Буквально за день до выхода, уже одобренного, распланированного и подготовленного, Тесса едва не накрыло болезнью снова. Перехватывать приступ на старте и гасить ударными дозами пришлось экстренно, с наркотиками-обезболивающими Рокк ему, похоже, все же переборщил, и в результате первый день пути Тесс даже не запомнил.

То есть, конечно же, знал, что их с Грином провожали почти всей базой, снарядили в дорогу со всей тщательностью, взяли обещание незамедлительно выходить на связь в случае каких угодно сложностей и навьючили Тесса грамотно укомплектованным рюкзаком, а Грина — специально сконструированным пакетом.

Но это все Серазан помнил разумом, а настоящая, живая память и способность осознавать мир включились после уже, как-то вдруг, и оказалось, что они пробираются сырой полуразрушенной дорогой, что ветер стал холодить только сейчас, когда уже начало темнеть, но что идут они с редкой бодростью, а сам Тесс бездумно улыбается голым пока еще деревьям, алеющему прямо в глаза солнцу, светящему сквозь ветки, когда впереди не оказывалось очередного склона или холма, и отказывается чувствовать усталость, потому что мир вокруг необыкновенно хорош…

А Грин озабоченно шарил по сторонам в поисках удобного привала, потому что надо было и палатку, и назавтра мастеру горячего, а мастер, как назло, пребывал в небывало окрыленном состоянии, и шагал по дороге, не глядя на лужи, которые Грин аккуратно старался перепрыгивать или обходить стороной.

Половина того, что волок на себе Тесс, Грину была не нужна, или нужна постольку поскольку. Сфинкс прекрасно обошелся бы без палатки, без спальников, плитки, теплых вещей и без передатчика, чтобы там ни думали мабрийцы о "безопасности". И хорошо еще, что палатка и плитка ушли на спину самому Грину, а передатчик мастер Стемм сделал разборный, настрого велев самую массивную деталь, аккумулятор, нести отдельно, и соединять с остальным прибором только для сигнала о помощи, который начинал передаваться сразу же по соединении. Отбой тревоги и одновременно извещение, что долина найдена, производились нажатием единственной имевшейся кнопки. Но это было сейчас не так важно, как то, что даже без аккумулятора Тессу оставалось нести еще много разного, и каждый раз при виде шатающегося под рюкзаком мастера Грина брала досада за то, что тот не может сбросить человеческую шкуру, а вынужден тащиться, подниматься через силу, рвать перчатки о кусты и камни.

А им сначала пришлось спускаться с вершины Акта по северному склону в долину через непрогретую, неустойчивую сырость, и Грин не раз видел, как Тесс хватается руками за стволы и ветви деревьев, как из-под ног человека и из-под его собственных лап выкатываются камни, которые только что казались такой надежной опорой.

Сложно было не нырять в кусты и время от времени выбирать тропу так, чтобы и Тесс мог пройти следом, невероятно уныло оказалось двигаться медленно, время от времени устраивая привалы, и совсем уже тяжело было смотреть, как Тесс глотает лекарства, устало запивая их водой из фляги. Наконец порыв особенно студеного ветра, бросивший в лицо половину гривы, и вроде бы уютное место в придорожном сосняке заставило Грина остановиться и спросить:

— Мастер Серас, палатку на ночь ставить будем?

Тесс от вопроса остановился, почти изумленно воззрился на Грина и признал, оглядев лес вокруг и оценив уровень освещенности оного леса с практической точки зрения:

— Гм… Да, наверное, надо.

Он чуть было не добавил: "А она у нас есть?" — но вовремя вспомнил, что паковали их его бывшие соотечественники, причем из бригады полевого снабжения. Это означало, что найдется даже то, чего он по непрофессионализму и не догадался бы попросить.

— Здесь размещаемся? — вопросительно воззрился на ученика Серазан, уже расстегивая пряжку рюкзака. — Вроде бы относительно сухо.

— Ага… — протянул Грин, понимая, что за дровами для костра они уже опоздали. Не страшно! Запаха зверя хватит, чтобы их не трогали.

Мабрийскую палатку разложить было проще, чем Блейкову, но все-таки когда они залезли внутрь и закрыли вход, снаружи уже опустилась ночь.

Грин свернулся, тесно прижав крылья, предоставляя мастеру возможность зарыться в одеяло. Серазан, больше всего в этот момент жалевший, что сфинксу из-за крыльев неудобно было бы в застегнутом спальнике, уютнее завернул край одеяла и подлез поближе к пушистому боку.

— Как вы думаете, сколько у нас уйдет на поиски?

Вопрос этот Тесс за последние недели задавал не один раз, но сейчас, когда путь был наконец-то начат, грех было не спросить вновь.

— Как пойдем, — задумчиво прикинул Грин. — Можем идти по чутью, можем — по карте. В любом случае, долину придется смотреть среди мест мало обитаемых.

Они заранее отметили с доктором Ренном полдесятка скальных выходов, все в глубине здешней горной цепи, до любого из них было не меньше полмесяца пешего хода, но Грина такие мелочи не смутили нисколько. Главное — прийти, осмотреться, понять, то это или не то. Мабрийцы предлагали чуть ли не облет на флаере. Грин заупрямился. Он сам не знал, почему, но поход по горам с Мастером, пусть даже явно нездоровым и небыстрым, казался ему правильнее эффективно-делового достижения результата.

Хотя, глядя на Тесса в первую неделю, Грин сильно сомневался в своей правоте.

И сомневался не зря, потому что экстренной накачки Тессу хватило только на первый день, а дальше эффект от обычных уже, дежурных медикаментов перестал покрывать накапливающуюся от чрезмерных для ослабленного организма нагрузок усталость, а насильно отмененный приступ добавил "приятности" общему самочувствию и постоянной тревоги, страха даже, что бренное тело все же не выдержит и свалится слишком рано, когда не поздно еще будет отменить путешествие и завернуть больного обратно.

Страх этот и желание оказаться от базы как можно дальше заставляли стискивать зубы и отгонять боль, гнали вперед, и еще три дня Серазан потихоньку пил укрепляющие в двойной дозе, но на пятый день пути сдался, не стыдился уже и не скрывал слабости, опускался устало на землю, стоило объявить привал, и засыпал, едва находил, куда приклонить голову. Вставал тяжело, осторожно — от резких подъемов кружилась голова и недолго было снова упасть, от рождавшейся с утра головной боли сгрызал одно лекарство, от скапливавшейся в висках и затылке к вечеру — другое, а чтобы найти где-то силы просыпаться и шевелиться — третье.

И все равно шел, с отчаянно-исступленным упорством заставлял себя мобилизоваться, первым вставал сам и начинал собираться, сворачивать стоянку и продолжать путь, раз за разом повторяя Грину, порой почти что с мольбой: "Нужно двигаться дальше", — но к концу недели рухнул таки окончательно, сутки провалялся без памяти, а потом снова, едва не рассорившись самым безобразным образом с Грином, поднялся, накачавшись по самые уши лекарствами, и не дал задерживаться на одном месте еще дольше.

И оказалось, что сделал правильно, потому что чем дальше уходили они от "Крыла", тем меньше набиралась за день усталость и быстрее возвращались силы. День за днем менялись спуски-подъемы-переправы пути, пробивалась зелень, и вот уже не нужны стали наркотики, и Тесс не падал бессильно к вечеру, а находил среди деревьев те, которые могли подпитать живой силой, обнимал, прислонялся, и до сна вновь стало улетать сознание за встречными-ближними птицами в небо, а когда купола базы окончательно скрылись из виду, Серазан вовсе почти перестал уставать. И вновь удивился, насколько чище и ярче кажется мир, когда не давит ничего и не пульсирует в голове. Насколько больше остается сил, чтобы видеть то, что вокруг, слушать и отвечать по пути Грину, то взлетающему, то идущему на четырех лапах, замечать мелкую дичь по пути и — вот уж открытие из открытий — помнить еще и о том, зачем они, собственно, идут и что ищут.

Вместе с соображением вернулась и усилилась злость на себя, смешанная со стыдом за то, как увязался обузой, как мало делает в помощь гринову поиску и как сильно его тормозит и болезнью своей, и скоростью мало того, что бескрылого пешехода, так еще и пешехода, безнадежно потерявшего форму.

Злость эта выливалась в бесконечное, по пять раз на стоянку, пересматривание карт и снятых со слов Грина описаний, такие же занудные бесконечные вопросы-уточнения самому Грину с последующими попытками высмотреть нечто похожее глазами каких попало попадающихся по пути птиц, и попытку однажды даже соединиться с учеником с целью выловить увиденную им когда-то долину и совсем уже точно узнать, что надо искать.

Грин эксперимент поддержал, честно старался и впустить мастера в свое сознание, и поярче воспроизвести-вспомнить видение заветного места, но получилось у Тесса с попыткой совсем плохо, хуже даже, чем в свое время с первыми самыми птицами, да вдобавок вернулись с кошмарной остротой подзабытые за последние дни дурнота и боль, и Серазан, часа три пролежав пластом, больше об опытах не заикался — даже если бы ученик и согласился вдруг такое вот, плачевное и жестокое, повторить.

Вместо этого куда жестче стал Тесс цепляться за контакт в поиске, куда дальше тянуться за летящими птицами, упорнее и отчаяннее тренировать собственный разум держать связь и одновременно не терять памяти с волей, вновь, как зимой, улавливать-ухватывать коннект на ходу…

Тут уже Тесс опомнился, попросил Грина сказать, если попадется по пути поваленное дерево с прямой веткой или тонким стволом в рост человека, и днем позже уже шел с удобным березовым посохом в руках. Грин обозвал березу умайем, не иначе как на местный лад, поворчал, что не лучшее это дерево для дорожного дубья, бывают и полегче, и попрочнее, но Серазан только отмахнулся — лучшее дома осталось, а это просто первое нашлось, вот, он даже кору не снимает и веточки мелкие с него не обдирает, чтобы не жалко было бросить, как только попадется что-нибудь еще. И потом, альтернатива — разве что с живого обломать, но не по весне же?

Сам же он одновременно и радовался, и тихо клял себя за непроходимый идиотизм — насколько легче могли бы быть первые дни пути, когда сложно порой бывало держаться на ногах и не на что было опереться, вспомни он о посохе раньше! Теперь же ухватисто легшая в руки ветка позволила в удачное время, когда шли подсохшей безопасной землей, грезить даже на ходу, подхватывать какую попадалась летучую живность, не боясь споткнуться и без лишней опоры упасть, а Серазан, довольный и подстрахованный, все чаще жмурился на весеннее солнце, все чаще улыбался ученику, когда тот взлетал, проверяя путь впереди и прикидывая маршрут, и все чаще хотелось ему и к сфинксу попробовать подключиться, как к большой и разумной птице, но он помнил еще первую неудачу и пока что не рисковал.

За вторую неделю им удалось переправиться через долинную реку частью по камням, частью по паводковому мусору, и даже начать подъем к седловине между двумя безымянными вершинами. По ночам подмораживало, ветер пока еще выстуживал, но полуденное солнце уже начинало прижаривать, снежная грязь в ложбинах исчезала на глазах, под ногами путников хлюпали и сверкали ручьи. Из-под камней высовывались низкие, желтые, но уже сочные проростки будущих трав. Весна только пробовала себя, и погода менялась по нескольку раз в день, словно настроение нетерпеливого подростка: снег, дождь, ясное небо, порыв ветра и опять дождь. И снова яркое, ослепительно отраженное в каждой капле солнце.

Почти у самого перевала Тесс, глазеющий по сторонам, наткнулся взглядом на странной формы колонну, маячащую чуть в стороне от пути, а Грин, взлетев в ответ на вопрос о ней, поглядел, облетел кругом и позвал мастера прямо с неба:

— Идите сюда, тут вам будет интересно!

Тесс охотно и с большим любопытством свернул, а когда подошел поближе и разглядел, что за чудо стоит посреди небольшой полянки, даже присвистнул. На небольшом холмике, гордый и вертикальный, возвышался обелиск — не обелиск, а безупречнейший ритуальный уд, в белых потеках с тщательно выполненной головки, с подкаченными к основанию обтесанными камнями-яйцами, расписанными не хуже гринова хвоста и впечатление при взгляде со стороны дороги производящими незабываемое.

— Охуеть… — выговорил Тесс, глядя снизу вверх на символ и парящего над ним сфинкса, и спросил первое, что пришло в голову:

— А зачем на нем роспись?

— Так Юная уже совсем скоро! — удивился Грин. — Без яиц семени не будет, и вообще, мало что интересного случится. Еще куриные яйца к Юной красят, на них пожелания здоровья рисуют. Женщины друг другу так хороших друзей желают — чтоб яйца были здоровые.

Подумал и добавил еще:

— Каменный — это ладно. В деревнях сейчас вообще пироги пекут, и чтобы печево стояло по всей форме. Белой глазурью это сверху все… Сфинкс завороженно разглядывал стоячий камень.

— Подгорная, кстати, работа. Они сегодня-завтра вылезут его водой мыть. Вот тогда самая сильная гроза с дождем придет, и держись, все живое!

— Дождь будет оттого, что вымоют водой этот хуй? — спросил Тесс, чувствуя себя полным мабрийцем. — Или они, наоборот, вылезут специально к дождю, чтобы было проще отмывать?

— Что было первым — яйцо или курица? — спросил сфинкс, склонив голову. — Известно одно: как они вылезают ствол помыть, так сразу идут весенние грозы. И все как будто начинается. Травы, листья, цветы. Кто-то аж с ума сходит, если никого рядом не случится, так, говорят, стоит…

Грин фыркнул совершенно по-мальчишески.

— У меня, Мастер, первый раз тоже пришелся на весеннюю грозу. Никогда не забуду, было здорово!

Серазан отвернулся от столба и внимательно оглядел Грина от носа до хвоста, а потом обратно.

— В таком случае вам весьма желательно успеть стать человеком в кратчайшие сроки. Во избежание…

— Ага, конечно, — все еще мечтательно согласился Грин, прыгнул вперед, показав Тессу кисточку, и первым побежал по дороге. Остановился на повороте, поджидая Мастера.

— Скоро перевал уже, потом легче будет!

— А вы еще хвост задерите, — фыркнул Серазан, покосившись еще разок на расписное чудо и неторопливо направляясь в направлении, указываемом сфинксом. — Получится замечательный весенний кошак. Не рано ли вдохновились?

Грин вдохновился в самый что ни на есть сезон, но даже и не ожидал, что весенний зов в теле зверя окажется таким мощным. Спасибо всем предкам, что все это с ним творилось не на базе, среди сдержанно-любопытных мабрийцев ему было бы более чем тяжело. От одного-единственного Тесса прятать свое шалое состояние оказалось проще — мастер выглядел замкнутым в себе, рассеянным и мало что вокруг замечающим. До Юной, пока погоду крутило по-всякому, но было, в общем и целом, пасмурно, Грин чувствовал себя нормально. Но вот пришла ясная неделя Юной, когда воздух резко потеплел, а деревья словно за одну ночь оделись зеленой дымкой от полопавшихся почек, и по лесам пошел весенний гон, это мощное и веселое напряжение, от которого мирные животные дерутся друг с другом, словно хищники, и шум этих сражений хорошо слышен всем, кому есть, чем слушать. Звериное тело начало чутко реагировать на малейший шорох, а человеческое воображение — рисовать нечто такое, отчего Грин вообще боялся посмотреть в глаза кому-либо, а уж тем более — Серазану Тессу. Попутчику. Мастеру.

Первая гроза случилась тем же днем, но уже на спуске, не тронула, прогромыхала за вершинами, облачными и горными, а Грин потерял покой окончательно. Ночью он вылез из палатки и рванул назад, на пройденную прогалину, обозначенную вполне понятным всем, кто хотел бы понять, весенним знаком.

Там уже ярко полыхал костер, и резвились в нем саламандры, и Юная первый раз показалась в небесах, робкая, серебристо-зеленая, и одного ее взгляда на землю хватило, чтобы зажечь кровь и чресла.

Весенний костер, мощный и одновременно чистый, словно цветок, возник из земных недр, и слетались к нему народы лесные и горные, совершенно разные на вид, но равные в упрямом желании жить, любить вечно и продолжаться в потомстве. Жадно спешащие на тепло, покрытые чешуей или перьями, меняющие облик или постоянные, крылатые и бескрылые, такие разные, такие скрытные всегда и такие открытые теперь, кружились они вокруг и над хмельным костром — костром Юной, сильнее которого только летний солнцеворот, очищающий и возрождающий.

Как и с кем провел Грин ту ночь, он никому бы не сказал, но наутро вернулся вызывающе молчаливый, изрядно поцарапанный, с шальным и диким взором.

Ему оказалось катастрофически мало — Юная требовала не случайных связей, а прочных пар, а у Грина не было возможности задерживаться даже на несколько дней, не говоря уже о неделях, в течение которых любовники узнают друг друга, и уж тем более не могло быть и речи о том, чтобы остаться с избранницей на лето, как свойственно тем, кто повстречал друг друга у ярких костров под новой луной. Даже самые непоседливые существа в эти дни начинают осматриваться, привыкать жить вместе, вить гнезда…

Грин не мог этого сделать. Он ушел, желание его осталось, а в пару себе этой весной, как в насмешку, он имел только Тесса.

День за днем они пробирались по горным склонам, и порой от земли шел такой влажный, самочий запах, что Грин только и мог, что взлететь повыше, расправить крылья и парить до головокружения, остужая дурную башку. По ночам он уже не лежал в палатке, а бродил вокруг лагеря, яростно стегая себя по бокам хвостом, и каждая тень казалась соперником, с которым можно всласть подраться…

Весна звала сфинкса, и с каждым днем зов ее был все требовательней и сильнее. Она была дразнящим ветром и согревающим солнцем, сладкой водой и травой такой нежной, что хотелось валяться и кататься в ней, втирая в шкуру соблазнительный аромат. Разумеется, человек Грин осознавал, что с ним творится, но легче от этого не становилось. Скорее, наоборот. Он отчетливо знал, что сейчас люди тоже встречаются у костров, и вспоминал каждую женщину — их было немного, пускай, но с каждой он был счастлив. Если бы его ученичество требовало воздержания… он об этом никогда не думал. Не было запрета на секс, на чувства, на желание принять и понять кого угодно, и уж совсем священными становились отношения между мужчинами и женщинами по весне.

Женщины — расцветали, выбирая мужчин. Придирчиво или неосторожно, но всегда страстно, всегда без оглядки. Древнее правило, что от большой любви получаются счастливые дети, не имело исключений. Грин не мог бы сказать, почему был выбран в прошлые сезоны, то ли из-за приветливой улыбки, то ли из-за широких плеч, то ли из-за буйной рыжины волос, но как счастлив он был, он помнил! И как смущался в первый раз, и как дурачился потом, и как пугающе серьезно все бывало, и все равно легко, и как от грудного, низкого смешка любовницы на прошлую Юную замирало внутри — так сладко!

Мужчинам на Юную хотелось всех, но на исходе праздника они оставались всегда с одной.

Только старики и дети могли оставаться безмятежными, когда листва распускалась, а последние холода сменяло первое тепло.

Голубовато-зеленая, в серебристом ореоле, Юная прибывала каждую ночь, и каждую ночь Грин не знал покоя. Человеческое воображение рисовало картинки, от которых тело горело и требовало… Женщины? Львицы? Самки? Грин сам бы не мог сказать, чего и кого ему было надо. Хотелось брать и давать, ласкать и ласкаться, целоваться до боли в губах, прижать и прижиматься. Хотелось сладких стонов, всего… всего. Если бы не Тесс, Грин бросил бы все и рванул бы туда, где жили женщины, хоть какие-нибудь!

Если бы не Тесс.

Грин присматривался к хладнокровному мабрийцу, поражался его спокойствию, остывал рядом с ним, старательно напоминая себе, что Мастер болен, немолод, потерял любимую в своем мире и вообще — не надо его тревожить, и даже заговаривать про Юную с ним не стоит. Тесс стал воплощением дела, и Грин уцепился за него судорожно, как человек в бурном потоке цепляется за последние остатки надежной когда-то лодки. И рядом с корректным Серазаном сами собой прилипали к губам сальные шуточки, и становилось невыносимо стыдно за себя — днем, но каждую ночь Грин уходил в объятия лунного света, чтобы наутро, помятым, заливаясь краской, возвращаться к свежему, подтянутому старшему и опять продолжать путь, мечтая только о том, чтобы скорее наступил вечер.

А Тесс по вечерам деловито распаковывался, заваривал мабрийские порошки, доставал галеты, удобно устраивался у костра. Разглядывал карты. — Берите галеты, Грин. Невкусно, но очень сытно.

Грин галеты брать не спешил. Он на них смотрел, подергивая хвостом.

Закрывал глаза, представлял себе, как тянется именно рукой, движением, знакомым с младенчества. Берет, подносит ко рту… Держит кусок именно рукой, ощущая шершавую поверхность пальцами.

Открывал глаза. Рядом с лицом летала галета, с явным намерением попасть в рот. Тогда Грин обреченно вздыхал и с завистью косился на Тесса.

Тесс жевал сосредоточенно и серьезно — видно было, что человек занят не просто едой, но поставкой питательных веществ в организм — но на Грина поглядывал не без интереса.

— А мне казалось, вы давно уже колдуете с открытыми глазами, — отметил он как-то раз.

— Я, наоборот, стараюсь не колдовать, — обреченно вздохнул Грин, — но получается, похоже, машинально.

— Тогда вам, наоборот, нужно видеть, что вы делаете. Закрытые глаза помогают, когда необходимо не отвлекаться на материальное, но если магия не нужна, то сосредоточьтесь на видимом и осязаемом мире.

Грин помолчал, сосредоточенно пережевывая галету, потом потянулся к кружке лапой и опрокинул ее.

Покраснел, отводя глаза, и демонстративно уставился в закатное весеннее небо с нежно-белыми прожилками облаков.

Тесс вздохнул, отставил собственную кружку и молча дотянулся погладить рыжую голову.

Грин покраснел еще больше, хоть это и казалось невозможным:

— Доктор Ренн как-то сказал, что все наши проблемы находятся у нас в голове. Видимо, замок на смену облика находится там же.

Впрочем, именно нечеловеческий облик помогал Грину каждую ночь обшаривать окрестности далеко за пределами пеших переходов, сидеть у костров, и совсем не из тех, которые жгут по весне люди, а тех, которые разжигают горы, тех, в которые живые деревья сбрасывают отмершие сучья, а самцы и самки крылатых народов слетаются на парование. Именно там полуобезумевший уже Грин нашел наконец упругое, красивое, желанное тело полуптицы-полузверя.

Они увидели друг друга практически случайно, они летали высоко в небе и кувыркались в траве, они оба не хотели долго, а хотели только сильно. И каждый из них знал, что такое свобода, расставаясь без сожалений и обмениваясь короткими почти что укусами на прощание — и сфинкс только жмурился счастливо, поутру пробираясь обратно на их с Тессом стоянку. Опустошенный и довольный, плюхнулся рядом с палаткой, и Тесс, посмотрев на его морду, только хмыкнул понимающе:

— Ну что, Грин, вам наконец-то дали?