Пия оказалась несчастливым человеком.
Об этом она объявила в Сентрал Парк по пути из телестудии домой, куда вела меня знакомить с мужем Чаком и с сыном. Меня раздирает двойственное к себе отношение, сказала она. Унаследовав от мамы всё, — внешность, повадки, голос и манеру речи, — от папы мне досталось только презрение к маме.
Что же касается мужа, то он — хотя и крупный инвестор — после двухлетнего перерыва снова охладел к женщинам и спит с такими же, как сам, удачливыми инвесторами.
Смутившись, я оглянулся по сторонам в поисках иной темы и увидел на тропинке прислушивавшегося к нам зайца.
— Это заяц! — воскликнул я, но Пия не удивилась, и я продолжил. — Что, впрочем, понятно… Потому что это парк…
— В этом парке водятся не зайцы, а белки, — сказала она. — А заяц сбежал из зелёной таверны…
— Зелёной? — переспросил я.
— Ресторан тут такой — «Зелёная таверна»: лучшее в городе рагу из зайцев! Не слышите запаха?
Я потянул носом воздух и снова услышал запах сирени.
— Ингрид Бергман ходила только в «Зелёную таверну», — сообщила Пия. — И кушала только это рагу. И твердила, что если кушать его, то никогда не умрёшь. По крайней мере — пока не надоешь ближним.
— Но она ведь это… Всё равно!
— От рака. Она была моя мать.
— Да? Я как раз подумал, что вы похожи на неё, — сказал я, пытаясь не думать о зайцах в желудке легендарной актрисы. Тем более — покойной.
— Лицом — да, я похожа на неё. Но у меня ноги… Две гадюки с апельсинами!
— Неправда! — испугался я, но, не заметив вокруг ничего необычного, передразнил её. — «С апельсинами»!
— Ну, с яйцами! — засмеялась она. — Со страусовыми!
Я ужаснулся. И снова стал озираться.
— Смотрите, лошадь! — и кивнул в сторону выскочившего из-за рощи пятнистого рысака, запряженного в белую колесницу. В ней — под красным козырьком — сидели вразвалку два жирных африканца в жёлто-синих робах и с чёрными тюрбанами на выбритых черепах.
— Да, — подтвердила Пия, — это прогулочный фаэтон для романтиков. Я вас как-нибудь прокачу.
— Нодар! — услышал я вдруг мужской голос, но не нашёл его. — Сюда, сюда, в колесницу!
Присмотревшись к колеснице, я разглядел на облучке крохотную фигурку мужчины по прозвищу Клоп, которого в последний раз видел пятнадцать лет назад в Петхаине.
— Это Соломон! — воскликнул я и в возбуждении схватил Пию за локоть. — Соломон Бомба!
— Да, клянусь мамой, я и есть Соломон Бомба! — подпрыгнул Клоп и придержал рысака. Рот у Соломона был забит золотыми коронками. — Узнал меня всё-таки! Клянусь детьми, это я и есть, Соломон Бомба!
— Соломон! — повторил я в радостном смятении и подступил к фыркнувшей лошади. — Как ты живёшь, Соломон?
— Я прекрасно живу: лошадь, воздух, Нью-Йорк… У меня есть ещё одна! Я имею в виду лошадь… Болеет сейчас, но хорошая! Даже лучше этой, хотя лесбиянка! Но это здесь модно! А ты давно? — кричал Соломон, свешиваясь с облучка и слепя меня золотой улыбкой.
— Нет! — прокричал и я. — Сегодня.
— Слушай, это здорово, что ты тоже приехал! Клянусь детьми, это очень здорово! Здесь хорошо, это Америка… А кто это с тобой, жена?
— Не моя, нет, это Пия! Она тоже живёт в Америке!
— Я её прокачу в любое время бесплатно! Пусть только напомнит, что знает тебя. А хотите прокачу прямо сейчас, а? Это просто заирцы! Я их сейчас высажу…
— Нет, Соломон, ещё успеем! Езжай себе с миром! Скажи только: когда же придёт Мессия?
Соломон громко рассмеялся:
— Всё ещё помнишь, да? В Талмуде сказано так: Хрен с Мессией, пусть себе приходит, но видеть его не желайте… Понимаешь? — и тряхнув поводьями, Соломон рванулся вперёд, отчего тюрбаны на заирцах дрогнули и завалились за сиденье из белой кожи.
— Это Соломон Бомба! — повторил я Пие, сплёвывая с губ красную пыль из-под колёс умчавшейся колесницы.
— А что вы сказали ему обо мне?
— Ничего. Он спросил — не вы ли моя жена?
— Нет, не я! — вспомнила Пия. — А что, у вас есть жена?
— Конечно, есть! — признался я.
— А почему вы всё время молчали? — спросила она.
— Когда это «всё время»?! А во-вторых, это ни при чём.
— Как же ни при чём? — вырвалось у неё. — Хотя… Вы правы: ни при чём… Расскажите лучше об этом Соломоне.