Из-за Кэсси в Рэвенскрейге начались «разброд и шатания». Так сказал видный ученый и известный анархист Перегрин Фик в частном разговоре с Бити через несколько недель после того, как Кэсси поселилась в коммуне. Фик, багроволицый политический попутчик, с бровями, похожими на струящееся шампанское, и гривой длинных белоснежных волос, пригласил Бити в свою комнату поговорить. Он был владельцем Рэвенскрейга, правда лишь номинальным, поскольку считал собственность воровством и провозгласил, что дом принадлежит всем, кто в нем живет. Документы на право падения и договоры о коммунальных услугах оставались оформленными на его имя только по чистой случайности, позволившей ему когда-то унаследовать Рэвенскрейг от богатых родителей Он преподавал философию в Бэллиол-колледже Оксфордского университета, где у него были апартаменты, в которых он останавливался, уезжая из Рэвенскрейга. Известность Фика в научных кругах была столь широка, что он часто был востребован в Париже – там его ждала квартира на время весенних наездов, так же как и во Флоренции, где фамильная тосканская вилла нередко оказывалась полезной для уединения летом, когда он работал над очередной книгой. Все эти дополнительные владения пригодились, когда потребовалось где-то поселить его детей и их матерей, съехавших из Рэвенскрейга после какого-то спора, который разгорелся вскоре после приезда Кэсси и о котором никому не рассказывалось.

– Что вы имеете в виду – «разброд и шатания»? – спросила Бити. – Хотите сказать, что все мужчины не прочь с ней переспать?

У Фика была привычка при обсуждении трудных тем с членами коммуны делать вид, что он изучает какой-нибудь из толстых фолиантов, от которых ломились его полки.

– Все мужчины и, насколько я могу судить, кое-кто из женщин.

– Это и есть разброд и шатания?

Он наконец поставил книгу на полку:

– Бити! Все бросили работу!

– А-а! – протянула Бити. – Так, значит, ничего нового не произошло.

Фик улыбнулся. Бити заговорила о том, что не принято было обсуждать вслух.

– Я говорю о научной работе.

– Ну да, она важнее.

– Скажите вашей сестре, чтобы… чтобы она…

– Перри, что она такого сделала? Все постоянно к ней пристают – вот в чем беда. У всех в доме только одно на уме – как бы перепихнуться, и началось это задолго до того, как появилась Кэс-си. Не удивлюсь, если узнаю, что вы сами к ней подъезжали.

Фик слегка покраснел. Видно было, что его задело.

– Бити, милая, с каких пор вы стали такой циничной, такой войнственной? Когда вы только приехали, вы были восхитительны, чисты, открыты новым идеям. А теперь вы заразились реакционным духом. Что случилось?

– Решительный диалектик – не реакционер.

– Вот как! Моей же монетой мне платите! Вы прелесть, Бити, ну просто прелесть.

– Они бесятся, оттого что она ни с кем из них не хочет лечь в постель. Да, она моя сестра. Захочет – долго ждать себя не заставит. А не захочет – не ляжет. Сама за себя решит. Она современная женщина.

– Как и вы, дорогая Бити, не правда ли?

– Да, как и я. Только еще современнее.

Фик взглянул на наручные часы. Он был уже в движении.

– Мне пора в Бэллиол. Юные нежные души зовут.

– К вечеру вернетесь, на собрание коммуны?

– Сожалею, но мне придется остаться в Бэллиоле. Я уверен, что вы и без меня справитесь.

Фик, не мешкая, сел в свой сверкающий «форд» и был таков. Знает ведь, думала Бити, знает, что на собрании их ждет черт знает что.

К ней подошла Кэсси, в шортах и блузке, узлом завязанной на животе, – она старалась не пропустить бабьего лета. Осень в том году затянулась, октябрь выдался необычно теплый. Бити советовала ей не терять времени – летом, мол, в Рэвенс-крейге совсем неплохо, а вот наступит зима, туго придется.

– Ну что, уехал? – спросила Кэсси. – Я стараюсь ему на глаза не попадаться, а то он так и норовит меня пощупать.

– Правильно делаешь, – мрачно сказала Бити. После того как Бити поселилась в Рэвенскрейге, ей тоже пришлось научиться проворно утанцо-вывать от похотливых объятий Перегрина Фика. И Бернарду тоже. Первые полгода, а то и дольше, Бити исполняла пируэты, кружилась, отплясывала шимми и польку, чтобы увернуться от протянутых к ней рук. Ухаживания льстили ей, она совсем не была наивной, но ей доставало трезвости ума, чтобы не обращать на них внимания. Она даже смеялась над этим с Бернардом. Они говорили обо всем. Сексуальная свобода была тесно связана с анархистскими взглядами и экономическим эгалитаризмом Фика, поэтому нельзя было сказать, что в этом вопросе он исповедовал одно, а делал другое. Но однажды он подкрался к Бити сзади, застав ее в состоянии предменструального бешенства, и тут она показала зубки, бросив ему в лицо несколько пикантных словечек. Фик уполз и с тех пор больше ей не надоедал, кроме тех случаев, когда он, по его словам, просто умер бы без дружеских объятий, – тут Бити уступала ему, как и все в доме.

Трудно было разобраться, чем руководствуются жители Рэвенскрейга в своей жизни. Да, на кухне к стене был пришпилен листок с правилами, но существовал еще и неписаный кодекс поведения. Не было сомнений в том, что свободная любовь здесь – норма. Когда в коммуне поселились Бити и Бернард, там жили еще три пары и две одинокие женщины, и Бити понадобилось две недели, чтобы понять, кто с кем живет. Путаница усиливалась еще и тем, что эти «кто и с кем» не обязательно были мужем и женой, а если и были, то по ночам могли тем не менее ходить на сторону. Но и после того как ей удалось постичь все эти хитросплетения, не исключалось, что кто-нибудь подберется сзади, когда ты поглощена мытьем посуды или на корточках оттираешь грязь с пола. А подкатиться вполне могли как мужчина, так и женщина.

Бернарду и Бити удалось остаться вместе благодаря уговору, который должен был помочь им пережить первое время. Они договорились рассказывать друг другу о каждом прикосновении, обо всех заигрываниях, даже если кому-то из них кто-нибудь просто подмигнет. Не раз они удивляли и смешили друг друга своими рассказами, и их отношения лишь закалились в гуще рэвенскрейгской хронической любовной лихорадки, и так они сумели сохранить друг другу верность. За исключением одного случая, о котором Бити предпочитала не вспоминать.

Потому что иногда дело принимало серьезный оборот. Накопленная ревность время от времени вырывалась наружу, и это, бывало, приводило к жертвам. Состав обитателей Рэвенскрейга менялся часто: кто-то делал карьеру, кто-то не мог прийти с кем-то к общему мнению, а некоторые не в состоянии были вынести яростных стычек, случавшихся в этом храме Эроса. За два года, что она провела в коммуне, Бити стала свидетельницей того, как один молодой человек пытался разнести дом, а одну молодую замужнюю женщину отправили в психиатрическую больницу. Если общину постигли «разброд и шатания», то не Кэсси занесла их туда.

– Чудно у вас тут, – не раз отзывалась Кэсси о Рэвенскрейге.

Этим словом она пользовалась примерно в тех же ситуациях, в которых Том-фермер употреблял слово «чума».

Ее термин точно отражал то, что происходило в коммуне. Хотя сестрам никогда раньше не приходилось жить в таком роскошном доме, а владел им джентльмен с почти аристократическими связями – у его знакомцев был чудовищно правильный выговор представителей высшего класса, – условия жизни в нем утонченностью не отличались. Почти во всех комнатах отставали от стен покрытые плесенью обои, на окрашенных поверхностях были отметины от обуви и царапины, а краны, раковины и ванны тут явно видали виды. Зато в доме был телефон и туалет не во дворе – удобства, до сих пор сестрам не знакомые. Когда Бити как-то обмолвилась об антисанитарных условиях и неряшливости, царивших в доме, ее обвинили в буржуазности.

– Что-что? – смущенно отозвалась Бити. К тому времени она прожила в коммуне всего пару месяцев. – Какие такие буржуазные предрассудки?

– Бити, милая, ты помешана на этом – вечно суетишься, все у тебя должно быть чистенько. Это и есть буржуазные предрассудки!

И тут Бити впервые посмела сказать что-то другому жителю коммуны поперек:

– Так что же, товарищ, значит, рабочий класс должен грязью зарастать? Значит, если ты пролетарий – пусть сортир будет загажен? Трудящимся нравится в говне жить – вы это хотите сказать? Это их выбор, да?

От резкого выпада Бити присутствующие слегка опешили, особенно молодой человек, который пять минут назад читал ей наставление. Воцарилось молчание. Наконец одна женщина воскликнула:

– Правильно, Бити! Молодец.

С тех пор прошло уже почти два года. В тот день она впервые взорвалась, и ей еще предстояло многое узнать и избавиться от многих иллюзий, но вера Бити в то, что, если постараться, коммуна может существовать эффективно, тогда не поколебалась.

Когда Бити и Бернард только присоединились к коммуне, они обнаружили на кухне пришпиленный к стене список правил, гласивших:

1. Все несут равную ответственность.

2. Лица, получающие доход, половину отдают на ведение хозяйства.

3. Собрания жильцов обязательны для посещения.

Постепенно Бити и некоторые другие члены коммуны расширили список, хотя это и было нелегко, так как нелюбовь анархистов к правилам всем известна. Двумя добавлениями, которые она отвоевала и которыми гордилась, были:

4. Мужчины тоже участвуют в уборке.

5. Научная работа не является уважительной причиной для невыполнения Правила 1.

Но особенное удовольствие ей доставляло шестое правило:

6. Мыть всю посуду за собой и не менее одного предмета за других.

Ни одно из этих добавлений не далось без борьбы, поскольку приспосабливаться приходилось не только к кодексу сексуального поведения, уразуметь который требовало большого труда. Казалось, все остальные в коммуне придерживаются каких-то само собой разумеющихся, словно бы врожденных, норм, в то время как она и Бернард узнавали эти правила впервые.

Например, когда обсуждались политические вопросы, она и Бернард говорили как положено профсоюзным деятелям – метали громы и молнии. Здесь же было принято разговаривать отстраненно, вести интеллектуальную беседу, как будто речь шла о делах академических, а не о реальных фунтах, шиллингах и пенсах, которые людям приходится считать. Чересчур беспокоиться о чем-либо считалось у них чем-то вроде прегрешения. И еще тут избегали противостояния лицом к лицу. Жизнь в ее семье и работа клепальщицей на заводе в годы войны научили ее: если тебе что-то или кто-то не нравится, выскажи это без экивоков, и тебе пусть скажут в ответ все, что думают. Здесь же никто и не пытался преодолевать разногласия, решать споры или обсуждать несходные взгляды. В ходу было в основном молчание и намеки, все предполагалось или подразумевалось, как будто хорошенько схлестнуться было ниже их достоинства.

– Да, действительно, чудно, – сказала Бити, возвращаясь от своих мыслей к разговору с сестрой.

– Не того я ждала, – посетовала Кэсси. – Не то чтобы мне тут не нравилось. Просто я думала, все будет как-то по-другому.

– А как по-другому?

– Ну… как в семье. Как будто это большая семья, где каждый друг дружке на выручку спешит. А тут – лишь бы полапать кого да позубоскалить исподтишка. И дрязги сплошные, хотя по виду и не скажешь.

– Да брось ты, Кэсси. А то мы дома между собой не ссорились постоянно!

– Ну, мы-то не по-настоящему ругались. Не все время хотя бы. А тут за глаза друг дружке кости перемывают.

Бити вздохнула. Ей нечего было возразить. Она думала о предстоящем собрании – там сегодня вечером она должна была вступить в бой с людьми, не склонными к хорошей перебранке. Каких-нибудь пакостей следовало ожидать с самого начала, и она ума не могла приложить, как тут быть.

Кэсси вздохнула и топнула ножкой:

– Лучше бы Фрэнк был тут с нами. При детях им бы самим тут пришлось немного повзрослеть!

Бити посмотрела на сестру:

– Кэсси, ты гений. Обязательно приходи вечером на собрание. Не опаздывай!

Бити успела достаточно изучить политическую кухню, чтобы знать, что решения чаще всего принимаются не во время собрания, а до него. Прежде чем выступить со своим предложением, она заручилась всей возможной поддержкой. Кроме нее самой, Бернарда и Кэсси, обладавших, как жильцы, по полному голосу, свое мнение могли высказать еще четыре или пять человек. Все остальные уклонились от выполнения Правила № 3, сославшись на «срочную научную работу» – это могло означать все, что угодно, – от катания на лодке до ухаживания за дочерью декана.

Каждый член коммуны входил в список какой-нибудь политической группировки, который составлялся перед выборами на наскоро созывавшихся конференциях левых сил. У Бити была мудрая подруга в лице Лилли (Союз художниц-лесбиянок), кроме того, обычно можно было рассчитывать на Джорджа (IV Интернационал марксистов-ленинистов). Ясно, что в стане врагов будет Филип (Маоистская группировка), – он все еще не отошел после выволочки по поводу чистоплотности рабочего класса. Был еще Робин (Лига радикальных вегетарианцев и антививисекционистов), который все решал только в последнюю минуту. Тара (Неприсоединившиеся анархисты) поддерживала ее вместе с Лилли во всем, что касалось феминизма, но недавно неизвестно почему изменила ей. Тара подрабатывала в книжном магазине левой ориентации в городе и ездила туда на велосипеде. Бити она холодно сказала, что постарается вернуться к началу собрания. Бити подсчитала сторонников и до отъезда Тары успела открутить ниппель на заднем колесе ее велосипеда. Так делалась политика в Рэвенскрейге.

Для принятия решения требовался консенсус, но никто не был наделен правом безрассудно наложить вето. Таким образом, чтобы что-то изменить, «за» должны были проголосовать все, кроме, может быть, одного, и поэтому часто сохранялось существующее положение.

– Товарищи! – стоя обратилась Бити к собравшимся (в Рэвенскрейге не было председателя). – Наша коммуна больше не может существовать без детей.

Мужчины встрепенулись. До этого они сидели и сверлили пол глазами – ждали, что Бити сейчас начнет читать нотацию о том, как важно брать на себя ответственность за работу по дому, напирая на то, что, мол, если ты не можешь время от времени помыть у себя унитаз, то какое ты имеешь право предлагать в будущем политические, экономические и социальные решения для всей страны. Вопрос был щекотливый – тут не поспоришь. Они были правы: сначала Бити собиралась ребром поставить этот больной вопрос, – и ее новое предложение застало их врасплох.

– Еще совсем недавно в доме жили не одни только взрослые, – продолжила Бити. – Мы с Бернардом застали троих маленьких Спенсеров, какое-то время тут находилась Джесси Конрад с племянницей. Само присутствие детей повысило бы у нас культуру общежития, да и образовательные задачи нашей коммуны проще было бы воплощать в жизнь.

Маоист Филип надел очки с проволочной оправой, чтобы лучше увидеть ловушку, таившуюся в каверзном предложении капиталистического прихвостня.

– Как это? – монотонным голосом сказал он. – Вы предлагаете нам пойти на улицу и похитить первого встречного дитятю?

Бити поджала губки, но тут Бернард поспешил ей на помощь.

– Нет, товарищи, это было бы чересчур даже для таких радикалов, как мы, – весело сказал он – Но прежде чем переходить к деталям, нам нужно убедиться, поддерживают ли товарищи вообще предложение о том, чтобы в доме проживали дети.

– То ли здесь место, чтобы еще и малышня под ногами путалась? – отозвался Филип. – Сами себя спросите. И честно себе ответьте.

– Вообще-то, в доме повеселее бы стало, – предположила Лилли. – А кое-кто и сам, может быть, повзрослел бы.

– Вот и я так думаю, – подтвердила Бити. – Можно привести довод из психологии: взрослый тогда только сможет освоиться в своей роли взрослого, когда он способен определиться на фоне детского поведения.

– Как-как? – не понял Филип.

– Она хочет сказать, что взрослый сможет по-настоящему стать взрослым только в активном взаимодействии с ребенком, – пояснил Джордж и радостно взглянул на Кэсси. С тех пор как она приехала, он был как громом поражен.

– Когда рядом дети, сам быстрее взрослеешь, – продолжил он. – Как, например, в коммунистических государствах – России, Китае – народ держат за детишек и только тех, у кого власть, можно назвать взрослыми.

Маоист Филип тяжко вздохнул.

– Давайте не будем перескакивать на посторонние темы, – вмешался вегетарианец-антививисекционист Робин.

Через два часа вопрос все еще оставался нерешенным. Лилли была за, Джордж тоже не имел ничего против, Филип горячо возражал, а Робин никак не мог прийти к определенному мнению. Голос воздержавшегося в Рэвенскрейге был голосом за сохранение статуса-кво.

– Если тебе так хочется детей, почему бы своих не завести? – вдруг ляпнул Филип.

Бити пришла в бешенство и снова сжала губы.

– А это, товарищ, касается только Бити, и никого другого, – резко вставила Лилли.

– Короче, о чьем сосунке речь? – спросил Робин.

– О моем, – в первый раз за все собрание подала голос Кэсси. – Только он не сосунок. Его зовут Фрэнк. И дело тут не в капитализме, коммунизме, синдикализме или еще каком-нибудь «изме». Просто я хочу, чтоб он тут жил.

Когда Кэсси говорила, кто-то незаметно, тенью, проскользнул в комнату, встал у двери и стал слушать.

– Дело в том, что любить нужно. Я хочу, чтобы он был со мной, потому что люблю его. Вы все его тоже полюбите. Вы научитесь его любить. Он просто маленький мальчик. Но вы тут позабивали себе головы разными «измами» – иногда язык даже сломаешь, пока выговоришь, а то забыли, что о малыше заботиться, быть с ним вместе – куда важней, чем все ваше краснобайство. Любить надо – вот что помнили бы. А не понимаете, так учитесь!

– Хорошо сказано, Кэсси! – послышался голос из дальнего угла комнаты. Это был Перегрин Фик. Он вышел вперед. – Зажигательная речь.

Что тут еще добавишь или возразишь? Предлагаю поставить вопрос на голосование. Лично я за то, чтобы парнишка поселился у нас в Рэвенскрейге.

– Хорошо, – сказал Бернард. – Голосуем. Кто за то, чтобы принять Фрэнки в коммуну?

Все, кроме Филипа и Робина, подняли руки. Робин, казалось, корчился в затянувшейся агонии. Фик поднял руку на пару дюймов выше. Робин бросил взгляд на Фика и решил присоединиться к большинству.

– Кто против?

Против малыша Фрэнка со своих маоистских позиций выступил только Филип.

– Ну что ж, решено, – с улыбкой сказал Бернард. – Собрание объявляется закрытым. Демократия – это здорово!

Бити посмотрела в окно и увидела раскрасневшуюся Тару, вовсю крутившую колеса своего велосипеда по направлению к дому. Камера заднего колеса спустила. Бити про себя усмехнулась.