…Она даже снилась мне на предыдущей неделе: мы втроем, она, я и ИсабелаЪРуфь, лежим друг к другу впритык на пустынном гавайском пляже, лицом к коснувшемуся воды солнечному диску. Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе: связали мне руки за спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удается им это легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать вслух из раскрытой Бретской рукописи. Читаю, но получается не из Библии, а из запретного евангелия. Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.

«Ученики спросили Иисуса: Когда же наступит Царствие? Иисус сказал: Оно не наступит как итог ожидания, и о нем нельзя будет сказать — Вот оно здесь! Или — Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле, но люди его не видят… Тот, кто доискивается, да продолжит доискиваться. Когда доищется — его возьмет печаль. После печали же к нему придет удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем.»

— Еще! — велела Натела и перевернула страницу.

«Иисус сказал: Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, — удивление из удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство поселилось среди такой нищеты!»

— Еще, еще! — требовали женщины и смотрели на закат.

«Ученики спросили его: Кто ты есть что говоришь такие слова? Иисус ответил: Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его плоды, либо же любят плоды и презирают древо.»

— Не останавливайся! — сказала Исабелла-Руфь.

«Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а другой будет жить.»

Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось — и стало темно. Они перевернули меня на спину — и произошло молчание…

…Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни — смерть, которую закрывают от глаз сперва родители, а потом — родной народ. Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.

Из-за волнения я слушал ее отрывками, но сама она выглядела спокойной: хотя говорила по бумажке и с акцентом, — говорила уверенно. Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза — когда смотрела в толпу — походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно когда их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались застать ее в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто: в отличие от большинства, приехала не в Америку, но к своему народу, что возможно только в Америке, — так же, как отличаться от большинства позволено только здесь.

Народ — в том числе и родной — либо не понял этих слов, либо не поверил им: аплодировать не стал. Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова появился мистер Пэнн. Обхватил ее за талию и объявил в микрофон, что госпожа Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается, отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени квинсовцев. Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес. Под шум аплодисментов вылетели на сцену музыкальные удальцы из братской Мексики, но петхаинцы, включая нас шестерых — раввина, доктора и меня с женами — высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и скучились там. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об Элигуловой: бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда очень жарко и душно.

Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней, тем более, что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни. Что бы ни говорить о ней или думать, — в этом хаосе непонятых страстей, в Америке, Натела являлась их плотью и кровью. И даже если душа у нее порченая, то не пора ли осознать хотя бы на чужбине, что эта душа частица нашей собственной и что другого источника кроме добра нет даже у зла…

— Чего она, стерва, от нас хочет? — сказала раввинша.

Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:

— Хочет жить с нами.

— А зачем?! — возмутилась раввинша. — Зачем вдруг такое надумала? Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив ми!

Петхаинцы поверили: не к добру. Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:

— А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.

— А зачем ей мы?! — возмутилась теперь докторша. — Она все с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию ее? Видели?

— При чем тут рыжие подтяжки?! — возмутился раввин.

— Я не о подтяжках, — оправдалась докторша, — я о том, что он очень крепко держал ее за талию!

— Но я поражаюсь другому! — отозвался ее муж. — Отдать нашу же библию не нам, а какому-то вонючему музею!

— Нашу?! — возразил я. — Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привез? Испанка.

— Но это ж Америка! — напомнил мне доктор.

— А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?

— Америке на все плевать! Спрашиваешь тут у человека: «Как живешь?» а он тебе: «Файн!», то есть «пошел на фиг!»

Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу, распорядившуюся библией не в его пользу:

— Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нет хозяина, главного народа! Пусть хотя бы лежала где лежала!

— В Гебе?! — воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам, хотя мне давно уже хотелось сказать что-нибудь в ее защиту. — Не в Гебе же! И потом: в Петхаине тоже уже нет главного народа!

— Дело не в этом, — вмешался раввин. — Можно ведь было ее продать, а деньги — нам для синагоги. А продать Израилю!

Петхаинцы дружно согласились: продать бы Израилю, а деньги — нам для синагоги. Возник вопрос: а нельзя ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела, книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а нам, петхаинцам! К удивлению моей жены, я горячо поддержал эту идею, ибо в процессе дискуссии мне удалось выяснить у себя, что, подобно остальным петхаинцам, я на нее сердился. Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных: во-первых, я был председателем Землячества, а главное, план по вызволению библии из Гебе и возвращению ее народу принадлежал мне. Прежде, чем бежать с книгой в квинсовский музей, Нателе следовало связаться хотя бы со мной: вот, мол, привезла библию, как с нею быть? Твоя идея — ты и решай! Дело даже не в библии. Предположим, что ее не было и в помине! Или — Натела ее с собой не привезла. В любом случае ей надлежало связаться со мной: вот, дескать, приехала! Не у меня ли она спрашивала на лестнице: любишь, не любишь?… Издевалась?!

— Я уверен, что нам надо оспорить этот дар! — заявил я.

— Свяжись с адвокатом! — кивнул раввин. — А я поговорю с Рэбе. И не мешало бы связаться еще с прессой!

— Свяжемся! — пообещал я. — Еще как свяжемся! Потому что, знаете… даже нет слов! Очень нечутко с ее стороны! Очень! Никто не имеет права действовать от имени народа без его мандата!

— Именно! — подхватил доктор. — Особенно — народа многострадального! За кого она нас принимает! Мы же в Америке!

Петхаинцы зашумели: за кого она, действительно, нас принимает?! Мы же, билив ми, не в Петхаине! Шумели долго, но, в конце концов, стали догадываться, что если сейчас же не укроются от духоты и жары, станут народом еще более многострадальным.

— Вернемся в здание, — предложил раввин и пошел впереди паствы. — И запомните: подойдет к нам, молчать! Ни слова о книге!

— Правильно, ни слова! — шагал я рядом.

— Как же так?! — выпалила вдруг моя жена. — Вы что — с ума посходили?! Так же нельзя! Человек только приехал, а мы… Надо хотя бы пригласить на обед, приласкать, пригреть. Или просто поговорить…

— Я приглашать не намерена! — отозвалась докторша.

— Я зову ее к себе, — сказала жена.

— Меня там не будет! — пригрозила докторша.

— Меня тоже! — заявил я.

— Ты что — тоже спятил? — осведомилась у меня жена. — Что с тобой произошло? От жары, наверное! Я лично иду ее разыскивать и приглашать к себе, а там кто из вас захочет, тот и придет! — и, отделившись от многострадального народа, она скрылась в веселой толпе разноцветных американцев, ошалевших от пищи, независимости и мексиканских ритмов.