Мантуя и Венеция

Леонардо и Лука уезжали из Милана с тяжелым чувством. Пачоли провел там четыре года, а Винчи целых восемнадцать, и ни тот, ни другой не имели сколько-нибудь серьезных поводов жаловаться, особенно Леонардо. Правда, его иной раз заставляли заниматься тем, что ему было не по сердцу, условленное жалованье платили не очень аккуратно, полного доверия к себе он не чувствовал, но этим и кончались все неприятности. Зато хороших сторон пребывание в Милане имело много. Леонардо мог там работать, мог углубляться в свои научные изыскания, и никто не чинил ему препятствии. Герцог был к нему неизменно милостив и даже почтителен. Ученый монах, вероятно, уносил с собою такие же воспоминания. Оба славных гостя миланского двора, едучи верхом в зимние короткие дни по Ломбардской равнине, могли вести беседу не только о геометрии и правильных многогранниках, обладавших такими чудесными математическими свойствами, но и о том, как были с ними обоими хороши в Милане и сам Лодовико, и бедная Беатриче, так нелепо унесенная смертью в юные годы, и Изабелла Арагонская, которая, теперь сидя у себя в Павии, ждала французского короля Людовика, чтобы умолить его вступиться за права ее маленького сына Франческо.

Эта тоска по покинутым, быть может, надолго, радостям очень естественно породила у обоих путников желание сделать небольшую передышку в Мантуе, у сестры Беатриче, Изабеллы д'Эсте, маркизы Мантуанской. Франческо Гонзага, ее муж, один из лучших полководцев Италии, обманул надежды Моро после того, как папа Александр и Венеция изменили Милану. Но ведь политика не касалась ни Пачоли, ни Винчи, а Изабелла всякий раз, когда она приезжала в Милан к сестре, была с ними очень мила, особенно с Леонардо; монаха она знала меньше да и математикой интересовалась мало.

Изабелла была несравненно более крупным человеком, чем ее сестра. Блеск Беатриче складывался из множества очень мелких привлекательных черт, а в обаянии ее было много такого, что составляет прелесть балованного ребенка.

Изабелла была старше и зрелее, и интересы ее были гораздо серьезнее. Конечно, и она любила наряды и шила себе без конца новые платья, и она была не прочь и потанцевать, и поиграть в карты, и принять участие в разных салонных дурачествах, иной раз грубоватых, но это у нее не было на первом плане, как у Беатриче.

Мантуя была маленькой синьорией, и ее государь должен был подрабатывать как кондотьер. Поэтому Изабелла не могла тягаться с сестрой ни пышностью двора, ни богатством туалетов. Но когда говорят о Ренессансе в Италии и о роли в нем женщин, имя Изабеллы вспоминается едва ли не первым. Мало было женщин в Италии, которые обладали бы ее безошибочным вкусом в делах искусства, мало было женщин-политиков таких тонких и умных, как она. Из своей крошечной вотчины, заброшенной в самый нездоровый уголок Ломбардии, она гораздо больше, чем ее муж и чем ее сын, сделала крепкое государство, политический вес которого способен был повлиять на любую комбинацию сил не только внутри Италии, но и вне ее. Ее стараниями в Риме не переводились кардиналы Гонзага. Ее стараниями сын ее Федерико сделался герцогом. Ее стараниями Мантуя, не обладая ни большим богатством, ни хорошо вооруженной армией, не лишилась самостоятельности в годы катаклизма, сопровождавшего феодальную реакцию в Италии.

В 1500 году Изабелла была еще молода и не успела показать себя, но уже всем в Италии было известно, что она — одна из самых страстных собирательниц произведении искусства и большой друг талантливых художников. К Леонардо она относилась очень дружески и была горячей поклонницей его гения. Нет ничего удивительного, что, когда Леонардо проездом через Мантую пожелал остановиться во дворце Гонзага, Изабелла была в восторге. И он и его спутники были приняты как самые близкие друзья.

Мы не знаем, ни сколько времени пробыли они в Мантуе, ни о чем там шли беседы. Но памятником визита к Изабелле остались два эскиза для портрета маркизы, сделанные Леонардо. Один из них он подарил ей, другой взял с собой. Это — единственные достоверные изображения Изабеллы, кроме медалей, потому что известный портрет, приписываемый Тициану, едва ли изображает ее, да едва ли и принадлежит великому венецианцу. Один из Леонардовых эскизов, вероятно тот, который оставался у Изабеллы, сделан углем; он теперь в Лувре. Другой — сангина — находится во Флоренции, в галерее Уффици. Сангина, по-видимому, первоначальный набросок; он непосредственнее и свежее. Эскиз углем больше отделан; художник искал мотивов, которые могли бы быть раскрыты полностью в красках. Как во всех портретах Леонардо, даже сделанных очень наскоро, модель его живет и обнаруживает те черты своего характера, которые господствуют в человеке.

Леонардо едва ли прожил в Мантуе долго. В начале 1500 года он был уже в Венеции. Пачоли попал, можно сказать, в родной город: он когда-то учился в Венеции, Леонардо был там в первый раз. Имя его, конечно, было известно в кругу венецианских художников и любителей искусства. С научными кругами познакомил его Лука.

Леонардо было чем там заниматься. Не только живописное своеобразие «царицы Адриатики», а и особенности ее географического положения, последнее, быть может, даже больше, заинтересовали его чрезвычайно. Он еще никогда не встречал такого сочетания природных условий, чтобы на одном небольшом пространстве фигурировали и берег континента, и лагуна с многочисленными островами, и коса, отделяющая лагуну от моря, и, наконец, беспредельный морской простор. Конечно, Леонардо нашел в этом сочетании много такого, что немедленно же нужно было обследовать и исследовать. Он начал заниматься промерами длины прилива в Лидо, изучать строение почвы на морском берегу и, находя в породах большое количество ракушек, констатировал: «Река По в короткое время осушит (т. е. занесет землей) Адриатическое море подобно тому, как она осушила большую часть Ломбардии». Новые ученые друзья составили ему компанию для научных разговоров. Это то, что сейчас ему было особенно нужно. Ему пробовали заказывать картины — он уклонялся.

И Пачоли и он думали дождаться в Венеции, вдали от бесчинств французской солдатни, лучших времен, когда Моро соберется с силами и отвоюет свои владения. Но эти лучшие времена не наступили. Правда, Моро, располагавший еще деньгами, сумел нанять сравнительно большую армию швейцарцев, и Милан, подготовленный друзьями Моро во главе с Джакомо Андреа ди Феррара к возвращению герцога, открыл ему ворота. Но торжество Моро было непродолжительно. Он вступил в Милан 4 февраля 1500 года, а уже 10 апреля, когда он во главе своей новой армии выступил против французов, вновь появившихся в Ломбардии, и встретился с ними у Наварры, швейцарцы перешли на сторону неприятеля: французы тоже имели наемную швейцарскую армию. Моро пытался бежать переодетым, но был узнан собственными солдатами, схвачен и выдан французам. Его отправили во Францию, и там он кончил свои дни в заточении. Внук Валентины Висконти отплатил сыну Франческо Сфорца.

Леонардо понял, что нужно искать другого пристанища. Привольная миланская жизнь кончилась бесповоротно. На скорое освобождение Милана от французов надежды было мало, а то, как вели себя в Милане французы, совсем не возбуждало желания вернуться туда, тем более что поведение французских солдат, которых не хотели или не могли обуздать их начальники, причинило Леонардо одно из самых больших огорчений, испытанных им в жизни. Гасконские арбалетчики расстреляли его глиняного «Коня», модель памятника Франческо Сфорца, стоявшую в Кастелло. Расстреляли просто из озорства, потехи ради.

За несколько времени до того герцог Феррарский Эрколе д'Эсте написал королю Людовику письмо с просьбой продать ему Леонардова «Коня». Людовик не согласился: он был большой любитель искусства и даже спрашивал мнения знающих людей о том, нельзя ли перевезти во Францию из Санта Мария делле Грацие «Тайную вечерю» вместе со стеной, на которой она была написана: очень уж нравилась ему картина. Но картина осталась на месте, чтобы разрушаться постепенно, а «Конь» погиб сразу.

Это должно было задушить у Леонардо всякую мысль о возможности возвращения в Милан, если даже она у него и мелькала. Но и оставаться в Венеции не имело смысла: ему там явно нечего было делать. Он решил вернуться в родную Флоренцию, чтобы попробовать устроиться там, и, распрощавшись с морем, лагуной и каналами, вместе с Пачоли двинулся в Тоскану.

 

Флоренция в 1500 году

За восемнадцать лет, в течение которых Леонардо отсутствовал во Флоренции, прекрасный город на Арно пережил много больших перемен. В 1492 году умер Лоренцо Медичи, столп, на котором держалось политическое равновесие Италии. И сейчас же пришли в действие центробежные силы, создаваемые условиями итальянского хозяйственного развития. Дипломатическое искусство Лоренцо долгое время отсрочивало этот момент, а когда Лоренцо не стало, все сдвинулось с места.

Сын его Пьеро, унаследовавший его власть, не обладал ни умом, ни талантом, ни характером, которых требовало положение. В 1494 году, когда пришли французы, он трусливо сдал им лучшие тосканские крепости на севере, и за это был немедленно изгнан из Флоренции со всеми членами своей семьи. Власть на некоторое время перешла к группе так называемых оптиматов, богатой рантьерской буржуазии, имевшей большие капиталы, вложенные в землевладение. Оптиматы были главной опорой Лоренцо и теперь надеялись править городом самостоятельно, не подчиняясь никакому синьору. Но они не сумели удержаться у власти. Напор снизу все усиливался, ремесленники и мелкие торговцы требовали своей доли, у них появился лидер в лице доминиканского монаха Джироламо Савонаролы, аскета-народолюбца. Конституция была пересмотрена, создан был центральный орган, Большой совет, по образцу одноименного венецианского, столь же мало демократичный, хотя и прославляемый всеми за демократизм.

Три года эта мелкобуржуазная теократия, управляемая согласно мистическим видениям монаха и библейским текстам, держалась, несмотря на ожесточенную борьбу против нее верхних слоев купечества. Она кончилась в 1498 году свержением аскетической диктатуры. Савонарола был сожжен на площади Синьории, а власть перешла к торгово-промышленной буржуазии.

Именно эту стадию застал Леонардо, когда вместе с Пачоли и Салаи приехал во Флоренцию. Отец его был жив и благолепствовал, потомство у него непрерывно прибавлялось, но Леонардо к отцу не тянуло. Он был сердит на старика за то, что тот в свое время не хотел его узаконить и не поддерживал его материально, когда ему приходилось трудно. Братьев Леонардо почти не знал. Двое старших — одному было в 1500 году двадцать четыре года, другому двадцать один — были детьми, когда он уехал. Остальные, мальчики и девочки, родились после его отъезда. Всех было десять. Одиннадцатый, Джованни, должен был появиться на свет в 1504 году. Нет никаких указаний, что и со стороны родных были проявления большого восторга по случаю приезда Леонардо.

Зато старые друзья, которые были еще живы, встретили его с распростертыми объятиями. Особенно велика была радость художников. Еще бы! Приехал земляк, создавший себе славное имя, творец «Тайной вечери», молва о которой успела разнестись по всей Италии, создатель новых приемов в живописи, с которыми все жаждали ознакомиться ближе. Пьеро ди Козимо и Бартоломео делла Порта приняли его как учителя, особенно последний, раньше других воспринявший новый композиционный стиль Леонардо и оставшийся ему верным. Филиппино Липпи сейчас же уступил ему, как прославленному старшему собрату, заказ на алтарный образ в церкви Аннунциаты.

Св. Анна с Марией и младенцем. Масло

Париж. Лувр

Св. Анна с Марией и младенцем. Картон

Лондон

Иное, по-видимому, было отношение к нему со стороны другого большого мастера, находившегося в то время во Флоренции. Сандро Боттичелли, старый друг Леонардо, ударившийся под влиянием Савонаролы в аскетизм, бросил кисть и давно не писал ничего. У нас нет сведений о том, встречались они или нет. Однако, как ни радушно был встречен Леонардо друзьями, нужно было думать о том, чем жить. Двора во Флоренции не было, жалованья никто ему не платил. Жизнь в республике в глазах Леонардо всегда представляла именно это большое неудобство: заботу о заработке. И хотя чуть не с первого же дня к нему стали обращаться с заказами, он медлил их принимать, не желая связывать себя обязательствами: второе неудобство жизни в республике, столь же в его глазах серьезное. Но сбережения таяли, и нужно было решаться.

Тут и подоспело предложение Филиппино уступить ему выполнение заказа на образ для большого алтаря церкви Аннунциаты. Монахи, прельщенные славой Леонардо, предлагали снабдить его помещением и содержать вместе с его спутниками, если он согласится. Леонардо согласился и переехал к монахам. Но в монастыре он зажил так, как привык жить в Милане: занимаясь тем, что ему в данный момент больше нравилось, и принимаясь за выполнение взятых на себя обязательств, только когда было настроение.

Что его интересовало в это время? Он приехал из Венеции, еще полный впечатлений от моря и с целой кучей нерешенных вопросов о приливе и отливе. Они и продолжали занимать его первое время во Флоренции. Ему непременно загорелось узнать, бывают ли приливы и отливы в таком замкнутом море, как Каспийское, и он заносит в книгу: «Напиши турку Бартоломео, чтобы сообщил о приливе и отливе в Черном море, и разузнай, бывают ли такие приливы и отливы в Гирканском, т. е. Каспийском море». И тут же любопытство его обращается от Каспийского моря к северу, и он записывает на память: «Справиться у Бенедетто Портинари, как катаются на коньках во Фландрии». Но были у него и интересы практические.

«Среди его моделей и чертежей, — говорит Вазари, — был один, при помощи которого он неоднократно старался доказать многим выдающимся гражданам, правившим тогда Флоренцией, возможность поднять храм Сан Джованни во Флоренции и подвести к нему снизу лестницы, не разрушив его. Доказательства его были так убедительны, что это казалось осуществимым, хотя каждый после его ухода сознавал невыполнимость такой затеи». «Невыполнимость», как теперь знает самый заурядный инженер-архитектор, была очень условная, а художественный эффект такой операции мог быть очень велик. Своеобразная красота флорентийского Баптистерия, вероятно, сильно выиграла бы после его поднятия.

Другая техническая задача, занимавшая его, — канализование Арно. После тех больших гидродинамических работ, которые Леонардо произвел в Ломбардии, то, что, по его мнению, нужно было сделать с Арно, чтобы увеличить ее судоходные и оросительные свойства, представлялось ему безделицей. А когда во Флоренции стало известно, что Винчи не только художник, но и инженер, к нему обратились за консультацией по вопросу об оползне на горе Сан Сальваторе (теперь Сан Франческо). До него было запрошено несколько человек, в том числе Джулиано да Сангалло и Якопо Поллайоло. Все давали заключения от чистого разума. Леонардо съездил на место, исследовал состав почвы оползня, окружающие его породы, сделал точный план и обстоятельнейшим образом выяснил причины явления.

 

«Святая Анна»

Пока он занимался такими делами, работа над алтарным образом Аннунциаты, естественно, подвигалась плохо. Но монахи были люди деловые. Им вовсе не улыбалась перспектива без конца давать приют и пропитание Леонардо со всем его штатом. И они стали нажимать. Тогда художник приналег на работу, как это было и с «Тайной вечерей», и в апреле 1501 года закончил картон.

Он изображал св. Анну, на коленях которой сидит богоматерь, протягивающая руки к Христу, играющему с ягненком. Художественная задача была еще сложнее, чем та, которую только что перед тем разрешил в мраморе Микеланджело, сделавший свою «Pieta» («Скорбь о Христе») собора св. Петра в Риме. Там тело взрослого мужчины лежит на коленях у женщины. Здесь взрослая женщина сидит на коленях другой женщины, нагнувшись вперед и играя с ребенком. Нужно было придать всей группе соразмерность и гармонию, сделать ее легкой и непринужденной, вопреки громоздкому сочетанию и неудобной позе двух одетых женских тел.

Леонардо блестяще вышел из положения. Его картон, по словам Вазари, «не только поверг в изумление всех художников, но, будучи окончен, привлекал в течение двух дней в комнату для осмотра мужчин и женщин, молодых и стариков, словно на какое-то торжественное празднество. Это было вызвано желанием взглянуть на чудеса Леонардо, которые ошеломили весь народ».

О «чудесах Леонардо» и о том, в чем они заключались, сейчас будет речь. Сперва скажем о судьбе картины.

В описании Вазари фигурирует маленький Иоанн Креститель. Он имеется на картоне, который находится в Лондонской Национальной галерее. Но его нет на картине маслом, хранящейся в Лувре. Тот же Вазари передает, что картон, им описанный, т. е. с Иоанном Крестителем, «был отправлен позднее во Францию», что неверно. Надо предположить, что Леонардо взял картон, на котором, вопреки Вазари, Иоанна Крестителя не было, в Милан, когда уехал туда в 1506 году. Там он сделал по этому картону картину маслом, отправленную действительно во Францию и ныне находящуюся в Лувре. На ней следы посторонней кисти, ретушь реставратора, но в основном картина подлинная. А лондонский картон, тоже подлинный, появился, вероятно, тоже в Милане, когда к художнику начали обращаться с просьбами о повторении картины и когда ему захотелось дать вариант первоначальной композиции. Во времена Вазари он мог еще находиться в Милане, и, описывая первый картон, Вазари описывал, в сущности, виденный им либо воспроизведенный понаслышке второй.

У нас сохранилось описание первого, сделанного во Флоренции, картона в письме современника, одного из корреспондентов Изабеллы д'Эсте, которая при его посредстве хотела получить от Леонардо какую-нибудь картину. Описание это полностью отвечает луврской картине. Внешняя история «Святой Анны» затемнена еще тем, что в разных галереях имеются копии, сделанные учениками и позднейшими художниками. Что же нового, какие «чудеса» имеются в картине?

Первый картон выдержан в треугольной композиции, которая позволила громоздкую группу сделать очаровательно грациозной. Правая линия треугольника образована головой св. Анны, ее левым локтем и головой Христа, левая — головой св. Анны и нижней частью тела Марии. Свет падает на шею и грудь Марии, на плечо и личико Христа. Задний фон — отдаленный гористый пейзаж, уже подернутый дымкой, справа — одинокая неосвещенная сосна. Как будто все просто, но как много ученых исследований потребовала эта композиция! На лондонском картоне композиционная формула другая. Она изображает не треугольник, а трапецию, потому что Леонардо посадил Марию на колени матери так, что их головы оказались на одном уровне, что еще больше увеличило трудность художественной задачи. Поэтому, чтобы заполнить геометрическую фигуру, понадобилось к группе присоединить еще Ионна Крестителя. И опять результатом такой композиции оказалось, что группа и на этот раз получилась совершенно свободной от напряженности, неестественности. Она проста, как сама жизненная правда.

«Святая Анна» — единственная крупная картина, сделанная Леонардо во Флоренции до отъезда к Цезарю Борджа. Больше ничего Леонардо не писал, а только слегка исправлял работы учеников.

Изабелла д'Эсте три раза в течение 1501 года обращалась к Леонардо с просьбой то прислать ей второй экземпляр наброска ее портрета, потому что муж ее подарил кому-то первый, то с просьбою написать для нее другую картину. Леонардо обещал, указывал даже сроки, но ничего не сделал. И корреспонденты Изабеллы прибавляют, отдавая маркизе отчет о выполненном поручении: «Сильно занимается геометрией и рад бросить кисть…» «Словом, его математические опыты настолько отвлекли его от живописи, что он терпеть не может браться за кисть». Так Изабелла, несмотря на чисто женскую кокетливую настойчивость, не получила ничего.

Так же мало имело успеха предложение сделать статую из большого куска мрамора, из которого пробовал уже высечь фигуру некий мастер Симоне да Фьезоле. Но он успел только «испортить все и изуродовать» (Вазари). У Леонардо не было охоты возиться над исправлением чужих промахов. Но эта продырявленная глыба родилась, очевидно, под счастливой звездой в каррарской каменоломне. Она стала статуей в руках Микеланджело и зовется теперь «Давидом». Микеланджело только что вернулся из Рима и, узнав, что мрамор предлагался Леонардо и был им отклонен, немедленно согласился заняться им — в пику старшему собрату, слава которого не давала ему спать.

А Леонардо все думал, как бы ему сменить бесцельное — он так думал — пребывание во Флоренции на что-нибудь другое. Политическая обстановка была такова, что на какие-нибудь большие работы, помимо художественных, рассчитывать было нельзя! Все средства, какими располагала республика, шли на осаду Пизы. Город еще в 1494 году во время экспедиции Карла VIII отложился от Флоренции и выдерживал осаду с неослабевающей энергией и героической стойкостью. Франция и Венеция поддерживали Пизу, первая потихоньку, вторая совершенно открыто. А Флоренция не могла отказаться от Пизы, потому что это был лучший ее порт. Осада велась упорно. Экономить средства было невозможно, и казна систематически пустовала.

Леонардо видел, что создать себе положение, мало-мальски напоминающее миланское, было трудно. К тому же жизнь в республике, где не было ничего похожего на двор, казалась ему скучной. Вероятно, он давно предлагал свои услуги Цезарю Борджа, единственному князю, около которого он надеялся развернуться.

В мае Леонардо уже выполнял поручение Цезаря.

 

У Цезаря Борджа

Почему Леонардо не сиделось во Флоренции? Вопрос гораздо более важный, чем это может показаться с первого взгляда, и решается он совсем не так просто. Обыкновенно говорят, что причина «бегства» Леонардо из Флоренции заключается в том, что художнику жилось там хуже, чем он мог рассчитывать. Но почему он не стал дожидаться лучших времен? Очевидно, потому, что, по его мнению, дожидаться пришлось бы долго и что он надеялся быстрее изменить свою жизнь к лучшему.

По тому, как упорно уклонялся Леонардо от художественных заказов и искал занятий по технике и изобретательству, можно заключить, каким путем он думал наладить во Флоренции свое материальное положение. Но если он избегает художественных заказов, то технические заказы избегали его. И он в конце концов должен был понять — такой умный человек, как он, не мог не понять! — что дело там было вовсе не в личной неудаче, а в чем-то гораздо более серьезном. Стоило ему сопоставить его собственный опыт во Флоренции и в Милане с фактами хозяйственной эволюции, хорошо ему известными, с теми событиями, ареной, жертвой которых стала Италия начиная с 1494 года, и перед ним должен был вырисовываться основной факт: общеитальянская хозяйственная конъюнктура шла книзу. Леонардо, быть может, не предвидел, что отныне, вплоть до полной катастрофы могли быть только временные улучшения, общей же линии было суждено оставаться все время падающей. Но он не мог не понимать серьезности наступавшего, хотя еще не наступившего кризиса. Он не называл его так, как называем его теперь мы, феодальной реакцией, но дело от этого не менялось. Венеция и Флоренция были захвачены — даже они — этим процессом.

Внешним образом дела страдали прежде всего от непрерывных почти с 1494 года войн. Сначала это была война с Карлом VIII. Когда его прогнали, на юге появились испанцы с тем, чтобы занять территорию Неаполитанского королевства. Начиная с того же 1494 года флорентийцы безуспешно покоряли отложившуюся Пизу, а в 1501 году должны были оружием приводить к покорности взбунтовавшийся Ареццо. В 1499 году — Леонардо помнил это слишком хорошо — Милан заняли войска Людовика XII, которые были выгнаны на некоторое время, потом снова вернулись. Тут же вскоре начался поединок между Францией и Испанией из-за Неаполя, а Цезарь Борджа, папский сын и главнокомандующий силами Церковной области, начал сколачивать себе собственное государство: Романья сделалась ареной его завоевательных подвигов.

Каждый из этих фактов означал кровопролитие, разорение, опустошение, истребление огромных ценностей, накопленных десятилетиями. Все они, вместе взятые, создавали в стране настроение, отнюдь не поощряющее хозяйственную инициативу и предпринимательство. И во Флоренции это должно было быть особенно заметно. Разница между 1482 годом, когда Леонардо уехал, и 1500 годом, когда он вернулся, должна была бросаться в глаза. Тогда был расцвет, едва начинавший омрачаться опасениями, теперь был упадок, особенно заметный из-за войны с Пизой. На техническую работу хотя бы в тех размерах, в каких она перепадала Леонардо в Милане рассчитывать не приходилось. А тут еще ему хотелось «сильно заниматься геометрией», а от кисти его чуть не воротило.

Выход был один — уехать из Флоренции и искать того, чего ему там не хватало: такого положения, какое было у него в Милане. Практически это означало — искать второго Моро, но более счастливого, под крылом которого не подстерегала бы еще одна катастрофа. Именно — второго Моро: Леонардо тосковал по государю. С его характером существовать без постоянного мецената было трудно. Флорентийский опыт последних двух лет убедил его в этом. С этих пор он будет всегда стараться найти государя-мецената и, только убедившись окончательно в невозможности его найти, будет способен примириться со скучной жизнью в республике, притом до тех пор, пока не отыщется снова государь-меценат.

И, что особенно важно, дело вовсе не было исключительно в характере Леонардо и в его требованиях. К тому, к чему пришел он, быть может, несколько раньше, чем другие, вела эволюция всей культуры, т. е. в конечном счете той же экономики. В период расцвета республики, в частности, та же Флоренция легко давала работу целой плеяде художников и техников. И эпоху упадка это сделалось невозможным. В то же время дворы, у которых требования представительства и необходимость создавать блеск, якобы являющийся мерилом политической мощи, могли кормить художников легче, чем республиканские правительства. В республиках падающая конъюнктура сразу сокращала спрос на произведения искусства и технические работы. Этим объясняется то, что Флоренция, испытавшая удары кризиса раньше и сильнее, чем Венеция, перестала давать работу художникам и техникам, в то время как Венеция продолжала это делать, а князья, даже мелкие, несли звание меценатов еще дольше.

То, что ощущал Леонардо в 1501 году, станет вскоре уделом огромного большинства художников и техников. Они все со временем соберутся при дворах, если не считать тех, которые будут еще работать в Венеции, находившейся в особых условиях. Леонардо вследствие свойств своего характера пришел к этому раньше других.

Но надежда обрести под крылом Цезаря Борджа желанные условия для работы не оправдалась. Казалось бы, все говорило за то, что Леонардо рассчитал верно. Огромные средства — вся казна римской курии, блестящие таланты полководца при полной беззаботности в вопросах права и морали, ни перед чем не останавливающаяся энергия обещали Цезарю быстрый успех. Все, в том числе и Леонардо, знали, к чему он стремился: завоевать Романию и Марки, истребив ее тиранов, быть может, слегка округлить ее присоединением кусков венецианской, флорентийской, сиенской территорий, создать самостоятельное государство, независимое от курии, и сделаться его владыкой раньше, чем успеет умереть старый папа Александр. Ставка Цезаря была на быстроту. Ставка Леонардо была на то, что Цезарь справится, как обещал, быстро: устроит двор где-нибудь в Болонье или в Урбино, и он, Леонардо, будет опять ingegnarius ducalis, будет канализовать реки, строить крепости, развлекать герцога и придворных дам, рассказывать им фацетии, устраивать спектакли и, если уж без этого нельзя, то — так и быть — писать картины. С этими перспективами он пошел на службу к Цезарю. Но действительность оказалась далеко не столь лучезарной.

В мае 1502 года Цезарь приказал ему отправиться в завоеванный им недавно Пьомбино и осмотреть воздвигнутые там укрепления. Укрепления Леонардо осмотрел, но, оказавшись снова у моря, как в Венеции, принялся изучать механику волн, влияние морской воды и морских бризов на растительность, думать об осушении пьомбинских болот, канализовании реки Омброне — словом, почувствовал себя в своей родной стихии.

Но, находясь на службе у Цезаря, не приходилось увлекаться этими вещами. Уже в середине июня Борджа выступил и поход, одним ударом захватил Урбино и немедленно вызвал к себе Леонардо, чтобы поручить ему обследовать и поправить там укрепления. Леонардо приехал, выполнил задание герцога, находя между делом все же время побеседовать с ним и его кондотьерами об Архимеде и его произведениях. Пробыв до конца июня в Урбино, Леонардо, согласно новому приказу герцога, отправляется через Пезаро и Римини в Чезену, чтобы соединить этот город с адриатическим портом Чезенатико при помощи канала. Задача была грандиозная, но Цезаря это не смущало. Леонардо сделал наброски, приготовил чертежи и уже 18 августа получил от Цезаря из Павии, куда он поехал повидаться с королем Людовиком XII, патент на звание его «генерального инженера и архитектора». В грамоте говорилось, что все власти на территории, подчиненной герцогу, должны беспрекословно допускать Леонардо к обозрению всех построек и укреплений и оказывать ему всякое содействие.

В Чезене и Чезенатико Леонардо пробыл, производя подготовительные промеры и изучая местность, до конца сентября, но тут дела герцога сразу испортились так, что оставаться дольше в незащищенной Чезене сделалось опасно. Леонардо спешно перебрался в Имолу, где находился со своим войском Цезарь. Дело было в том, что кондотьеры, испугавшись быстрых успехов герцога, составили заговор вместе с тиранами, уцелевшими после захвата их владений, и другими, опасающимися, что и их постигнет та же участь. Они надеялись захватить Цезаря и продиктовать ему свои условия. Вначале они действовали с успехом: вся территория герцогства Урбинского была ими завоевана к середине октября, а Цезарь вынужден был запереться в крепкой Имоле.

Начиная с 7 октября в Имоле около герцога находился уполномоченный Флорентийской республики Никколо Макиавелли. Он и Леонардо, два едва ли не самых значительных ума своего времени, два самых решительных противника литературно-эстетических тенденций Ренессанса, долгое время, самое меньшее до начала декабря, жили бок о бок в маленьком городе, при нормальных условиях не могли не видеться, а, увидевшись, не могли не разговориться. Но странным образом не только Леонардо в своих скупых записях не упоминает имени Макиавелли, но и Никколо в своих подробных донесениях Синьории не называет художника ни разу. Это может быть объяснено только тем, что Цезарь умел держать флорентийского посланца при всех внешних признаках уважения в полной изоляции от своих собственных слуг. Ведь для него Макиавелли был по преимуществу шпионом.

Известно, чем кончился заговор кондотьеров и тиранов. В начале декабря Цезарь получил подкрепления и вступил в переговоры с противниками. И они дали ввести себя в обман, «прекраснейший обман», bellissimo inganno, как говорит Паоло Джовио, бывший в таком же восторге от ума и искусства герцога, как и Макиавелли. Цезарь выступил из Имолы через Форли в Синигалию, захватил там кондотьеров и предал их смерти. Он вернул свои прежние завоевания, занял Перуджу, стал готовиться к походу на Сиену, но в это время — в конце января 1503 года — отец его, папа Александр, вызвал его в Рим.

Мы не знаем, где был Леонардо после того, как Цезарь покинул Имолу. Возможно, что он проделал весь поход, был с ним в Синигалии, потом в Перудже. Но возможно, что он остался в Имоле. Никаких указании на это в записях Леонардо не сохранилось. Важно то, что служба у такого государя, как Цезарь, оказалась ему не под силу. Мы документально знаем, что уже 5 марта 1503 года Леонардо был вновь во Флоренции. Побывал он перед тем в Риме или нет, достоверно неизвестно, но косвенные положительные указания на это имеются.

Леонардо не поведал нам, почему он бросил Цезаря в расцвете его успехов, и мы не знаем, как они расстались, но мы можем догадываться о том, почему он не захотел продолжать службу у Цезаря. Работы, которые были на него возложены, несомненно были ему по душе. Это видно по тем немногим записям, где о них говорится. Каналы, порт, гидравлические и гидродинамические работы, укрепления — все это Леонардо любил. Но он не любил тревог и не любил опасностей. А с Цезарем у него их оказывалось чересчур много. Насчет опасностей взгляды Леонардо были определенные: «Кто не ценит жизнь, не заслуживает ее». «Редко падает тот, кто хорошо ходит». И более детально: «Кто не боится, часто оказывается в великом ущербе и часто раскаивается». «Кто страшится опасностей, не погибает вследствие них». Трудно яснее сказать, что осторожность и, пожалуй, доля разумной трусости в жизни — вещь необходимая. С Цезарем эта максима была невыполнима.

Цезарь оказался слишком беспокойным государем для Леонардо, и «герцогский инженер и архитектор» подал в отставку.

 

Второе пребывание во Флоренции

Леонардо отсутствовал во Флоренции неполный год, но когда он вернулся туда, политический облик города уже изменился. И, быть может, то направление, в котором совершилось изменение флорентийской конституции, было одной из причин, заставлявших Леонардо в таком экстренном порядке расстаться с Цезарем Борджа и устремиться в отчий город с неожиданной поспешностью.

И ноябре 1502 года Пьеро Содерини, лидер торгово-промышленной, нерантьерской буржуазии, был избран пожизненным гонфалоньером. Это была попытка продолжить перестройку государственного устройства по венецианским образцам: пожизненный гонфалоньер должен был стать параллелью дожа, тоже пожизненного правителя республики. Ожидания это событие возбудило большие. Торговля и кредит оживились, у всех появилась надежда на то, что теперь все пойдет хорошо, что Пиза вынуждена будет быстро сдаться, что положение Флоренции укрепится. Недаром то, что можно было в те времена назвать флорентийской биржей, расценило избрание Содерини так оптимистически. По-видимому, полон оптимизма был и Леонардо. В его глазах перемена была очень существенна, хотя он ценил ее по-иному, под другим углом, чем деловые люди. Пожизненный гонфалоньер — ведь это почти государь. У него может быть и двор, конечно, не такой, как у Лодовико Сфорца, но хотя бы такой, как у Изабеллы д'Эсте в Мантуе. С гонфалоньером легче было иметь дело, легче разговаривать, легче договариваться, чем с безымянным правительством, с Синьорией, с этой коллегией в восемь человек, которая сменялась каждые два месяца и с которой никогда ни в чем нельзя было чувствовать себя уверенным. Леонардо надеялся на свое умение вызывать в людях доверие и симпатии. Перспектива была действительно много обещавшая, во всяком случае, обещавшая спокойное, лишенное тревог существование.

Надежды его на первых порах сразу оправдались. Ему было предложено расписать одну из стен нового зала Палаццо Синьории. Другую, напротив, было решено отдать Микеланджело. В начале мая условия вчерне были установлены. Сюжетом была выбрана битва при Ангиари между флорентийскими и миланскими войсками 29 июля 1440 года. Возможно, что сюжет был предложен Макиавелли. Но Леонардо приступил к делу не сразу. Его надолго задержала консультация но вопросу о возможности отвода Арно из Пизы, еще осаждавшейся флорентийскими войсками. Просьба дать заключение исходила от правительства, и Леонардо не мог уклониться, но, чтобы дать компетентный ответ, нужно было основательно ознакомиться с вопросом на месте. Леонардо так и сделал, но это отняло у него много времени.

Кроме того, когда по Италии распространился слух, что Леонардо вернулся во Флоренцию и собирается писать картину, к нему опять посыпались заказы. Изабелла д'Эсте пошла в атаку одна из первых. Она обратилась к нему через мантуанского уполномоченного с просьбою написать для нее Христа-отрока. Были и другие просьбы.

Только в конце октября 1503 года ему, согласно приказу Синьории, были вручены ключи от Папской залы, одного из самых просторных помещений в монастыре Санта Мария Новелла. Залу отвели ему под мастерскую, где он должен был приготовить картон для фрески. Жить он должен был в том же монастыре, рядом с мастерской; в его комнаты была даже проделана дверь. Окончательный договор был подписан в начале мая 1504 года. Сроком окончания картона был назначен конец февраля 1505 года. За свою работу, начиная с 20 апреля 1504 года, Леонардо должен был получать 15 флоринов ежемесячно, с тем что, если не поспеет к сроку, он обязуется вернуть все выплаченные ему деньги.

Картон был фактически начат уже в самом конце февраля 1504 года и через год, ровно к сроку, окончен. Когда Леонардо его открыл для обозрения публики, все были потрясены. «Он изобразил, — говорит Вазари, — группу всадников, бьющихся из-за знамени, — вещь, признанную превосходнейшей и в высокой степени мастерской из-за удивительнейших замыслов, которые он применил при изображении этого смятения. Ибо в нем выражены ярость, ненависть и мстительность — у людей столь же сильно, как у коней: в частности, две лошади, переплетясь передними ногами, бьются зубами так, как бьются из-за знамени сидящие на них всадники; при этом один из солдат, стиснув знамя руками и налегши плечами, понукает лошадь к галопу и, обернувшись лицом назад, прижимает к себе древко знамени, чтобы силой вырвать его из рук остальных четырех; а из тех — двое защищают его, ухвативши одной рукой, а другой подняв меч и пытаясь перерубить древко, причем один старый солдат, в красном берете, вопя, вцепился одной рукой в древко, а другой, замахнувшись кривой саблей, наносит удар, чтобы перерубить руки тем обоим, которые, скрежеща зубами, пытаются отчаянными усилиями защитить свое знамя. А на земле, между ногами коней две взятые в ракурсе фигуры бьются между собой, причем один лежит плашмя, а другой солдат, над ним, подняв как можно выше руку, заносит с величайшей силой над его горлом кинжал, тогда как лежащий, отбиваясь ногами и руками, делает все возможное, чтобы избежать смерти. Нельзя передать, какими разнообразными нарисовал Леонардо одежды солдат, равно как их шлемы и другие украшения, не говоря уже о невероятном мастерстве, какое он обнаружил в формах начертания лошадей, крепость мускулов которых и красоту стати Леонардо умел передавать лучше, нежели кто-либо. Рассказывают, что для выполнения этого картона он построил искусственное сооружение, которое, сжимаясь, поднимало его, а расширяясь, спускало».

Сцена, описанная Вазари, сохранилась в луврском рисунке, автором которого считается Рубенс, но мы не знаем, было ли на картоне что-нибудь еще кроме того, что рассказал Вазари и срисовал Рубенс. Возможно, что там была еще группа всадников, несущихся во весь опор, как на одном из виндзорских рисунков Леонардо. Картон много лет стоял в Папском зале, в то время когда картон битвы при Кашине Микеланджело находился в палаццо Медичи.

Битва при Ангиари. Рисунок Рубенса по картону Леонардо. Гравюра Эделинка

Гос. музей изобразительных искусств а Москве

Джоконда. Масло

Париж, Лувр

Ни тот, ни другой не был исполнен в фресках. Причиной, по которой Леонардо не перенес на стену свою картину, были опять его мудрования с красками. Стена не хотела держать те краски, которыми он решил писать картину. Фреска осыпалась, едва успев подсохнуть. Леонардо долго бился, но вынужден был сложить оружие после нескольких бесплодных попыток победить технические трудности.

Тем не менее картон Леонардо, как и картон Микеланджело, оказали огромное влияние на искусство. «Пока они стояли, они служили школой для всех», — говорит Бенвенуто Челлини, несомненно видевший оба картона собственными глазами. С картинами Леонардо это уже так повелось. Столько всегда было в них свежего, столько они открывали художникам новых горизонтов, столькому по ним можно было научиться, что художники всегда толпились перед ними. В таких размерах этого не было с тех пор, как Мазаччо написал свои фрески в Кармине. Рафаэль по-настоящему созрел как живописец только тогда, когда начиная с 1504 года получил возможность ознакомиться с произведениями Леонардо и, в частности, с «Битвою при Ангиари».

 

«Битва при Ангиари»

Картон Леонардо исчез бесследно, так же как и картон Микеланджело. Относительно последнего мы можем хотя бы установить даты, когда он был разрезан кощунственной рукой Баччо Бандинелли, когда куски картона ушли из Флоренции, где они находились позднее, не потерялся их след, относительно же «Битвы при Ангиари» Леонардо мы не знаем ничего. Картон погиб, очевидно, не выходя из Флоренции; это все, что можно считать установленным, но когда и как, мы, вероятно, так и не узнаем никогда.

Леонардо и Микеланджело находились одновременно во Флоренции довольно долго, хотя и с перерывами.

Когда Леонардо приехал во Флоренцию, двадцатипятилетний Микеланджело был в Риме, где работал над своей «Pieta». Но он вернулся раньше, чем Леонардо уехал к Цезарю Борджа, чтобы работать над той глыбой мрамора, которую испортил Симоне и от которой отказался Леонардо. Он превращал ее в «Давида». «Давид» был закончен в 1503 году, а в 1504-м Микеланджело получил заказ на фреску и сейчас же начал готовить картон к ней. Но в марте 1504 года его вызвал в Рим папа Юлий II, так что закончить картон он мог только летом 1506 года, когда убежал из Рима, недовольный папой. А вскоре после этого Леонардо уехал в Милан. Таким образом, не считая коротких промежутков до отъезда Леонардо к Цезарю и недолгого пребывания Микеланджело во Флоренции в 1506 году, оба художника жили там одновременно с весны 1503-го до весны 1504 года.

Нелюдимый, болезненно самолюбивый, желчный Микеланджело, вероятно, с самого начала отнесся к Леонардо более чем сдержанно. Он не любил, когда других художников очень хвалили, и был ревнив к чужой славе: к Браманте, к Рафаэлю в Риме он тоже не питал никаких симпатий. А в 1503 году он получил некоторые основания считать себя обиженным Леонардо. Когда был окончен «Давид», Содерини у всех крупных художников спрашивал совета: куда поставить эту колоссальную статую. Леонардо присоединился к мнению Джулиано да Сангалло, что его нужно поместить в Лоджии приоров. Это значило убить эффект статуи, и, конечно, правы были те, которые лучшим местом для нее считали возвышение у дверей Палаццо Веккьо, где она и была в конце концов поставлена под открытым небом.

Микеланджело не забыл этого случая. Анонимный биограф Леонардо сохранил для нас одну сценку, где отношение Леонардо и Микеланджело сказалось очень ярко. Около церкви Санта Тринита стояли несколько человек и обсуждали какие-то темные стихи у Данте. Они подозвали Леонардо и попросили его разъяснить им это место. Но Леонардо, увидев в этот момент, что идет Микеланджело, ответил им: <Вот Микеланджело объяснит вам>. А тому при его мнительности показалось, что Леонардо хочет посмеяться над ним. И он сердито крикнул ему: «Разъясняй сам, раз ты сделал модель „Коня“, чтобы отлить его из бронзы, не сумел отлить и в таком положении позорно его оставил». «Сказавши это, — он повернулся и ушел, а Леонардо остался стоять весь красный от его слов».

Сценка очень типична для Леонардо. Богатырь, который мог руками раздавить, как цыпленка, тщедушного Микеланджело, опытный диалектик, никогда не лазивший за словом в карман, он не захотел даже ответить вскипевшему неизвестно почему художнику. Два разных темперамента.

Как и все произведения, выходившие из-под руки Леонардо, «Битва при Ангиари» подняла целый ряд вопросов, для которых Леонардо считал себя обязанным искать научных решений. А это всегда кончалось у него тем, что, начав заниматься новыми проблемами с точки зрения нужд художественной техники, он очень быстро превращал их в самостоятельные научные задачи, требовавшие разрешения других научных задач, и интересы искусства отступали на задний план.

В записях Леонардо за это время найдется немало таких, отправными моментами которых является «Битва при Ангиари», в том числе знаменитое описание битвы, вошедшее в «Трактат о живописи». Но большинство их разрешалось в конце в виде чисто научных сообщений и мыслей. А так как конечными звеньями цепи этих мыслей были всегда математика и механика, то Леонардо ни на минуту, можно сказать, не оставлял своих математических занятий. Хотя Пачоли уехал из Флоренции и Леонардо уже не мог пользоваться его указаниями, он занятий не бросал, работал один, а когда мог, искал помощи знающих людей. Такими людьми были Бартоломео Веспуччи, математик и космограф, и Франческо Сиригатти, астроном, автор нескольких сочинений по своей дисциплине. Но больше всего в эти годы Леонардо занимался двумя вопросами: канализованием Арно и проблемой полета птиц в связи с проектами летательных аппаратов.

 

Технические работы

Канализование Арно давно, как мы знаем, занимало Леонардо, но только на этот раз он изучает вопрос гораздо более обстоятельно: следит за изменениями русла реки в местах впадения в нее ближайших к Флоренции притоков: Муньоне, Менсолы, Эльзы; долго бродит по полям и лугам, вымеряет, вычисляет. Результатом его выкладок было убеждение, что если канализовать Арно, то водный путь от Флоренции до Пизы сократится на двенадцать миль и доход от земледелия в Прато, Пистойе, Лукке и Пизе благодаря лучшему орошению поднимется на целых 200 тысяч дукатов.

Что касается проблемы полета, то Леонардо интересовался ею уже давно. В Милане он делал много рисунков и старался прежде всего уяснить летательный механизм птиц разных пород и летучих мышей. Наблюдения привели его самым естественным путем к опытам, ибо цель изучения была чисто практическая: Леонардо носился с мыслью построить летательный аппарат. Но миланские опыты не были удачны. В его исследованиях вопрос прошел две стадии.

Сначала Леонардо разрабатывал проблему полета при помощи крыльев, приводимых в движение мышечной силой человека: идея простейшего аппарата Дедала и Икара. Но затем, как объясняют специалисты некоторые чертежи Атлантического кодекса, он дошел до мысли о постройке такого аппарата, к которому человек не должен быть прикреплен, как в икаровском, а должен сохранять полную свободу, чтобы управлять им; приводиться же в движение аппарат должен своей собственной силой. Это уже в сущности идея аэроплана. Для того чтобы явилась возможность успешного практического построения аппарата, Леонардо не хватило только одного: идеи мотора, обладавшего достаточной силой. До всего остального он дошел.

Когда для него стало ясным, что неудача с «Битвою при Ангиари» непоправима, когда все его попытки найти лекарство против разрушения фрески не привели ни к чему, он решил просто попробовать отдышаться на свежем деревенском, воздухе и уехал во Фьезоле к брату своей первой мачехи Алессандро Амадори, который был там каноником.

Тут он решил продолжать свои опыты с летательными аппаратами, начатые в Милане и ни разу не увенчавшиеся успехом. Неподалеку от Фьезоле возвышается невысокая гора Монте Чечери, воспетая в чудесной пасторали Боккаччо «Фьезоланские нимфы». Один склон этой горы, почти лишенный растительности и отвесный, Леонардо считал подходящим для опытных полетов и само название горы считал благоприятным предзнаменованием. «С горы, носящей имя большой птицы, начнет свой полет знаменитая птица, которая наполнит мир своей великой славой», — пишет он в записях. Мы не знаем, осуществил ли Леонардо свои опыты, и если осуществил, то каков был их результат. Думал он о полетах, во всяком случае, усиленно.

 

«Джоконда»

Живописью, наоборот, занимался мало. Изабелла д'Эсте в 1506 году еще два раза обращалась к нему и лично и через третьих лиц с напоминанием о своей старой просьбе: написать ей отрока Христа. Леонардо отвечал вежливо и почтительно, но уклончиво. Маркиза в конце концов обиделась и прекратила с ним знакомство. Но была одна живописная работа, от которой Леонардо не только не уклонялся, а, наоборот, отдавался ей с какой-то страстью. Ей было посвящено все время, остававшееся у него от работы над «Битвой при Ангиари». Это был портрет моны Лизы дель Джокондо, портрет, который под именем «Джоконды» стал одной из самых знаменитых картин в мире.

Вазари, рассказывая о портрете моны Лизы, описывает его с необыкновенной подробностью. Ни одно другое произведение ни одного другого художника, даже кумира Вазари Микеланджело, не удостоилось такого тщательного анализа. Вот что говорит Вазари: «Взялся Леонардо выполнить для Франческо дель Джокондо портрет моны Лизы, жены его, и, потрудившись над ним четыре года, оставил его недовершенным. Это произведение находится ныне у французского короля в Фонтенбло. Это изображение всякому, кто хотел бы видеть, до какой степени искусство может подражать природе, дает возможность постичь это наилегчайшим образом, ибо в нем воспроизведены все мельчайшие подробности, какие только может передать тонкость живописи. Поэтому глаза имеют тот блеск и ту влажность, какие обычно видны у живого человека, а вокруг них переданы все те красноватые отсветы и волоски, которые поддаются изображению лишь при величайшей тонкости мастерства. Ресницы, сделанные наподобие того как действительно растут на теле волосы, где гуще, а где реже, и расположенные соответственно порам кожи, не могли бы быть изображены с большей естественностью. Нос со своими прелестными отверстиями, розоватыми и нежными, кажется живым. Рот, слегка приоткрытый, с краями, соединенными алостью губ, с телесностью своего вида, кажется не красками, а настоящей плотью. В углублении шеи при внимательном взгляде можно видеть биение пульса. И поистине можно сказать, что это произведение было написано так, что повергает в смятение и страх любого самонадеянного художника, кто бы он ни был. Между прочим, Леонардо прибег к следующему приему: так как мона Лиза была очень красива, то во время писания портрета он держал людей, которые играли на лире или пели, и тут постоянно были шуты, поддерживавшие в ней веселость и удалявшие меланхолию, которую обычно сообщает живопись выполняемым портретам. У Леонардо же в этом произведении улыбка дана столь приятной, что кажется, будто бы созерцаешь скорее божественное, нежели человеческое существо; самый же портрет почитается произведением необычайным, ибо и сама жизнь не могла бы быть иной».

Что тут верно и что неверно? Франческо дель Джокондо, видный флорентийский пополан, в тридцатипятилетнем возрасте женился в третий раз на молодой неаполитанке Лизе из знатной семьи Герардини (1495). В годы, когда Леонардо начал ее писать, ей, следовательно, могло быть около тридцати лет. Что работа над портретом продолжалась четыре года, явно преувеличено: Леонардо не пробыл во Флоренции столько времени после возвращения от Цезаря Борджа, а если бы он начал писать портрет до отъезда к Цезарю, Вазари, наверное, сказал бы, что он писал его пять лет. Но портрет несомненно писался долго и был доведен до конца, что бы ни говорил Вазари, который в своей биографии Леонардо стилизовал его как художника, принципиально не умеющего окончить ни одну крупную работу. И не только был закончен, но является одной из наиболее тщательно отделанных вещей Леонардо. Чем объясняется увлечение, которое он вкладывал в этот портрет?

Об этом написаны сотни страниц. Нет, конечно, недостатка в романтических объяснениях. Так просто и понятно: Леонардо влюбился в мону Лизу и умышленно затягивал работу, чтобы подольше оставаться с ней, а она дразнила его своей загадочной улыбкой и доводила до величайших творческих экстазов. Нужно ли говорить, что эти романтические домыслы не подтверждаются ничем? Наоборот, есть ряд фактических и психологических указаний, которые решительно им противоречат. Увлечение Леонардо объясняется другим.

И на этот раз, как всегда, искусство для него было наукой, и каждая художественная работа — серией научных экспериментов. Его искусство уже вступило в фазу такой зрелости, когда поставлены и решены все формальные задачи композиционного и иного характера, когда Леонардо начинало казаться, что только последние, самые трудные задачи художественной техники заслуживают того, чтобы ими заняться. И когда он в лице моны Лизы нашел модель, удовлетворявшую его запросам, он попробовал решить некоторые из самых высоких и трудных задач живописной техники, еще им не решенных.

Он хотел при помощи приемов, уже выработанных и испробованных им раньше, особенно при помощи своего знаменитого sfumato, дававшего и раньше необыкновенные эффекты, сделать больше, чем он делал раньше: создать живое лицо живого человека и так воспроизвести черты и выражение этого лица, чтобы ими был раскрыт до конца внутренний мир человека. Быть может, Леонардо не решил этой задачи сполна, но он сделал портретом моны Лизы так много, что все дальнейшее искусство портрета должно всегда возвращаться к «Джоконде» как к образцу недосягаемому, но обязательному.

Трудно перечислить все те мелкие и крупные новшества, испробованные впервые и с таким потрясающим успехом Леонардо. В «Трактате о живописи» и в тех заметках о технике живописи, которые не вошли в него, можно найти множество указаний, с несомненностью относящихся к «Джоконде». Мы не можем на них останавливаться, тем более что состояние картины таково, что многого на ней уже нельзя увидеть.

«Джоконда» очень потемнела — еще один гибельный результат Леонардова экспериментаторства с красками. Правда, у нас имеется возможность сравнить с ней ранние ее копии, которые кое в чем помогут. Особенно одна, которая находится в мадридском Прадо. Художник, копировавший «Джоконду», не мудрил с красками, и они так же ярки и свежи, как, по-видимому, были тогда, когда он копировал Леонардо. Глядя на эту копию, мы можем понять восторги современников по поводу не только композиции, не только рисунка, не только игры светотени, но и колорита. Леонардо хотел дать в портрете моны Лизы самое свое полнокровное, самое жизнерадостное и жизнеутверждающее произведение, на какое он только был способен, и для этого дал волю своему колористическому чувству. Вот почему он отдавался работе над портретом с таким увлечением.

Но портрет брал у него много времени, а выгоды от него Леонардо не имел никакой. Наоборот, ему приходилось нести большие расходы самому, чтобы обставлять сеансы так, как ему казалось необходимым. И материальное его положение становилось все хуже и хуже. За «Битву при Ангиари» он получил много, но картина находилась в таком положении, что художнику грозила неустойка, а других доходов не было. Надежды на то, что пожизненный гонфалоньерат приведет к созданию чего-то похожего на двор, не оправдались ни в какой мере.

Пьеро Содерини был очень богатый человек, но он ни капли не был похож на вельможу. Наоборот, как истый флорентийский купец, он был расчетлив и прижимист и эти навыки торговой конторы переносил и на управление государственной казной. Сохранился анекдот, очень ярко рисующий мелкокупеческие замашки Содерини. Один из очередных платежей Леонардо он прислал ему в виде тяжелого мешка с мелкой монетой: очевидно, ее накопилось в казне чересчур много. При всей мягкости и сдержанности Леонардо его взорвало от этой торгашеской бесцеремонности. Он отправил посланного назад со словами: «Я не копеечный художник».

Итак, дела были плохи, и надежды на улучшение их не предвиделось. Или Леонардо должен был перестать быть Леонардо. Не везло ему в родном городе.

Спасение пришло оттуда же, откуда оно пришло двадцать четыре года назад, в 1482 году, в такой же тяжелый для художника момент — из Милана.

 

Снова в Милане

Губернатором Милана, теперь уже принадлежащего Франции, был Шарль д'Амбуаз, герцог Шомон, молодой военный, начавший свою боевую карьеру в походах Карла VIII. Влюбленный в Италию и ее искусство, он давно уже был поклонником творца «Тайной вечери». Заполучить Леонардо к себе в Милан было его постоянной мечтой. Он был в восторге, когда Леонардо, побежденный нуждой, решил снова ехать в город, с которым у него было связано столько светлых воспоминаний.

Первые впечатления должны были сильно разочаровать художника. Когда он в июле 1506 года слез с коня в Милане, ему все показалось вероятно, чужим. Больше шести лет город находился под чужеземным владычеством. То, что наполняло его таким блеском при Моро и Беатриче, исчезло бесследно. Про знакомых и друзей Леонардо мог с полным правом сказать: «иных уж нет, а те далече». Но, нужно думать, первое тяжелое впечатление изгладилось довольно быстро. Шомон принял его с распростертыми объятиями, поселил его у себя и сейчас же завалил заказами не только на картины, но и на большие архитектурные и гидротехнические работы. Когда к Леонардо обращались только с просьбой писать картины, у него сразу делался скучающий вид. Когда к этим просьбам присоединялись другие, о технических работах, он начинал смотреть доверчиво и слушать внимательнее. Но Шомон не ограничился заказами.

Флорентийская Синьория дала Леонардо трехмесячный отпуск с тем, что если он не вернется в срок, то обязан будет заплатить штраф в 150 дукатов. Над ним еще висела неустойка за «Битву при Ангиари»: купцы, правившие Флоренцией, умели считать копейку. Срок возвращения во Флоренцию наступил, когда Леонардо едва начал работать для Шомона. Тогда губернатор попросил Содерини продлить отпуск художнику. Первую просьбу Шомона Содерини удовлетворил легко, но, когда через месяц Шомон стал просить еще, Содерини ответил ему почти грубо: «Леонардо, — писал, между прочим, гонфалоньер, — вел себя не должным образом по отношению к республике, ибо взял изрядную сумму денег, едва начав большую работу, которую он обязан был выполнить». Леонардо, больно обиженный тоном письма и грубым обвинением, хотел немедленно вернуться, но Шомон его не пустил. Тогда Леонардо с помощью друзей собрал деньги, которые должен был заплатить в виде неустойки, и велел доставить их Содерини. У гонфалоньера все-таки хватило такта не принять денег. Этим, по-видимому, вопрос о неустойке можно было считать ликвидированным; Содерини убедился что фреска не будет выполнена.

В декабре, однако, Леонардо собрался ехать во Флоренцию окончательно, но опять на помощь ему пришел случай: в январе 1507 года сам Людовик XII сначала через флорентийского посла во Франции Франческо Пандольфинй, потом, собственноручным письмом к Содерини просил, чтобы Леонардо было разрешено остаться в Милане до его приезда туда. Невозможно было отказать королю, поддержка которого давала возможность спокойно существовать республике. Синьория решила махнуть рукой на Леонардо. А он, узнав о заступничестве короля, — впрочем, были подозрения, что заступничество это было вызвано его Собственной просьбой, переданной через Шомона, — уехал в Ваприо, под Миланом, к новому другу. Это был Джироламо Мельци, миланский дворянин, желающий учить рисованию своего четырнадцатилетнего сына Франческо, очень способного и очень красивого мальчика. Леонардо пробыл там до мая, проводил время в разговорах с Мельци, в занятиях с Франческо, которого он искренне полюбил, и в работах по теории гидравлики, по математике и механике.

Когда 24 мая король приехал в Милан, Леонардо поехал представиться ему. Еще раньше он через Шомона послал ему небольшую мадонну — ее не удается отожествить ни с какой известной картиной, — и король, очарованный Художником, его разговором и знаниями, даровал ему титул «королевского живописца», а потом «живописца и инженера». Дела Леонардо стали поправляться. Ему был возвращен его виноградник, старый дар Моро, конфискованный в 1500 году, новые дары он получил от короля и Шомона и уже не отказывался писать для Людовика картины, которые тот ему заказывал.

Когда Леонардо понадобилось в августе 1507 года съездить во Флоренцию уже по своим делам, то Людовик и Шомон написали Содерини письма с просьбой содействовать скорейшему окончанию дела Леонардо, так как он должен был завершить в Милане работы, порученные ему королем. Леонардо ехал во Флоренцию судиться с братьями, которые раньше поделили между собой имущество отца, умершего без завещания в 1504 году, а теперь не хотели отдать Леонардо его долю из имущества дяди, который часть его отказал по завещанию Леонардо.

Против дележа без него отцовского имущества Леонардо не спорил: он был бастардом, и закон его не защищал, но тут он не захотел уступить и в конце концов дело выиграл. Но для этого ему пришлось прожить во Флоренции до весны 1508 года. Он воспользовался этим временем, чтобы «начать две мадонны для короля», как говорит он сам в одном письме. Слово «начать», очевидно, нужно понимать здесь в самом буквальном смысле, ибо почти несомненно, что картины были сделаны по его рисунку учениками — в их числе был и Салаи — и только исправлены Леонардо.

 

Искусство и наука

Но большую часть времени, как всегда, Леонардо отдавал научным работам. Во Флоренции он жил в доме Мартелли, помогал скульптору Рустичи делать его статуи для Баптистерия и пытался привести в систему свои научные наброски по разным дисциплинам: тут были и перспектива, и учение о пропорциях человеческого тела, и оптика, и анатомия, и архитектура, и гидравлика, и космология, и акустика, и термостатика с термодинамикой.

22 марта 1508 года Леонардо, начиная новую тетрадь, записывал, что в этот день он приступает к переписыванию без соблюдения порядка из разных бумаг разных записей в надежде привести их когда-нибудь в систему. Книга сделалась одной из многих, и никакой системы не получилось.

Когда Леонардо возвратился в Милан, короля там уже не было; почувствовав себя вновь свободным, он вернулся к научным занятиям. 12 сентября того же 1508 года он начал еще одну тетрадь наброском трактата по космологии: он определяет положение Земли между другими небесными телами, переходит к исследованию ее строения, к вопросу о соотношении между водой и сушей, к вопросам об образовании гор и долин, о движении вод и т. п.

Но движением вод он занимался и практически. Его прежние гидродинамические работы перебросили воды Арно до самого Милана. Теперь возник вопрос о том, чтобы тот же канал сделать судоходным от Милана до озера Комо при помощи двух шлюзов. Леонардо составил план, очень обстоятельный — материалы к нему сохранились в его рукописях, — но, хотя он встретил всеобщее одобрение, постройка нового канала была отложена и осуществлена лишь позднее.

Зато другая гидродинамическая работа была им осуществлена до конца в течение 1509 года: постройка нового шлюза в системе больших каналов, имевшая целью предохранить Милан и его окрестности от наводнения. Недаром и миланцы и окрестные крестьяне до сих пор уверены, что все, что связано вокруг города с орошением и водою, все, что обуздало горные потоки и оплодотворило землю, — дело рук Леонардо да Винчи.

Этюд головы Филиппа для «Тайной вечери». Рисунок углем

Виндзор

Тайная вечеря. С гравюры Рафаэля Моргена по картине Леонардо

Гос. музей изобразительных искусств в Москве

Тайная вечеря

Леонардо предполагал посвятить себя дальнейшим работам того же характера, но Людовик XII, опять приехавший в Милан, заставил его бросить каналы и шлюзы и заняться картинами.

Этим каналам и шлюзам, как осуществленным, так и проектированным, суждено было стать наряду с сооружениями военного характера единственной инженерно-технической отраслью, которой Леонардо мог отдаться практически и которая находила спрос. Почему это так вышло? Потому что в других областях, и прежде всего в области промышленности, технической мысли, изобретательству негде было разгуляться.

Конъюнктура продолжала быть чрезвычайно неблагоприятной для развития промышленной техники. Факты, душившие рост промышленности в 1502 году, когда Леонардо вынужден был уехать к Цезарю Борджа, душили его и теперь. Войны не прекращались. Когда Цезарь сошел со сцены, дело его взялся продолжать папа Юлий II. Покорение Романьи папскими войсками шло с еще большей энергией, чем при Цезаре, и сам старый папа в шлеме вступил однажды в крепость Мирандолу через брешь, проделанную в стене его орудиями. Он покорил Болонью и стал грозить венецианской Романье. Это поссорило его с республикой св. Марка, и после ряда незначительных столкновений папа создал против Венеции сокрушительную коалицию (Камбрейская лига), в которую вступила Франция.

В 1509 году Венеция была наголову разбита в сражении при Аньяделло. Она запросила мира, но во время переговоров поссорила вчерашних союзников, и папа Юлий создал с помощью швейцарцев и Испании вторую коалицию (Священная лига), направленную уже против Франции. Французы нанесли союзникам такое же решительное поражение при Равенне в 1512 году, как Венеции за три года перед тем, но, потеряв в битве своего полководца Гастона де Фуа, не сумели использовать победу: разбитые ими испанцы и швейцарцы оправились, перешли в наступление и, тесня французов шаг за шагом, заставили очистить Милан. В том же году испанцы взяли приступом форпост Флоренции Прато, ликвидировали республику и восстановили Медичи.

Надвигавшаяся феодальная реакция убила размах технического изобретательства Леонардо, поэтому ему не казалось так трудно оторваться от миланских каналов, когда Людовик XII снова засадил его за картины. Но Леонардо уже давно нашел способ, как отделаться от тяготившей его работы кистью, тем более что теперь это уже было очень легко — у Леонардо была школа.

Покидая Милан в первый раз, в 1499 году, Леонардо оставил там нескольких художников, которые либо сформировались целиком под его влиянием, либо испытывали его влияние, уже будучи самостоятельными художниками. К числу первых принадлежали Джованантонио Больтраффио и Марко д'Оджоне, к числу последних — Амброджо де Предис и Содома, который по крайней мере год (1498–1499) мог смотреть и учиться у Леонардо. Наряду с Луини и Гауденцио Феррари Содома — самый крупный художник, усвоивший многие особенности не только формальных моментов искусства Леонардо, но и особенности его стиля вообще. Когда в 1506 году Леонардо появился в Милане снова, вокруг него опять зашевелилось что-то вроде школы. И хотя Леонардо не стеснялся с учениками и покидал их надолго, указания его были настолько драгоценны, что ученики не только не разбегались, но еще и увеличивались в числе. Около него появились Соларио, Чезаре да Сесто, Джанпетрино, Бернардино да Конти. Они и выполняли главную часть работы, когда Леонардо принимал заказы.

Теперь, когда Людовик потребовал от своего «королевского живописца» усиленной работы, ученики целиком его выручили. Около него был неизменный Салаи, был Марко д'Оджоне, ему помогал уже подросший Франческо Мельци, а на заднем плане — другие. Ими, а может преимущественно Марко, были выполнены в основном луврский «Вакх» в 1509–1510 годах и многие другие картины, атрибуция которых до сих пор мучит искусствоведов. Роль Леонардо ограничивалась наброском и кое-какими поправками кистью по готовой картине.

 

Анатомия

Благодаря этому у него появилось много свободного времени, а королевское покровительство давало возможность не мучиться мыслями о заработке. Леонардо как раз в эти годы много разъезжал по Ломбардии, погруженный в свои геологические и географические изыскания, и наряду с обычными дисциплинами, которыми он не переставал интересоваться, математикой и механикой, начал усиленно работать по анатомии. Как это случилось со многими другими науками, он пришел к анатомии от искусства уже давно, а теперь она приобрела для него захватывающий интерес вполне самостоятельной науки.

«В эту зиму 1510 года, — заносит он в тетради, — думаю справиться вполне с анатомией». Он усиленно работает над трупами в госпитале, ночью. Обстановка была жуткая: в воздухе, насыщенном запахом тлена, среди множества изуродованных, изрезанных, исполосованных, ободранных трупов Леонардо терпеливо работал. Его интересовала кровеносная система. «Я вскрыл более десяти человеческих тел, — пишет он, — убрал все остальные части, удалил все мясо, которое было на этих венах, притом так, что совсем не появилась кровь, разве только кровоточили чуть-чуть капиллярные сосуды…». Ему попадались трупы больных, истощенных людей, и он тщательно заносил в книжку наблюдаемые на них анатомические особенности. В этих занятиях очень помогал Леонардо едва ли не крупнейший анатом своего времени, профессор в Павии — Маркантонио делла Торре. Оба ученых очень подружились, и профессор, увидя, что художник обладает совершенно незаурядными знаниями в области его специальности, стал убеждать его отдаться изучению анатомии систематически, независимо от случайно приводящих к ней интересов искусства. К великому огорчению Леонардо, Маркантонио, который мог сделаться для него таким же компетентным руководителем в анатомии, каким был Пачоли в математике, умер в 1511 году. Ему было всего тридцать лет, и он обещал бесконечно много. Леонардо искренне его оплакивал.

Этот год вообще был полон для Леонардо тяжелых потрясений. Еще раньше Маркантонио умер Шомон, неизменно остававшийся для Леонардо другом и покровителем. Во главе управления Миланом стали два очень даровитых воина: старый Джан Джакомо Тривульцио и молодой Гастон де Фуа. С Леонардо велись, по-видимому, какие-то переговоры о том, чтобы сделать конное надгробие для Тривульцио.

Положение французов в Милане стало вызывать опасения. Папа Юлий сколачивал против них Священную лигу. Начинались военные действия, которым долго не суждено было прекратиться, и Милан оказался в боевой зоне. Потом Гастон де Фуа во главе большой армии двинулся в поход, ранней весной 1512 года встретился под Равенной с соединенной армией Испании и папы, обратил ее в бегство, но сам был убит на поле своей победы. А его армия, оставшаяся без полководца, оказалась под напором оправившегося неприятеля в таком положении, что не в силах была защищать Милан.

Когда ушли французы, в город вступил совсем еще юный сын Моро, Массимилиано Сфорца, тот самый, для которого Леонардо когда-то расписывал игрушки и учебники. Его сделали герцогом, но он был марионеткой в руках швейцарцев. Одной из особенностей новой политики было то, что против итальянцев, служивших Франции, были воздвигнуты суровые гонения. Леонардо спасался от них большей частью в Ваприо у Мельци; но и там с каждым днем жить становилось тяжелее. Снова воскресли заботы о завтрашнем дне и то угнетенное состояние, которое всегда охватывает человека, когда после обеспеченного положения он сразу оказывается одиноким и в нужде.

Но тут вновь пришел на выручку случай. В мае 1513 года умер воинственный папа Юлий II, и конклав выбрал на его место молодого кардинала Джованни Медичи, сына Лоренцо. Новый папа принял имя Льва X и, как рассказывали, сейчас же после избрания сказал близким: «Будем же наслаждаться папством, которое даровал нам господь».

Имя Медичи одно, казалось, было ручательством, что начинается золотой век для художников, поэтов и ученых. Сын Лоренцо Великолепного не мог не быть меценатом, а средства для этого у него были огромные. Несколько месяцев назад под власть Медичи вернулась с помощью испанцев Флоренция, а теперь семье Медичи досталась тиара со всеми несметными богатствами, с нею соединенными. Поэтому в Рим началось настоящее паломничество. Особенно ретиво спешили туда художники. Многие из крупнейших работали в Риме уже при Юлии II: Микеланджело, Рафаэль, Браманте. Другие, которых выборы Льва X застали вне Рима, немедленно потянулись туда.

Леонардо больше, чем кто-либо, мог надеяться найти занятие в Риме. В Милане ему все равно оставаться было нельзя. И он поехал в Рим. Его сопровождали Салаи, Мельци и два новых ученика: Лоренцо и Фанфойа.

 

Рим. Джулиано Медичи

В Риме Леонардо был радостно принят меньшим братом папы, Джулиано Медичи. Это был просвещенный и гуманный, хотя и не блиставший умом вельможа, которого долгое пребывание при Урбинском дворе в обществе умной и образованной герцогини Елизаветы Гонзага научило ценить не только художников и поэтов, но и ученых. Джулиано, как и все проживавшие продолжительное время в Урбино, где еще не умерли традиции Федерико Монтефельтро, изучал немного математику и механику. Поэтому Леонардо был вдвойне ему дорог. Он поселил славного артиста в Бельведере, отведенном братом под его резиденцию. Леонардо получил светлую мастерскую, комнаты для себя и для всех своих учеников и полное содержание.

Бельведер — часть Ватиканского дворца, где уже тогда стояли лучшие жемчужины папской коллекции антиков: Лаокоон, Аполлон Бельведерский, торс Геркулеса, покинутая Ариадна. Леонардо жил среди всего этого великолепия; мог показывать ученикам величайшие сокровища искусства и учить их пропорциям человеческого тела на Аполлоне и Геркулесе. А если ему хотелось подышать чистым воздухом, он мог прямо по отлогим мраморным ступенькам бельведерской террасы спускаться в ватиканские сады и там гулять и думать, сколько было угодно его душе, рассеянно следя взором за тем, как мелькали за деревьями стройные силуэты ланей и оленей.

Начинало складываться что-то похожее на счастливые миланские дни при Моро. Леонардо мог вздохнуть свободно. Он был, по-видимому, настолько счастлив, что даже не очень упирался, когда Джулиано заказывал ему картины. Он написал портрет одной флорентийской дамы, возлюбленной Джулиано; этот портрет Джулиано, когда женился, побоялся оставить у себя и подарил Леонардо, который увез его с собой во Францию (где портрет и исчез), и знаменитую «Леду», о которой столько говорили современники. У нас имеются рисунки к этой картине самого Леонардо, набросок с нее Рафаэля и свободная копия в римской галерее Боргезе, сделанная, по всей вероятности, Содомой.

 

«Леда» и «Иоанн Креститель»

Так же как и другая картина, «Леда» была увезена во Францию и хранилась в Фонтенбло. Ею восторгались Пуссен и Рубенс. Потом ее спрятали, и последнее упоминание о ней относится к 1694 году. Не везло картинам на этот сюжет: «Леду» Микеланджело приказала уничтожить за непристойность старая распутница Мария Медичи, жена Генриха IV. У «Леды» Корреджо вырезали лицо. Кто погубил «Леду» Леонардо, мы не знаем.

Вероятно, в Риме же был если не закончен, то доведен до того состояния, в котором он находится сейчас, луврский «Иоанн Креститель». Это поясная фигура с округлыми женскими плечами, с полной грудью, с красивым женственным лицом, с манящей джокондовской улыбкой. Правда, у него в левой руке крест, а правая перстом указывает на крест. Но выражение лица Крестителя при этом такое нехристианское, что жест правой руки можно принять за насмешку. От картины так и веет духом языческого полнокровного восприятия жизни, а вовсе не аскетизма. И не акридами питался этот гермафродитический юноша и не для миссии предтечи готовил себя. Он больше Вакх, чем его сосед по галерее, носящий это имя.

Быть может, когда в миланской мастерской ученики писали «Вакха», Леонардо сделал для себя другой набросок, а в Риме его кончил приблизительно в то же время, что и «Леду», по-видимому, столь родственную «Иоанну» по духу. Что картина принадлежит самому Леонардо, ясно помимо стилистических признаков. Ни у одного из учеников не могло бы явиться такой дерзкой, почти богохульной мысли, как та, которая олицетворена «Крестителем». В виндзорском наброске первой флорентийской поры, современном «Поклонению волхвов» и влияниям платоновской Академии, «Иоанн Креститель» совсем другой. Тот мог и акридами питаться и изнурять себя аскетическими помыслами. Этот — совсем иной.

В техническом отношении «Иоанн Креститель» продолжает то, что Леонардо нашел и осуществил в полной мере еще в «Джоконде». «Иоанн» — великолепная игра светотени, такая чудесная гармония леонардовского sfumato, что нужно удивляться, как некоторые искусствоведы не хотят признать эту лебединую песню Леонардо подлинной и хотят наградить ею кого-то из его учеников.

Если бы Леонардо хотел, он сумел бы при дворе Льва X занять положение, еще более блестящее, чем при дворе Моро. Слава его гремела по всей стране, и все искали встречи с ним. В Ватикане он нашел кое-кого из старых знакомых. Браманте познакомил его с земляком, Рафаэлем, успевшим уже создать себе громкое имя своими задумчивыми лирическими мадоннами и великолепной росписью ватиканских станц (зал). Около гениального молодого мастера, красивого, изящного, приветливого, теснились многочисленные талантливые ученики. Тут же были архитекторы Сангалло и Перуцци, чеканщик и ювелир Карадоссо — все художники первой величины. И все ухаживали за Леонардо, как за патриархом: ведь ему было уже за шестьдесят, а на вид — гораздо больше. Микеланджело в Риме не было, так что Леонардо мог не опасаться его желчных выходок. Папа, которому очень рекомендовал его Джулиано, был к нему милостив.

И все-таки создать себе положение, достойное его гения, Леонардо не сумел. Он не хотел работать только как художник и не набирал себе, как другие, не исключая и Рафаэля, такое количество работ, что больше ни на что не оставалось времени. Какой толк был и том, что Рафаэль зарабатывал безумные деньги? Ватикан был должен ему столько, что не был в состоянии уплатить все, и папа Лев даже думал рассчитаться с художником кардинальской шапкой, хотя знал хорошо, что по своим наклонностям Рафаэль меньше всего похож на монаха.

Удовлетворив первые желания Джулиано, Леонардо по обыкновению стал оттягивать дальнейшее писание картин. Он успел Леонардо да Винчи осмотреться в Риме и сообразил, где искать то, что его больше всего интересовало. И, как всегда, сразу же устремился на много вещей.

Он стал продолжать в римском госпитале занятия анатомией на трупах, но, очевидно, следуя последним советам Маркантонио делла Торре, он теперь искал уже связи между строением различных органон и их функциями, т. е. стал переходить от анатомии к физиологии. Во-вторых, бродя по окрестностям Рима, он изучал разные геологические породы и на Монте-Марио непременно хотел докопаться до пластов с ракушками. В-третьих, во рвах замка св. Ангела, наполненных водою, он делал опыты по акустике и изучал законы распространения звука в жидкой среде. В-четвертых, он продолжал опыты по воздухоплаванию, которые в описании Вазари представлены как непонятная блажь: «Намяв кусок воску, он во время прогулок животных, полных воздухом, и, надувая их, заставлял летать; а когда воздух из них выходил, они падали на землю». И конечно, математика и механика оставались всегда постоянным фоном для этих переменных передних декораций. Немецкие мастера работали по его указанию в мастерских, устроенных для него по распоряжению Джулиано. Ученики решали перспективные задачи, а сам он просиживал ночи над геометрическими проблемами. Он начинал писать трактат «О геометрических играх», не законченный, как и все его предыдущие трактаты. Римскому обществу, особенно тому, которое толпилось в передних и приемных Ватикана, опыты Леонардо казались игрой в бирюльки, и сам он представлялся седым ребенком. Отголоском этих оценок является дальнейшее описание этих опытов у Вазари.

«Одной ящерице чрезвычайно странного вида, найденной садовником Бельведера, он нацепил крылья, сделанные из кожи, содранной им с других ящериц, наполненные ртутью и трепетавшие, когда ящерица двигалась; кроме того, он приделал ей глаза, рога и бороду, приручил ее и держал и коробке. Все друзья, которым он ее показывал, от страха пускались наутек. Часто приказывал он очищать от жира и пищи кишки крутенца и доводил их до такой тонкости, что их можно было уместить на ладони. А в другой комнате он поставил кузнечный мех, к которому прикрепил один конец упомянутых кишок и надувал их до такой степени, что наполнял всю комнату, а она была огромная, так что тот, кто в ней находился, вынужден был забиваться и угол. Тем самым показывал он, что прозрачные и наполненные воздухом кишки, занимавшие вначале мало места, в конце концов стали занимать много, и сравнивал это с людским дарованием. Он осуществлял бесконечное количество такого рода измышлений».

Если бы дело ограничивалось таким снисходительно насмешливым отношением, было бы ничего. Но это было только начало. Леонардо всегда казался непонятным невежественной сановной черни. А тут еще она на девять десятых состояла из духовных особ высокого ранга, обязанных блюсти интересы церкви и религии, а то непонятное, что делал Леонардо, для их чувствительного обоняния издавало острый аромат кощунства. Поползли слухи, сплетни. Началось шпионство, чтобы доискаться до настоящих причин этих непонятностей и убедиться, наконец, в том, что Леонардо действительно чернокнижник, оскверняющий своим присутствием столицу христианского мира.

Интрига, которая плелась извне, разбудила интригу внутри. У Леонардо был мастер Георг из немцев, готовивший ему зеркала для его опытов. Он спознался с другим таким же мастером, тоже немцем, Иоганном, который сам себя пригласил поселиться у Леонардо вместе с. Георгом. Оба были пьяницы, бездельники и негодяи первостатейные. Они дружили со швейцарцами папской гвардии и чувствовали себя поэтому хозяевами положения. Чтобы отделаться от этих людей, Леонардо пришлось обратиться к Джулиано. А когда с его помощью они были выброшены вон, то принялись, быть может уже не без наущения со стороны, распространять про Леонардо инсинуации всякого рода.

Больше всего они изощряли свою злобу, распуская слухи, что Леонардо-богохульник и еретик, кощунствующий над трупами. Сплетня дошла до папы, и он приказал, не потрудившись разобраться в доносе, не пускать больше Леонардо в госпиталь. Джулиано хворал и не мог заступиться. А вскоре, в январе 1515 года, связь между ним и Леонардо ослабла. Джулиано поехал в Савойю, чтобы там вступить в брак с Филибертою Савойской, дочерью принца Амедея. Он вернулся к концу февраля с молодой женой.

Все это время Леонардо либо занимался наукой в тиши своей комнаты, чтобы не дразнить гусей в красных и лиловых мантиях, либо писал картины.

Для папского датария, Бальдассаре Турини, он написал две картины: мадонну и голову мальчика, — их до сих пор не удалось отожествить, а потом он получил заказ от самого папы, очевидно, не очень поверившего, что Леонардо еретик. Вазари, сообщающий об этом заказе, не указывает ни сюжета картины, ни где она находится.

Была высказана гипотеза, что речь идет о фреске в монастыре Сант Онофрио на Яникульском холме, в том самом, где позже долгое время находил убежище терзаемый безумием Торквато Тассо. Фреска эта существует. Но заказчиком ее был не папа, а кто-то другой. Картина изображает мадонну на золотом фоне; сидящий у нее на коленях младенец благословляет жертвователя, седого человека с оттопыренной нижней губой. Стилистически фреска содержит некоторые черты леонардовской манеры, но в целом она не могла быть написана им. Ее приписывали Больтраффио. Кто жертвователь, изображенный на картине, неизвестно. Ничто не мешает предположению, что это тот же Турини. Во всяком случае, сообщаемый тут же Вазари анекдот, хорошо характеризующий отношение к Леонардо папы Льва, повисает в воздухе: неизвестно, к какой картине его нужно отнести. А анекдот таков.

Когда Леонардо получил заказ, он сразу же стал готовить лак, чтобы покрыть им поверхность картины, когда она будет готова. Шептуны доложили об этом папе, как полагается, со снисходительными улыбочками и с пожатием плеч. А папа сказал: «Увы! Никогда ничего не сделает тот, кто начинает думать о конце работы, еще не начав ее». Анекдот так хорошо подходит к Вазариевой стилизованной концепции художнического облика Леонардо, что мог быть придуман и им самим. Но отношение к Леонардо, приписанное этим анекдотом папе, подтверждается всем поведением Льва X. Он ни малейшим образом не старался удержать Леонардо в Риме.

 

Франциск I и отъезд во Флоренцию

В Риме с самого начала 1515 года вообще стало тревожно, и художники отошли на задний план. В январе умер король Людовик XII, друг и покровитель Леонардо. Преемником его стал Франциск, герцог Ангулемский, человек с открытым характером, молодой, веселый, жизнерадостный, жадный до жизненных утех, немного поэт и, как были убеждены придворные кавалеры и дамы, совершеннейший образ рыцаря. Он давно хмурился, что король ничего не предпринимает для обратного завоевания Милана, и теперь, едва Людовик закрыл глаза, стал спешно готовиться к экспедиции.

Когда весть о том, что французская армия готова и собирается «спуститься» в Италию, пришла в Рим, папа приказал Джулиано, бывшему главнокомандующим (гонфалоньером) папских вооруженных сил и губернатором Эмилии, выступить в поход для наблюдения за французами. Джулиано, хотя его здоровье было давно расстроено всякого рода излишествами, повиновался. В июле он выехал из Рима, чтобы стать во главе армии. Леонардо решил последовать за ним, потому что без Джулиано оставаться в Риме не имело никакого смысла. Его здоровье тоже стало сдавать. И ему было трудно переносить тяготы лагерной и походной жизни. Но других перспектив не было. Взяв с собой только Салаи и Мельци, он отправился в Пьяченцу, где была ставка Джулиано.

Но болезнь Джулиано разыгралась; он должен был покинуть войска и уехать во Флоренцию. Своим заместителем он назначил племянника, сына Пьеро, Лоренцо, который прославился тем, что привел к покорности строптивых флорентийских пополанов и в награду за это получил от папы Урбино титул герцога. Настоящего герцога, Гвидубальдо Монтефельтро, мужа Елизаветы Гонзага, пришлось по такому экстренному случаю из Урбино выгнать. Уезжая, Джулиано поручил Леонардо заботам этого самого Лоренцо.

Между тем Франциск с необыкновенной быстротою перевалил с войском через Альпы, у Мариньяно разгромил наемную армию швейцарцев Массимилиано Сфорца и занял Милан. Леонардо узнал о сражении при Мариньяно в Пьяченце, но скоро оказался вместе с Лоренцо Медичи во Флоренции; папа вступил в переговоры с французами, и было решено, что между ним и Франциском состоится свидание в Болонье; Лев X выехал во Флоренцию, куда вызвал Лоренцо, а потом и Леонардо.

Во Флоренции Леонардо встретился с папою в иной обстановке, чем в Риме. Шептунов было меньше, а брат и племянник усердно расхваливали папе старого художника. Будь Леонардо другим или будь он моложе, быть может, ему удалось бы вырвать из рук Микеланджело большую работу. С самого начала понтификата Льва X Буонарроти сидел в Карраре, где ломал мрамор для отделки церкви Сан Лоренцо во Флоренции. Папа силком навязал ему эту работу. Теперь мрамор был уже доставлен на место и сам мастер был там. Когда Лев X посетил Сан Лоренцо, где были гробницы его отца и деда, и поплакал над ними — как все рыхлые люди, папа временами проявлял большую чувствительность, — он решил, что этой фамильной церкви Медичи нужно придать соответствующий пышный фасад. Она стояла ободранная, как и сейчас (фасад сделать так и не удосужились до сих пор). Папа поручил это Леонардо.

Не очень ясное место у Вазари, рассказывающего эпизод, нужно, по-видимому, толковать так: когда Джулиано сообщил Микеланджело о передаче заказа Леонардо, сопровождая свое сообщение извинениями, тот обиделся и уехал из Флоренции. «Большая была, прибавляет Вазари, — вражда между ним и Леонардо». Но разговоры с Леонардо не привели ни к чему, потому что нужно было торопиться в Болонью. Туда же спешил и Франциск. В свите папы приехал в Болонью и Леонардо.

Что его туда тянуло непосредственно? Быть может, надежда найти нового покровителя, потому что здоровье Джулиано становилось все хуже: он умер несколько месяцев спустя. Быть может желание встретиться со старыми знакомыми, французами, которых он знавал в Милане в период пребывания там Людовика XII. Их он действительно там нашел, и они представили его королю.

Воин в профиль. Рисунок серебряным карандашом

Лондон, Британский музей

Изабелла д'Эсте. Рисунок сангиной

Флоренция, галерея Уффици

Свидание Франциска со Львом X не было так пышно и сопровождалось празднествами и торжествами такого размаха, как свидание императора Карла V с папой Климентом VII в той же Болонье четырнадцать лет спустя: Франциск не претендовал на то, чтобы быть коронованным папой. Но все-таки были и торжества, были и празднества, а в 1515 году вкусы художников, организаторов празднеств, были значительно тоньше, чем в 1529 году. Молодой король интересовался не только красавицами, которые, зная репутацию Франциска, слетелись в Болонью отовсюду, как бабочки на огонь, но и артистами: поэтами и художниками. А так как из крупных художников, приехавших в Болонью, Леонардо занимал бесспорно первое место, то Франциск обратил на него особенное внимание. Во Франции было уже несколько произведений Леонардо, которые королю очень нравились, в Милане он видел «Тайную вечерю», наслышался о художнике много и теперь был рад познакомиться лично.

После нескольких бесед он был совершенно пленен, пленен всем: талантом, знаниями, манерами, разговорами Леонардо — и предложил ему поехать во Францию. Условия были на этот раз достойны великого художника. Леонардо согласился. Он чувствовал себя уставшим, сил становилось меньше; надежного якоря в Италии он не видел. Перспектива снова искать пристанища и прочного положения его пугала. А тут предложение, обеспечивающее его до конца жизни и дающее возможность по-настоящему сделать то, что он хотел сделать во Флоренции в 1508 году и не успел: привести в систему все свои записи и написать те несколько трактатов, материалов для которых накопились груды. И Леонардо согласился. Он сопровождал короля в Милан, в свои милый Милан, где ему всегда было хорошо.

В Милане тоже были празднества по случаю приезда короля, и Леонардо был в числе устроителей. Ему было приятно в стенах миланского Кастелло, видевших его молодые выдумки, тряхнуть стариной и показать, что фантазия его не оскудела. Он сделал механического льва, который торжественным шагом подошел к Франциску и когда приблизился совсем, раскрылась его косматая грудь и оттуда посыпались лилии — геральдический цветок французского королевского дома. Когда празднества кончились и король сделал те распоряжения по управлению герцогством, двор двинулся быстрыми переходами на запад. Было начало января 1516 года. Стояла суровая зима.

Леонардо распрощался с Салаи, которому дал денег, чтобы он мог построить себе дом в принадлежащем Леонардо винограднике. Во Францию с ним вместе ехали Франческо Мельци и новый слуга Баттиста де Вилланис.

Три года с небольшим, которые Леонардо прожил во Франции, были даже не эпилогом его жизни, а чем-то вроде постскриптума. Ничего существенного к тому, что было сделано раньше, не прибавилось. Ни одного крупного художественного произведения не было создано. Леонардо делал чертежи как инженер и приводил в порядок те из своих записей, которые должны были войти составными частями в трактаты. Это было подведение итогов.

Поэтому, прежде чем рассказать историю последних лет жизни Леонардо, нужно попытаться показать результаты того, что было сделано им раньше, и попробовать указать место его в культуре его времени.

Мы видели, как отдельные моменты социального роста и классовой борьбы во Флоренции, в Милане — в Италии вообще — определили и появление различных интересов у Леонардо и их постеленное видоизменение. Нужно посмотреть, как сложился Леонардо окончательно.