Услышав за дверью голос Ворошилова, я спохватился и вернулся в комнату. Климент Ефремович, по-видимому, увлёкся тостами за победы, а теперь уже — чего я терпеть в нём не мог — пел о них пьяным голосом. Причём, о тех победах, к которым прямого отношения не имел:
Трезвый Ворошилов пел неплохо. Был певчим в церкви. Подобно мне. И Молотову. Но подпевал не он. Подпевали Булганин — по служебной обязанности министра обороны, Хрущёв — по душевной весёлости хохольского везунчика, и ещё кто-то.
Наверняка не Берия, который Ворошилова называл почти по Иоанну, — «красным всадником без головы». И подпевать ему не стал бы.
— Эх, Ефремович, Ефремович! — проговорил я невслух. — Таким, как ты, от всего хорошо! Даже от чужих побед!
Вслед за словом «Ефремович» я вспомнил, что уже третий месяц не раскрываю записку, которую он — хотя никого рядом не было — передал мне с шёпотом: «Коба! Это про меня, Ефремовича, и про Берия! Из Библии!»
Записку я положил в ящик не раскрывая: между автором, Берия и «из Библии» не может быть общего. Теперь, однако, — по горячим следам того, что «из Библии», и что всё в ней связано со всем повсюду, — я прошёл к столу и открыл ящик.
В записке оказалось лишь одно слово — остальное цифры: «1 Паралипоменон, 7:22–23.»
— Что?! — спросил я вслух, но Ворошилов не ответил. Продолжал, видимо, петь.
Пришлось справиться у Библии. Снова шагнул к ней, раскрыл на указанной цифре — и обомлел:
«И плакал о детях Ефрем, отец их, много дней, и приходили братья его утешать его. Потом он вошёл к жене своей, и она зачала и родила сына, и он нарёк ему имя — Берия, то есть „в несчастье“. Ибо несчастье постигло дом его.»
Я опустился в кресло за столом: что Климент хочет этим сказать? Что Берия тоже еврей? И если да, то «тоже» — как кто? Или что Берия — знамение «несчастья»? Или что он, Климент, с Лаврентием братья? Или — ничего не хочет сказать? Просто — говорит без желания сказать…
Что вообще люди хотят сказать? Тот же Ёсик, например? Может ли быть, что он «тоже» говорил без желания сказать?
Я поднял трубку:
— Орлов! Соедини меня…
— Слушаю, Иосиф Виссарионович!
— Соедини меня… С этим…
— Слушаю, Иосиф Виссарионович!
— Соедини меня… — «с кем?» спросил я себя и добавил. — Соедини, например, с писателем Леоновым!
— Прямо сейчас?
— Да, прямо соедини! А как ещё — криво?
Орлов извинился и начал шебуршать бумагами.
Я вернул взгляд на Надю. Потом — на яблоню за дверью.
Потом — на собственные усы под ногами. Через пару минут Орлов заговорил:
— Товарищ Леонов? С вами говорят от товарища Сталина! Поговорите с ним!
— С товарищем Сталиным? — испугался писатель.
— Здравствуйте, товарищ Леонов, — произнёс я. — Извините, что поздно, но звоню поблагодарить вас за хорошую речь в театре…
— Товарищ Сталин! — воскликнул Леонов, как восклицают: «Господи!»
— Хорошую речь, — продолжил я. — И что вы хотели сказать?
— Как что? — снова испугался он. — Только то, что сказал!
— А именно?
— Что настало время считать время по-новому… От вашего рождения…
— А что делать с Христом? С Иисусом?
После трескучей паузы Леонов признался:
— Товарищ Сталин, я — по правде — не готов к этому вопросу…
— Это нехорошо. Тем более, что однажды, 14 лет назад, вы тоже не были готовы к такому вопросу. О том же Христе… У меня дома… Помните?
— Конечно, помню, товарищ Сталин!
— А вот это хорошо — что помните. Я с вами позже ещё раз свяжусь. Подготовьтесь к вопросу.
— Обязательно, товарищ Сталин! Обязательно к вопросу подготовлюсь!
— До свиданья! — сказал я, положил трубку и спросил себя: «Что я этим хотел сказать?»
В гостиную мне по-прежнему не хотелось.
— Орлов! — вернулся я к телефону. — Дай городскую!
Придвинул ворошиловский листок и — из цифр в ней — набрал номер. Ответила девочка. Плачущим голосом:
— Дядя Воля-а-а?
— Нет, — признался теперь уже я. — Это другой дядя… А почему ты плачешь?
— А мама опять ушла! Я проснулась, а она опять ушла.
— К дяде Воле?
— Не знаю… Звоню ему, а там никого… А какой дядя говорит?
— А где папа? — ответил я.
— А папа ушёл в море… Он капитан на «Иосифе Сталине».
— Это хорошо, что капитан. А кто такой дядя Воля?
— Он тоже капитан. На «Михаиле Калинине».
— А это плохо. Не что на «Калинине», а что хотя и капитан…
— А кто это? Какой это дядя говорит?
— Такой. Я скажу дяде Воле, чтобы он этого больше не делал… А ты не плачь! Ты засни. Мама скоро придёт, поняла? — и опустил трубку.
Из тех же цифр набрал другой номер.
— Ну? — рявкнули басом.
— Здравствуйте! — предложил я. — С праздником вас!
— Кто такой? — ответили грубее. — С каким праздником?
— С юбилеем вождя, дурак! — удивился я.
— От дурака слышу! — взревели на другом конце. — Что, наклюкался, говнюк?
Я вздохнул, а потом решил признаться и ему:
— Нет, я выпил «Арарат». Но я не дурак. Мне, как сказал Христос в Новом Завете, «дана всякая власть на небе и на земле…»
— Арарат пьют жидовские сраки! Иногда армянские! По акценту ты, говнюк, армянин и есть! — потом в трубке подумали и добавили. — Или жид! Это им «дана всякая власть» при юбиляре!
Я еще раз признался:
— А ведь ты действительно дурак!
— Твою мать! — взвизгнул вдруг бас. — Слышишь?! Ты, бля, знаешь ли — с кем распизделся, а? Знаешь?! С полковником безопасности! Говнюк ты! Сейчас мы тебя найдём по телефону! Слышишь?! Ты бля с кем — армянская харя — так разговариваешь?! С кем?!
Я положил трубку. И снова посмотрел на Надю.
Через четыре года…
Потом какое-то время просидел недвижно и повторял в уме прежнюю догадку: Люди говорят без желания сказать… Люди говорят без желания сказать…
Звякнул телефон. Я ухмыльнулся: это полковник безопасности! Узнал мой номер. Сниму трубку — и рявкнет: «С вещами на выход!»
Звонил не полковник — маршал безопасности. Лаврентий:
— Гамодит ра, Висарионич! Гелодебит! Чинелебиц дабрунднен… Мгони ар блефобен… (Выйдите, пожалуйста, Виссарионович! Все ждём! Вернулись и китайцы… По-моему, они не блефуют…)