Важность Бретской библии выходит далеко за рамки того обстоятельства, что она и свела меня с Нателой, с которой — за неимением повода познакомиться не удавалось. За время существования эта библия обросла многими легендами, и поэтому, ко всеобщему удобству, бесспорным считалось только то, о чем упоминалось в каждой. В каждой указывалось, что эта рукопись была написана полтысячи лет назад в греческом городе Салоники, находившимся под властью турецкого султана Селима Первого. Написана же была в семье еврейского аристократа Иуды Гедалии, переселившегося в Грецию из Испании, откуда чуть раньше и изгнали отказавшихся от крещения иудеев. Иуда Гедалия заказал рукопись Пятикнижия в приданое единственной дочери светловолосой красавице по имени ИсабелаЪРуфь, которая страдала меланхолией и которую он вознамерился выдать замуж в Грузии, ибо, утверждал он, достойные ее руки испанские сефарды подались в северные страны, где климат усугубляет душевные расстройства. Впрочем, если бы даже не уехали, то вряд ли они добивались бы руки ИсабелыЪРуфь, ибо кроме меланхолии она, говорят, страдала амурными пороками.

Иуда Гедалия остановил выбор на Грузии не столько из-за обилия в ней тепла и света, сколько потому, что в те времена память о близком родстве между испанскими и грузинскими евреями была еще жива. В те времена даже коренные народы Грузии и Испании помнили, что задолго до того, как они появились, а тем более стали коренными, в их края пришли евреи и назвали эти края своим именем, то есть Иберией, — что и значит на иврите «пришлые». Эти евреи принадлежали к одному и тому же колену, но со временем кавказские «иберы» — под влиянием восточных принципов лицемерия — проявили большую изобретательность, чем их западные сородичи, осевшие на Пиренеях. В восемьсот каком-то году, избегая насильственного крещения, одна из еврейских семей, Багратионы, приняла христианство и взошла на грузинский престол, благодаря чему иудеев так никогда из восточной Иберии, то есть Грузии, не выселяли.

Именно Багратионам и рассчитывал выдать дочь Иуда Гедалия, руководствуясь тем соображением, что, поскольку они украшают национальный герб шестиконечной звездой и гордятся принадлежностью к ветхозаветному «Дому Давидову», постольку не побрезгуют и породниться с прекрасной соплеменницей из испанской Иберии. Багратионы побрезговали, к чему Иуда Гедалия не сумел отнестись стоически и безотлагательно скончался, оставив дочери в наследство виллу и библию. После смерти отца ИсабелаЪРуфь, согласно каждой из легенд, впала в такую глубокую меланхолию, что покинула Салоники и, забрав с собою Пятикнижие (кстати, наперекор стараниям местных греков), прибыла в Стамбул и попросилась в гарем султана Селима, где провела ровно семь лет.

Хотя султан был уже в возрасте, когда нет смысла приступать к чтению толстых книг, он часто звал к себе иудейку переводить ему вслух из Пятикнижия, что, оказывается, помогало султану не только в расширении кругозора, но и в притоке крови к периферическому органу. Легенды приписывали последнее магической силе библейского текста, но существовало и мнение, будто турка приводил в волнение иностранный акцент ИсабелыЪРуфь. Между тем, поскольку чтения возбуждали также и меланхолическую иудейку, резоннее заключить, что с самого же начала пергаментная рукопись действительно обладала чудотворной силой.

В 1520 году, с завершением чтения последней главы, Селим скончался. ИсабелаЪРуфь покинула дворец и теперь уже отправилась в Грузию. Отправилась без гроша за душой, потому что золотые украшения, подаренные ей султаном за красоту и услужливость, пришлось отдать главному евнуху в качестве выкупа за свою же собственную библию, которой и удавалось охранять ее от удушающих приступов меланхолии. С тех пор, в течение почти 350 лет, строгих фактических данных о приключениях Бретского Пятикнижия нет, поскольку легенды либо противоречат друг другу, либо в чем-то друг с другом не совпадают. Все они сходятся, наконец, на событии, происшедшим в конце прошлого века в картлийской деревне Брети.

Еврейский пастух по имени Авраам, крепостной князя Авалишвили, сидел как-то безлунною ночью на берегу местной горной речки без названия и очень складно размышлял о смысле жизни. Сидел в той же позе, в которой его знаменитый тезка и коллега из Ветхого Завета догадался вдруг о том, что кроме Бога, увы, Бога не было и не будет. Не успев придти к столь же универсальному заключению, бретский пастух заметил посреди воды аккуратный пучок плывущего по течению огня. Когда еврей оправился от шока и протер глаза, пучок уже не двигался и мерцал прямо против него, зацепившись за выступавший из воды белый камень. Не разуваясь, пастух вошел в речку и поплыл в сторону огня, который при приближении еврея засуетился и стал свертываться. Когда Авраам пристал к выступу, под дотлевавшими языками пламени он разглядел толстенную книгу в деревянном переплете. Пастух осторожно прикоснулся к ней и, убедившись, что книга не обжигает пальцы, приподнял ее над водой, повернул к берегу и поспешил с находкой к владетелю окрестных земель Авалишвили… Вскоре в Грузии не осталось человека, кто не знал бы, что в Брети обнаружилась чудотворная библия, не тонущая в воде, не горящая в огне и — главное — способная за мзду выкуривать из еврейской души любую хворь. Больше того: она, говорили, в зависимости от размера платы умеет распутывать до ниточки сложнейшие сны и предсказывать будущее с точностью до ненужных деталей. Авалишвили приставил к рукописи городского грамотея из ашкеназов, который принимал посетителей — не только, кстати, евреев — в специальном светлом помещении рядом с княжескими покоями, где он подробно обсуждал с гостями сперва характер и стоимость искомой ими услуги, а потом просил их закрывать глаза и тыкать серебряной указкой в текст раскрытой перед ними библии. Нащупанная строфа служила ашкеназу ключом к решению любой задачи, избранной клиентом из прейскуранта.

После смерти Авалишвили старший наследник князя продал Тору за огромную сумму местным евреям, которые переместили ее в синагогу. Истратив деньги, он хитростями забрал рукопись обратно и продал ее еще раз — теперь уже евреям из соседнего княжества. На протяжении последующих десятилетий эта история повторялась 16 раз, и, если бы не вступление в Грузию Красной Армии в 1921 году, возня с Бретской библией так никогда бы и не прекратилась.

Большевики экспоприировали рукопись, находившуюся тогда в доме одного из сбежавших во Францию потомков бретского князя, и приговорили ее к уничтожению. Спустя 15 лет, однако, выяснилось, что рукопись была не уничтожена, а тайно продана кутаисскому еврею красным командиром с фамилией Авалишвили, которого в 1936-м году арестовали и судили по обвинению в спекуляции государственным имуществом и в связях с эмигрантами. На процессе командир настаивал принять во внимание два смягчающих вину обстоятельства: во-первых, покойный кутаисский еврей, которому он продал библию, был большевиком, а во-вторых, продана она была с личного ведома Серго Орджоникидзе, начальника военной экспедиции по установлению в Грузии советской власти. Суд принял во внимание оба смягчающих обстоятельства, но постановил командира расстрелять.

Что же касается Бретской библии, — вдова кутаисского большевика, харьковская хохлушка, уверенная, что хранила посвященный ей мужем грузинский перевод украинского эпоса, охотно передала рукопись — по решению суда — в тбилисский горсовет. Куда ее девать — в горсовете придумать не могли до тех пор, пока несколько набожных петхаинцев не всучили кому-то взятку, в результате чего Бретская библия была отписана на хранение учрежденному тогда музею грузинского еврейства имени Лаврентия Берия. Идея об основании музея принадлежала прогрессистам, заявлявшим, будто его существование убедит мир в бережном отношении советской власти к еврейской старине. Скоро стало очевидно, что кроме рукописи Пятикнижия ценных символов этой старины оказаться в музее не может по той причине, что они истреблены.

Директор музея Абон Цицишвили, который и настоял, чтобы вверенное ему учреждение было удостоено имени Берия, решил восполнить отсутствие экспонатов историческими гипотезами, изложенными в форме сочиненных им докладов. Хотя никто этих докладов не читал, горком распорядился держать их под плохо освещенным стеклом, поскольку, по слухам, Абон убеждал в них себя, будто интернациональное по духу мингрельское население Грузинской республики находится в кровном родстве с наиболее передовым и знатным из еврейских колен.

Осторожность горкомовцев объяснялась фактом мингрельского происхождения Берия, но, уважая пафос научных изысканий Абона, они считали его стратегически важнейшей достопримечательностью музея. Абон проявлял свою любовь к еврейству тем, что стремился повязать с ним все величественное. За мудрость научного вымысла Москва наградила его в 37-м году приглашением на коллективную встречу с немецким романистом Лионом Фейхтвангером, поведавшим потом мировой общественности, что «национализм советских евреев отличается трезвым воодушевлением». С ходом времени, однако, то есть с ростом воодушевления, Абон стал утрачивать трезвость, и на собрании по случаю 15-летнего юбилея музея доложил ошалевшим петхаинцам, будто вдобавок к тому, что прямые предки Лаврентия Берия были истыми евреями, они и сочинили моисеево Пятикнижие, Бретская копия которой представляет собой авторский экземпляр, подаренный этой примечательной семьей грузинскому народу.

Тою же ночью мой отец Яков позвонил Абону домой и велел бежать куда глаза глядят, ибо главный прокурор города подписал уже ордер на закрытие музея и арест директора. Через полчаса Абон примчался к отцу, — с огромным банным саквояжем, из которого вытащил толстенную книгу в деревянном переплете и драматическим жестом вручил ее Якову с заклятием хранить ее от врагов еврейства как зеницу ока. Во взгляде директора стоял не страх за свою судьбу, а — удивление по поводу неблагодарности властей, хотя это впечатление могло быть и неадекватным, поскольку Абон косил.

Испугался зато отец. Почему это, спросил он, хранить книгу должен именно я? Ты — должностное лицо, и у тебя ее никто искать не додумается, ответил Абон, хлопнул за собою дверью и, как ему и было велено, стал убегать, увы, не туда, где можно было скрыться, но туда, куда глядели его косившее вправо глаза, в чем мы с отцом и с матерью убедились, провожая его взглядом из-за осторожно приоткрытой оконной ставни. Всю эту ночь мы с матерью не проронили ни слова, чтобы дать отцу возможность сосредоточиться над прощальной просьбой Абона. Сосредоточиться ему никак не удавалось, и эта его растерянность сковала, как показалось мне, не только нас с матерью, но и книгу, пролежавшую всю ночь на краешке стола рядом со старым немецким будильником, стрелка которого двигалась опасливо, цепляясь за каждое деление на циферблате. Перед рассветом, когда будильник щелкнул и стал дребезжать, отец встрепенулся, задушил звонок ладонью и, с возвращением полной тишины, сообщил нам шепотом, что чекисты будут искать Бретскую библию в нашей квартире. Он велел мне поэтому немедленно пробраться через окно в соседнюю с нами ашкеназийскую синагогу и схоронить там рукопись в шкафу для хранения порченых Тор.

В течение трех дней я жалел еврейский народ и считал отца трусом. На четвертый к нам заявились чекисты и потребовали вернуть советской власти Бретскую библию, которую гражданин Цицишвили, задержанный неподалеку от нашего дома, выкрал из музея и вручил на хранение отцу. Яков напомнил чекистам, что он — должностное лицо, а Цицишвили — лжец, поскольку, мол, никакой рукописи тот на хранение не приносил. Вскоре выяснилось, что отец рисковал карьерой напрасно: обнаружив в шкафу Бретскую библию, ашкеназы побежали с нею в Чека и божились там, будто чудотворная книга сефардов сама укрылась в синагоге, за что заслуживает строжайшего суда. Чекисты согласились с этим, но поверить ашкеназам, будто рукопись пробралась в шкаф без внешнего содействия отказались, и в наказание надолго лишили их синагоги. Не поверили чекисты и отцу, поскольку его — тоже надолго — лишили прокурорской должности.