Мы прогуливались вдоль Темзы, подняв воротники пальто и щурясь в свете уличных фонарей, — это теперь стало нашим любимым занятием. Мы были частью города, но вне его течений и приливов; наблюдали за пассажирооборотом и товарообменом; следили, как люди и грузы текут по мостам, перекинутым через великую реку.

Это был способ находиться рядом с Ясмин и в то же время скрываться от нее. Мы говорили… боже мой, мы без конца говорили и говорили, но я ей так ничего и не сказал. Она понятия не имела о моих сумеречных делишках. Она ни разу не спросила о моей странной связи с Фрейзером и о том, почему я упомянут в его книге. Конечно же, я хотел ей рассказать, но отлично понимал, как это прозвучит.

Когда мы, сплетя пальцы, гуляли по набережной Виктории, нас, казалось, не пробирала сырость и не студил мороз. А если нам нужно было отдохнуть и согреться, перед нами всегда гостеприимно распахивал двери очередной лондонский паб. Мы гуляли, мы пили, мы болтали.

Порой я не ночевал дома, просто чтобы не сталкиваться с тем беспорядком, который там учинили Сара и Мо. Как-то вечером, вернувшись, обнаружил вокруг мусорного ведра кучу отбросов и бумажек. И решил, что с детьми пора поговорить.

Я как раз подметал это безобразие, когда открылась входная дверь и показалась Сара в одних носках.

— О, ты вернулся! Кто-то постоянно тебе названивает.

— Вы что, не в состоянии держать дом в чистоте? — Мне пришлось бочком протискиваться мимо нее в собственную квартиру. — Кто это был?

— Он не представился. Хотя звонил дважды.

Я прошел на кухню, не обращая внимания на немытую посуду и груды нестираного белья, и открыл бутылку ароматного и терпкого «Брунелло ди Монтальчино». Такое вот у меня было настроение. Мо сидел за столом и ел хлопья для завтрака. Господи, это в семь-то часов вечера.

— А этот человек сказал, что ему надо?

— Ну, он хотел поговорить с тобой.

— Ясно, что он хотел поговорить со мной, но о чем?

— Он не сказал.

— Хоть какое-то имя назвал?

— Нет.

— Хоть какой-то номер оставил?

— Нет.

Я многозначительно уставился на Мо, который наполнял свой ангельский ротик молоком и хлопьями.

— То есть, в сущности, он мог бы и не звонить, ты могла бы и не отвечать и определенно могла ничего мне не рассказывать.

— У нас сегодня брюзгливое настроение, да, папа?

— Вовсе нет. Мо, не желаешь вина к хлопьям? — спросил я.

— Да, будьте добры.

Я налил три бокала. Мне не нравилось, как Сара на меня смотрит.

— Пап, а почему ты не приводишь сюда свою подружку?

— О, это было бы здорово. Она бы увидела, как вы сидите в одном белье и уплетаете молоко с сухарями.

— О-о-о-о-о! — вырвалось у Мо.

— Пап, мы тебя стесняем?

— Слушай, просто на меня сейчас много навалилось, вот и все. Он точно не сказал, как его зовут?

— Кто?

Я сдался, забрал остатки вина в гостиную и поставил на вертушку пластинку «Тэнджерин Дрим». Кто-то покопался в моей коллекции винила — подозреваю, что Мо. Альбомы стояли не в том порядке, и я испытал иррациональный всплеск раздражения, но сумел побороть его, чтобы не выглядеть клоуном. Дело ведь не в том, как стоят в шкафу пластинки; вся моя жизнь выбилась из привычной колеи. Я чувствовал, будто чья-то незримая рука, проникшая в мой маленький мирок, устроила кавардак на кухне и засунула «Джаз, рок, фьюжн А-Е» в «Электроника, транс G-М», предварительно поменяв его местами с «Блюз, ритм-энд-блюз Р-S». Просто смеха ради.

Я хотел вернуться в свой упорядоченный мир, где нет долгов, есть мои коллекции вин и грампластинок, все трудности остались позади, а жизнь проста и безмятежна. Опять же, больше всего этому миру угрожало не то, что Мо копался в моих музыкальных записях, а Сара насобирала кучу грязного белья; не полиция, севшая мне на хвост, и не судебные приставы, следящие за тем, как я выполняю обязательства по займу; нет, это была Ясмин.

Я чувствовал себя Джоном Ячменное Зерно — меня сбили с ног, отдубасили, бросили сначала в воду, затем в огонь, а сердце растерли между камнями. Вторжение Ясмин в мою жизнь вышибло у меня почву из-под ног. А равно и «дружеский» визит коммандера Моррисона, и тот факт, что спецслужбы уличили меня во лжи. Досаждала мне и паранойя — я был уверен, что некто копает под нас и наши фальшивые книжки. К тому же теперь, когда Штына бросила Люси, я уже потерял надежду, что он справится с подделками. Обычно он — кремень, но пьянство могло обернуться не только саботажем; я опасался, что под мухой он сболтнет о нашем скромном предприятии тем, кому не следует. Кроме всего прочего, меня ненавидел собственный сын. Вдобавок к этому — Сара и Мо, которые путали день с ночью и оставляли открытым тюбик с зубной пастой. Ах да, чуть не забыл — еще и такая малость, как умножение демонов.

Именно тут-то — когда ты чувствуешь себя как загнанный раненый олень — они и приходят. Тревоги и опасения — вот что их притягивает. Я оглядел комнату в поисках моего старого беса. Чуял, что он где-то поблизости. Но здесь его пока еще не было.

Я задумчиво налил вина. Затем еще. Не помню, приснилось мне или я только подумал об этом, но я увидел себя эквилибристом из цирка — тем, что вращает на шесте тарелки. Всем известно, как жульничают эти ловкачи: делают ямки на обратной стороне тарелок, чтобы те не падали. Но в моем видении ямки превратились в выпуклости, так что я не мог даже приладить тарелки на шест.

Меж тем наяву одна из тарелок готова была разбиться.

— Вставай, пап. Тебя к телефону. Просыпайся.

Меня расталкивала Сара. Она держала трубку, прикрывая рукой микрофон. Должно быть, я уснул в кресле. Какое-то мгновение я не мог понять, где нахожусь. Чтобы прийти в чувство, я поспешно оглядел комнату.

— Ктознит? — вымолвил я с трудом.

— Тот парень, что никак не мог тебя застать.

— Шомунадо?

— Вот поговори с ним, и узнаешь! — Сара вручила мне трубку.

— Алло? — сказал я, глядя на Сару.

— Я говорю с Уильямом Хини?

— Да.

— Меня зовут Мэтью Стоукс. Я представляю «Сандэй обсервер».

— Да.

— У нас есть материал для печати, и мы хотели бы дать вам шанс прокомментировать его, прежде чем он выйдет в свет.

— Прокомментировать? — Сара нависла над креслом, изучая мое лицо. Я замахал на нее, выгоняя из комнаты. — Минутку. — На всякий случай я плотно закрыл дверь; ясно было, что дочь не преминет подслушать. — О чем вообще речь?

— О вашей издательской деятельности, мистер Хини.

«Вот оно что: нас все-таки разоблачили», — подумал я. И решил встать на путь отрицания:

— Моей издательской деятельности? Звучит забавно.

— Статья уже полностью готова, так что вы можете либо ничего не говорить, либо обнародовать свою версию.

— Могу я ничего не говорить? — Я ненароком сделался Оскаром Уайльдом.

— Можете. Дать вам право высказаться — это всего лишь любезность.

— Высказаться? И о чем же?

— Послушайте, нет смысла притворяться. Материал пойдет в печать, что бы вы ни сказали. Майкл Эллис сделал заявление. Вы же не будете отрицать, что знакомы с ним. И хотя Джез Сингх отказывается это обсуждать, нам известно, что вы регулярно выпиваете вместе. В сущности…

— Что именно сказал Эллис?

— Его утверждение не голословно. Мы провели расследование, и теперь у нас есть доказательства.

— Доказательства… Что за доказательства? Доказательства чего?

— Мы нашли отбракованные рукописи, почерк ваш. Собственно, они все еще у нас.

— Что за бред сивой кобылы? Какой еще почерк? Какое утверждение?

Мэтт Стоукс тяжело вздохнул на том конце провода. Как будто он очень-очень устал.

— Майкл Эллис поставил нас в известность, что вы фактический автор стихотворений Джеза Сингха.

Я чуть не выронил телефон.

Я был уверен, что он говорит об антикварных книгах! А речь, оказывается, о второй нашей затее. Мне бы даже и в голову не пришло. Я разрывался: то ли изобразить слезливое раскаяние, то ли начать отпираться по новой. Выбрал последнее.

— Ага, а еще недавно всплывшего фолианта Шекспира. И парочки гравюр Уильяма Блейка.

— Собираетесь решительно все отрицать?

— Похоже, вы знаете об этом больше меня.

— Послушайте, мистер Хини, у нас есть черновики, написанные вашей рукой. Мы извлекли их из вашего мусорного бака.

— Вы копались в моем мусоре? Все интересней и интересней!

— Послушайте, вы не сделали ничего противозаконного. Просто надули нескольких умников, которые, по сути, сами напросились. Между нами говоря, я на вашем месте заявил бы, что это литературная мистификация. Существует давняя традиция такого рода вещей. В сущности, это отдельный жанр. Поймите, нравится вам это или нет, мы все равно опубликуем свой материал в разделе «В мире искусства». Однако и для меня, и для вас будет гораздо лучше, если вы внесете свою лепту. С этаким дерзким, обаятельным зубоскальством…

— Не силен в дерзких, обаятельных зубоскальствах. Подождите минутку, ладно?

Мне нужно было подумать. Через несколько секунд я спросил журналиста, говорил ли он с Джезом. Тот сказал, что звонил ему прямо перед нашим разговором, но Джез отказался от комментариев. Я спросил, может ли он обещать, что не обнародует эту историю, пока я не свяжусь с ним. Он сказал, что у меня есть время до конца недели.

Я позвонил Джезу, но у него было занято. Я оставил ему сообщение, чтобы срочно перезвонил мне. После чего вернулся на кухню. Сара и Мо смотрели на меня выжидающе. Я решил, что ни к чему скрывать это от них.

— Давайте внесем ясность… — снова и снова повторяла Сара.

— У меня есть его книга! — сказал мне Мо.

— Только не говори, что она тебе дорого обошлась.

— Да чего там, Джез Сингх, он же просто улетный, от него сейчас все студенты прутся. Он офигенно крут. Высший класс. Короче, он гений. В общем, его стихи… эти стихи… ваши стихи… они и правда на самом деле классные.

— Ох, бога ради, Мо, галиматья же.

— Нет, они реально… нереально крутые.

— Разве можно быть сразу и реально, и нереально крутыми, а? Они дрянные. Уж я-то знаю, ведь это я их написал.

— Давайте внесем ясность…

— Они не дрянные! — не соглашался Мо. Он был так серьезен, что едва не плакал. — Эта фишка насчет бесов, которые стоят за нашими чувствами, — это… это…

— Мо! Прекрати, пожалуйста! Я прихожу домой, открываю бутылку вина — и не успеет она закончиться, как у меня готов для Джеза очередной дерьмовый стишок. Это розыгрыш.

Он не мог этого принять.

— Ничего подобного. — Мо медленно покачал головой. — Это не так.

— Слышь, ты, всю эту дребедень написал я! То есть я в данном случае — истина в последней инстанции! И если я говорю, что эти стихи — шлак, значит они и правда шлак!

— Так, давайте внесем ясность… — сказала Сара.

Зазвонил телефон, и в ту же минуту позвонили в дверь. В обоих случаях это был Джез. То есть Сара взяла трубку, а я открыл дверь и увидел за ней Джеза, который говорил по мобильному с Сарой, бессмысленно поручая ей сказать мне, что он стоит у порога.

— Нас раскрыли, — сказал он, хлопнув меня по плечу, и прошел в прихожую.

Мы все перебрались на кухню, которую каждый, видимо, счел самым подходящим местом для экстренных совещаний. Я откупорил еще одну бутылку. Джез выпил бокал залпом, словно это был «Лукозейд». Мо смотрел на него во все глаза. У него голова шла кругом: еще бы, увидеть живьем того, кто еще пять минут назад был его кумиром. Ныне развенчанным.

— Слава те господи, — сказал я Джезу. — Я сперва подумал, что это из-за книг.

— Верно. Верно. — Он медленно провел рукой по лицу, словно умывался.

— Каких книг? — поинтересовалась Сара.

— Нам с тобой нужно состряпать историю, Джез. Другого выхода нет.

— Я стану посмешищем, — сказал он.

— Нет, мы представим эту историю в нужном свете. Правительство делает так сплошь и рядом.

— Помнится, ты говорил, что это называется враньем, — бесцеремонно сказала Сара.

— Да, мы будем врать. Скажем, что писали стихи вместе. Мол, обычно поэты предпочитают оставаться наедине со своими горестями, и потому в литературе не сложилось традиции поэтического соавторства, а мы попытались это изменить. Дескать, мы опасались, что такие стихи никто не воспримет всерьез. Будучи весьма замкнутым человеком, я не хотел связываться с демоном славы и был только рад, что Джез взял роль поэта на себя. Отметим, что Т. С. Элиот и Эзра Паунд делали то же самое.

— Это правда? — спросил Мо.

— Да какая разница, правда или нет? — сказал я.

Мы все пили вино, и я, при поддержке кухонного кабинета советников, составил письменное заявление. Мо внес свой вклад, сочинив для меня боязнь путешествий. Сара отыскала в книгах, что Эзра Паунд и впрямь как минимум вдвое сократил плаксивую поэму Элиота, прежде чем та увидела свет. Джез, изменивший название одного из ранних стишков, с воодушевлением описал это как акт коллективного творчества, где я выступал как автор первой версии стихотворения, а он — второй. Под конец вечера я уже и сам поверил во всю эту ахинею.

Когда наше заявление общими усилиями было готово, я перезвонил журналисту, но напоролся на автоответчик и решил, что он уже ушел домой. Так что я послал ему эту телегу по электронной почте и пошел спать, оставив Джеза пить вино и расслабляться с детворой до утра.

— От Штына что-нибудь слышно? — спросил я его, прежде чем отправиться на боковую.

— Ни звука.

Фото Джеза, напечатанное в газетах, было гораздо крупнее моего. Оно и понятно — он куда импозантнее. Меня же засняли на фоне моего дома, и видок у меня был смурной и обывательский. Снимок появился в «Обсервер» в разделе, посвященном искусству. Если бы вы присмотрелись к этому кадру, то заметили бы в углу тень свежеприбывшего беса. Хотя возможно, это была самая заурядная, нормальная тень, ведь фотограф приехал под конец дня, когда солнце уже садилось. В любом случае на нее никто не обратил внимания.

Джез отменил несколько поэтических вечеров, а один или два человека вообразили, будто их одурачили. Не пойму, как так можно: на мой взгляд, дураками они выставили себя еще тогда, когда мои никчемные вирши вскружили им голову. С другой стороны, если раньше они считали эти стихи хорошими, то у них и теперь не было причин менять свое мнение.

Я признался во всем Ясмин. В смысле, только насчет этой аферы, а не во всем прочем, боже упаси.

— И только-то? — сказала она. — Я думала, ты хотел рассказать мне что-то важное.

Самое противное, что я стал известен как автор своих стихов. По ошибке прослыть поэтом — последнее, чего мне хотелось в этой жизни. Такая стыдоба. А уж если речь заходит об откровенно эротических строчках — вообще туши свет. Вэл в офисе целых два дня прятала от меня глаза. Не иначе, ей где-то попался стишок про секретарш в клетчатых юбках. Которые она частенько носила.