Начальные же мгновения в Америке намекнули мне, что новое состоит из узнаваемого.
В аэропорту мне сообщили, будто я стал тем, кем родился, — беженцем. Это сообщение было сделано мелким дискантом, принадлежавшим грузному и краснощёкому мужчине, еле умещавшемуся в стеклянной будке паспортного контроля.
— Беженец? — переспросил я с наслаждением, но поскольку в английском языке главное — интонация, а я тогда знал только слова, вопрос мой прозвучал как протест: «Беженец?!»
— Да, это такой статус, — пояснила будка, рассматривая мои бумажки. — Не пугайся: беженцы имеют тут все свободы. Им даже платят за то, что прибежали!
— Великая страна! — согласился я. — Родина Марка Твена!
— Родина чего, говоришь?
— Писателя Твена! Так учили в школе нас всех! — и я кивнул на очередь из толпившихся за мной растерянных соотечественников.
— А мы тут к писателям не очень: их много и, главное, каждый строчит по-разному… Что хочет… А хотят они часто не того, чего следует хотеть, а совсем другого…
— У нас их называют «мозгодавами», — вставил я. — Писателей и философов… «Мозгодавами» и «мозгососами»!
— Прекрасно называют! — отозвалась будка. — Они только мешают жить… А о чём, кстати, пишет этот Твен?
Я переглянулся с женой и ответил:
— Обо всём. А ещё о свободе… Но уже не пишет…
— Правильно: это уже не модно… И вообще я люблю когда не пишут, — скривилась будка. — А о дискриминации тоже писал?
— Нет, просто о свободе. Америка, говорил, великая страна, потому что американцы придумали — раз, два, три — три главные в мире ценности. Первая, кажется, — свобода слова…
— Верно, — согласилась будка с Твеном, — так и есть, но это опасно: не все этой свободой правильно пользуются.
— Правда? — удивился я. — А вторая, мол, ценность — это свобода мышления.
— Тоже правильно! — согласилась будка. — Мышление, я тебе прямо скажу, очень важно для жизни. И вообще… Хотя это тоже опасно…
Я не знал как среагировать — и вернулся к Твену:
— А третья мудрость, сказал этот Твен, — это, мол, свобода от первых двух.
— А вот это клевета! — содрогнулась будка.
Жена шепнула мне испуганно, что из-за Твена нас могут не впустить в Америку, и я поверил ей, поскольку красная краска на щеках паспортного контроля побежала вниз, к массивной шее.
— Как, говорите, его зовут, — Марк? — рыкнул он и, кольнув меня недобрым взглядом, записал это имя в блокнот.
— Марк, — качнул я головой, сердясь на классика. — Хотел бы я послушать этого, извините, фраера, если б он жил в России! Но ему, видите ли, повезло: родился в Америке.
Будочник поднял глаза — в этот раз в знак одобрения:
— У нас тут рождается немало говна! А патриоты — вот они, смотри какая к нам очередь! Настоящие американцы — даже стыдно сказать — рождаются в России. Вместо Марка родиться тут следовало вам!
— Лично мне или всем нам? — поинтересовался я.
— Всем! — кивнул он на очередь. — И тебе тоже.
— Мне нельзя было, потому что моя мать — когда рожала меня — настояла, чтобы я родился недалеко от неё.
Будочник оторвался от документов и улыбнулся:
— Попросил бы родить тебя кого-нибудь ещё!
— У каждого свои дела, — рассудил я. — К тому же, всем кроме матерей на нас плевать, из-за чего они нас и рожают…
Жена тоже рассмеялась, поскольку, судя по выражению лица в будке, недопущение в Америку нам уже не грозило.
— Милости просим за угол — в США! — воскликнула будка и вернула документы.