен был догадываться? Я с утра до вечера имел дело с отбросами рода человеческого и возвращался в озаренный солнцем дом с тяжеленной, как арбуз, головой. Я был молод, я ничего еще не знал, выпивал перед сном стаканчик-другой, и вот однажды все светильники, озарявшие мой дом, разом погасли. Я совершенно не понял, что со мной произошло. Осознал только позднее. Так вот, сейчас я не мою посуду в чудесной квартирке Крис. Я стою посреди развалин, и пыль оседает мне на плечи…

Я облил себе ботинки, задумчиво споласкивая тарелку. Подобные мелочи могут порой вызвать приступ печали, даже глубокой скорби, если за собой не следить.

– В этом доме есть салфетки? – спросил я со вздохом как раз в ту минуту, когда Крис открыла дверь двум парням, желавшим воспользоваться ее принтером.

Пробыли они у нее недолго, но очень интересовались, нет ли каких вестей от Вольфа. Как поживает Вольф? А когда Вольф вернется? Какой замечательный парень этот Вольф! Какой ум! Настоящий мужик! С ним стоит водить знакомство! Рядом с ним так и тянет в бой! Спросили и меня, знаком ли я с ним.

Крис закрыла дверь за этими двумя шутами гороховыми. Я продолжал вытирать бокалы, пить уже было нечего.

– Что-то ты молчишь.

– А что бы ты хотела от меня услышать?

– Я очень сожалею…

– С чего бы тебе о чем-то сожалеть? С какой стати? Скажи мне, в чем дело!

Я терпеть не мог лимонный пирог, но купил именно лимонный пирог, потому что Крис его обожала. Обожала? Да она бы слопала у меня его прямо изо рта! Как оказалось, у нее еще оставался сидр… а почему не лимонад? На ней были все те же черные кружевные трусики, которые так призывно светились из-под мини-юбки. Я был готов удовольствоваться даже стаканом малопригодной для питья воды из-под крана. Речь-то шла о том, необходимо ли, обязательно ли, неизбежно ли, если теряешь сердце женщины, ставить крест на всем остальном. Спорный вопрос.

– A я думала, что ты лимонный пирог терпеть не можешь.

– Теперь могу.

Мы устроились на диване, поджав под себя ноги. Классная обстановка! Я спросил, не страдает ли она от комаров. Но нет, она не жаловалась.

– Итак, все хорошо, – сказал я.

– Да, я действительно довольна этой квартирой.

– Значит, все очень хорошо.

– Да, я и в самом деле довольна.

– Но ведь вы все-таки иногда ссоритесь, правда? Он сам мне сказал…

– Вот как! И что же он тебе сказал, нельзя ли поточнее?

– Что ты не в духе, что с тобой это бывает.

– Тебя это касается?

– Нет, не касается, но я все же дам тебе один совет.

– Не надо мне твоих советов.

– Прекрасно. Как хочешь. Но потом не приходи плакать мне в жилетку.

Я взглянул на часы. Было всего-навсего десять вечера.

– Ох, как поздно! – сказал я и встал, пытаясь изобразить улыбку.

– Сядь, – протянула она, – сядь. Что за совет?

Я вновь опустился на диван и позволил себе смотреть на нее так пристально, что она начала нервничать.

– Совет? Не смейся надо мной. Тебе не нужны никакие советы.

– А если это не так?

Я ей не ответил. Встал и отправился в кухню на вылазку. И нашел остаток малинового ликера. Так как Крис не отступала, я объяснил ей, что мне нечего посоветовать молодоженам. Пусть сами выкручиваются. А мой совет заключается в том, что надо сохранять коробки. Она сделала вид, что не понимает. – Коробки надо беречь, – повторил я. – Что укладывают в коробки? Для чего вообще нужны коробки? А?

Какое-то время я сохранял присутствие духа благодаря этому малиновому ликеру, который Крис приберегала, как она мне сказала, исключительно для фруктовых салатов. – Знаю, знаю, – сказал я. – Ну что ты мне рассказываешь, как будто не я научил тебя этой маленькой хитрости.

Она стала цепляться к каждому слову и спорить не переставая. Когда я уселся на стул, она встала передо мной, скрестив руки на груди и чуть расставив ноги, так что мини-юбка натянулась, как резиновая. В таком виде Крис выглядела сексапильной до неприличия; глаза ее горели, взгляд их был безжалостен, ноздри трепетали, и все в ней было нацелено на ссору. В итоге я решил вернуться на диван.

Опять заявилась Жозе, на этот раз с огромным косяком в руке, дымившимся как факел. Она плюхнулась рядом со мной.

– Ну, как у тебя продвигается с Дженнифер Бреннен? На каком ты этапе?

– Дело идет.

– А что ты пьешь? Дай-ка попробовать. Фу, какая гадость! Ужасно сладко! Фу! А из чего это сделано? Из малины? Фу, ну и дрянь! Малина, говоришь? Тьфу!

Чудно, но она была как наэлектризованная. Я сказал, что не стоит волноваться, что расследование не стоит на месте и продвигается вполне неплохо. Так что пусть не беспокоится. Я ее действительно успокоил. И, воспользовавшись случаем, взял у нее на пятьдесят евро зелья.

– Но все же, – спросила она, снова спустившись к нам с весами, – как долго еще этот негодяй будет разгуливать на свободе? Сколько можно, черт возьми?

– Представь себе, тиски сжимаются. Но больше я тебе ничего не могу сказать.

– Я тебе уже говорила, что участвовала во всех кампаниях против фирмы «Найк». Кстати, я попала в кадр в фильме Майкла Мура. Вот так. И до Бреннена я доберусь, гореть ему на костре!

После ухода Жозе Крис осталась сидеть на диване рядом со мной, подогнув под себя ноги, прижимая к животу маленькую подушечку и глядя куда-то вдаль. Я погладил ее по голове. Мы вновь стали друзьями – не без вмешательства Святого Духа.

– Посмотрим, что будет, – сказал я с легким вздохом. – Постарайся все же пользоваться презервативами, что еще я тебе могу сказать. Ну, сделай мне такое одолжение. Не надо больше рисковать. Остановись! Постарайся, чтобы они всегда были у тебя под рукой. Постарайся о них не забывать. А если он вздумает возражать, я сам с ним поговорю. Мне это не трудно.

– Ох, ну, пожалуйста, смени тему. Ладно?

– Не имеет значения, что подумает этот парень! Да он же заставляет тебя плясать на краю пропасти! Вот, например, он тащит тебя на эту демонстрацию! Тоже мне, умник выискался! На эту проклятую демонстрацию!

– Во-первых, никто меня туда не тащит. Я иду сама, по своей воле. Он меня никуда не тащит, если хочешь знать. А тебе я очень признательна, да, спасибо за то, что ты думаешь, будто я не способна иметь собственных убеждений и их отстаивать. Спасибо, Натан. Спасибо за комплимент.

– Ну, давай, прикидывайся дурой! Давай, покажи, какая ты идиотка! Можешь меня не стесняться. Продолжай в том же духе!

– Я что, не права?

– Послушай меня… Черт! Ты что. слепая? Неужели вы не видите, что ветер задул в другую сторону? Раньше вы им наносили удары, но сегодня? Что происходит сегодня, ты не понимаешь? Они же вас поимели! Да еще как поимели, должен я тебе сказать! И свалили на вас ответственность за все беды этого мира! Ловко придумано, ничего не скажешь! Сама сообрази, Крис, они все переложили на вас, всю вину, а вы получили по полной, вы не ожидали такого! Может, это неправда? Скажешь, неправда? Кто сегодня выступает против прогресса, против роста благосостояния, против величия Запада? Кто? Кто у нас сейчас ходит в мракобесах, во врагах нации, в могильщиках нашего экономического успеха? А? Ты не слышишь, как они над вами насмехаются? Они же все снова взяли в свои руки, вот я о чем! Ты мне говоришь, правда на вашей стороне? Но ваша правда ничто перед их ложью. Надеюсь, ты сама это понимаешь. Ответь же, успокой меня, Крис. Стоит вам раскрыть рот, они запихивают ваши слова вам же в глотку! Они выбивают у вас почву из-под ног! Это превращается в игру. Ведь это так легко – провести идеалиста! И не важно, что они тянут резину. Они просто ждут удобного случая, чтобы вас окончательно раздавить, и вы вскоре предоставите им такой случай. Что это такое? Черт возьми, что это такое? Склонность к самопожертвованию?

– Увы, к сожалению, я не могу тебе все это объяснить за пять минут. Потому что тебя это никогда не интересовало. Потому что ты никогда не хотел разделить со мной мои интересы. Ну вот, и теперь мы с тобой говорим на разных языках, сам видишь.

Тут позвонил Марк, чтобы сообщить, где проходит очередная вечеринка. Я слышал в трубке голос Паулы и взрывы смеха. Я посмотрел на Крис и сказал Марку, что сейчас приеду.

– Желаю хорошо повеселиться, – сказала она мне.

– Непременно, – ответил я.

На протяжении нескольких месяцев после того случая, что, вероятно, и разрушил наш брак, мы с Крис извергали языки пламени, а потом вдруг страсти улеглись, и мы застыли, как статуи, и – от себя-то что скрывать – все идет к тому, что скоро превратимся в две горстки праха. Будем рассуждать здраво. Даже если мне казалось, что есть еще некоторые вещи, которые волнуют нас обоих, то их, надо признать, оставалось ничтожно мало. И я, конечно, был в данной области более чувствителен, чем она. Иногда я замечал, что она заглатывает мою приманку, поплавок погружается в воду, леска натягивается, и между нами возникает контакт, очень интенсивный и очень кратковременный. Потом я даже думал, не пригрезилось ли это мне… Да, сохранялись еще какие-то нити, каким-то чудом, и можно было бы подумать, что если соединить их вместе, то… Да, возможно… Но я не особенно в это верил. Секс – разве что, но не более того. В остальном мы с ней теперь говорили на разных языках. Кстати, не я это придумал…

Я переживал очень странный период в жизни, можете мне поверить. Не говоря о Мэри-Джо и Пауле, создававших массу проблем. Не говоря о литературных неудачах, которые, замечу, я стремился преодолеть, работая над черновиками, как советовал Фрэнк… В общем, я переживал период, когда в моей жизни нарушилось равновесие, прежде всего – на работе.

Обстановка там была – хуже некуда. Мои отношения с Фрэнсисом Фенвиком резко испортились после той безобидной шутки, которую я сыграл с Полом Бренненом. Атмосфера вокруг меня создалась просто адская. Запахло отставкой – один раз я сам подал рапорт, а в другой раз мой начальник этого потребовал; он мне угрожал всевозможными санкциями, а я в ответ едва не сказал ему, что заложу его дочь, если он станет меня доставать. Да, атмосфера была просто жуткая, можете себе представить. Только этого мне и не хватало. Да плюс вот еще что, совсем выше крыши: поступила жалоба от Пола Бреннена, обвинявшего меня в том, что я его преследую. Преследую! Конечно, эта жалоба среди прочего немедленно обрушилась бы на мою бедную голову, если бы я продолжил в том же духе. Нет, вы слышали, я его преследую!

От меня шарахались, как от человека, ступившего в дерьмо. Сослуживцы меня избегали. Можно подумать, что немилость ко мне начальства была заразна. Мэри-Джо считала, что я преувеличиваю, но каково бы ей пришлось на моем месте. Как только я приходил, разговоры прекращались, все отводили глаза в сторону, поворачивались ко мне спиной. Приятельствовать со мной было теперь не ко времени. К тому же и жена моя была политической активисткой.

Многие задавались вопросом, не потому ли я так взъелся на Пола Бреннена, не был ли я немного заражен идеями жены. А может, я красный, вроде тех, с которыми имели дело их отцы. Нечто в этом духе. Разрушитель общества. Но кому бы пришло в голову разрушать общество, от которого и так остались одни руины?

Притом другие – Крис и ее приятели – тоже мне не доверяли, получалось просто гениально. Где бы я ни оказывался, я всюду находил поддержку. Чувствовалось, что меня любят.

Я посылал Мэри-Джо побольше разузнать о готовящейся демонстрации. Я смотрел, как она удаляется в своих синих саржевых брюках, лоснившихся на заднице, и слегка морщился. Я уже об этом говорил. Я уже рассказывал о том самом пикнике, когда обнаружил, что у нее толстые ляжки. Ну, так вот, не только ляжки, и это факт. Ну разумеется, в этом не было ничего страшного, но и ничего особо хорошего тоже. Неужто меня ждали новые испытания?

Будто мне без этого мало было! Будто моя жизнь и так не была достаточно сложной. С неясными перспективами. И я стал еще чаще заниматься с Мэри-Джо любовью, словно хотел заклясть судьбу и избежать участи, которая могла бы повредить нашим отношениям. Я овладевал ею, по крайней мере, раз в день, не важно, была она в штатском или в форме (мне больше нравилось в форме: я оставлял на ней только рубашку и галстук, иногда каскетку). Она понять не могла, в чем дело, думала, что тут сказывалась жара, но в действительности я ввязался в борьбу, доводившую меня до бешенства. И не собирался проигрывать.

Мы занимались любовью у Пата и Анни Ублански, они приготовили нам барбекю в саду и ждали нас, чтобы всем вместе сесть за стол, а мы с Мэри-Джо – которая пыталась меня отговорить – в это время лихорадочно трахались в их крошечном сиреневом туалете, изукрашенном, словно кукольный домик.

Мы занимались любовью у Риты, новой приятельницы Мэри-Джо, предоставлявшей в наше распоряжение свою квартиру. И в задней комнате парикмахерской Дерека, где готовились снадобья и сушились полотенца (что было очень кстати). На улочках по вечерам, со скоростью молнии. В комиссариате. В моей или в ее машине. У нее дома. В лифтах, на лестницах. Словно я боялся, что она вот-вот исчезнет.

А с другой стороны, имелась Паула с жалобами на то, что она ничего от меня не получает. Она горько сетовала. Иногда мастурбировала по ночам, думая, что я сплю, а я чувствовал, как ездит простыня, слышал, как она постанывает и сплевывает в руку.

По утрам она прижималась ко мне всем телом и что-то мурлыкала, а я смотрел, как на потолок слой за слоем ложились краски зари, вплоть до желтого, словно лепестки лютика. Она готовила завтрак в те дни, когда я не ходил в гимнастический зал, а делал зарядку дома. У нее тогда бывало прекрасное настроение, а у меня возникало приятное ощущение, что в доме есть женщина, кто-то, с кем можно перекинуться парой слов, прежде чем на тебя обрушится хаос дня.

– Ты ни черта не понимаешь, – твердил мне Марк. – Честное слово, ты меня просто поражаешь! Ведь никого лучше тебе не найти!

– Правда? Ты так думаешь? Но ведь, понимаешь, это как-никак ответственность.

Чтобы покончить с этим разговором, я принялся стричь газон, а он взялся подравнивать изгородь.

– Но как это тебе удалось ни разу ее не трахнуть и при этом заставить ползать у своих ног? Я был бы рад, если бы ты мне это объяснил. А заодно расскажи, почему ты предпочитаешь трахаться с другой.

– Марк, ну какой ты странный! Это невозможно объяснить. Смешно, ей-богу! Я же тебя не спрашиваю, как ты можешь трахаться с Евой.

– Ну, это как раз просто. Она делает мне подарки. И не забывай, я работаю на нее.

– Согласен, но разве ты думаешь жениться на ней, завести детей? Видишь ли, трахаться – это одно, а жениться – совсем другое. И не слушай, что болтают… Старина, женитьба – это целое дело, я знаю, что говорю!

По вечерам, когда Ева приглашала нас поужинать в городе, мы представляли собой две весьма странные пары, каждый чудно выглядел рядом с другим. Иногда, когда мы шли по тротуарам, расталкивая попрошаек и пьянчуг, обходя жалкие останки телефонных будок, не глядя на драки, морщась от воя сирен пожарных машин и «скорой помощи», я задавался вопросом, где же кроется ошибка.

– Так оно и есть, каждый живет сам для себя, – доверительно сообщила мне однажды Ева, в то время как наши спутники о чем-то спорили в баре. – Настали новые времена, мой дорогой.

– И тебе это не мешает жить? Тебя это вполне устраивает? Тебе всего хватает, да? Ева, тебе крупно повезло.

В этом заведении скорее можно было раздобыть кокаин и шампанское, чем какую-нибудь еду. Размышляя над моим замечанием, Ева проворно соорудила несколько дорожек, и мы быстренько словили кайф. Приободрившись, Ева перешла в наступление:

– Послушай, дорогой, что я тебе скажу. Я богата, у меня отменное здоровье, и мы прекрасно ладим с твоим братом. Так чего же мне может не хватать, как по-твоему?

Я оглянулся и вздрогнул, увидев, какие люди толкутся вокруг нас. Мы устроились в стальных «коконах». Вход в заведение бдительно стерегли охранники, диски крутила девица в татуировках, которую все рвали друг у друга из рук на протяжении последних двух месяцев; несколько молодых актрис уже нажрались; молодые люди были в фирменном шмотье, все говорили друг другу гадости, все рвались войти в круг почитателей своих кумиров, не исключая возможности даже вскрыть себе вены при необходимости, туалеты были битком набиты, какая-то дама в вечернем платье пересекала зал на четвереньках; в нарядах преобладал черный цвет, лица у всех были тщательно накрашены, парни коротко пострижены, они качались в роскошных залах, платили за абонемент по пять тысяч евро, а девицы – еще больше за счет дополнительных услуг; и, несмотря на то что создавалось впечатление, будто ты живешь в каком-то сказочном мире, где будущее заведомо не предполагает никаких проблем, печальная действительность без устали стучалась в двери.

А печальная действительность состояла вот в чем:

– А надолго ли все это, Ева?

Я поднял бокал и подмигнул Пауле, посылавшей мне воздушный поцелуй издалека, поверх голов своих почитателей, которые, увидев меня, с тревогой задавались вопросом, не входит ли снова в моду стиль битников, – она сама мне об этом рассказывала.

Вновь сосредоточив свое внимание на Еве, я едва не выронил бокал. У нее на лице застыло странное выражение: она побледнела, сжала губы. Я подумал, что она, наверное, заметила в толпе кого-то из своих врагов, человека с таким же змеиным жалом, как у нее, или даму в точно таком же наряде (в таких же тряпках за бешеные деньги).

– Что надолго? – пробормотала она, опуская глаза.

– Ну, Ева, все это – твое отменное здоровье, твое богатство, твой роман с Марком, – протянул я, наблюдая за клоном Бритни Спирс, – девица мне улыбалась, но я не мог ее вспомнить. – Ева, ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

Ева была моим верным другом, и я не собирался рассказывать ей сказки. Одновременно я размышлял об этой девице, клоне Бритни Спирс, ломая голову, где же мы все-таки могли познакомиться.

Надо было как-то поддержать прервавшийся разговор, и я сказал:

– Ты, Ева, думаешь, что у тебя ни в чем нет недостатка, но ты ошибаешься. Не в твоей власти сохранить это навечно.

Пучок пестрых лент трепетал перед решеткой вентиляции, представляя собой приятное зрелище, я залюбовался этой сверхъестественной легкостью.

– Я говорю не о сегодняшнем дне, а о завтрашнем, о том, что будет, когда ты станешь старой и безобразной. Тогда мы с тобой подведем итоги. Посмотрим, достаточно ли мы были изворотливы.

Встретившись с остановившимся взглядом Евы, я спросил себя, понимает ли она, что я ей говорю, слышит ли она меня, или ее мысли блуждают где-то далеко.

– Потому что, видишь ли, Ева, недостаточно осознать, что времена изменились, и шутить насчет того, что теперь каждый живет сам для себя, потому что радоваться тут нечему. Возьмем для примера хотя бы тебя. Что будет через несколько лет, когда Марк тебя бросит ради своей ровесницы? Что у тебя останется?

Она могла ломать голову сколько угодно, я сам знал ответ. Этот вопрос я задавал себе тысячу раз с тех пор, как передо мной замаячил призрак сорокалетия, тем более после того, как Крис приняла решение положить конец нашей совместной жизни. Кстати, вот чья слепота меня тоже поражала! Но можно ли поднимать серьезные вопросы в таком неподходящем месте? Я сам улыбался при виде всеобщего легкомыслия и был при этом в прекрасном расположении духа.

– И не думай, что тебе удастся выпутаться при помощи одной из твоих пресловутых уловок, – продолжал я, обращаясь к Еве, которая качала головой с ошарашенным видом. – Не думай, что ты умнее всех! Не забудь, что мы с тобой уже пересекли определенный рубеж. Не будем пудрить друг другу мозги. Настало время посмотреть в лицо действительности. Скоро у нас останутся одни глаза, чтобы плакать, поверь мне. Ну и к чему это бегство от реальности? Скоро мы оглянемся и обнаружим, что на беговой дорожке мы совсем одни. Представляешь эту картину? Мы будем стоять там, задыхаясь от бега, обливаясь потом, с разрывающимися легкими, сердцем, готовым выскочить из груди, и не увидим вокруг ничего, кроме бесконечной пустыни. И какими же жалкими тряпками мы будем выглядеть!

Вдруг я заметил, что где-то наступил на жвачку. Я повозил подошвой по блестящей алюминиевой ножке стула, потом по ковру.

– Вон, посмотри на Марка, – продолжал я гнуть свою линию. – Сама беспечность. Я его обожаю, ты же знаешь. Не помню, к чему это я, но я его обожаю. Надеюсь, он вскоре примет решение устроить свою жизнь. Может быть, в один прекрасный день он появится в сопровождении детишек, которые будут цепляться за его штаны.

Вдруг Ева вскочила и бросилась в туалет. Я смотрел ей вслед и думал, что мои речи ее особо не заинтересовали. Она предпочитала политику страуса. Платить за сеансы ультрафиолета, чтобы всех обмануть. Нет, эти люди меня удивляли! Да, Ева и ей подобные повергали меня в изумление. Можно ли, отрицая наличие препятствия, устранить его? Разве это получится?

Сказать по правде, я и сам ничего в этом не понимал. Может, и получится, черт его знает… Тут ко мне подсела Паула.

– Ты не согласна, моя красавица? Человек обязательно должен вляпаться в историю, да или нет?

– О чем ты говоришь, Натан?

– Это необходимо, как руки и ноги, понимаешь? Это помогает нам сохранять равновесие, или я ошибаюсь?

Позднее мне позвонил Марк. Я удивился, что они уже вернулись домой.

– Да, мы недавно вернулись.

– Заметь, вы ничего не потеряли. Кроме того разве, что известная тебе особа теперь появляется в свете с банкиром-аргентинцем, вопреки всем ожиданиям, так что я тебе должен десять евро.

– Заткнись! Заткнись! Что ты с ней сделал?

– Марк, я тебя плохо слышу. Говори громче, старина. С кем я что сделал?

– А ты как думаешь, с кем? С Евой, болван! Чего ты ей наплел насчет меня, козел?

– Да ничего такого. Что за дела?

– Заткнись! Ты брякнул ей, что я собираюсь ее бросить. Что она станет старой и безобразной.

– Ах, это…

– Да, это самое! Ну, так теперь приходи утешать ее, немедленно. Она уже битый час ревет в постели, вот что. Приходи, утешай ее, сукин сын! Можно узнать, какая муха тебя укусила?

По утрам небо стремительно озарялось ярким светом. Одно и то же ослепительно, беспощадно синее небо простиралось над Лондоном, Берлином, Парижем и Мадридом, находившимися в одинаковых условиях. С самого утра температура доходила до двадцати шести градусов, а потом стрелой летела вверх, чтобы достичь в самые жаркие часы, когда города словно окутывало белое испепеляющее марево, сорока с лишним.

Я расположился на перекрестке под видом торговца мороженым. Мэри-Джо подметала тротуар. Мы связывались через невидимые микрофончики. На крышах сидели в засадах элитные снайперы, а в фургоне из прачечной расположился целый взвод спецназа, прибывший, чтобы оказать нам поддержку в случае, если ситуация выйдет из-под контроля.

Фургон был припаркован прямо у меня за спиной. С этими ребятами я встречался нечасто, они жили в казармах и слыли тупыми и грубыми скотами, к тому же психопатами. Но я уже какое-то время разговаривал с ними через приоткрытое зарешеченное окошко, к которому некоторые из них прильнули в поисках глотка свежего воздуха, и они показались мне вполне симпатичными.

Они задыхались там, внутри. Фургон стоял на самом солнцепеке. Я тайком передавал им стаканчики с фруктовым мороженым. Мы находились здесь, потому что в расположенном рядом банке произошла неприятная история. Клиентов и служащих взяли в заложники, а это означало, что нам предстоит торчать здесь невесть сколько, потому что нас попросили оставаться на местах.

И вот я беседовал с одним парнем, недавно произведенным в офицеры, который с жадностью поглощал персиковое мороженое. Пот лил с него ручьем, смачивая его редкие тонкие усики.

– Ты только послушай! – сказал я Мэри-Джо, которая подошла ко мне, лениво толкая перед собой мусорный ящик на колесиках и вытирая рукавом пот со лба. – Этот молодой офицер сообщил мне, что они получили предельно ясный приказ в связи с предстоящей демонстрацией. Расправа будет самой жестокой!

– Так точно, мадам, – подал голос из-за решетки парень, с удовольствием рассматривая очередную порцию мороженого. – Могу подтвердить. Мы их в фарш превратим!

– Ты слышала, Мэри-Джо?! В фарш! Так оно и будет.

– Так точно! Мы им покажем, чтоб неповадно было. Уж они получат сюрприз!

– Какой сюрприз? Надеюсь, неприятный? Я ведь тоже из полиции, разве нет?

Мы с ним, кажется, были на одной стороне. Мы подчинялись примерно одному и тому же начальству, оба давали присягу, сажали людей за решетку, у нас был одинаково сумасшедший график работы, нам платили одинаковые гроши, мы подвергали свои жизни опасности ради поддержания порядка, наши жены портили себе кровь, а потом в конце концов бросали нас ради лучшей жизни с личностями без стыда и совести, нас с ним запихивали в фургоны, чтобы мы там поджаривались живьем, или выгоняли на улицу переодетыми под панков, и что же в результате? Я не говорю о братстве, но должно же существовать чувство принадлежности к одному цеху! Разве нам нельзя хотя бы обмениваться информацией с коллегами?

Я позеленел от злости.

– А ты, Мэри-Джо, далеко ты продвинулась в своем расследовании? Черт возьми, я и из тебя тоже должен сведения вытягивать клещами?

Мы вернулись, чтобы переодеться. Я прыгал на одной ноге, с трудом натягивая брюки, потому что был еще слишком взвинчен. Восемь вечера. Мы провели четырнадцать часов на дежурстве перед банком, и за весь день у нас в желудке не было ничего, кроме фруктового мороженого. Захват заложников завершился жутким кровопролитием, и мы в очередной раз доказали, что бессильны, не способны помочь вдовам и сиротам – поверьте, сердце самого закоренелого полицейского в момент смягчается, когда затрагивается эта тема. Когда выносили тела погибших, толпа нас освистала.

Зажатые между двумя рядами металлических шкафчиков, при тусклом свете лампочки, дворничиха и продавец мороженого, обливавшиеся едким потом, падавшие с ног от усталости, пережевывали события дня.

– Ты уже столько времени мотаешься по кампусу, – сказал я, отыскивая в своем шкафчике расческу, – и что это тебе дало?

Мэри-Джо мазала подмышки розовым полупрозрачным карандашиком-дезодорантом. Это было что-то новенькое. После долгих часов, проведенных на солнцепеке, бедняжка спала с лица. Губы у нее были плотно сжаты. Волосы торчали во все стороны. Бретельки лифчика врезались в плечи, а резинка трусов прямо впивалась в кожу.

– Дело продвигается так, как ты планировала? – спросил я уже мягче.

Хоть я и был твердо уверен, что она зря старается и ее расследование ничего не даст, это не мешало мне ее жалеть; Рита говорила мне, что Мэри-Джо относится к этой работе очень серьезно.

– Я опросила уже человек двенадцать, – вздохнула она. – Продолжаю идти по его следам.

– Вот скотина! Он тебя доведет!

– О да! Кому ты это говоришь…

В довершение всех бед о розысках Мэри-Джо пронюхали. Вчера над ее рабочим столом кто-то повесил гирлянду из презервативов и открытый тюбик вазелина, который вытекал на бумаги; все это болталось на ленте с надписью «Офицер по связям с геями и лесбиянками», и теперь все хихикали у нее за спиной. Два парня из отдела нравов уже получили от нее за это по морде, а мне даже пришлось вмешаться и оттащить ее, когда она чуть не измутузила одного делегата от союза крайне правых «Доблесть и Честь», пользовавшегося большим влиянием в полиции. Да, Мэри-Джо – она такая. Болид, который остановить невозможно. Она скорее подвергнется самым унизительным испытаниям, чем свернет с дороги, которую выбрала. Она давала нам всем превосходный урок самоотверженности, я так думаю. Черт бы ее побрал.

У нее в шкафчике оказалось немного печенья с изюмом и орехами, она их щедро разделила со мной.

– Я буду работать до тех пор, пока не порвется нить. Пока она ведет меня от одного свидетеля к другому. Я знаю, что она приведет меня к цели. Когда я смотрю на физиономию Фрэнка, то понимаю: я на верном пути. И он знает, что я продвигаюсь вперед. Я подождал, пока она оденется и зашнурует ботинки. Кровь прилила к ее лицу.

– Ох, этот усатый идиот, – задумчиво процедил я. – Просто в себя прийти не могу!

Выходя из комиссариата, Мэри-Джо завела речь о том, что у нее дома осталось полно телячьего жаркого. Но я настоял на том, чтобы сначала заскочить к Вольфу. По дороге мы остановились, чтобы выпить по стаканчику. Я смотрел на Мэри-Джо, и мне вдруг захотелось погладить ее по щеке. Она улыбнулась. Жара, усталость, беспокойство, смерть невинных людей – от всего этого становишься до ужаса сентиментальным…

Пока Мэри-Джо помогала Крис таскать коробки с листовками и грузить их в багажник, я поделился с Вольфом своими тревогами.

– Сюрприз, Натан? И что же это за сюрприз?

– Не знаю. Ничего не знаю. Я так ничего и не смог из него вытянуть. Но мне это не нравится, совсем не нравится. А тебе?

– Конечно, мне тоже не нравится. Но это их проблемы, а не наши.

– Ага! Вот ты как на это смотришь. Это, значит, их проблемы! Прекрасно! Но во всяком случае я запрещаю Крис идти на эту демонстрацию. И я прослежу за этим, не волнуйся! И вот еще что: ты, я слышал, не пользуешься презервативами? Или мне приснилось? Ты мне сейчас скажешь, что это ее проблема? Я вижу, это тебя развеселило…

– Натан, ты мне нравишься, но ты меня уже достал. Честное слово.

– Вполне возможно. Мне без разницы! Но если с ней что-нибудь случится, я тебя пристрелю, как собаку! Я тебе об этом уже говорил, но хочу быть уверен, что ты хорошо запомнил. Как собаку, Вольф. Раздавлю, как вредное насекомое!

– Да что ты себе вообразил? Ты сомневаешься в моих чувствах к Крис?

– Послушай! Эта женщина очень много для меня значит. Когда я был на твоем месте, я не приглашал ее принять участие в уличных баталиях. Когда я был на твоем месте, я только и делал, что дрожал за нее.

– Не рассказывай мне всякую ерунду, пожалуйста. Я в курсе. Ты наверняка причинил ей куда больше зла, чем когда-либо причиню я. Натан, она мне все рассказала. Так что не трудись зря.

От его слов я едва не задохнулся.

Когда мы пришли, Фрэнк принимал ванну. Он сидел в пене по самые плечи и, закрыв глаза, с блаженной улыбкой слушал Чарли Паркера.

Мэри-Джо тряхнула его, чтобы он уступил ей место, – она, мол, умирает от усталости и должна немедленно принять теплую ванну, пока не хлопнулась в обморок. Затем мы направились на кухню, чтобы полюбоваться на знаменитое жаркое.

Там она спросила меня, видел ли я, какое безмятежное у Фрэнка выражение лица, как он спокоен и расслаблен. Я ответил, что он выглядит почти как юноша.

– Он такой уже несколько дней. И знаешь почему? Он утверждает, что, если я буду продолжать расследование, мы оба попадем прямо в ад. Представляешь?

Я разложил веером корнишоны вокруг ломтей телятины, и мне пришла в голову мысль приготовить майонез – если меня за это угостят пивом или стаканчиком вина.

– Он утверждает, что это последние спокойные дни в его жизни. Прикинь? Он хочет пожить напоследок. Решил насладиться жизнью. Понимаешь, что это значит?

– Нет, Мэри-Джо. Извини, понятия не имею.

– Это значит, уже горячо.

– Говори яснее.

– Это значит, Натан, что я близка к цели. И он боится того, что я обнаружу. Вот что это значит.

Мне знакомо возбуждение, которое испытывает полицейский, напав на верный след. Нет, вам этого не понять. Мэри-Джо не держалась на ногах, но глаза ее горели, ее большие зеленые глаза блестели волшебным блеском. Вот что отличает нас от простых смертных. Эти несколько кратких мгновений славы, это чувство всемогущества, которое возносило нас к горним высотам! Вот почему мужчины и женщины брались за эту ужасную, опасную, мерзкую, плохо оплачиваемую работу, всеми презираемую и чаще всего приносившую жестокое разочарование… Ради этих нескольких мгновений благодати, ради этого чистого и безмерного наслаждения, с которым не может сравниться ничто на свете!

– Ну так действуй! – сказал я и взял ее за плечи. – Ты не нуждаешься в его разрешении. Ведь мы с тобой – охотники-одиночки, так? Ах ты, счастливица! Ты сейчас паришь на своем маленьком облачке, да?

Скольких я знал таких, как она? Да, я знавал таких полицейских, у которых это было в крови, которые никогда не прекращали поиски, без колебаний жертвуя собственным благополучием. Но таких было немного.

Я сжал ее в объятиях. Я гордился ею. Я говорил себе, что чем быстрее она покончит с этой своей историей, тем быстрее мы сможем заняться другим делом, тоже очень и очень серьезным.

– Давай, действуй, моя красавица! – прошептал я ей на ухо. – Не теряй времени даром.

Но она была как в нокауте. Она отстранилась от меня со вздохом, в котором слышалось раздражение – мол, сейчас слишком жарко. Думаю, она слишком увлеклась амфетаминами. Потом она отправилась к себе в комнату и растянулась на постели, сказав, чтобы мы ее не ждали.

– Ты знаком с этой девицей, ее новой приятельницей? – спросил меня Фрэнк. – С этой Ритой? Что-то она мне не особо нравится, между нами говоря… Немного странноватая, да? Так вот, она посоветовала Мэри-Джо не ужинать. Я не хочу вмешиваться в эти дела, сам понимаешь.

У Фрэнка, напротив, был зверский аппетит. Волосы у него были влажные, легкий халат распахнулся на груди и открывал взору седеющие завитки; он сидел босой, с голыми коленями и воздавал почести жаркому, запивая его большими стаканами вина (мы уже почти прикончили вторую бутылку). Фрэнк все время улыбался, и я спросил, все ли в порядке.

Он добродушно пожал плечами:

– Я полагаю, с моей карьерой покончено. Тебе известно, что мы стали посмешищем для всего университета? Надо бы тебе как-нибудь прийти и посмотреть, чем она занимается. Результат превзошел все мои ожидания.

– Ты мог бы избавить ее от этого. И от бесполезной работы. Ты же понимаешь, что она в итоге найдет то, что ищет. Ну ты же ее знаешь!

– Но, старина, подумай о последней сигарете осужденного на казнь. Говорят, эта сигарета – лучшая из всех, что были выкурены за всю жизнь. И это правда. Подумай об этом.

– Что за тайны, Фрэнк? В какие игры ты играешь, а?

Улыбка с его лица так и не исчезла. Она уже не была такой сердечной, но словно застыла. Не отвечая на мой вопрос, Фрэнк наполнил стаканы.

Я настаивал:

– Что, действительно есть чего бояться?

– О да, есть, есть чего бояться. О да!

– Тебе что, угрожают? Послушай, Фрэнк, я ведь не какой-то там торговец велосипедами. Тебе в голову не пришло, что я мог бы тебе помочь? Что мы с Мэри-Джо могли бы тебе помочь?

– Она могла бы мне помочь, если бы не совала свой нос куда не надо. Она могла бы, но увы. И это не слишком здорово для меня… Ну, что ты на это скажешь?

– Не знаю. Но поставь себя на ее место. Ведь ты далеко не идеальный муж.

– А что такое «идеальный муж»? Что это, в сущности, такое, а?

– Я подумал, что, может быть, есть такие вещи, о которых ты, Фрэнк, не хочешь с ней говорить. Сам посуди. Но ты мог бы поговорить об этом со мной.

Он хихикнул.

Я улыбнулся ему, встал из-за стола и пошел посмотреть, что поделывает Мэри-Джо, пока он лил тонкой струйкой растительное масло на салат, обретая в этом занятии утраченный душевный покой.

Мэри-Джо спала; видимо, уснула, как только упала на кровать. Какое-то время я задумчиво смотрел на нее, потом снял с ее ног башмаки. Выключил маленький вентилятор, который дул ей прямо в лицо, так недолго и простудиться. Когда я вырубил свет, она начала тихонько, почти весело похрапывать. Тут я вдруг подумал, что ни разу не провел с ней целую ночь. Да, мы никогда не спали вместе в одной постели. И почему-то только теперь это пришло мне в голову, и я удивился, что раньше никогда об этом не думал.

Вернувшись к столу, я сообщил Фрэнку, что Мэри-Джо спит, и он доел телятину. Потом мы покурили травку – Мэри-Джо покупала ее на углу у психа-китайца, но она была гораздо хуже той, что продавала Жозе. В доме напротив, на том же этаже, двое гонялись друг за другом по комнатам, а этажом ниже мужчина смотрел телевизор, немного подавшись вперед. Ночь пахла акацией и расплавившимся за день асфальтом, теплый воздух медленно просачивался в комнату через окно. Фрэнк обмахивался веером, а я смешивал коньяк с содовой. Мы беседовали о защите свидетелей.

– Защита свидетелей! Черта с два! – восклицал Фрэнк. – Какая, к дьяволу, защита?! Преступников выпускают на свободу через две недели! Не рассказывай мне сказки!

Да, мы выходили из доверия, с каждым днем все больше и больше. Я просто констатировал этот факт.

С тех пор как двенадцатилетние мальчишки стали совершать налеты на банки, тюрьмы были готовы лопнуть, как переспелые плоды. Нас просили подавлять, и мы подавляли. Превосходно. Да, но что делалось в это время на другом конце города? Что я мог сказать Фрэнку в ответ? Общество трещало по всем швам, даже на уровне школы и семьи. Чем больше власть пыталась взять все в свои руки, тем больше краснело небо от зарева пожарищ (не говоря уже о том, что рушились дома, взлетали на воздух мосты, а какие-то психи взрывали себя посреди толпы). И люди утрачивали к нам доверие. Они больше не верили в нас. Как можно было на них за это обижаться? На месте городов возникали какие-то дикие джунгли, война стучалась в двери, таяли наши радужные надежды на благополучие и справедливость, которые мы питали на заре нового тысячелетия, они улетучивались, оставляя у нас над головами пелену мрака, и как после этого можно было обижаться? Фрэнк смотрел на меня со злобной улыбкой, и я никак не мог найти слова, чтобы переубедить его. Я вспомнил, что говорил мне Вольф: «Уже хорошо, что ты сам понял, в какой хаос ввергли нас некоторые». Не так важно, что я не находил слов. Когда мне доводилось говорить с Вольфом на эту тему, я всякий раз ощущал, что становлюсь как бы меньше ростом и мне приходится смотреть на него снизу вверх.

Из-за Вольфа у меня развился довольно серьезный комплекс неполноценности.

– Я сознаю, сколь велика проблема, Фрэнк. Я ведь не слепой. Я говорил об этом с Вольфом на днях. Мы насмехаемся над итальянской системой правосудия, но наша-то ничуть не лучше, сказал он. И я с ним полностью согласен.

По мнению Фрэнка, мы получили то, что заслужили. Ему теперь все равно. Абсолютно все равно!

После непродолжительного молчания он улыбнулся, глядя в пространство, и сказал, что покурил бы еще травки. В глубине души, продолжал он, он ни о чем не жалеет. Жизнь его была непроста, но он принимал ее такой, какая она есть.

– За тем, чего желаешь очень сильно, всей душой, приходится отправляться далеко. Если ты понимаешь, что я хочу сказать… Но дело это трудное, оно не проходит бесследно ни для тебя, ни для других.

Фрэнк растянулся на диване, положив под голову подушку, а я уселся в кресло и уставился в потолок.

– Почему бы тебе с ней не поговорить? – спросил он.

– Она не отступится. Никто не заставит ее отступиться, никто и ничто. Забудь об этом.

– Да, думаю, ты прав. Бесполезно биться головой о стену.

До нас доносился рев машин, ехавших в гору, оглушительная музыка и подпевавший ей нестройный хор, потом шум стих, и молчание казалось почти дружелюбным. Вдалеке виднелся поезд надземного метро, остановившийся между двумя станциями, а со стороны реки возвышалось огромное светящееся панно фирмы «Телефункен», из которого на крыши домов то и дело гроздьями сыпались искры. На севере в небе висел гигантский экран, на котором молодые люди неосторожно обменивались жвачкой, и бегущая строка предупреждала всех об опасности болезней, передающихся половым путем.

Такие вечера бывали у нас с Фрэнком нередко. Когда Мэри-Джо уходила спать, а мы оставались в гостиной, я открывал для себя, что такое библиотека. У них там было около двух тысяч томов и еще примерно столько же хранилось в подвале – мы с Фрэнком потратили, наверное, неделю, чтобы протереть их от пыли и пропитать составом, защищающим от сырости, а потом расставить по стеллажам из оцинкованного железа. Так Фрэнк пробудил во мне интерес к литературе. Он предложил мне поупражняться, чтобы посмотреть, способен ли я написать хотя бы три связных строчки; я занимался уже несколько месяцев, и результат до сих пор был не слишком убедителен.

Фрэнк отсасывал у двадцатилетних парней, а я спал с его женой, но мы прекрасно ладили, что, сказать но правде, не так уж и странно. Иногда мы смотрели в окно, как падает снег, как идет дождь, как бегут по небу облака, а то рассматривали рисунок вен на руках или фотографии в журналах и вели бессвязные беседы, нам было хорошо.

– Все-таки ты совершаешь ошибку… – сказал я.

– Во всяком случае, присмотри за ней. Будь рядом. Я не хотел бы, чтобы с ней что-нибудь случилось…

– Да, понимаю, у меня такие же проблемы с Крис. Я знаю, что ты чувствуешь. Мы не можем умыть руки и отмахнуться от того, что с ними происходит.

– Они не осыпают нас подарками. О нет! Они заставляют нас за все платить. Как будто мы им ренту выплачиваем.

– Нас хотят заставить искупить свою вину, Фрэнк. Искупить вину, старина.

Немного позже Фрэнк встал на четвереньки и поднял с ковра светлячка, чье появление нас порядком удивило; Фрэнк посадил его в цветочный горшок. По его мнению, из заметки в разделе происшествий могла получиться хорошая книга, он знал тому немало примеров.

– Самые сливки – это романисты, но я, к сожалению, не из их числа. Нелегко это признавать, сам понимаешь. Но вот мне подвернулась эта история с убийством Дженнифер Бреннен. Я подумал, что взять ее за основу романа – неплохая мысль. Кстати, я и до сих пор так думаю. Многие из моих студентов знали Дженнифер. Они могли мне о ней рассказать, я мог раздобыть необходимый материал, столько материала, сколько душе будет угодно. Раз уж ты не романист, приходится выгребать мусорные баки, сам понимаешь.

Я вдруг вспомнил, как в морге Фрэнк с живейшим интересом склонился над телом Дженнифер Бреннен. Продолжение оказалось логичным. Мы конечно же могли бы это предвидеть. Мы с Мэри-Джо могли догадаться, что у Фрэнка возникла какая-то задняя мысль, могли, если бы хоть ненадолго отвлеклись от наших собственных дел… но каким чудом это могло произойти? Если бы только мы отказались от всякой личной жизни… да и то куда бы девались все проблемы, требовавшие немедленного разрешения? Да, наверное, мы могли это заподозрить и тогда ничего этого не случилось бы.

– Думаешь, писать книги – серьезное занятие для серьезных людей? А знаешь, как распознать плохого писателя? Если писатель утверждает, что он шутить не любит, можешь быть уверен: грош ему цена.

Тут появилась Мэри-Джо, решившая, что уже наступило утро.