Её зато я узнал мгновенно.
Вздрогнул и замер в дверях.
Потом, когда она назвала моё имя, я вздрогнул ещё раз: мне всегда казалось странным, что меня можно легко втиснуть в рамки короткого звука, но тогда было другое. Произнесённый ею, он мне вдруг понравился и польстил. Тем более что голос исходил у неё не из горла, а из глубины туловища. И был горячий.
Я оробел и ощутил прилив парализующей глупости:
— Как это вы меня узнали?
Она решила, что я пошутил. На всякий случай объяснила:
— Никого другого не ждала… Отослала даже мужа…
— Отослали? — удивился я. — Как он, кстати, Сёма?
— Сравнительно с чем? — улыбнулась она.
— С самим же собой! — хмыкнул я.
— А сравнивать уже незачем: он уже вернулся к самому себе.
— Куда, извините, вернулся? — не понял я.
— Я его послала за красным вином, — не ответила Натела.
— А я по утрам не пью… Только водку.
— Водка у меня как раз есть! — обрадовалась она.
— А я вас тоже сразу узнал, — произнёс я и уселся за стол. — Где это я мог видеть ваше лицо?
— Только на мне.
— Я серьёзно… Я вас сразу узнал!
— Не может быть! — рассмеялась она и уселась напротив, на резной стул с кожаной обивкой. — Впрочем, говорят, философы сравнительно легко узнают женщину, которую навещают в её собственном доме… Особенно когда никого кроме неё там нету…
— Я имею в виду другое, — сказал я, — вы очень похожи на одну из моих знакомых. Две капли!
— Это говорят всем и везде, а мне — даже в Петхаине!
— Этого никто не знает, — удивился я.
— Как никто? Все только мэ-кают и блеют: мэ, как похожи, бэ, как похожи! Другого придумать не могут… Перейдём на «ты»?
— Давай на «ты», но я серьёзно: две капли!
— А фамилия у неё не моя? Слышал, наверное, про моего отца, Меир-Хаима? Тоже имел много баб… И много, говорят, наследил…
— Она испанка: Исабела-Руфь…
— Никогда бы не подумала, что я похожа на иностранку. Но хотела бы. Если б я была иностранкой и жила заграницей, мне бы этот шрам на губе закрыли в два счёта!
— А зачем закрывать?! — возмутился я. — Так лучше! У неё, кстати, тоже шрам на губе. Правда!
— И такой же халат, да?
— Я видел только лицо, — признался я.
— Дай-ка принесу тебе водки! — и, поднявшись, она шагнула к роскошноиу шкафу из орехового дерева.
Я заметил, что, в отличие от большинства местных женщин, у неё есть талия, а в отличие от всех — ягодицы не плоские.
Натела опустила передо мной овальный графин с водкой, но ещё до того, как обхватила пальцами заткнутую в него продолговатую затычку и вынула её из тесного горлышка, я ощутил томление и прилив тёмных желаний. Встревожившись, забрал у неё нагретую в ладони хрустальную затычку, медленно вставил её обратно в прозрачное горлышко, а потом, смочив языком пересохшие губы, произнёс:
— Не сейчас… — и вскинул на неё глаза. — Потом…
Натела тоже смутилась, но вернулась на стул и уставилась на меня со смешанным выражением на лице.
Правый кончик её верхней губы со шрамом потянулся вверх в ехидной усмешке, левая бровь прогнулась дугой любопытства, но голубые с зеленью зрачки в разливе белой влаги излучали многозначительную невозмутимость лилий в китайских прудах.
Невозмутимость такого долгого существования, когда время устаёт от пространства, но не знает куда удалиться.
— Что? — ухмыльнулась она. — Не говори только, что умеешь читать лица — и всё уже обо мне знаешь.
— Нет, — заверил я, — я пришёл не за этим, но когда-то, ей-богу, изучал физиономистику… Чепуха это!
— Да? — поджала она большие губы со спадающими углами, свидетельствующими о сильной воле. — Что на моём лице?
— У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, — сказал я. — На тебя легко оказать влияние. У тебя ещё разбухшее нижнее веко: усталость и бесконтрольность влечений…
— А что глаза?
— Китайцы различают сорок типов и приписывают каждый какому-нибудь зверю. У тебя — сфинкс: удлинённые с загнутыми венчиками. Тонкая натура. И нервная…
— Конечно, чепуха! — рассмеялась Натела и стала растирать пальцем чёрный камушек с белыми прожилками, свисавший на шнурке в прощелину между грудями. — А у тебя такие же черты!
— Знаю… Поэтому и считаю это чепухой, — сказал я и почувствовал, что разговор ни о чём исчерпан.