Когда я представляю себе бегунов, которых обскачет любой волк, или пловчих, которые, как бы ни тренировались, вызывают хохот у ненавистных мне дельфинов, — я вспоминаю ещё одну притчу в исполнении отца.

А может быть, — и в его сочинении. Потому, что все притчи он рассказывал только про лягушек, считая их самыми загадочными из болотной живности.

Однажды глупый крестьянин Мито обнаружил на голове лягушку. Но возмущаться не стал. Понадеялся, что к утру она отстанет. Лягушка не отстала ни завтра, ни даже послезавтра. И тогда Мито заявился к врачу с жалобой, что из головы у него растёт лягушка. Тот осмотрел болотную живность и, убедившись, что она здорова, спросил: «Ты кто?»

«Я обыкновенная здоровая лягушка. А зовут меня Мито!» «Зачем же тогда ты, Мито, растёшь из макушки глупого крестьянина Мито?»і-іизумился врач.

«Это я расту из его макушки?! — возмутилась лягушка Мито. — Это он сам, глупый Мито, растёт у меня из жопы!»

Отец смеялся и предупреждал, что притча пригодится мне на многие случаи жизни. И был прав: я вспоминаю её даже, когда речь идёт о спортсменах.

Но у Лаврентия не моя душа. Иная. С круглыми очками. Услышав из воды, что незнакомка является участницей спартакиады, — он представился ей и вежливо пригласил её в глиссер обсудить негласные проблемы отечественного плавания. Чемпионка обрадовалась и стала выбираться из волн.

Будь Молотов писателем, он легко представил бы себе — что происходит в это время с Лаврентием.

Ухватившись за борт, спортсменка, по всей видимости, выталкивает сперва из Чёрного моря верхнюю часть молодого и крепкого туловища. И эта часть Лаврентию очень нравится. Загорелостью. А также компактностью сисек. Тем более, что у его жены Нино они как раз некомпактные.

Потом спортсменка ослепляет Лаврентия белоснежной улыбкой и перебрасывает через кромку борта левую ногу. Которая своим тёплым бронзовым светом согревает министру глаза и возвращает им умение видеть.

Разглядев на ней с близкого расстояния дрожащие мускулы и прозрачные капельки морской влаги, Лаврентий — хотя и отдыхал — сильно разволновался. И стал делать вид, что больше всего его беспокоит уже не государственная безопасность, а безопасное перемещение из воды в глиссер чемпионской плоти.

Которую — в заботе о ней — Лаврентий облапил за руку и ногу. То есть — начал этой плотью владеть, поскольку прикосновение и кладёт начало владению.

Зато потерял контроль над собственной, наркомовской, плотью. Она одеревенела. Хотя голова, наоборот, пошла кругом. Ни Шопен, ни даже Рахманинов не смогли бы уже вытеснить из неё мингрельские зачины.

А мингрелы — самое горячее из грузинских племён. Питаются перцем, к которому примешивают прочие продукты. И при этом возбуждаются. Потому, что продукты — скажем, картошку — предварительно раздевают.

Молотов — будь он даже писателем — не способен не только испытать, но и вообразить состояние, овладевшее в глиссере Главным Мингрелом.

Способен зато тбилисский чекист. Который поэтому тотчас же вызвался заменить Лаврентия за рулём. С тем, чтобы тот освободил руки и в кормовом отсеке водного транспорта обсудил с физкультурницей свою негласную проблему. Но очень назревшую.

Лаврентий, однако, объявил ему, что в присутствии провинциального чекиста чемпионка побрезгует ввязываться в дискуссию. Не отводя от неё глаз, он велел чекисту покинуть транспорт. На что как раз тот оказался неспособен, ибо — в отличие от блондинки — плавать не умел.

И тогда Главный Мингрел с непрямой речи переходит вдруг на самую прямую. Грязно ругается и брезгливо сталкивает чекиста в сердитые волны.

Хотя его потом спасли, я вычитал Лаврентию морду. В присутствии того же Молотова. Который и рассказал мне об этом случае. И которого вместе с Лаврентием я попросил задержаться после ужина в честь открытия спартакиады.

Я высек Лаврентия кнутом, сплетённым как раз из прямых слов, и Молотов мне с удовольствием поддакивал. А в конце сцены он оправдал своё ябедничество заботой о чемпионке. Дескать, дама могла составить нелестное представление о наших славных органах.

Стоило, однако, мне заметить, что дело не в даме, а в грубом отношении к рядовому чекисту, Лаврентий огрызнулся на Молотова. Дама, мол, наоборот, составила лестное представление о наших славных органах. Но ты прав, Михайлович, — могла составить и нелестное. Если бы речь шла о твоих. Бесславных.

В моём желудке опять вскочили шарики, нацеженные смехом. И опять — как пузырьки газа в «Боржоми» — побежали к горлу. Я раздавил их кашлем, а Молотов притворился, что, как всегда, не понял Лаврентия.

Не всегда понимал его и я.