Только позови

Джонс Джеймс

Книга четвертая. Военный городок

 

 

Глава двадцать вторая

Март Уинч пробыл в Кэмп О'Брайере уже три недели, когда он узнал о том, что Марион Лэндерс то и дело ввязывается в драки и сейчас влип в историю. Шла первая неделя декабря, в Люксоре наконец настала зима, повеяло холодом, выпал первый легкий снежок.

Джек Александер позвонил Уинчу из госпиталя и сообщил, что Лэндерс затеял драку в рекреационном зале госпитального городка с раненым первым лейтенантом, избил его до бесчувствия, затем вступил в пререкания с главным администратором майором Хоганом, нанес ему словесное оскорбление, угрожал и в довершение всего пять дней находился в самовольной отлучке.

Лэндерс сейчас под палатным арестом, сказал Александер. Майор Хоган заготовил обвинение по всем четырем пунктам. Лейтенант не захотел выдвинуть обвинение. Но и Хогановых достаточно: Лэндерс угодит под военный суд и получит три месяца тюрьмы, а то и все шесть. Хорошо, что еще из самоволки пришел сам. Попади он в руки военной полиции — тогда трибунал.

— Я-то что могу сделать, черт побери? — вырвалось у Уинча. Он машинально перевел взгляд — за окном его кабинета творилось бог знает что.

— А я почем знаю? Ничего ты не можешь. Ничего. — Густой голос Александера звучал отрывисто и жестко и сверлил Уинча так же, как его водянистые голубые глаза. Уинчу вдруг представилась фантастическая картина: безгубым черепашьим ртом тот с хрустом отхватывает от телефонной трубки кусок за куском и не спеша, задумчиво жует. — Он ведь из твоих. Вот и решил сообщить.

— Подожди, не клади трубку! — заторопился Уинч. — Надо что-то придумать. Что полковник говорит?

— Полковник Стивенс ничего не говорит, — медленно и выбирая слова ответил Джек Александер. Уинч заметил, что на сей раз он не сказал «мой полковник Стивенс». — Не уверен, что он знает.

— Должен знать, раз Хоган выдвинул обвинения.

— Стало быть, должен. Мне он не докладывал, — ответил голос.

— Как считаешь, стоит мне поговорить с ним?

— Понятия не имею.

— Если поговорить, хуже не будет?

— Лэндерсу хуже не будет. А вообще, не знаю.

— Можешь ты толком сказать или нет? — взорвался Уинч. Человек, которого числят среди самых важных войсковых шишек в средней части Соединенных Штатов, который добивается чего ни пожелает, это всем известно, и, куда ни повернись, обделывает делишки и лопатой деньги гребет, и Уинч стелется перед ним, уговаривает, просит не вешать трубку, — этот человек строит из себя недотрогу, хотя сам же и позвонил. — Как ты считаешь, могу я все-таки помочь парню?

— Может, можешь, а может, и нет, — скрипела старая черепаха. — Я только сообщаю тебе. Не хуже меня знаешь, какие строгости пошли. Подкручивают гаечки сверху донизу. Сам понимать должен, что к чему. Чего молчишь? — резко спросил голос.

У Уинча по спине холодок пробежал. Но сейчас ему не хотелось думать об этом. Он снова посмотрел на окно.

— Ладно, Джек, я понимаю. Думаешь, может отразиться на Лэндерсе? Что, если я заеду к тебе?

— Меня не впутывай, — сразу же отозвался голос. — Я — пас.

— Ясно. Тогда я поговорю с полковником Стивенсом. Играть так играть. Он почти каждый вечер к нам в клуб заезжает.

— Ладно, играй. Увидимся в городе. Я эти дни в «Клэридже» буду по вечерам.

— Не знаю, попаду ли я в город, — сказал Уинч и, поблагодарив за звонок, положил трубку. Несколько секунд он задумчиво смотрел на черный телефон, потом подошел к окну. Его кабинет, среди немногих, находился на верхнем этаже единственного в военном городке трехэтажного здания.

От вида, который открывался из окна, захватывало дух. Зимнее солнце разгоняло клочья утреннего тумана. Приземистые бараки и двухэтажные казармы, окруженные плацами и учебными полями, рядами тянулись насколько хватал глаз по всем направлениям. Между ними пролегали посыпанные щебнем и гравием дороги, зимнее солнце тускло высвечивало лужи в выбоинах и низинах. Пересекая дороги, шли ленты асфальта, испещренные полосами от колес и усеянные комками грязи с башмаков марширующих колонн. Сверху, смешиваясь с туманом, нависали клубы угольного дыма. Мили за две отсюда, уже неразличимая из окна, простиралась холмистая равнина, хотя казалось, что начинается она от самого порога, а за ней смутно темнела лента лесов на горизонте с торчащими то тут, то там верхушками деревьев. Какой-то пройдоха из его соотечественников, подбросив толику своему конгрессмену, сбагрил через него это пространство бросовой земли правительству под военный городок. Вдали, за рядами строящихся бараков под толевой крышей, тяжелые батареи проводили полигонные стрельбы, и посреди деревьев то и дело бесшумно вздымались черные фонтаны земли вперемешку с обломанными сучьями. Поближе по щебенчатым дорожкам бесконечно двигались туда — сюда взводы, роты, а то и целые батальоны. Солдаты шагали в походной форме, в касках, с автоматами на ремнях, и пар от их дыхания смешивался с выхлопами тянувшихся бесконечной вереницей транспортных средств.

В обязанности Уинча — по крайней мере, по инструкции — и входило присматривать за всей этой человеческой массой, пока он находится в распоряжении командования Второй армии.

Все вышло точно так, как говорил Дока Хоггенбек, как он прикидывал и варганил. Работенка — не бей лежачего. Главное в ней, чтоб комар носу не подточил.

Теперь он имел все, о чем мечтал в годы растраченной попусту молодости, еще в ту пору, когда зарабатывал свой первый сержантский шеврон.

От радиатора под подоконником поднималась волна теплого воздуха. Она смешивалась с теплом от других радиаторов и согревала кабинет, чтобы он, Уинч, не чувствовал холода, от которого пробирало до костей солдатню на улице. Согревала так, что он мог аккуратно развесить на спинке кресла франтоватый зимний китель с новенькими знаками различия уорент-офицера на погонах и двумя рядами поблескивающих многоцветных колодок.

Уинч задумавшись стоял у окна. Устроился как нельзя лучше, все у него есть — но почему он не радуется?

В Кэмп О'Брайер проходили подготовку две дивизии. Их готовили к переброске — не в Италию, нет, гораздо севернее. Две полностью укомплектованные дивизии. Восемнадцать тысяч человек. Это не считая личного состава квартирмейстерской и артиллерийско-технической служб и подразделений связи.

Теперь Уинч мог подумать о том, на что намекнул Джек Александер по телефону. Вполне мог: это разворачивалось у него перед глазами. Осторожный, немногословный экс — чемпион упомянул про завинчивание гаек по всем соединениям.

Тот же холодок пробежал по спине Уинча. Наконец-то Соединенные Штаты начали готовиться к вторжению в Европу. С помощью Великобритании намечено осуществить высадку во Франции. Об этом знали несколько тысяч человек из высшего командного состава армии. Со дня на день будут спущены соответствующие приказы. Мелкая сошка, такие, как он и Александер, не посвящались в стратегические планы. Но они оба знали. Почти все знали. Официальное сообщение ожидали к рождеству, но призывники, топающие по зимней слякоти городка, знали, куда их направят и что их ждет.

Слухи о предстоящем вторжении в Европу поползли еще в сентябре, до высадки союзнических войск в Салерно. Пересуды и разговоры распространялись по коридорам и палатам Общевойскового госпиталя Килрейни. Годные выписывались и возвращались в строй как раз к началу боевых действий.

Теперь это были уже не слухи. Вторжение намечалось на весну или лето. Примерно через полгода. Вот почему, как правильно заметил Джек Александер, в частях подтягивали дисциплину.

И в эту самую пору Лэндерса угораздило влипнуть в дурацкую историю.

Уинч задумчиво смотрел на марширующие колонны. От тяжелого дыхания над ними клубился пар. Солнце вдруг заволокло тучами, полил противный зимний дождь. Он, казалось, переполнил чашу их терпения. Однако худшее было впереди. Уинч думал о том, сколько же их поляжет в предстоящей большой операции. Сколько погибнет, пропадет без вести, покалечится. Тьма — тьмущая!

В сущности, Уинчу было безразлично. Его ответственность была формальной, на бумаге, и к тому же временной. Пусть умирают. Кто-то же должен умирать.

Но он не мог оставаться безразличным, коль попал в беду Марион Лэндерс. Ему не могла быть безразличной судьба этого паршивца Бобби Прелла. И как все сложится у его бывшего кухонного сержанта Джонни-Страни.

Уинча не так заботили другие выбывшие из его роты. Может, потому, что их привезли в госпиталь раньше, чем его со Стрейнджем, Лэндерсом и Преллом, и они успели приспособиться. А может, потому, что после ранения его жизнь оказалась тесно связанной с этими тремя. Они были для него важнее, чем все остальные, те, что, исходя потом, пыхтя и отдуваясь, как загнанные лошади, шагали по холоду за окном. У каждого из них свои неприятности и беды: поломанная личная жизнь, оставленные жены и дети, родители, не спящие из-за них по ночам. Но Уинчу было наплевать на них.

Прелл, Лэндерс и Стрейндж — вот единственное, что оставалось у него в жизни.

Где-то в самом дальнем уголке его сознания, куда ему не хотелось забираться, хотя он в точности знал, что уголок этот существует, затаилось суеверное убеждение, что если он убережет их, не даст им свихнуться или загнуться, если они будут живы и здоровы, то он и сам выкарабкается. Кошмары мучили его последнее время все сильнее и сильнее.

Уинч просто бесился: надо же было Лэндерсу попасть в переплет именно в такое время! К тому же он не мог решить, ввязываться ему или нет. Даже Джек Александер не хотел ввязываться. Особенно сейчас.

И дураку ясно, что в такой момент в каждом взыграет так называемая порядочность. Каждый подлец, каждый последний подонок вроде этого Хогана пыжится, строит святого и ищет жертву, чтобы набить себе цену. Даже честные люди заразились этой лихорадкой.

А может, оно к лучшему? Пусть Лэндерс отсидит три месяца, а то и полгодика, ему это на пользу.

И, тем не менее, в тот же вечер Уинч разыскал в офицерском клубе полковника Стивенса и у стойки бара завел с ним разговор.

Полковник уже знал о Лэндерсе и грозящем ему суде, но не придавал этому особого значения. Это выяснилось сразу же, как только Уинч затронул эту тему, однако затронул он ее лишь после того, как поставил Стивенсу угощение — три порции виски.

Уинч давно научился обращению с офицерами на их собственной, так сказать, территории. Сделавшись уорент-офицером, пользуясь привилегиями члена клуба и правом обращаться с привилегированными на равных, он не собирался отказываться от проверенного правила, надо только его малость подкорректировать.

Весь секрет — в почтительности, независимо от того, что ты на самом деле думаешь. Главное, что ожидает от тебя любой старик из Уэст-Пойнта, — это сыновью почтительность. Чем выше звание — тем больше отеческого желания поучать. Все остальное — техника: почаще вворачивать «сэр» и не драть нос от того, что попал в офицерский круг. На таких смотрят косо.

Почтительность — но безо всякого подобострастия. Почтительность, приправленная шармом, — вот в чем соль. Чего-чего, а шарма Уинчу не занимать: он не толкался за дверью, когда его раздавали. Готовясь к атаке на полковника Стивенса, он собрал все свое искусство нравиться. Так он теперь всегда действовал, с тех пор, как поднялся в разреженную атмосферу, где обитают привилегированные.

— Он, как я понимаю, вместе с вами воевал? Кажется, на Гуадалканале? — спросил его Стивенс.

Полковник стоял, опершись на стойку, и вообще держался по-свойски. Он любил наезжать сюда из Люксора: в командовании Второй армии у него были старые добрые знакомые по Уэст-Пойнту.

В крайних обстоятельствах Уинч был не прочь и соврать. В известном смысле вся его биография складывалась из вранья.

— Точно так, сэр, на Гуадалканале. Но ранило его на Нью-Джорджии.

Стивенс кивнул. Это уже кое-что.

— Многих, конечно, наших ребят зацепило, — добавил он, вздохнув. — Одних на островах, других — на континентальных театрах.

— Совершенно верно, сэр. И большинство не сразу приходит в себя.

— Да, но он уж слишком… Так в чем ваша идея, Март? — спросил Стивенс, беря бокал и улыбаясь. — Вы не возражаете, что я называю вас по имени? Я много слышал о вас.

— Это большая честь для меня, сэр, — не замедлил отозваться Уинч, выдавая самую широкую, самую обаятельную улыбку, какую был способен изобразить, не причиняя вреда своим челюстям. — Я о вас тоже много хорошего слышал, сэр, иначе не решился бы обратиться к вам. Идея в том, что мне не хочется терять опыт этого парня и его смекалку. Это — если коротко.

— Да-да, конечно, — произнес Стивенс. — То, что вы говорите, очень важно. Я тоже не хочу губить хорошего солдата. — Он покачал головой. — Но я считаю, что мне не стоит вмешиваться. Не думаю, что это мое дело.

— Конечно, нет, сэр! Никто и не просит вас вмешиваться. Я — тем более. Просто мы, кадровые военные, видим, что майор Хоган — замечательный гражданский специалист, всем это известно, но… как бы это получше выразиться… проявляет излишнее рвение.

До чего смешно, когда накрутишь себя и начинаешь говорить по-ихнему, на их языке. То же самое вроде скажешь, но — иначе, не впрямую. И гляди в оба, чтобы не переборщить, а то попадешься.

Стивенс улыбнулся, потом невольно засмеялся, но, спохватившись, даже покраснел немного и закашлялся.

— По всему видно, что майор Хоган — не из кадровых военных, — постепенно нажимал Уинч. — И подхода к кадровым у него нет.

— Ваш Лэндерс тоже ведь не из кадровых, не так ли? — возразил полковник.

— Так точно, сэр, не из кадровых. Зато три с половиной года в колледже проучился, и поэтому тоже жалко его гробить. Да и обстрелянный уже, не то что призывники. Сам, кстати, в армию записался, не по набору.

— Даже и не знаю, что с ним делать, — сдвинул брови полковник. — Из колледжа, доброволец… Тем более мог бы воздержаться от выходок. Особенно в такое время. — Он испытующе поглядел на Уинча.

— Да он, пожалуй, и не знает, что готовится что-то особенное, сэр.

— Знает, все знают. Даже моя жена. — Полковник закусил губу, но затем сдержанно рассмеялся. Однако глаза у него посерьезнели. — При мне в госпитале только два суда было, и оба дисциплинарные.

— Понимаю, сэр, но есть и другие способы. Вы могли бы, например, разжаловать его в рядовые.

Стивенс поставил пустой бокал на стойку. Уинч тут же сделал знак бармену-военнослужащему подать еще. Полковник приподнял руку и отрицательно помотал головой. Уинч тем не менее кивнул бармену: давай, мол, неси.

— Охотник найдется, если вы не хотите, сэр.

— Вы-то сами не употребляете?

— Нет, сэр, не могу, — сказал Уинч, расплывшись. — Врачи запретили. В таких случаях обычно говорят: не тянет. Не верьте. Тянет, еще как тянет!

Старик негромко фыркнул.

Бармен принес бокал, но Уинч отступил на шаг и сделал жест в сторону зала. Помещение уже заполнялось офицерами, становилось шумно и дымно.

— Я не задерживаю вас, сэр? Мне не хотелось бы отвлекать вас. — Уинч врал без зазрения совести.

— Нет, нет, продолжайте, — сказал полковник. — Я готов выслушать ваши доводы.

— Особых доводов и нет. Я просто думал, что вы можете разжаловать его — и дело с концом. Он — сержант, я сам его представлял. Был у меня ротным писарем… Пока батальонный не увел его и не сделал своим сержантом по связи. — Уинч осклабился и не то чтобы подмигнул полковнику, но едва заметно сощурил на миг глаз так, чтобы не понять, подмигивает он или нет. — Как раз за несколько дней до того, как его ранило. Батальонный даже не успел повысить его.

— Боюсь, что у меня нет такого права, — неуверенно произнес полковник. — Я не командир части, а начальник госпиталя. Раненые в моем подчинении временно. Надо обращаться в Вашингтон.

— И все-таки это лучше, чем военный суд, сэр.

— Да, пожалуй, — согласился Стивенс с улыбкой. — Но в чем идея? Я что-то не улавливаю идеи, мистер Уинч.

— Нет у меня идеи, сэр. Просто хочется спасти парня. — Уинч помолчал, рассматривая свой бокал с грейпфрутовым соком и кубиками льда. — По правде говоря, несколько странно, что первый лейтенант, который был втянут в драку, не счел нужным предъявить обвинение.

Стивенс пристально смотрел на него.

— И в самом деле, странно, вы правы. Он действительно ничего не предпринял. М-да…

— Вы его не вызывали, сэр?

— Что? А-а, нет, не вызывал. Пожалуй, надо это сделать.

Уинч выпил до дна набивший оскомину сок и, поставив бокал, сказал, глубокомысленно уставившись в одну точку:

— При сложившихся обстоятельствах… это вы неплохо надумали, сэр.

На том они и покончили. Уинч в точности знал, когда надо закрыть тему. Полковник сам пообещал, что завтра же поговорит с лейтенантом. Потом сказал с хитроватой усмешкой:

— Знаете что, Март? Я хотел бы иметь такого командира, как вы. Одно время у меня был такой.

— Благодарю вас, сэр. Это очень великодушно с вашей стороны, — сказал Уинч и, по крохам собрав все свое смирение, которым в их глазах должны обладать такие, как он, вложил его в обаятельнейшую и почтительнейшую улыбку. Единственное, о чем он подумал в этот момент, — как бы поскорее выкатиться отсюда к чертям собачьим.

— Вы никогда не пробовали получить офицерское звание? — поинтересовался полковник.

— Нет, сэр, не пробовал. А сейчас, наверно, здоровье не позволит, — сказал он бодро. — Ну, получу второго лейтенанта, и будут меня шпынять кому не лень. А сейчас я шпыняю.

Стивенс засмеялся.

— Пожалуй, вы правы.

— Я тоже так думаю. — Уинч старательно держал лучезарную улыбку.

Выйдя из клуба, он побрел под моросящим зимним дождичком к своему малолитражному «доджу», затерявшемуся посреди большой заасфальтированной стоянки, только что разбитой у клуба. Он был измочален, как после футбольного матча. Колени у него дрожали. Он включил дворники и сидел, не двигаясь, счастливый, что не надо улыбаться и изображать жизнерадостность. Огни из окон клуба поблескивали на мокром асфальте и язвительно переливались в каплях на ветровом стекле, обещая покой и уют, от которых он только что сбежал. Уинч давно не чувствовал себя таким опустошенным. Чего бы он сейчас не дал за полпорции виски!

Идя к машине, он с удовольствием подставил лицо дождю, но внутри машины было промозгло и зябко, и он поежился от холода, хотя на нем была теплая офицерская куртка от портного за сто пятьдесят долларов, а на голове — пилотка, которая теперь была положена по уставу. Уинч с сожалением вспомнил о довоенных походных панамах с полями, такая очень пригодилась бы в дождливую погоду. Куртка была в меру длинная и, конечно же, модного зеленого цвета. «Додж» через своих знакомых устроил ему Джек Александер, в Люксоре он держал скромную, но приличную квартирку тоже благодаря старому махинатору, и скоро туда придет Кэрол Файербоу. Нечего тратиться на дерьмовую гостиничную роскошь, бурчал Джек Александер, денежки надо откладывать. Иначе разве поднимешь какое дело?

Уинч включил зажигание, печку и поехал к себе. В комнатке он сразу же выпил два стакана белого вина, остававшегося в бутылке, и, не раздеваясь, скинув только куртку, лег на кровать и моментально уснул.

Его разбудил резкий телефонный звонок. В голове у него все перепуталось: ему показалось, что звонит полевой телефон, что его вызывает с батальонного КП подполковник Беккер. Он залег со своей ротой на открытой местности, и по ним били вражеские минометы. За коим дьяволом он понадобился батальонному, чем тот им поможет? С КП рота даже не просматривается. Уинч видел, как впереди и позади лопаются мины. Он привстал на одно колено и, махая рукой, надрывно вопил и матюгался: «Выводи людей отсюда, мать твою так! Быстрее, быстрее! Ослеп, что ли? В вилку берут. Выводи!» Уинч стиснул зубы, чтобы не закричать, и, спустив ноги с кровати, огорошено глядел на обыкновенный телефон на тумбочке как на что-то непонятное и чужое, но видел залегшую, зарывшуюся в грязь роту и бойцов — они оглядывались и испуганно ворочали белками глаз, ожидая от него подмоги.

Кашлянув, чтобы не сипело в горле, Уинч взял трубку и отозвался. Это был Джек Александер.

Уинч все-таки не закричал, совершенно точно не закричал. Раз он сдержался и не закричал, раз эти слова не вырвались у него, он не выдал себя, раз он никому не скажет об этом и никто ничего не узнает — значит, все будет в норме, абсолютно в норме, уверял себя Уинч.

— Ну? — спросил он отрывисто, резче, чем хотел.

— Чего на людей кидаешься? — прохрипел голос. — Звоню, чтобы поздравить. Не знаю, что ты там наплел Старику, но он купился.

— Вытянул из него обещание поговорить с тем лейтенантом. Только и всего.

— Да, знаю, но я не о Лэндерсе — о тебе. Звонит мне домой — мы с ним все время на проводе, — прямо заливается. — Голос Александера звучал суховато. — Такого парня поискать, говорит.

— О себе я не говорил, — возразил Уинч.

— Само собой, я не стал его разуверять, — неуклюже подначивая, проскрипел голос.

Уинч едва сдерживался.

— Молодец, что не продал. Ценю.

Александер, однако, не стал терять время на шуточки.

— Завтра же вызову лейтенанта. Будем с ним говорить. Похоже, твоему Лэндерсу поблажка выйдет.

— Главное, чтоб Хоган взял назад обвинения.

— Майор не в счет, не волнуйся. Он из шкуры вылезет, чтоб только угодить Старику. Если Стивенсу вдруг дерьмо понадобится, он первым штаны спустит.

— Тогда, значит, обойдется?

— Похоже на то. Слышь, ты сегодня в городе будешь? У меня, понимаешь…

— Вообще-то я не собирался… — протянул Уинч.

— У меня тут двое штатских будут, — сказал Александер. — Важные шишки. Тебе полезно бы познакомиться с ними.

— Не знаю, смогу ли. Но я постараюсь.

— Постарайся. Перекинемся в покеришко в «Клэридже». У обоих крупные связи — сенаторы и прочие шишки. — Александер, видимо, догадывался, что Уинч не приедет, но считал своей обязанностью изложить все как есть. — В любом разе завтра поговорим.

Трубка замолчала.

Уинч сидел, уставившись на телефон. Мучительные картины во сне, уже знакомые до мельчайших подробностей, были так же реальны, как и только что состоявшийся разговор. У него не было никакого желания ехать в «Клэридж» и видеться с Александером. Его снова охватило чувство опустошения, оставляя во рту кисловатую горечь, как от старого медяка, который пробуешь на зуб. В такие моменты ему хотелось быть только с Кэрол.

Рубашка и брюки помялись от спанья, но он не стал переодеваться и надел только китель. На улице по-прежнему лил дождь.

До Люксора было миль тридцать пять. По скользкой старой бетонке около часу езды, потому что ехать надо осторожно, всматриваясь сквозь мерное качание дворников в белеющую ленту дороги. Параллельно довоенному по господряду прокладывали новое, асфальтовое шоссе. Вместе они образуют четырехполосную магистраль для переброски людей и техники из Кэмп О'Брайер на железнодорожную станцию в Люксоре. Уинч вел машину, стараясь ни о чем не думать — ни об Александере, ни даже о Кэрол.

Верно он подсказывает, чего и говорить. Денежки они загребают вроде обыкновенно, без обмана и мошенничества. Точно так же, как любой деляга средней руки, орудующий по федеральному заказу. Главное тут — связи, знакомства с нужными людьми. Иметь блат и в нужный момент располагать нужной информацией. Быть в курсе того, где и что покупать, куда вкладывать капитал. Иногда, совсем не часто, приходится и дать кому-то, не без этого. Чтобы маневрировать, всегда нужно иметь наличные. Один поставляет кока — колу для окружных военных магазинов, другой пиво «будвейзер», третий занимается транспортировкой того и этого.

Все это с предельной четкостью изложил Уинчу Д. К. Хоггенбек. Покупай пивную или бар, настоятельно советовал он. Пить будут всегда. Хоть бум, хоть депрессия, хоть геенна огненная, хоть потоп. Все равно будут. Но чтобы купить бар, нужны большие деньги. Джек Александер — тот человек, который умеет добывать такие деньги, поэтому Дока и определил Уинча в Килрейни. У Джека связи, он знает, кто есть кто, и что к чему, тоже знает. И Уинч понимал, что советы Джека — верняк.

Советы его сводились преимущественно к тому, что надо откладывать каждый никель, который попадает в руки. Если у тебя есть наличные, их можно пустить в оборот, как только подвернется случай. Там одно купишь, там войдешь в долю, там ссуда, там акция — глядишь, и наберется на бар, потом на другой, и будет что чиновнику сунуть, который устраивает тебе лицензию на продажу спиртного, и за саму лицензию заплатить хватит, хотя недешево она стоит, ох, недешево. Вот, в сущности, и все. Ничего сверхъестественного. Но Уинчу не хотелось этим заниматься.

Александер, видно, догадывался, что причина — женщина. Он ничего не знал о Кэрол и не хотел знать. Он ни о чем не расспрашивал Уинча. Ему было достаточно самого факта. Отчего бы еще Уинч стал просаживать денежки ну точно матрос — забулдыга, сошедший на берег после плаванья. А кто она — Александера не интересовало.

— Пожалеешь, — скрипуче предупреждал он. — Сейчас самое время вкладывать. Подходящие операции подворачиваются. Скоро таких не будет.

Уинч обыкновенно разводил руками и божился, что в следующий раз он наверняка будет при деньгах. Наступал следующий раз, Александер добросовестно сообщал, что открылось выгодное дельце, а Уинч так же чистосердечно признавался, что денег нет.

— Юбка того не стоит, — флегматично комментировал Александер.

Уинч и сам знал, что не стоит. Ни одна женщина того не стоит.

— Если б не Дока, давно бы махнул на тебя рукой, — брюзжал Александер. — Как хочешь, так и крутись.

Уинч знал, что Александер так бы и сделал, если б, очевидно, не старый должок Доке за какую-то услугу. Долг платежом красен.

Уинч не покупал Кэрол ни мехов, ни бриллиантов. Ему и в голову не приходило делать дорогие подарки, да и не был он без ума от нее. Он уже предвидел, чем у них кончится.

Чего он не знал — так это куда расходятся деньги. Вернее, знал, потому что сам и тратил их. Он не шиковал, ему просто хотелось, чтобы все было на уровне, легко и удобно для обоих. На таком уровне, когда сходятся по-людски, пристойно, хотя сам Уинч ни за что не употребил бы это слово, потому что никогда не думал об их отношениях в таком разрезе.

Если копнуть поглубже, то вырисовывалось еще одно обстоятельство, а именно: Уинчу было и правда наплевать на Александеровы предложения. В глубине души он радовался, когда мог чистосердечно сказать тому, что у него нет денег для проворачивания того или иного дельца. Радовался, что у него нет такой суммы. А раз так — почему бы не потратить то, что есть, на Кэрол и все остальное, даже не ожидая ничего взамен?

Привлекательная она девушка, Кэрол, очень даже привлекательная в своем роде, думал Уинч, всматриваясь поверх руля в дождливую темень за качающимися дворниками. Думал помимо воли, потому что, садясь в машину, твердо решил ни о чем не думать.

Интересно, есть хоть одна женщина, у которой на крючке не было бы мужчины, своего собственного мужчины? Наверняка нет. А если есть — единицы. Бабы — они такие же, как мужики. Им страшно остаться одним, без никого. Вот и цепляются за любого, кто под рукой, пока не подвернется другой, более подходящий. Поэтому самый верный способ отбить женщину — угадать момент, когда она разочаруется в своем возлюбленном, которому она, может, больше не нужна (так же, как и он ей), но он не знает этого и спохватывается, лишь потеряв ее. Однако разочарованные попадаются редко. Такие, чтобы порвали с кем-то и были действительно свободны и одиноки на какое-то время. У разочарованности, как правило, короткий срок — месяца три самое большее. Потом женщина обязательно находит нового. Главное — угадать этот момент, точно выйти на цель и не терять времени. Тогда попадание обеспечено. В свое время, когда женщины на самом деле что-то значили для него, Уинч был мастак по части попадания.

Однажды Кэрол призналась, что у нее есть друг. Они были в номере «Клэриджа» — Уинч еще не устроился с квартирой. Она лежала на постели и глядела в потолок.

У Кэрол было восхитительное, юное, не изношенное годами тело: маленькие груди, упругие бедра, гладкий живот.

Уинч почувствовал напряженность в ее молчании.

— У меня есть жених, вернее, друг… ну, знакомый еще по школе… — проговорила она запинаясь.

Чутье подсказало Уинчу, что она ждет, как он отнесется к ее признанию. Пробный шар. Опершись на локоть, он смотрел на нее. Кэрол бросила на него мимолетный взгляд и снова принялась старательно изучать потолок, никак не попадая косящим глазом в точку.

— Скажи, ты когда-нибудь в публичном доме был?

Уинчу стало смешно.

— Я? Конечно, был. Много раз.

— Он тоже часто ходит.

Уинч задумался. Он никак не мог сообразить, почему он не испытывает ни ревности, ни досады, а, напротив, получает от разговора своеобразное удовольствие.

— Может, он больше говорит, чем делает.

— Зачем?

— Рисуется.

— Хочешь, я тебе расскажу о нем? — спросила она.

— Давай, рассказывай.

В тот раз и потом Уинч многое узнал о «друге» Кэрол. Она встречалась с ним еще со школы. Он у нее второй. Кто был первым — это тайна, пусть так и останется тайной. А с ним она притворилась, будто она девушка, и он, кажется, ни о чем не догадался. Один раз, еще в школе, она его бросила — увлеклась одним студентом, он гораздо старше был. Потом они возобновили отношения. На Западную территорию ей посоветовал поехать этот студент, он сам на актера учился, только в другом месте. Через некоторое время к ней туда приехал ее друг. Сначала он хотел поступить в Миссисипский университет, в Оксфорде, но потом узнал, что может изучать управленческое дело и на Территории. Все уверял, что не может без нее жить. На Территории они дважды серьезно ссорились, и она уходила от него, но затем снова возвращалась.

У него вообще масса проблем. По традиции в их семье все учились в «Старой Мисси» — в Миссисипском университете. Когда он решил поехать к ней, ему пришлось выдержать настоящий бой: родители были против. Но он такой самостоятельный и упрямый, правда, немного ограниченный, есть в нем что-то провинциальное. То самое, что она вообще в Люксоре терпеть не может.

Оба раза, когда они ссорились, у нее были романы. На втором курсе она втюрилась в одного выпускника, а недавно, на предпоследнем, одно время встречалась с женатым преподавателем английского языка и литературы. Это, конечно, не могло долго продолжаться, и она возвращалась к старому другу. И оба раза он прощал ее, даже не расспрашивал ни о чем — как настоящий джентльмен. Ей даже обидно было, даже отчасти хотелось, чтобы он не прощал. Он настаивал, чтобы они поженились, как только окончат колледжи и он поступит на службу в какую-нибудь фирму. А ей пока не хочется. Они даже формально не помолвлены. Она отказалась: очень уж он грубый, особенно когда выпьет. Тогда вот и начинает свои россказни о хождениях к проституткам.

В тот первый вечер, рассказывая в постели Уинчу свою любовную историю, Кэрол вдруг закраснелась до плеч. Однажды на вечеринке, когда ее друг напился, начал ревновать ее, придирался ко всем и кончил тем, что завалился где-то спать, она назло ему флиртовала с одним мужчиной, он без дамы пришел, а потом они потихоньку вышли из дому и она отдалась ему в машине.

— Я об этом никому еще не говорила.

— Не волнуйся, дальше меня не пойдет, — успокоил ее Уинч.

— Не хочу я быть стандартной красавицей-южанкой, не по душе мне это, — вздохнула Кэрол. — Но, наверно, такая я и есть.

— Ты самая прелестная красавица-южанка, — сказал Уинч, выделив эпитет.

Она подняла с подушки голову и критически оглядела свое обнаженное тело.

— Но не такая, как женщины на литографиях времен Мятежа, отнюдь.

Это происходило в середине ноября. Вскоре после этого жених написал Кэрол, что на День благодаренья он приедет домой. Несколько дней она не сможет встречаться с Уинчем, может целую неделю не сможет. Пусть он только не сердится и не обижается. И ревновать не нужно: это не повлияет на их отношения.

Уинч улыбался.

— Хорошо, не буду. У меня как раз сейчас до черта работы.

— А ты не будешь скучать без меня?

— Нет, не буду.

— Ты порядочная дрянь, Март Уинч, — засмеялась Кэрол.

— Ну, может, буду. Немножко.

— То-то! Забыл, что имеешь дело с красавицей-южанкой.

Когда они встретились после праздника, Кэрол первым делом сообщила Уинчу новость. Ее жених сказал, что у нее появился любовник.

— Откуда же он узнал? — весело справился Уинч.

— Сказал, что догадывается по моему поведению. Мне было так хорошо! Ну, я, конечно, все отрицала.

То же самое повторилось через месяц. Жених приезжал домой на рождественские каникулы. Она долго не сможет с ним встречаться, недели три. К этому времени Уинч уже снял квартиру.

— Я, конечно, попытаюсь сбежать к тебе разок — другой, — обещала Кэрол.

— Если не получится, не беда, — успокоил ее Уинч. Он уже приступил к своим обязанностям в Кэмп О'Брайере и действительно был занят.

Определенного мнения о Кэроловом женихе он так и не составил. Скорее всего, он типичный молодой человек из богатой южной семьи, воспитанный и незлобивый, хотя и бабник. Уинч не завидовал тому, что он женится на Кэрол — если она пойдет за него. Впрочем, Уинч был убежден, что рано или поздно пойдет. Чем-то парень был даже симпатичен ему.

— Он надеется, что я заменю ему мать, — обронила как-то Кэрол. — А с другой стороны, ему хочется иметь собственную проститутку.

— Одно из двух: или мать, или проститутка.

— Вот и я говорю!

Странное дело: Уинч не испытывал ни капли ревности. Он не думал о том, чем они занимаются в праздники. Ему не досаждали картины их постельных утех. Он был рад, что получил передышку. Как неожиданный отпуск.

Может, просто сказывался возраст и его физическое состояние. Да нет, не то… Он ни с кем давно уже не переживал такого подъема, такой полноты ощущений, как с Кэрол. Она была способной и активной ученицей. Им было замечательно вместе.

Чего еще нужно мужчине в его-то годы?

Вдруг перед глазами Уинча взрывом расцвело видение: незнакомая местность и его бойцы, тяжело и испуганно ворочающие белками глаз, и тут же видение безгласно пронзил его истошный вопль: «Выводи людей, мать твою так! Людей выводи!» Уинч закусил губу, руки, лежащие на руле, дергались.

Квартира, которую нашел для него Александер, составляла самую большую статью расходов. Уинчу пришлось дать за нее порядочную сумму, да и квартирная плата была не низкой. Затем шел автомобиль, опять-таки купленный через Александера, и блатной бензин по спекулятивным ценам.

В ожидании приезда жениха на рождество Кэрол начала приставать к Уинчу, прося совета то в одном, то в другом. Это каким-то ненормальным образом будило в нем отцовские чувства. В первую очередь ее вопросы касались положения ее жениха как военнообязанного. До окончания колледжа весной он имел отсрочку от призыва. Его отец договорился с местными властями, что ему выдадут какую-то липовую справку, освобождающую от воинской повинности. А он, ее друг, прямо-таки рвется в армию. Не окончив колледж, хочет идти добровольцем. В рождественские праздники предстояли крупные разговоры.

Уинч посоветовал сказать ее парню, чтобы не рыпался. Чтобы сделал все, чтобы не загреметь в армию. Если же ему очень хочется, пусть папаша пробьет ему офицерское свидетельство, желательно с работенкой в Вашингтоне.

Вдруг на ветровом стекле посреди растекавшихся дождевых капель начала проступать какая-то белая фигура, как на гравюрах у Штейнбена или других знаменитых стеклорезчиков. Она делалась отчетливой, объемной, загораживая Уинча от дороги, тускло освещаемой коротким светом фар. Он, кажется, узнал ее.

Точно, Джеклин, рядовой первого класса Фрэдди Джеклин, числившийся в списках убитых его роты, которая навсегда взяла в осаду его память. Изображение на стекле в точности воспроизводило тот момент, когда Уинч видел его в последний раз. Скользя по реденькой траве, Уинч сбегал с холма по отлогому склону. Прежде чем нырнуть в заросли, перешагнувшие подножие, он обернулся.

Фрэдди упал навзничь, откинув одну руку и изломанно подвернув под себя другую. Голова его запрокинулась, на лице с разодранным ртом и остекленевшими зрачками застыла гримаса нечеловеческого усилия, грудь горбилась, как будто еще хотела набрать воздуха. Уинч не знал, куда его ударило.

Он лежал, выцарапанный на ветровике штрихами, бороздками, насечками, и загораживал Уинчу обзор. Как он ни двигал головой, стараясь заглянуть сбоку, Фрэдди Джеклин двигался вместе с ним. Чего он торчит, проклятый!

Боковым зрением Уинч видел, что машину сносит к краю шоссе. Он попытался вывернуть руль, но не успел: переднее колесо, а за ним и заднее съехало на глинистую, размокшую от дождя обочину. Потом пронзительно заскребли шины, послышался металлический скрежет, машину занесло, и, сползая вниз, она ткнулась бампером в кювет. В наступившей тишине мерно урчал незаглохший мотор.

Машинально протянув руку, Уинч выключил зажигание и откинулся на сиденье, чтобы успокоиться. В первый раз за все время преследующий его кошмар оказал на него физическое воздействие. Призадумаешься.

Потом до него дошло, что он совершенно один, что кругом ни души. По счастью, колеса не увязли, и он, газанув, вытолкнул машину назад. Повреждения оказались незначительными: раскололась одна фара, погнуло крыло и бампер. Можно ехать. До Люксора оставалось пять миль.

Остаток пути он проехал спокойно. Фигура Джеклина больше не появлялась, как будто удовлетворясь содеянным. В центре, неподалеку от «Пибоди», Уинч поставил машину у частного дома, где снимал квартиру, и по наружной лестнице быстро поднялся под дождем к себе на второй этаж.

Когда он вошел, Кэрол отложила книгу и встала с места. Повсюду был зажжен свет: он не терпел полутьмы. Кэрол была одета, потому что не любила ходить неглиже и ей нравилось, когда он раздевает ее. Она протянула ему руки навстречу — свежая, юная, как в сказке.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, тревожно вглядываясь в его лицо.

Он ничего не ответил и жадно ткнулся лицом в ее теплое гладкое плечо.

Ничего, — едва-едва выговорил он. — Не надо ничего говорить. Пожалуйста, не надо.

 

Глава двадцать третья

Распоряжение явиться к полковнику Стивенсу последовало Лэндерсу через неделю после ареста.

Ему не было известно, что Уинч принимает живое участие в его делах. Но если бы он и знал, это не обрадовало бы его. Последнее время он заметно охладел к Уинчу. Он не хотел от него никакой помощи. Лэндерс понятия не имел, что еще утром Уинч позвонил насчет него Стрейнджу в отделение и тот должен был передать ему последние новости. Ничего этого Лэндерс не знал и направлялся во вражье логово с бесшабашностью человека, которому нечего терять. Он не знал также, что все обернется иначе, чем он предполагал.

Стрейндж локти себе кусал из-за того, что не успел вовремя предупредить Лэндерса. Но потом немного успокоился, поняв, что вряд ли сумел бы на что-нибудь повлиять.

Палатный арест — совсем не страшная штука. Лэндерс это сам признавал. Никаких тебе наручников, ни кандалов — ничего. Дверь не запирали, часового не ставили. Что-то вроде школьной контрольной на доверие. Но попробуй уйти куда-нибудь или просто переступить порог, и ты сразу попадешь в категорию бежавших из-под ареста. На практике таких строгостей не придерживались, и Лэндерс не раз и не два выходил в коридор поболтать с народом. На процедуру он тоже ходил самостоятельно, без конвойного. И никто не проверял, вовремя ты вернулся или зашел проведать приятеля. Правда, ел он один, в палате, а не в столовке, но и это ограничение Лэндерс расценивал как огромное преимущество: не надо было торчать в очереди, как всем остальным. В палате он мог заниматься чем угодно, и к нему допускались посетители.

В то же время запрещалось разговаривать по телефону. Но Лэндерс никому не звонил, и ему не звонили, так что запрет не мешал ему, хотя и раздражал полнейшей своей бессмысленностью. Обычная армейская тупость.

Кроме того, Лэндерса возмущало, что у него отобрали форму и заперли в особый шкаф, где хранилась форма лежачих. Даже если он надумает смыться куда-нибудь без разрешения, в пижаме и тапках разве куда покажешься?

Больше всего Лэндерс тосковал по вылазкам в город. Последнее время он почти каждую ночь проводил с женщиной и потому чувствовал себя сейчас несчастным и заброшенным. Он настолько привык к увольнительным, которые в порядке исключения предоставлялись выздоравливающим, что невыдачу их считал нарушением прав человека. В первый раз до него со всей очевидностью дошло, что скоро он выпишется, вернется в строй, пусть как ограниченно годный, и тогда не видать ему такой роскоши.

Лэндерсу не нравилось, как в отделении отнеслись к его аресту. Никто не видел в том ни драмы, ни иронии судьбы, а лишь повод для зубоскальства. Они наводили глянец и стройными колоннами отправлялись в город, а он оставался в полупустой палате с теми, кто не мог передвигаться. Раненые поступали пачками-то с одного театра военных действий, то с другого, но с ними было скучно — ни потрепаться, ни посмеяться.

Даже перемена погоды действовала на Лэндерса сильнее, чем до ареста. С увольнительной в кармане он бродил, бывало, по городу и меланхолично наблюдал, как затяжная южная осень постепенно переходит в дождливую зиму. Падало настроение, как падали листья, и казалось, они шепчут ему по секрету, что это его последняя осень. Он теперь не сомневался, что его пошлют в действующую армию. Пошлют именно в то время, когда начнется широкое наступление в Европе, где ему и придет конец. Он принимал это как неизбежность. Лучшим лекарством от мрачных мыслей был Стрейнджев люкс и вереница женщин. Только действовало это лекарство недолго.

Теперь все это было в прошлом. По утрам все дольше не гасили свет в палатах, и все раньше зажигали его по вечерам. Лэндерс подолгу сидел на застекленном балкончике, уныло раскладывая пасьянс или пытаясь читать, и глядел, как зажигают свет на соседних балкончиках и напротив, в другом крыле корпуса.

В утренних обходах непременно участвовал его заклятый враг Хоган. Лэндерс выпрямившись сидел на стуле, как и подобает дисциплинированному служаке. Но майор Хоган безошибочно читал в его взгляде нескрываемую враждебность и отвечал тем же. Ни тот ни другой ни разу не заговорили.

Неудивительно, что Лэндерс шел сейчас к полковнику взвинченный и кипя от злости. Ради такого случая ему выдали форму и приставили конвойного.

Хотят наказать, чтобы другим неповадно было? Ему терять нечего. Пусть хоть расстреливают.

Полковник Стивенс сразу почувствовал, как задиристо настроен Лэндерс, бесцеремонность сержанта покоробила его. Уинч мог бы образумить своего подопечного. Парень нацепил к тому же все колодки, включая «Пурпурное сердце» и «Бронзовую звезду». Полковник Стивенс и без того переживал из-за своего возраста и службы в тылу. Он был раздосадован сверх всякой меры.

Стивенс намеревался объявить Лэндерсу, что по его делу выявлены смягчающие обстоятельства и учтено его безупречное поведение в прошлом. После разговора с Уинчем он хотел даже обойтись без разжалования. Вместо этого он начал коротко и сухо, гораздо строже, чем предполагал:

— Ну-с, что вы можете сказать в свое оправдание?

Как только Лэндерс вошел в приемную и увидел массивную, как каменное изваяние, фигуру главного уорент-офицера Джека Александера, храбрости в нем порядком поубавилось.

Уорент-офицер выглядел громадиной, даже сидя. Потом он поднялся. Лэндерс подумал, что такого высоченного дяди он и не встречал. От ледяного взгляда его водянистых голубоватых глаз холодело в животе. Квадратная голова сидела неподвижно, но тяжелая выступающая челюсть вот-вот, казалось, куснет Лэндерса и пойдет отхватывать кусок за куском. Необъятная застывшая физиономия была непроницаема, так же как пустые глаза и безгубый рот, до последней степени непроницаемости. Для Александера ровным счетом ничего не значило, что ты был на фронте, прошел огонь и воду. Вся жизнь этого службиста была непрекращающейся войной, а война — естественным состоянием человеков.

Лэндерсу показалось, что всем своим ничего не выражающим видом Александер как бы говорит: держись, сопляк ты недоношенный, птенец желторотый, хоть держись бойцом, как бы оно ни повернулось. Но говорил только вид, сам же Александер едва ли пять слов процедил.

Лэндерс знал его в лицо, не раз видел на территории госпиталя и на наградной церемонии, но никогда не представлял его таким здоровенным и неприступным.

В последний момент, перед тем как открыть дверь в кабинет полковника, Лэндерс усилием воли собрал остатки мужества, стараясь не упустить то, что внушил ему своим обликом грандиозный, раздвигающий стены экс — чемпион в тяжелом весе.

Он-то и повлиял на его первый же ответ полковнику, а может, и на все остальные.

— Ничего, сэр, — отчеканил он, вытянувшись в положении «смирно». — Мне нечего сказать.

— Вольно! — сказал Стивенс. — Вам должно быть известно, — продолжал он язвительно, но уже несколько мягче, — что майор Хоган выдвинул против вас обвинения по четырем пунктам.

— Так точно, сэр.

— Насколько я могу судить, майор Хоган имел для этого достаточные основания, не так ли?

— Совершенно верно, сэр, имел, — сказал Лэндерс твердо, порадовавшись про себя, что в кабинете нет Джека Александера. При нем было бы куда труднее.

— Вы набросились на офицера с кулаками, ударили его, завязали драку в рекреационном зале в присутствии двух десятков свидетелей. Когда майор Хоган сделал вам замечание, вы обругали и оскорбили его, к тому же угрожали силой. Затем вы сбежали и пять суток пробыли в самовольной отлучке.

— Все правильно, сэр.

— И вам нечего сказать?

— Нечего, сэр.

— Ни единого слова в свою защиту?

— Да, сэр, ни единого, — упрямо повторил Лэндерс. Самый подходящий момент выразить сожаление. Он не воспользовался им. Ему не хотелось приносить извинения. Он кипел от злости на вопиющую несправедливость. Его сейчас не остановил бы и Джек Александер, будь он тут.

— Я могу умыть руки и предоставить событиям развиваться естественным путем, — нажимал полковник. — Тогда вы предстанете перед военным судом, и вас наверняка приговорят к тюремному заключению сроком от трех до шести месяцев. С лишением звания и денежного довольствия всех видов.

— Я знаю, сэр, — сказал Лэндерс не моргнув глазом, хотя никак не предполагал, что может дойти до такого.

— М-м, как я понимаю, майор Хоган не исключает возможности взять назад свои обвинения, — пустил Стивенс пробный шар и умолк.

Лэндерс как воды в рот набрал.

— Полагаю, мне удалось бы убедить его это сделать.

— Вы позволите мне говорить откровенно, сэр? — спросил Лэндерс. — Если по совести, мне наплевать, как он поступит. — Ну вот, высказался. Александер вряд ли одобрил бы его, и Уинч тоже. Скорее всего, нет.

Стивенс откинулся в кресле, рассеянно переложил бумаги, заметив при этом, как слегка подрагивают от вспышки гнева пальцы. Видит бог, он проявил максимум терпения в отношении этого желторотого юнца.

— Скажите, Лэндерс, вы не сидели в военной тюрьме? — Полковник взял себя в руки и говорил спокойнее.

— Нет, сэр, не приходилось.

— Там не церемонятся, смею вас уверить.

— Могу я говорить откровенно, сэр?

— Говорите, — кивнул Стивенс.

— Лейтенант, о котором идет речь, посягнул на честь нашей роты и моих товарищей по оружию. Он не имел права говорить, вот нас бы в Европу, тогда мы узнали бы, что такое настоящий бой. И в рекреационном зале ему тоже нечего делать. Он предназначен для рядового и сержантского состава. Ему, видите ли, захотелось поиграть в пинг-понг.

Теперь о майоре Хогане. Он обвинил меня в симулянтстве, когда остановил около зала. Он сказал, что если я могу играть в пинг-понг и пускаю в ход кулаки, то мне надо быть на фронте, а не симулировать и не отсиживаться в госпитале. Поэтому я и обругал его и тоже обозвал. Что до угрозы силой — да, я сказал, что у меня руки чешутся стукнуть его как следует. Но я этого не сделал. Я мог…

— Почему вы допустили самовольную отлучку?

— Потому что сыт по горло, вот почему! Сыт по горло госпиталем и персоналом, войной сыт и вообще всем остальным. Майор Хоган — он просто недостоин быть офицером. Он не умеет относиться к людям по-человечески, это вам кто угодно скажет. И никакой он не врач, на гражданке к нему никто не пошел бы. Рассуждать легко… А он знает, что такое настоящая опасность? Он под огнем был? Видел, как рядом с тобой человека в клочья разносит?… Меня, наверно, убьют. Я и не жду ничего другого. А его не убьют, и вас не убьют, и большинство из здешних тоже. Он не имеет права быть врачом. Не имеет права находиться на такой работе. Его давно бы выгнали, если бы в армии были справедливые порядки.

Он умолк.

— Это все, что вы имеете сказать? — спросил Стивенс.

— Все, сэр, — выдохнул Лэндерс.

— Ясно. Вы свободны.

— Слушаю, сэр. Хотел бы только добавить, что я не надеюсь на объективное отношение. На справедливый приговор тоже не надеюсь. Вот почему мне наплевать, что со мной будет. Вся история подстроена с начала и до конца. — Лэндерс отдал честь и сделал поворот кругом.

Он вышел, не догадываясь, что Стивенсу хотелось топать ногами и орать, орать во все горло от ярости ему вслед, но вместо этого он сидел и внимательно разглядывал бледные ногти на руках. Лэндерс не мог догадаться, потому что в голове было одно: только не растеряться перед недовольным грозным Джеком Александером, господствовавшим в приемной.

Стрейндж ждал Лэндерса в отделении — он должен был передать предупреждение Уинча не лезть на рожон и подыграть полковнику. Когда Лэндерс слово в слово изложил Стрейнджу разговор, тот начал материться.

Несмотря на бесновавшегося Стрейнджа, Лэндерс испытывал непонятный подъем. Вышел он из приемной в таком настроении, что хуже некуда. Не раз и не два он слышал от разных людей байки о том, что творится в военных тюрьмах, и живо представил себе, каково ему там будет. Достукался… Но пока он шел к себе в сопровождении угрюмого конвойного, его постепенно охватывало беспричинное радостное возбуждение. В палате он и вовсе забыл про свои страхи. Стрейндж поносил его в хвост и в гриву, а Лэндерс сидел и блаженно улыбался.

— Какого хрена лыбишься? — разорялся Стрейндж. — Ну ладно, поживем — увидим. Посмотрим, что он придумает, — заключил он примирительным тоном.

Ждать пришлось недолго — всего два дня. Из канцелярии начальника госпиталя в отделение поступило распоряжение — один экземпляр вручили Лэндерсу, другой вывесили на доске объявлений. В нем говорилось, что в Вашингтон на утверждение направляется приказ, согласно которому сержант Лэндерс Марион Дж. лишается звания и переводится в рядовые с прекращением выплаты должностного оклада и надбавок.

— Везет же некоторым, — с радостным изумлением твердил Стрейндж. — Легко отделался, радоваться должен.

Он открыл ничего не подозревавшему Лэндерсу, что два дня ушло на звонки, хождения, разговоры, чтобы обойтись без суда. Уинч главным образом старался. Александер сначала был за суд, но потом махнул рукой.

— Иначе быть бы тебе под трибуналом, это уж точно.

По здравом размышлении полковник Стивенс тоже решил не передавать дело в военный суд. В конце концов, ничего страшного этот сопляк не сделал. Таким образом, все зависело от порядочности полковника, на чем, разумеется, не преминул сыграть Уинч. Лэндерс Стивенсу решительно не понравился, более того, полковник презирал ерничество, однако отдавал себе отчет, что парень не заслуживает такого серьезного наказания, какого добивался Хоган.

— Скажи спасибо, что у старика есть совесть, — внушал Стрейндж приятелю. — А если б ты по-нормальному себя повел, то и не разжаловали бы.

Лэндерс же испытывал даже некоторое разочарование, хотя Стрейнджу ничего не сказал. Он внутренне настроился на то, что исход дела предрешен, и свыкся с мыслью о неизбежности тюремного заключения. Поэтому лишение сержантского звания он расценил как чудовищный, намеренно разыгранный фарс. Он давно и с тайным удовольствием убедил себя, что в армии Соединенных Штатов нет и не может быть никаких моральных принципов, и вот нате — его стройная логическая постройка разваливалась только потому, что нашелся какой-то допотопный полковник, который придерживался мальчишеских понятий о чести.

Зато его перестали мучить ночные кошмары. Дурной сон с изнемогающим от жажды взводом и фляжкой, из которой он лил себе в рот драгоценную влагу, как рукой сняло сразу же после вызова к полковнику. Одно это воспринималось им как ниспосланная свыше благодать, пусть хоть всего на несколько дней.

— Я могу понять его личную неприязнь ко мне, — пожаловался он как-то Стрейнджу. — Но презирать-то за что? Ты ведь так и сказал — презирает?

— Это Уинч сказал, — возразил Стрейндж, и на его лице снова мелькнуло выражение тревоги, которое Лэндерс замечал у него с некоторых пор. — Сам он такого ни в жизнь не скажет. Стало быть, от Старика услышал.

— Понимаешь, «презирает» — это очень сильно. — Он глядел в озабоченные глаза товарища и не мог понять причину этой озабоченности. — Не понравилось, что я показал ему, как прогнило все в госпитале и вообще в армии, раз не гонят таких, как Хоган, — произнес он тоном человека, не сомневающегося в собственной правоте, и заключил совсем уж нелогично: — И под огнем ни он, ни Хоган не были и не будут.

— Это точно, не будут, — согласился Стрейндж с той же молчаливой озабоченностью во взгляде.

— А Уинч-то при чем? Кто его просил вмешиваться? — не унимался Лэндерс. — Не нужно мне его покровительства. Тоже мне благодетель нашелся!

— Благодетель не благодетель, а без него загремел бы за решетку.

— А пусть он катится! Не зайдет, не позвонит. Даже в «Пибоди» не появляется.

— Занят он по горло, — объяснил Стрейндж. — Приступил к обязанностям в Кэмп О'Брайер, вот и хочет показать себя на новом месте. Да и девчонку какую-то завел, живет с ней.

— А кто такая? Не та ли, к которой я подкатывался?

— Ей-ей не знаю. Какая мне разница. А тебе-то что, завидуешь?

— Ты что, спятил?

— Тогда не заводись.

— Ладно, бог с ним, с Уинчем.

После разжалования Лэндерс больше не считался под арестом и мог получать увольнительные в город; Вместе с тем, до тех пор пока приказ о лишении звания не утвержден в Вашингтоне, он имел право носить сержантские нашивки. Он и в мыслях никогда не имел, что ему будет жаль расставаться с ними. Особенно хорошо чувствуешь себя с нашивками в «Пибоди».

Однако, попав в гостиницу, он не испытывал того радостного волнения, о котором мечтал, сидя под арестом. Девицы в основном были те же самые, а несколько новых не сильно отличались от них. Ребята тоже были те же — Корелло, и Трайнор, и все остальные. Стрейндж не расставался с Фрэнсис Хайсмит и в гостиницу заглядывал редко, хотя аккуратно — так же, как и Лэндерс, — следил за тем, чтобы счета оплачивались неукоснительно и в срок. Без Стрейнджа заправилой в люксе стал Лэндерс, хотя сам тоже часто встречался с Мери Лу Солгрейвз. Словом, прежнего подъема и веселья не было.

Только в одном Лэндерс соврал, когда был вызван к полковнику Стивенсу, — насчет ноги. Полковник предполагал, что он повредил лодыжку, затеяв драку с лейтенантом, — он исходил из донесения Каррена, который осматривал Лэндерса после происшествия в рекреационном зале. На самом же деле Лэндерс ушиб ногу еще в драке с морячками в баре и потом еще раз во время потасовки с летчиками — транспортниками, когда он съездил одному по голове. Каррен, естественно, ничего не мог знать о тех стычках, а Лэндерс решил ничего не говорить ни ему, ни Стивенсу.

И лишь позднее, когда угроза военного суда миновала, Каррен признался своему пациенту, что прекрасно обо всем догадывался. Лэндерс был в кабинете у хирурга после очередного осмотра.

— Нет ничего проще. Раз нога распухла, значит, недавно было повреждение тканей или суставов. Труднее установить, когда именно был ушиб или ушибы и что задето.

— Почему же вы не сказали об этом полковнику Стивенсу?

— Вы, очевидно, тоже не сказали. — Каррен улыбался все той же странной, непонятной улыбочкой. — Значит, у вас были на то свои причины. Зачем усугублять ваше положение? Мне показалось, что вам нужно поле для маневра.

— Я не хотел, чтобы знали, что у меня с самого начала руки чешутся.

— Так я примерно и думал. Присядьте, пожалуйста, Марион, — Каррен показал на кресло у стола. — Мы с вами порядочно знакомы и, кажется, узнали друг друга.

Лэндерс сел натянутый, настороженный. И вдруг его как прорвало. Ни с того ни с сего он принялся в таких подробностях рассказывать о тех двух потасовках, что скоро оба смеялись. Потом, не умолкая, он поведал о других стычках за последние месяцы, совсем уж безобидных и без последствий, кроме разве что ушибленной руки и содранной кожи на кулаке.

Каррен чуть вскинул плечами и, выставив крепкие ладные руки, пошевелил пальцами.

— Не могу позволить себе ничего подобного. Сразу без работы останусь.

— Да ничего в этом хорошего нет, — неуверенно произнес Лэндерс.

Каррен придвинул кресло поближе к столу, как бы давая понять, что собирается сказать нечто конфиденциальное.

— Как правило, я с пациентами на посторонние темы не люблю разговаривать. Но вам я давно хотел сказать, Марион. У вас могут быть большие неприятности.

Лэндерс пристально посмотрел на хирурга.

— Что вы имеете в виду? Тюрьму?

Каррен кивнул.

— У меня и так неприятности, — усмехнулся Лэндерс. — Шлепнут меня — вот она, самая большая неприятность. Хуже некуда.

— Подумайте о будущем. О том, что будет после войны.

— Не хочу я о будущем.

— Подумайте, зачем вам неприятности? Зачем дисциплинарное увольнение — без звания, без пенсии? Это же, как хвост, всю жизнь за вами будет тянуться.

— Неужели вы не понимаете? Не могу я думать о том, что будет после войны. На фронте не существует такого понятия — «после войны». Только голая стена. Сплошная мгла, в которой ничего не разглядишь.

— Вы в самом деле убеждены в этом? — Каррен не сводил с него глаз.

— Убежден. Нету для меня «после войны», понимаете, нету. У вас все иначе. Вы будете работать, сделаетесь знаменитым хирургом. Будете помогать людям и между делом зарабатывать деньги. Вам проще.

Каррен поджал губы.

— М-да, пожалуй, так оно и будет. По правде говоря, мне и самому немного стыдно, без ваших попреков. И все-таки, — он снова пристально посмотрел на Лэндерса, — вы в самом деле считаете, что… как это вы выразились — «сплошная мгла, в которой ничего не разглядишь»?

— Только так. Ничего иного нет и быть не может.

Каррен помолчал, потом, уперевшись рукой в край стола, отодвинулся немного назад. Ненадолго тебя хватило, подумал Лэндерс насмешливо.

— Скоро нам с вами предстоит распроститься, — сказал хирург совсем иным тоном. — Я направляю вас в рецентр.

Реабилитационный центр, привычно расшифровал Лэндерс. У них в роте и слов таких не слышали. Реабилитационный центр располагался в двух корпусах в стороне от главного плаца. Туда направляли всех прошедших курс лечения для окончательного восстановления физических сил перед назначением в часть.

— Нога у вас в порядке. Ничего вы там, к счастью, не повредили, — продолжал Каррен. — Но настоятельно рекомендую какое-то время обойтись без драк. Пинг-понг — пожалуйста, играйте на здоровье. Но предупреждаю: чтобы никаких драк, — сказал он строго. — Ушиб или растяжение могут повлечь очень серьезные осложнения. Не говорю уж о том, как на это посмотрит полковник Стивенс.

— Терпеть не могу, когда несправедливость да еще оскорбляют, — вставил Лэндерс, но Каррен пропустил его замечание мимо ушей.

— Вы будете признаны ограниченно годным. Не вздумайте благодарить меня — это точно соответствует вашему состоянию. Ограниченно годный в строевой тоже не сахар. Наверное, двое из каждой пятерки раненых — из этой категории. Если взять, например, роты снабжения горюче — смазочным материалом, ну те, что в танковых войсках, там потери еще выше. После артобстрела большинство просто не находят. Когда прямое попадание в грузовик.

— Может, повезет, не назначат в такую.

— Может быть. — Каррен встал. — Но я из ирландцев, человек суеверный. Даже в черных гномов верю. А раз уж вы говорите, что перед вами мгла… — Он пожал плечами. — Тут я вообще умолкаю.

— Я вам больше скажу, — сказал Лэндерс с натянутой усмешкой. — Я и в человечество больше не верю. Люди мне теперь безразличны. Мы все обречены. Вымрем, как динозавры. Мы просто еще не осознали этого. Доисторические животные тоже не понимали, когда пожирали друг друга. Вот и мы — наспециализировались на самоуничтожении.

— Когда вы сделали такое заключение?

— Не знаю. Наверно, после того, как меня ранили. Я сидел на вершине холма, а внизу шел бой.

— Мрачная философия. Будем надеяться, что вы неправы.

— Будем, — согласился Лэндерс. — Но, к сожалению, я прав. Мрачная, говорите, философия? А когда понимаешь, что тебе все равно, — еще хуже. Мы наспециализировались на войне. Она нас и погубит.

— Вы полагаете, эта, идущая война? — быстрее обычного спросил Каррен.

— Не обязательно. Но это не имеет значения. Не эта — так другая, все равно погубит. Любое большое дело потеряло всякий смысл.

— Даже правое?

— Даже правое, если ради него мы убиваем.

Каррен кивнул. Переминаясь с ноги на ногу, нерешительно поднял руку.

— Марион, к январю вас выпишут. Я думаю, мы еще увидимся и поговорим. Если же не приведется… — Он медленно протянул руку.

Лэндерс потряс ее. Ладонь у врача была крепкая, прохладная, приятная на ощупь. Впрочем, у него у самого такая же.

Закрыв застекленную дверь, он обернулся и усмехнулся про себя: Каррен уже сидел за столом и что-то быстро писал, листая его историю болезни. Черт с ним, подумал он безразлично, пусть кропает для этих подонков.

С таким же безразличием он взирал теперь на всех и вся. За исключением Стрейнджа и разве что Бобби Прелла. На Уинча он плевать хотел. И на народ в «Пибоди» тоже. Все равно каждый из них сам за себя. Вот и Стрейндж с недавних пор откалывается. И Бобби Прелл тоже откалывается и от него, и от Стрейнджа. Бобби начал мало — помалу самостоятельно передвигаться, но с ними в город не ездил и в «Пибоди» не заглядывал. Однажды они ехали в такси, и Стрейндж сообщил ему о разговоре с Преллом: тот сказал, что жениться собирается.

— Жениться? — изумился Лэндерс. — На ком же?

— Да на этой, из отделения, с которой он крутил.

— И когда?

— Не знаю я. — Стрейндж глядел в сторону, на моросящий зимний дождичек. — Про это он не сказал.

— Совсем спятил, — твердо заключил Лэндерс.

— Может быть, — негромко отозвался Стрейндж.

Они и виделись теперь, пожалуй, только в такси, когда ехали в город или из города. Во всяком случае, так ему казалось.

Лэндерс не сокрушался, не переживал. Он как будто окончательно прощался со всеми. Их время быть вместе вышло. Расходились их дороги и интересы. Он останется совсем один, когда попадет на передовую. И они тоже — если попадут.

По крайней мере он знал, сколько у него есть времени. Каррен сказал: к январю выпишут. Значит, меньше месяца. Не так уж много. С другой стороны, он не знал, куда себя денет чуть ли не на месяц.

Забавно, как по одному отрывали их друг от друга женщины. Бабья плоть — вот что ломало их прочную спайку. Губило их боевое, почти что кровосмесительное братство. Как-то в подпитии Лэндерс решил, что вывел основной закон вселенной: баба вместо бойни. Закон постоянный и неизменный. И вот этот самый закон нарушил современный человек, изобретя на свою голову массовые механизированные войны, чтобы отстаивать какое-нибудь никудышное дело.

Протрезвев, Лэндерс нашел, что его открытие — не из великих, и тут же вспомнил себя мальчишкой и как отец, бывало, захмелев, всегда затягивал одну и ту же песню: «Ох, эти свадебные звоны, они дружков моих разгонят». Остальные слова забылись, зато в памяти отчетливо зазвучал мотив, и несколько дней он насвистывал его повсюду, пока мелодия не приелась.

Ничто не мешало ему проводить время так же, как все остальные. Пусть хоть месяц. И возможности выпадали благоприятные. Однако теперешняя его неприязнь к роду человеческому распространялась и на женщин. Как-то вечером в «Пибоди» Мери Лу, уютно прикорнув подле него, сказала:

— Как бы мне не втрескаться в тебя всерьез.

Признание так польстило самолюбию Лэндерса, что отвергнуть его целиком и полностью было выше всяких сил.

— Не надо, — сказал он, потом быстро поправился — Во всяком случае, не сильно. Лучше так, немножко.

— Почему немножко?

— Неизвестно, куда меня направят и что со мной будет. Пехотинец в действующей — зачем тебе такой?

— Что значит «зачем»?

— Ты ведь не пошла бы за него замуж?

— А почему нет? Могла бы. Ты сколько по аттестату получаешь?

— Совсем мало. Забыла? Я теперь не сержант. Сижу на солдатском довольствии.

Мери Лу рассмеялась.

— Да, это важное обстоятельство! Бог ты мой, я, кажется, влюбилась в тебя, Марион, — добавила она низким грудным голосом.

— Влюбилась, и ладно. — Он ласково погладил ее по голове. — Я вот скоро уеду, и ты полюбишь кого-нибудь другого.

С недавних пор он стал иначе смотреть на женщин — отстраненно, с презрительной насмешкой, и это сдерживало его последний месяц. Он ни в кого не влюбился и никем не увлекся. Отношения с ними складывались теперь совсем по-другому, хотя он не знал, почему так происходит-то ли из-за его новообретенного цинизма, то ли благодаря накопленному опыту там, где он раньше был слеп и наивен.

Увлечься, собственно, было некем. Большинство девиц вне их знакомого привычного круга были крикливые, эксцентричные особы. Они и в подметки не годились тихой Мери Лу. Кроме всего, Лэндерсу было не до них. Время шло быстро и неумолимо, как в трагедии — или в паршивой военной ленте. У него будет вдоволь времени подумать о своих отношениях с женщинами, когда он начнет месить грязь в Кэмп О'Брайер. Уйма времени без увольнительных, без ничего, разве что по субботам. Приближающееся рождество Лэндерс встречал уже в реабилитационном центре, выполняя положенные гимнастические комплексы и пробежки по утрам. Нога работала отлично, гораздо лучше, чем предполагал Каррен.

Лэндерс ел рождественский ужин в казарме один, испытывая при этом какое-то болезненное наслаждение от того, что он позаброшен и ему плохо. В центре мало кто знал друг друга и никто не стремился завязать знакомства. Народ находился тут временно перед назначением в разные части. Все было обыкновенно и тоскливо. Индюшатина с подливкой, клюква, картофельное пюре и ямс — все это свинцовым комком давило в желудке.

В качестве рядового Лэндерс имел право на трехдневную увольнительную, чтобы провести праздники дома, но не имел никакого желания ехать к своим. Кроме того, ему не хотелось пропускать сборища в «Пибоди» или случай просто походить по Люксору. В гостинице он хотел было заказать настоящий праздничный ужин, но раздумал, поскольку не переварил еще тот, казарменный.

На рождество в газетах появились броские сообщения о предстоящем вторжении в Европу и были названы имена командующих экспедиционными силами США. «Айк поведет союзнические войска во Францию!» Эйзенхауэр, Омар Брэдли и Паттон отбыли в Англию. Общий кумир президент Рузвельт намеренно приурочил свое выступление к 24 декабря, дабы журналисты успели передать важное сообщение в рождественские номера своих газет.

Десятого января Лэндерс доложил в отделении личного состава при командовании Второй армии о прибытии для прохождения дальнейшей службы. Начальником отделения оказался его бывший первый сержант, теперь уорент-офицер Март Уинч.

 

Глава двадцать четвертая

— Как пить дать, свихнется парень. А может, уже, — говорил Стрейндж Уинчу по телефону, хотя яснее выразиться затруднялся, все больше мямлил и вякал. Сказал, правда, что под «свихнулся» он имеет в виду не совсем то, что обычно понимают. — Чертиков из бумаги не вырезает, ничего такого я за ним не замечал. Но рассуждает как-то нескладно, не уследишь. Понимаешь, тут словами трудно объяснить, и по виду ничего вроде не скажешь. А побудешь с ним, как я… — заключил он косноязычно.

— Хорошо, я прослежу. Обязательно прослежу, — озадаченно твердил Уинч, а сам гадал, снятся Лэндерсу такие же кошмары, как ему, или нет. Стрейндж вряд ли в курсе. Самому же выспрашивать не хотелось.

— Маловато я с ним общался последнее время, — виновато зудил Стрейндж.

— Да брось! Пора уже самому крутиться, не маленький.

В таком расположении духа Уинч и встретил Лэндерса, когда один из двадцати трех его подчиненных привел того к нему в кабинет в трехэтажном командном корпусе.

Лэндерс понятия не имел, что ему оказывают особую честь. Обычно никто из вновь прибывших не допускался выше чем до одного из двадцати трех делопроизводителей. Уинч и в глаза не видел новеньких. Но посвящать Лэндерса в эти тонкости он не собирался.

Мало того, у Уинча создалось определенное впечатление: если бы Лэндерс и знал, что для него сделано исключение, он не проявил бы к этому ровно никакого интереса и уж никак бы не растрогался от оказанной ему чести. Он, Уинч, дал четкие указания, что желает видеть рядового Лэндерса, как только он доложит о прибытии, а поганец, судя по всему, не придал этому никакого значения. Вдобавок опоздал на три дня, самовольная отлучка, обнаружил Уинч, изучая Лэндерсовы бумаги.

Лэндерс же в свою очередь был немало удивлен, о чем не догадывался Уинч. Он слышал от Стрейнджа, что их старшого произвели в уорент-офицеры и дали важный пост. Однако ему и в голову не приходило, что такой важный. Уинч занимал кабинет что тебе полковник.

— Ты, я вижу, малость подзадержался? — начал Уинч.

— Ага, три денька себе позволил — от них разве дождешься? Попрощаться со своей милкой решил.

— Попрощаться? От нее досюда всего тридцать пять миль.

— Не больше, — ответил Лэндерс и умолк.

Уинч испытующе смотрел на него. Лэндерс улыбался. Если старшой сам сообразить не может, что к чему, — чего ему объяснять?

— Понимаю. У тебя ведь нет машины, и увольнительные хорошо, если только по субботам будут.

— Именно, — подтвердил Лэндерс. — И она из нашей компании, из «Пибоди».

Уинч кивал, не сводя с него глаз.

— Втюрилась в меня по уши, — рассуждал тот. — Не могу же я просить ее, чтобы верность хранила. Не тот случай. И компания не та.

— И чтобы переехала поближе, сюда, к лагерю, — тоже не можешь, — язвительно ввернул Уинч.

— Говорил. Не хочет. Но я не в претензии. — Настроение у Лэндерса было благодушное.

— Поэтому, значит, и смылся на три дня в самоволку, чтобы попрощаться с ней? Чтобы все чин — чинарем, как у голубка с горлицей?

— Ясное дело.

— Очень мило. Просто замечательно.

— Невелик урон нашей боеспособности — я так считаю.

— Кончай, — перебил его Уинч. — С самоволкой мы уладим. Не выходя из этого кабинета. И вообще в этом кабинете можно уладить множество вещей.

— Вот как? — только и сказал Лэндерс. Он не ожидал и не хотел никакой помощи от Уинча, не нужна она ему. Но Уинч, кажется, этого не понимал, раз пошел развивать.

— Мы тут много что можем сделать для своих. Как говорится, мои друзья — твои друзья. А я в друзьях с Джеком Александером, вот и соображай… — Он умолк с многозначительной улыбочкой.

— Кроме того, она не знает, что со мной будет, куда меня отсюда пошлют.

— Можно сделать, что и не пошлют. Никуда не пошлют.

— Одно можно предположить — все равно в молотилку попадешь. А раз так, надо же по-хорошему попрощаться напоследок. Девчонка-то из «Пибоди». Своя в доску.

— Да-да, но я же говорю тебе ясным языком: можно сделать, что и не пошлют, — повторил Уинч громче. — Не исключено, что и машина будет, и увольнительных сколько хочешь.

— Правда? — вроде удивился Лэндерс. — Каким же это образом?

— Очень просто. Главное, меня держись. Квалификация у тебя — дай бог каждому. Никто и вякнуть не посмеет. Не успеешь оглянуться — снова три сержантские нашивки на рукаве. А там, глядишь, и еще пара. Так ведь с самого начала было задумано. Когда я с полковником Стивенсом насчет тебя обговаривал.

— Я считаю, что это непорядочно и беспринципно, — заявил Лэндерс.

— Черт-те что. Разве Стрейндж тебе ничего не говорил?

— Ничего мне Стрейндж не говорил. Я бы ему то же самое выдал. Несчастных ребят под пули в Европу гонят, а ты тут… Я не желаю иметь с этим ничего общего! — Он чувствовал, как крепнет в нем холодная и твердая, как штык, решимость. Не обломать его Уинчу.

— Я лично допускаю, что непорядочно и беспринципно, — усмехнулся Уинч. — Вот подрастешь когда, ума наберешься, поймешь: только так дела и делаются. И здесь, в военном городке, и вообще в мире.

— Может быть. Но я не желаю иметь с этим ничего общего. И с тобой не желаю иметь ничего общего… мистер Уинч. — Голос у Лэндерса зазвенел. Все, что скопилось в нем, вот-вот выплеснется наружу. Он стиснул зубы. Ему следует сохранять хладнокровие. — Не нужен ты мне, и помощь твоя не нужна. Ничего не хочу от тебя. Сам о себе как-нибудь позабочусь. В любых обстоятельствах.

— Как хочешь, — только и сказал Уинч, но улыбаться перестал. Он сел за стол и начал просматривать Лэндерсовы документы. — Выпить хочешь, петух?

— Не откажусь.

Уинч вытащил из ящика бутылку «сиграма» и поставил на стол.

— Льда нет, извини. А вода — там, — показал он на холодильник.

— И безо льда сойдет.

— Возьми там бумажный стаканчик. Угощайся. Я — то сам не пью. — Пока Лэндерс разбавлял водой виски, Уинч листал его документы. — Расписали они тебя по-королевски, петух. — Через некоторое время он отодвинул их. — С такими бумагами ты у меня можешь в пехоту загреметь.

Лэндерс круто обернулся.

— То есть как в пехоту? Где это сказано? — Вопрос прозвучал резче, чем он думал. Он нагнулся, чтобы лучше рассмотреть бумаги. Он ни на йоту не доверял Уинчу. И не он один.

— Вот смотри, — подал ему бумаги Уинч.

В большом конверте были шесть листков, его личное дело — форма 201 и послужной список.

— На второй странице читаем: ОГРАНИЧЕННО ГОДНЫЙ. А теперь открой страницу четыре. Здесь написано, что ты ГОДЕН К СТРОЕВОЙ СЛУЖБЕ. Нашел? Прямое противоречие, чушь!

Заключение было подписано председателем медицинской комиссии, тем самым очкастым полковником, которого Лэндерс с тех пор и не видел.

Лэндерс взвился:

— Как же это может быть? Какое они имеют право?

— Никакого, — спокойно ответил Уинч. — Я же говорю: противоречие. Какой-нибудь раззява писарь напутал. Но — написано пером, не вырубишь топором. Теперь допустим, что я ничего не знаю, бумага попадет к кому-нибудь из моих раззяв, и все — ты в пехоте. Потом ходи доказывай. — Он взял документы из рук Лэндерса и кинул на стол. — Ну, так как будем решать?

— Сволочи, — твердил Лэндерс дрожащим голосом. — Последние сволочи.

— Значит, пошли в пехоту, петух?

— Нет, не пошли.

— Отлично. Куда же в таком случае? Если ты здесь не хочешь. — Уинч неопределенно обвел рукой вокруг себя. — У тебя есть выбор.

— Не надо мне выбора, — говорил Лэндерс, едва сдерживаясь. — Я хочу туда, куда меня должны были направить, если б не эта дурацкая ошибка. Я хочу, чтобы все было правильно, по-честному… Неужели ты не понимаешь, черт тебя побери? Неужели не понимаешь, что иначе я не смогу уважать себя… — Он отчаянно старался говорить спокойно, но окончание фразы помимо его воли стремительно взмыло вверх.

— Очень благородно с твоей стороны, очень. Значит, пехоту побоку, так и запишем. Но в уме держи: если б не я, мог бы и загреметь.

— Это нечестно, нечестно! — повторял Лэндерс.

— Честно, нечестно — какое это имеет значение. Мы имеем дело с официальным заключением в трех экземплярах. Нас не касается, что какой-то разгильдяй составил его неверно. Тем не менее мы исправляем ошибку. Я передаю документы писарю, пусть смотрит, где что недоукомплектовано. Сам я понятия не имею. Как в лотерее: что выпадет, то и будет. Как, устраивает?

— Валяй, — холодно согласился Лэндерс.

— Какая уж там порядочность и честь, на войне-то, — негромко произнес Уинч.

Лэндерс упрямо молчал.

Писарь, к которому Уинч направил Лэндерса, был сама беспристрастность. С пачки бумаг на столе он просто — напросто взял верхний листок и, скучающе сделав две долгие затяжки, отложил сигарету и выписал направление. Оно было в 3516-ю квартирмейстерскую роту по подвозу горючего — новое, только что сформированное из ограниченно годных строевиков подразделение.

Лэндерс взял назначение и потопал в казарму, не дав себе труда заглянуть к Уинчу, чтобы сказать спасибо за то, что тот распорядился закрыть вопрос с самоволкой. Уинч смотрел на него в окно.

По пути Лэндерсу вспомнился их последний разговор с Карреном о сомнительных преимуществах службы ограниченно годных, в частности, в таких вот ротах и о высоком проценте потерь в них безо всяких героических подвигов.

Бараки, где размещалась 3516-я, выглядели как после стихийного бедствия. Поставленные в далеком прошлом — целых девять месяцев назад, они уже расползались по всем швам и грозили вот-вот рухнуть. Там он нашел очередную партию новеньких со своими вещичками, только что прибывших из госпиталя; люди недоуменно озирались вокруг, очевидно вспоминая больничный уют.

Хлипкие дощатые помещения с низким потолком отапливались только чугунными печками. Прежние обитатели приколотили изнутри к стенам листы толя, чтобы сберечь тепло, но из щелей все равно дуло немилосердно. Шаткие двухъярусные нары, казалось, проломятся под тяжестью тела. Сортиры были еще хуже. Они размещались в сараях, поставленных прямо на бетонные плиты, которые за ночь промерзали насквозь. Добрая половина кранов в умывальниках не работала, и многие унитазы тоже были неисправны. С улицы в бараки на ногах несли грязь, она присыхала к полу так, что не отодрать. В помещении царил беспорядок, как это бывает, когда люди живут скученно, в тесноте.

Народ едва осмотрелся в новом жилище, как последовала команда построиться во дворе. Командир роты прочитал небольшую лекцию на тему о чистоте и порядке. Чувствовалось, что он устал говорить одно и то же.

Больше всего донимала промозглая зимняя погода. Безжалостный холод проникал отовсюду, от него не укрыться и не согреться по-настоящему. Солдаты ежедневно скребли въевшуюся грязь, но грязи не убывало, зато после уборки от пола, стен и с потолка несло холодом еще сильнее.

Из-за ошибки в сопроводительных документах Лэндерс пребывал в состоянии беспокойства и раздражения. Получалось, что их вообще никто не читал — ни Каррен, ни Стивенс, ни полковник из медкомиссии, чья подпись стояла на заключении. Армия, что с нее взять! Лэндерс не знал, будут ли эти бумаги приложены к его личному делу. Что, если его отправят в Европу и там неожиданно переведут в стрелковое подразделение, как написано на четвертой странице? Куда ему обратиться в случае недоразумения? Он не догадался спросить Уинча о такой вероятности. Надо было попросить его исправить ошибку. Но идти к Уинчу снова противно, и Уинчева ухмылка противна. Шли дни, и Лэндерс жил как бы в предощущении ада, бунтуя внутренне и не зная, что предпринять.

Рота росла и разваливалась на ходу. Только что собранная вокруг кадрового ядра — пяти рядовых и трех офицеров, она регулярно получала пополнения — когда по десять человек в день, когда по тридцать. Вместе с Лэндерсом прибыло двадцать пять душ. Сержанты сбились с ног, размещая эту уйму народу. Дело свое они знали из рук вон плохо. От офицеров тоже было мало проку. Пополнения между тем прибывали, новички без особого успеха скребли грязь. Наконец рота была полностью укомплектована и могла приступать к боевой подготовке.

Примерно половина личного состава была переведена в 3516-ю из двух пехотных дивизий, проходивших подготовку в Кэмп О'Брайере и сейчас готовых к переброске в Англию. Большинство были признаны негодными к службе в стрелковых частях, и люди были счастливы очутиться здесь, чего и не думали скрывать. Счастливы до тех пор по крайней мере, пока не поняли, куда они попали. Среди них было немало сержантов, которых перевели с понижением в звании. Таких, впрочем, моментально выявляли, чтобы заткнуть ими должностные дыры в штатно — организационном расписании.

Другую половину составляли раненые, прошедшие, как и Лэндерс, курс лечения. Эти в основном прибыли из Общевойскового госпиталя Килрейни — Лэндерс видел знакомые лица. Но было немало и таких, кого прислали из других госпиталей, раскиданных по большому району с центральным «пепепе» в Кэмп О'Брайере. «Пепепе» — тоже новое словечко, и означало оно пересыльный пункт пополнений. Иные были со следами тяжелых увечий. «Соскребыши», как пренебрежительно сказал один местный фермер, сплюнув табачную жвачку. У Лэндерса не выходил из головы один солдат, которому в Италии срезало икру на левой ноге — будто какой хищник клыками отхватил. Всех их подлатали, подправили, подремонтировали, и им снова предстояло идти на фронт. Эти глядели мрачно и на роту, и на целый свет.

Рядовому Лэндерсу не приходилось рассчитывать на то, что его выделят из общей массы, и это его радовало. Ему нужно было время, чтобы хорошенько подумать. Пока же он решил не высовываться, делать только то, что прикажут, ни больше, ни меньше. Он видел, в каких условиях находятся вчерашние раненые, и его обжигало чистое негасимое пламя благородного негодования. Его не волновала судьба отчисленных из дивизии, но и они заслуживают лучшего, чем спать в сарае, объяснял он Стрейнджу в «Пибоди», когда получил первую увольнительную в город.

— Всем все до лампочки. — Он старался говорить попроще, чтобы Стрейндж понял. — Только совсем уж лопухи что-то делают. Но их водят вокруг пальца, используют в своих интересах. Возьми, к примеру, медицинскую комиссию. Сидят пятеро, песок сыплется. Добропорядочные граждане — даже не эти задницы из Уэст-Пойнта. И рассказывают мне сказочки о том, как я нужен стране. Как важно использовать мои знания. Хорошо, я согласен, говорю. Но какие знания? И как их использовать? Оказывается, надо готовить пополнения для пехотных частей. Но я же в этом ни черта не смыслю! Как я могу согласиться? Я пока еще в здравом уме. И вот меня суют в эту занюханную роту. Никто не потрудился документы прочитать как следует. Врачи — и тс даже в медицинское заключение не заглянули. Иначе не допустили б такой ошибки. Нет, дорогой друг, нету для меня дороги. Сматываться надо — это единственное. Вот только некуда.

— Все правильно, — отвечал Стрейндж с той же тревожной озабоченностью. — И все равно я не понимаю тебя. Что тебе стоит пойти к Уинчу? Он даст тебе хорошую канцелярскую работу, и сиди себе до конца войны. Вот тут твои знания и пригодятся. И польза будет. Не — е, честно, не понимаю!

— Но я ведь тогда повязан буду одной веревочкой со всеми! — Лэндерс мотал головой. — Нет, на это я не пойду.

Мери Лу уже нашла себе другого ухажера, тоже из вояк. Стрейндж при первой же возможности исчез вместе с Фрэнсис Хайсмит. Лэндерс, разумеется, мог остаться: девочки были. Но он решил просто побродить по городу и выпить где-нибудь.

Так прошла единственная за долгое время Лэндерсова увольнительная. Вернувшись в Кэмп О'Брайер, он узнал, что роте предстоит пройти обычный шестинедельный курс начальной боевой подготовки.

Фронтовикам полевую выучку — это была насмешка над здравым смыслом и прямое издевательство над людьми. Даже командир роты был смущен и почти что извинялся, когда зачитывал приказ. Умора, как матерились в шеренгах. Умора уморой, а через неделю при перекличке недосчитались двенадцати человек. Дали тягу. Еще через две недели, после начала занятий, в бегах находилось еще больше.

Лэндерса среди них не было. Но он всерьез подумывал о дезертирстве. Двое таких же, как он, из госпиталя, предложили смотаться сообща: невтерпеж им стало. Но они не знали, куда податься и насколько. Вдобавок оба не внушали особого доверия, и он отказался.

Удрать в одиночку он тоже, поразмыслив, не решился. Просто некуда. Домой нельзя, там в первую очередь искать начнут. Отсиживаться в «Пибоди», как в первый раз, не хотелось. Если уж бежать, так по-настоящему. Дезертировать в полном смысле слова, а не баловаться самоволками. Но это когда совсем плохо будет. Кроме того, его останавливали два соображения. Ни с того ни с сего в нем зародилось подобие привязанности к этому несчастному и жалкому сброду, который именовался теперь 3516-й ротой. И второе — ему понравился ее командир.

Командиром роты был первый лейтенант по имени Гарри Л. Превор — скуластый, с раскосыми глазами еврей из Индианы. По слухам, его и заслали сюда, в теннессийскую глушь, по этой самой причине и кинули на «соскребышей» с заданием сделать из них боевую единицу. Если так, то держался он молодцом. Превор — фамилия французская, объяснял он, видимо искаженное от «prevoir», что значит «предвидеть», «предсказывать будущее». Говорил он об этом так скривив губы, что всех разбирал смех. Он не падал духом от назначения и не заносился. Особого веса в роте он не имел, но обладал чувством юмора, а главное — был глубоко порядочным человеком.

«Старики» говорили, что два других офицера, как на грех, никудышные, хотя оба были гои — никакие не евреи. Лэндерс пока не выработал о них собственного мнения, зато Превор нравился ему все больше и больше.

Что до самих «стариков», то их положение отличалось коренным образом. Нынешняя служба была для них не наказанием, а, напротив, продвижением. Они радовались, что попали в 3516-ю, и цепко держались за свои места. Беда лишь в том, что ни один из них ничего не умел делать. И повышения были пока условные: исполняющий обязанности первого сержанта, исполняющий обязанности ротного писаря и так далее. Месяца через два ожидалось утверждение в должности, из-за этого они нервничали и портачили еще больше.

Лэндерс сам убедился, насколько неопытен младший командный состав, когда, намаявшись за три недели учений, предложил свои услуги в качестве помощника ротного писаря.

Нет, он не передумал, решив «не высовываться». Однако он так натрудил раненую ногу, что это давало ему моральное право что-то предпринять. Единственный способ избавиться от учений — перевестись в управление роты. Единственный способ перевестись туда — показать себя с наилучшей стороны в канцелярии.

Лэндерс был не единственным, кто не выдерживал каждодневных физических нагрузок. Рота редела на глазах. Одни обращались в санчасть в тщетной надежде попасть по болезни в здешний госпиталь, другие буквально валились с ног от изнеможения, третьим никак не давалось то или иное упражнение или прием. Как-то утром солдат без икры на ноге упал и не смог подняться без посторонней помощи. Лишь после того, как это повторилось еще три раза, ему разрешили покинуть строй и посидеть в сторонке. Лэндерс знал, что он не притворяется, не симулирует. У него самого от чрезмерных усилий то и дело подворачивалась нога, распухала, и на нее было больно ступить. Каррен был совершенно прав, утверждая, что в пехоту ему нельзя. А его лодыжка — ничто по сравнению со срезанной икрой у того, из Италии. Однако от строевых занятий солдата так и не освободили.

Задача 3516-й в боевой обстановке заключалась в доставке на грузовиках горючего, в погрузке и разгрузке двадцатилитровых канистр. Пол в кузове трехтонки человеку среднего роста приходится на высоте плеча. В кузове размещается 125 канистр. Особое значение придается скорости погрузки и выгрузки. Покидать пустые жестянки в грузовик или с грузовика двум мужикам — плевое дело. Но вот поднять в кузов 125 полных канистр — во время занятий они заливались водой, — а потом снять их оттуда — попотеют даже четверо. Проделать же это шесть, восемь, двенадцать раз на дню многим было просто не под силу. Нелепо ожидать, что с такой работой справятся списанные в часть полуинвалиды. Она и для переведенных из дивизий тяжела. И вдвойне нелепо заставлять их всех проходить начальную боевую подготовку. Народ не понимал, кто издал такой дурацкий приказ.

Недовольство в роте достигло критической точки к концу третьей недели. Рота направлялась на ночные учения. По закону подлости пошел дождь. Не сильный, а так — затяжной моросящий противный дождичек. Лэндерс живо представил себе, как какой-нибудь полковник из отделения планирования боевой подготовки, уютно устроившись в своем теплом кабинете со стаканом в руке, изрекает деловым мужественным тоном: дождь очень кстати, еще больше приближает условия к боевым.

Поставленная роте задача была самая обыкновенная — продвижение на местности под огнем «противника». Чтобы люди поскорее привыкали к фронтовой обстановке, стрельба велась боевыми патронами. Для этой цели на небольшой горке установили с полдюжины пулеметов, особыми стойками жестко зафиксировав стволы так, что они не могли перемещаться ни в вертикальном, ни в горизонтальном направлениях. Отсюда пулеметные расчеты вели обстрел расстилавшегося внизу поля. По нему ползком продвигалась вперед рота. Над головами бойцов на высоте чуть побольше метра свистели очереди, прореженные трассирующими пулями.

Лэндерс не знал, с кого это началось. Метрах в десяти от горки, там, где они должны были остановиться, боец справа подался к нему и крикнул в ухо, перекрывая пулеметный треск: «Гляди!» В правой руке он зажал булыжник величиной с ручную гранату. Темень прорезали короткие жутковатые вспышки от трассирующих пуль, и, приглядевшись, Лэндерс узнал солдата без икры. Его лицо и шинель были заляпаны грязью, винтовку тоже потом придется чистить полдня. Солдат оскалился и, приподнявшись, выбросил вперед руку, будто метнул гранату.

Они оба добрались до условной черты в числе первых и залегли, дожидаясь, пока подтянутся остальные. Лэндерс огляделся: поле было усеяно такими же кругляками. На всех хватит. Лэндерс не знал, кому пришла эта идея — «итальянцу» или соседу «итальянца», но идея стоящая. Он схватил камень и, крикнув бойцу слева, сделал такое же метательное движение. Тот понял, обрадовано закивал и перекатился через спину, чтобы передать замысел дальше.

Минуты через две — три передняя цепь обрушила на «противника» град увесистых камней. Подползавшие поодиночке сзади тоже хватали камни и кидали их на горку.

Сначала пулеметные расчеты не обращали внимания на камни. Тогда солдаты внизу начали прицельное метание по огневым позициям. Установленные на возвышении пулеметы хорошо были видны в темноте по бьющим из стволов огненным языкам трассирующих пуль. Сверху доносились раздраженные возгласы и ругань, заглушаемые тарахтением пулеметов. В коротких промежутках между очередями можно было услышать, как стукнется вдруг камень о ствольную коробку или каску. Потом на горке раздался пронзительный крик, а за ним три резких свистка из замыкающей цепи, где находился офицер с рацией. Занятия были прерваны, хотя и половина роты не одолела пластунскую дистанцию. Лэндерс с товарищами вскарабкался на горку. Одному пулеметчику камнем размозжило подбородок. Пулеметчики кляли бойцов на чем свет стоит.

Лэндерсу врезалось в память это жуткое, фантастическое зрелище: облепленные грязью ветераны тихоокеанских кампаний — на островах Лау, Гуадалканал, Нью-Джорджия, солдаты, прошедшие бои на Сицилии, под Салерно и Неаполем, забрасывают камнями учебные огневые точки, откуда бьют из пулеметов их собственные товарищи. Ему и в голову не пришло, что кого-то может зацепить, поранить. За других он сейчас не ручался. И вот когда он, вымокнув и продрогнув до костей, вскарабкался по глинистому склону и увидел, как санитары, светя фонарями, уводят пострадавшего, будто игрока с футбольного поля, получившего травму, — в этот самый момент он окончательно и бесповоротно решил, что будет проситься на канцелярскую работу. Любую, какая только есть.

Командиры попытались было вникнуть в происшествие, но безрезультатно. Солдаты глядели широко раскрытыми невинными глазами. Ни один не знал, кто кидал камни. Никто вообще не видел, чтобы кидали. Никого не наказали. За отсутствием фактов, расследование выдохлось само собой. Начальная боевая подготовка продолжалась. Следующее занятие с тем же заданием проходило на поле, где не было ни камней, ни палок, ни мусора, ничего — только грязь да чахлые кустики травы.

Лэндерс пришел в управление роты и прямо сказал, что хочет предложить свои услуги в качестве писаря. Услышав разговор, вышел из своей каптерки Превор. «О боже, вы и правда разбираетесь в этом хозяйстве?» Лэндерс кивнул: да, на Нью-Джорджии он вел дела целой стрелковой роты. «Послужные списки умеете вести? А вести книгу больных? И составлять суточные ведомости?» — спрашивал Превор. Лэндерс кивал. «Заходите», — пригласил он Лэндерса к себе и прикрыл дверь. Первый сержант и ротный писарь сидели повесив головы.

Как раз в эти дни из штаба Второй армии вернули для переделки пачку суточных ведомостей. «Мой первый сержант даже не знает, где они напортачили», — скривился Превор. Ведомости были составлены за первые две недели существования роты как воинского подразделения. Значит, и следующие тоже наверняка завернут. Книга больных была в таком же состоянии, если не хуже. Медчасть возвращала ее чуть ли не каждый день, хотя врачи все-таки занимались заболевшими. «А куда им деться? — говорил Превор. — У нас больных больше, чем здоровых».

С послужными списками положение было из рук вон, как явствовало из рассуждений Превора. Данные о переводе в них не заносились. Первый сержант и писарь боялись к ним притронуться: напишешь что-нибудь неверно, а потом неделю майся исправляй. «Нам уже пора составлять раздаточную ведомость на денежное содержание. А без заполненных списков мы ее не сделаем».

Лэндерс, кивая, деловито потер руки — как человек, готовый немедля приступить к делу. Помещение хорошо отапливалось, в углу на плитке стоял котелок с кофе. Разве сравнишь с никому не нужными полевыми занятиями под дождем?

— Разберетесь? — с надеждой спрашивал Превор. — Сумеете навести порядок?

— Обязательно, сэр, — заверил его Лэндерс, мысленно представив себе Нью-Джорджию, Уинча и его продолговатую книгу для суточных ведомостей. Он всюду таскал ее с собой, даже на передовую. Переплет из красной кожи обтрепался, но каждый лист был заполнен самым добросовестным образом. Уинч натаскивал его часами и не выбирая выражений, зато спокойно передоверял суточные ведомости Лэндерсу. Чтобы вести книгу больных, вообще ума не надо, только полный кретин не справится. Что до послужных списков, то и тут он прошел неплохую школу у того же Уинча и полкового кадровика.

— Да, сэр, сумею. Правда, мне не приходилось составлять платежную ведомость прямо по спискам.

— Бог с ними, со списками! — прервал его Превор. — Займитесь пока остальным.

Работа отняла у него целую неделю. Он поднимался затемно по команде, глотал вместе со всеми завтрак в стылой столовке, но после не бежал на построение, а шел в натопленную канцелярию, где уже грелся на плитке кофе. И надевал он не полевую форму, а повседневную, теплую. Мечта!

Пока Лэндерс переделывал старые ведомости, из штаба вернули новую партию, их тоже не приняли. В промежутках он переписывал с самого начала негодные листы в книге больных и одновременно заносил в нее новые данные вместо писаря. Если выпадало время, когда все уходили, он трудился над послужными списками, которые требовали абсолютного внимания. Иногда приходилось вкалывать и после ужина, но Лэндерс не имел ничего против: канцелярия была едва ли не единственным по-настоящему теплым помещением во всем расположении роты. Частенько, несмотря на поздний час, заглядывал Превор, интересовался, как продвигаются дела, и похваливал его.

Через десять дней Лэндерс уже заправлял всем бумажным хозяйством 3516-й. Точно так же, как когда-то заправлял в своей роте. (Господи, помоги ребятам, убереги их, бедных, от напастей, быстро добавлял он про себя, чувствуя уколы совести.) С той, правда, разницей, что он исполнял вдобавок обязанности первого сержанта, составляя то список нарядов на хозяйственные работы, то расписание занятий по взводам.

— Послушайте, Лэндерс, может, вы и за ведомость возьметесь? — спросил Превор как-то вечером. — Через три дня надо представить. Иначе перечеркнут красным весь список — и вся рота без денег.

Перечеркнут красным. Жирная линия красными чернилами, вычеркивающая из-за малейшей неточности имя из платежной ведомости, считалась по армейским понятиям высшей мерой наказания. Она означала, что солдат лишался месячного содержания.

— Могу, конечно, попытаться, — ответил Лэндерс. — Но я уже докладывал, что составлять платежку прямо по спискам мне ни разу не приходилось. Всегда ведомостью за прошлый месяц пользовался.

— А вы попробуйте, попробуйте! — убеждал его ротный. — Если получится, обещаю вам через месяц повышение. Лишнюю единицу в штатном расписании выбью — штаб-сержанта. Или оформлю вас командиром отделения.

— Не надо выставлять мне «отлично», лейтенант, — сказал Лэндерс, глядя прямо в глаза Превору. — Честное слово, не надо. Не желаю я никаких чинов от нашей поганой армии. Я давно так решил.

Превор пристально на него посмотрел, потом сказал:

— Вам не надо, а мне надо! И я это сделаю. И пожалуйста, не спорьте.

Лэндерс перевел взгляд на бумаги у себя на столе.

— Да поймите же, не верю я больше в нашу армию, в го, что она делает. И в страну нашу не верю. В человечество, к которому мы имеем несчастье принадлежать, тоже не верю. Гнусная порода, люди. Пропади они пропадом, ничего мне от них не надо.

Превор долго молчал.

— Хорошо, не будем об этом. Сделайте мне ведомость, и сержантство вам обеспечено… Я не хочу сейчас тасовать кадры, начинать увольнения. Это будет ударом для людей, все ведь надеются. Я не имею морального права… Кроме того, научатся со временем, втянутся.

— Я ценю ваши благородные побуждения, лейтенант, — кивнул Лэндерс, — но… сами они не научатся. Их учить надо. Если хотите, я мог бы натаскать людей. Я и в снабженческих вопросах разбираюсь, и столовой приходилось заниматься.

Раскосые глаза широко раскрылись.

— В самом деле возьметесь?

— Возьмусь. А на должность я не претендую. Просто мне обрыдла начальная подготовка и мерзнуть не хочется.

— От этого-то я вас могу освободить, — усмехнулся Превор. — Но повышение тоже обещаю. Даже если придется снять единицу в каком-нибудь подразделении.

Лэндерс улыбался.

— Кроме того, командование по головке не погладит, если вы начнете разгонять кадры.

Превор поглядел на него, словно колеблясь, и сказал просто:

— Не погладит. — Он хотел было идти, но остановился, махнул рукой. — По правде говоря, я и не могу никого прогнать. Не я их назначал, а командование. В противном случае меня сразу же с роты снимут.

— Придется ночью посидеть, — сказал Лэндерс. — Поэтому мне нужно место, чтобы не беспокоили. Суточные ведомости и книгу больных тоже пусть кто-нибудь возьмет, я не успею.

— Это мы сделаем. А расположиться можете у меня. — Превор неуверенно протянул руку.

Лэндерс пожал ее, хотя без особого воодушевления.

— Похоже, что кто-то из начальства катит на вас бочку. Это из-за того, что вы еврей?

Превор молчал, ему, видимо, не хотелось говорить на эту тему. Потом сделал характерное движение плечами и невесело усмехнулся.

— Наверное, из-за того самого.

— Ну хорошо, я начну, — сказал Лэндерс. — Но гарантировать, что кого-нибудь не махнут красным, я не могу.

Лэндерс просидел над ведомостью не вставая три дня и две ночи. На третью ночь он тщательно все вычитал и между делом поспал урывками. Утром он представил подписанную Превором ведомость в финчасть. Два дня спустя ее вернули утвержденную. Вся рота получила денежное содержание. Не было ни единого красного вычерка.

Попробуй выйди в военном городке на людное место и, остановив первого попавшегося солдата, скажи ему, что ты составил в только что сформированной роте раздаточную ведомость на сорока страницах, составил по послужным спискам и без единого красного вычерка, и тот изумленно ощерится во весь рот. Он уловит одно: б е з  е д и н о г о  к р а с н о г о  в ы ч е р к а, и только. Не многие знали, сколько труда надо положить даже на обыкновенную, очередную ведомость. Финчасть зверствовала. Там не допускали не то что ошибки — малейшего отклонения от формы. Никаких тебе зачеркиваний или подчисток. Даже помарка на одной — единственной букве в имени или в цифре личного номера солдата — и несчастный безжалостно вычеркивался. Лэндерсу же ко всему прочему приходилось писать по шесть-восемь строк дополнительных сведений под каждой фамилией, выискивая их в послужных списках.

Превор знал, чего это стоит, и благодаря ему узнала вся рота. Он принес в канцелярию бутылку шампанского, и офицеры с писарями распили ее за здоровье Лэндерса. Тот шел под дождем в казарму, еще не зная, что в глазах 3516-й стал героем. В столовке солдаты встретили его дружными криками. У каждого в бумажнике было месячное жалованье, и каждому хотелось пожать ему руку или похлопать по спине. Через месяц ему дали сержанта, и ни одна живая душа не возражала.

Только Лэндерс не испытывал ни радости, ни гордости. Расскажи он Уинчу о своем настроении, тот бы фыркнул и выругался. А если бы рассказать Стрейнджу, тот сразу поставил бы диагноз: совсем рехнулся парень.

Сам Лэндерс знал причину подавленности. Он нутром чувствовал, что что-то надвигается. У Мариона Лэндерса иначе не бывает. И он знал, что еврей Превор не удержится на роте. А когда Превора уберут, одному господу известно, что будет с 3516-й.

Интересно, Уинч в командном корпусе Второй, откуда им возвращали суточные ведомости, — знает он о его успехах, спрашивал себя Лэндерс.

 

Глава двадцать пятая

Уинч знал об успехах Лэндерса — так же, как знал все и об остальных ребятах. Работы у него было не выше головы, и это позволяло ему заниматься посторонними вещами.

За то время, что он пробыл в Кэмп О'Брайере, Уинч успел установить прочные связи. С помощью Джека Александера у него образовался широкий круг знакомств, который, в сущности, представлял собой разветвленную сеть стукачей, охватывающую и аппарат начальства военного городка, и места расположения находившихся в нем частей, и Общевойсковой госпиталь Килрейни, и штаб Второй армии в Люксоре.

Уинч не любил их так называть — с т у к а ч и, лучше говорить — приятели, дружки. Но его люди не были ему ни приятелями, ни дружками, они были именно стукачами. Отношения с ними строились так, что они только с виду были приятелями и дружками, чтобы не уколоть ничье самолюбие. Кому охота слыть за стукача? Рядовые, сержанты, уорент-офицеры — кто из хозяйственной части, кто из подразделения связи, кто еще откуда, — все они время от времени поодиночке наведывались в пивной зал при гарнизонном доме торговли, чтобы доложить Уинчу новости, но выглядело это честь честью — заскочили пивка с ним выпить.

Уинч усаживался за большой стол в углу, отгороженный от остального зала низенькой перегородкой из алюминиевых реек, — здесь начиналось просторное помещение для сержантского состава. Ему резервировали этот стол каждый божий день, едва наступал вечер — тот час, который в офицерских клубах называют «коктейльным». Здесь Уинч и вел, так сказать, прием.

Неизменной темой разговоров были местные слухи. Под видом слухов стукачи со всего городка передавали Уинчу свою информацию. Не знаю, можно ли этому верить, но говорят, что… Такой-то совсем, видать, спятил: утверждает, будто… Там-то и там-то слышали, как…

Уинч держался по-свойски: откалывал шуточки, хохотал, угощал пивом и одновременно раскладывал по дальним и ближним полочкам памяти все, что могло пригодиться. А пригодиться могло многое. Первое время перед ним стояла налитая до половины кружка с пивом, к которой он, однако, не притрагивался. Потом с нетронутого пива он перешел на сухое белое вино, выпивал иногда стаканчик — другой. Вино он приносил бармену сам.

Уинч ненавидел алюминиевую перегородку и ненавидел два огромных, сверкающих никелем и разноцветными огнями автоматических проигрывателя системы «Вурлитцер», которые не переставая гремели на полную мощность, пожирая при этом по никелю и по четвертаку огромные суммы. Если уж понадобилась перегородка, почему не поставили деревянную, как полагается в пивном зале? И ему осточертели модные песенки — чувствительные, слезливые или боевые, патриотические, все эти «Сентиментальные путешествия» Дины Шор, «Мы еще увидимся с тобой» Веры Лини, «Я мимо проеду» Дика Хаймза, «Все или ничего» Фрэнка Синатры, «Я слышал эту песенку давно» Хелен Форрест. Пластинки шептали, грохотали, стонали, и в зале, мешаясь с табачным дымом, стояла густая звуковая завеса, под прикрытием которой стукачи передавали Уинчу свои донесения.

Поэтому Уинч был наслышан о Гарри Л. Преворе и 3516-й роте задолго до того, как туда попал Лэндерс. Ему доносили, как Лэндерс выручает Превора и как особенно выручил с раздаточной ведомостью благодаря блестящим канцелярским навыкам. Еще бы! Сколько титьку у матушки Уинча сосал. Он, конечно, сразу же узнал о том, что Лэндерсу дали сержанта, а через месяц повысили до штаб-сержанта.

Повышения повышениями, а малый еще хлебнет горя, думал Уинч. Он был убежден, что Лэндерс выручает Превора и роту по моральным соображениям. Если так, ему несдобровать. Уинч держал лейтенанта Превора в поле зрения с самого начала, как только тот появился в Кэмп О'Брайере, через неделю после него самого. И он знал, что Превор и два других офицера — еврея, прибывших с той же группой, постоянно подвергаются всяческой дискриминации.

Вообще-то Уинча и его отдела это никак не касалось, но ему было любопытно наблюдать, как развиваются события. Среди офицеров Второй армии были и другие евреи, и немало, а иные занимали даже высокие посты. Все они прижились здесь, обзавелись знакомыми и связями. Но ни один из этих принятых за своих, прочно сидевших евреев палец о палец не ударил, чтобы прямо или косвенно помочь Превору и двум другим. По словам сержантов — стукачей, они были настроены против них даже больше, чем остальные офицеры — чистокровные янки. За кресла держатся — таково было общее мнение.

Уинч считал это нормальным. Он не имел ничего против евреев и вообще против кого бы то ни было. Лэндерсу же до всего есть дело. Только из его благородного негодования один пшик выйдет, потому что защищать Превора — пропащее дело. С самого начала, как он принял командование 3516-й, стало ясно как день, что слетит, бедолага, не удержится на роте.

При существующих во Второй армии порядках Уинч предвидел два возможных поворота событий. Первый — если Превору удастся привести в чувство доставшийся ему сброд и превратить роту в более или менее нормальное подразделение. Тогда командование поставит над ним какого-нибудь оставшегося без назначения любимчика капитана, и тот будет снимать пенки, сбитые из пота и крови бедного лейтенанта. Другой, более вероятный, — если Превор не сумеет сделать роту по-настоящему дееспособной. Тогда его освободят, опять заставят формировать какое-нибудь новое подразделение, за ним потянется хвост не справившегося с обязанностями, а роту перебросят в Европу с каким-нибудь другим, таким же незадачливым и зеленым, командиром.

Не исключен и третий, самый худший вариант: Превор попросту махнет рукой на роту, и тогда, чтобы избавиться от него, беднягу вместе с озлобленной, распоясавшейся шарагой полукалек и штрафников кинут на передовую на самый гиблый участок. Как ни крути, Превору не поздоровится. И Лэндерсу не поздоровится, если он вздумает выкладываться, чтобы выручить своего ротного. Уинч пока не очень представлял, как поведет себя Лэндерс, когда столкнется с одним из этих трех неминуемых вариантов.

Между тем у Марта Уинча тоже были свои проблемы. Его личная жизнь складывалась из Кэрол и его ночных кошмаров. Кошмары теснили Кэрол и все остальное.

Сразу же по возвращении в Штаты у Уинча бывали периоды, когда он испытывал неудержимую потребность засыпать со штыком или пистолетом под подушкой. Дурь, что и говорить, но он чувствовал себя в безопасности, как ребенок, с головой укрывшийся одеялом. Пистолет был 45-го калибра, он присвоил его, списывая в роте потерянное и украденное оружие, а обзавестись на фронте штыком — не проблема. Несколько раз он так и спал в госпитале — засунув пистолет или штык под подушку, потом перестал, но оружие припрятал в вещах. Сейчас это странное желание снова навалилось на Уинча, и только присутствие Кэрол останавливало его. Зато, когда он ночевал у себя, в городке, он непременно брал в постель штык или пистолет. Засыпая, он ощущал нагретый металл под рукой, и это успокаивало.

Уинч считал, что его ночные кошмары вроде бы никак не связаны с желанием иметь при себе оружие. И тем не менее они снова начали преследовать его. Теперь ему попеременно снились три разных сна. И не только ночью. Стоило ему прилечь или задремать в кресле, как тут же выплывали страшные видения. А совсем недавно случилось то, чего он так боялся: мучивший его кошмар вырвался наружу. Он выдал свою тайну.

Ему опять приснилось, будто они попали под минометный огонь, и он начал бредить во сне. Кэрол разбудила его среди ночи и сказала, что он выкрикивал что-то непонятное. Она разобрала только одну фразу, он ее несколько раз повторил: «Выводи их отсюда! Выводи!» Наверное, нехороший сон? Что-нибудь про войну?

— Да нет, — ответил он, — Война тут ни при чем.

Он видел жадное любопытство в ее глазах. Он понимал, как ей хочется услышать что-нибудь необыкновенное, романтическое, о чем она могла бы вспоминать, когда будет постарше, когда постареет. Но ему не хотелось разочаровывать ее, не хотелось говорить правду.

— Не обращай внимания, просто дурацкий сон, — сказал Уинч, еще не придя в себя.

— Ты чем-то серьезно расстроен, — настаивала Кэрол.

— Есть немного. Ничего, пройдет.

То ли желая утешить его, то ли повинуясь женскому чутью, она повернулась к нему, и он ткнулся в ее теплую тугую грудь и целовал, целовал без конца, пока Кэрол не застонала…

Он уснул, но через какое-то время перед глазами опять поплыли какие-то новые, непонятные картины. Очнувшись, он долго смотрел на спящую Кэрол. Он догадывался, что теперь она будет донимать его расспросами, и не ошибся. В следующий раз она завела разговор на эту тему, потом еще и еще. И бред тоже, однажды вырвавшись наружу, словно разворотил запруду: Уинч стал все чаще и чаще разговаривать и кричать во сне. Кэрол приходилось расталкивать его чуть ли не каждую ночь. Дошло до того, что он теперь боялся уснуть при ней, и в результате у него развилась бессонница, которой он сроду не знал, даже в самые тяжелые дни на Гуадалканале и Нью-Джорджии.

Два новых кошмарных сна, одолевавшие Уинча, были совершенно непохожи один на другой ни картинами, ни значением. И оба непохожи на старый, привычный. В одном на него нападал японец — иногда офицер с мечом, иногда свирепый бывалый сержант со штыком наперевес, насаженным на старое, давно снятое с вооружения ружье. Японец шел прямо на него. У Уинча был пистолет 45-го калибра, и он знал, что в конце концов убьет японца. Но дело было не в этом, а в том, что они оба были под сплошным минометным огнем. Японец не обращал на огонь никакого внимания. Сам же Уинч пригибался, когда рядом шлепалась и разрывалась мина, а это случалось каждые две-три секунды. Он выстрелил раз, другой — и промахнулся, потом еще — и опять промахнулся, потому что в этот момент рядом вырастал разрыв. Японец шел, как ни в чем не бывало. Уинч знал, что тот не достанет его, что он последнюю пулю всадит в противника в упор. И все равно победителем в поединке выходил японец, потому что он был готов умереть, а он, Уинч, нет. Он ждал, пока японец подойдет поближе и он прикончит его, ждал, пригибаясь под минами, в ужасе от того, что не может побороть страха перед смертью.

Другой сон был с каким-то раненым. Уинч так и не разобрал, кто это. Наверняка не Джеклин, потому что он на самом деле видел, как убили парня, и вспоминал во сне, как это было, когда видел того, другого. Он упал так же, как и Джеклин, — навзничь, раскинув руки и вздернув подбородок, но головой вверх, а не вниз, как Джеклин. Он был живой, но шквальный огонь мешал подобраться к нему. Когда выстрелы немного стихали, Уинч слышал, как он зовет на помощь, умоляет вынести его из-под огня. Однако Уинч ничем не мог помочь ему. Ротного убило, командование перешло к нему (в действительности при Уинче ни одного ротного не убило). Он отвечал за сто шестьдесят человек, окопавшихся позади него, не имел права рисковать операцией и потому ничего не мог сделать — ни послать кого-нибудь, ни поползти сам, потому что роте без командира нельзя. Внизу все так же стонал и звал на помощь раненый, противник продолжал вести безостановочный огонь, и каждая пулеметная очередь снова и снова прошивала его пулями, но он все еще был жив. Несчастный не хотел умирать.

Уинч ни разу не рассказал Кэрол о том, что ему снится по ночам. Хотя кошмары помимо его воли все чаще выливались в бред, он все еще верил, что если будет молчать, не будет говорить на эту тему, то избавится от них и снова научится держать себя в руках. И еще потому, что Кэрол была заинтригована его вскриками и разговорами во сне. Слишком заинтригована, чтобы открыться ей. Она любила слушать про войну, и самые жуткие, самые чудовищные подробности доставляли ей почти что чувственное наслаждение. Как мальчишке, которого безудержно влекут страшные фильмы с Дракулой. Это потому, что она не знала, что такое война. Если бы она видела ее своими глазами и пережила бы, что довелось пережить ему, то она поняла бы, что война не жуть и не ужасы, а горе. Но Уинч знал, что она не поймет. Мало кто из цивильных понимал это.

Так или иначе, у Кэрол хватало собственных забот. Начались они с приезда ее жениха на рождество. Он по-прежнему рвался в армию, дома у него только и разговоров было об этом. Он решил бросить колледж и идти добровольцем. Родители были против, особенно мать. И родители Кэрол тоже были против: зачем ей выходить замуж за молодого человека, которого вот-вот пошлют в Европу, пусть он из хорошей семьи и со связями. Решающее слово оставалось за самой Кэрол. И она не преминула поделиться своими огорчениями с Уинчем.

Как она и предполагала, они сумели встретиться только раз за все праздники, так что он узнал обо всем позднее, уже в январе.

— Ты сама-то хочешь, чтобы он пошел в армию, или нет? — спросил он строго, как у подчиненного.

Кэрол состроила жалостливую мину и захныкала.

— Не хочу я, чтобы он шел в армию. Но и замуж за него не хочу. Мне кажется, я не люблю его. Я тебя люблю.

— Не впутывай меня, пожалуйста, — оборвал ее Уинч, — Я не в счет.

— Нет, в счет! — запротестовала Кэрол. — Но все равно я не хочу, чтобы он шел в армию. Раз его родители против. Его мама, бедная, вся извелась. И папу старенького жалко. Он добился для него отсрочки. Я обязана прислушиваться к их мнению. Мне просто не хочется за него замуж… А если он останется, значит, мне придется идти за него. Придется ведь, правда?

Ясно, чего она ждет от него, не ждет — напрашивается.

— Необязательно, — сказал он.

Кэрол повернула голову и пристально смотрела на него большими темными глазами. Левый зрачок немного скосил, потом снова встал на место.

— Просто так он не послушает меня, не останется. У него своя голова на плечах.

— Послушает, еще как послушает, — продолжал Уинч уверенно. — Скажи ему, что у тебя любовник, и все.

Бегающий косящий зрачок делал ее неотразимой.

— А-а… И ты думаешь, он поэтому останется? А не получится наоборот? Возьмет да и сбежит с горя в армию.

На Уинча вдруг опять нахлынуло то же самое чувство, которое по разным поводам все чаще и чаще возникало у него с недавних пор. Смотришь и не знаешь, то ли явь, то ли сон. Неужели она в самом деле верит в то, что говорит? Похоже, что верит.

Люди вот понаделали оружия, запаслись бомбами и пошли гурьбой убивать других — это по-настоящему, всерьез? Похоже, что так. Людей взаправду убивают? И они действительно больше не живые? Или это все понарошку, как у детей, когда они играют и балуются.

Человек строит дом. Это доподлинно дом или просто груда бревен, сложенных и сколоченных, которую люди сообща решили назвать домом?

От таких пугающих мыслей кружилась голова, как будто он стоял над бездонной пропастью. И Кэрол снова удержала его.

— Нет, это непорядочно. Вот если бы я была уверена… — Потом, подумав, она сказала, скосив глаза — Так я и сделаю.

— Я могу, конечно, ошибиться, — протянул Уинч. — Зато мы сможем продолжать встречаться.

— Да, так и сделаю, — еще раз решительно заявила Кэрол.

Само собой, ничего подобного Кэрол не сделала. Не хватило духу, сообщила она Уинчу при следующем свидании. Вместо этого она уговорила жениха ехать обратно в колледж и пообещала приехать к нему на недельку. Тот согласился. Они договорились, что она поедет в Кливленд в конце января.

Несколько недель до ее отъезда они встречались почти каждый день. И всякий раз ровно в четыре утра она поднималась, одевалась аккуратно, красилась и к половине пятого была уже у себя. Дома ее никто не ждал, никто не вставал в такую рань. Но она неукоснительно следовала правилам игры. Когда мать в половине девятого приходила будить Кэрол, дочь всегда была в постели.

Уинчу оставалось до подъема еще часа три, и потому, не вставая с кровати, он с любопытством наблюдал, с каким тщанием Кэрол приводит себя в порядок. Она была так прелестна по утрам, так трогательно следовала церемонии одевания, что ему снова хотелось затащить ее в постель. Но порядок есть порядок, и Кэрол выдерживала церемонию до конца.

Вернувшись из Кливленда, она объявила, что у нее появился новый друг. Из-за него-то она и пробыла там три недели вместо одной. Сам он из какого-то городка в Огайо, примерно такого же возраста, как и ее жених. Они с Уинчем уже пришли в его квартиру с холода, и она снимала шубку. «Может, мне лучше за него пойти? У него и денег побольше, и уже положение. И предки просто удивительные, воспитанные такие, особенно мама. Ах, Март, как я тебе благодарна! С тобой я стала совсем взрослая!»

Кэрол бросила шубку на диван и закружилась по комнате.

Уинчу показалось, что он услышал прощальную барабанную дробь.

Вдруг она остановилась и жалобно хныкнула.

— Но не люблю я его ни капельки! Я же тебя люблю! — Она подбежала к нему, обхватила за шею, крепко прижалась грудью. На каблуках она была ростом почти с него.

— Уф! Нет, я в таком состязании не участвую, — сказал Уинч. — Помнишь, я тебе с самого начала говорил?

Он запустил руки ей под свитер, обнял и, спуская ладони вниз, легонько ощупывал кончиками пальцев ее спину и бедра, словно набирая про запас сладостных ощущений близости. Чтобы вспоминать потом и помнить долго.

— Боже мой! Что же с нами будет? — тихо спрашивала Кэрол и терлась щекой о его ухо. — Что же нам с тобой делать?

— Может, баиньки? Ты как на это смотришь?

Когда все кончилось, Уинч вдруг почувствовал, что задыхается. Это, наверно, от сердца. Немного погодя стало лучше, почти совсем прошло, потом снова началось удушье, такое же болезненное, как и сначала. Уинч не понимал, почему такие перепады. Мучительно не хватало воздуха, он встал и принялся ходить по комнате, чтобы Кэрол не заметила, как ему плохо.

В те самые дни, когда Кэрол была в Кливленде, состоялась свадьба Бобби Прелла.

Уинч знал о приближавшемся торжестве, но никак не думал, что его позовут. Он держал постоянную связь со Стрейнджем по телефону, один раз во время рождественских каникул они даже провели вместе вечер в «Пибоди». Стрейндж и ввел его в курс планов их однополчанина.

И тем не менее он был удивлен, получив приглашение. Прелловы каракули не годились для такой роскошной тисненой карточки. Круглые с завитками и наклоном влево буковки, выписанные рукой прилежной ученицы, могли принадлежать только крошке Делле. Делла Мей… Кинкейд, так, кажется? Уинч не мог взять в толк, зачем ей вздумалось приглашать его. Он сразу же заподозрил Стрейнджа и позвонил ему.

Нет. Стрейндж не говорил ей, чтобы пригласить Уинча. И Преллу не говорил. Она сама отвела его в сторонку, когда он навещал Прелла, и спросила, кого надо пригласить. Среди прочих он, натурально, назвал и его, но предупредил, что Прелл может воспротивиться. «Это я возьму на себя», — отмахнулась она. Лэндерс тоже получил приглашение, докладывал Стрейндж, и Корелло, и Трайнор, вообще все наши. С другой стороны, их не так уж много осталось.

— Выходит, не переломил ее? — спросил Уинч.

— Выходит, не переломил, — отвечал Стрейндж.

— Ну что же, наверно, приду. Почему бы и нет? — У Уинча вдруг запершило в горле, он прокашлялся. Нежданно — негаданно на него навалилось что-то непонятное и бешеное. Он затряс головой, как пес, зажавший в пасти пойманную крысу. — Сдалась ему эта женитьба! — хрипел он в трубку. — Ведь едва ноги таскает! На что они жить-то будут, когда его демобилизуют? Он что, с ума сошел?

— А куда ему теперь деться? — в трубке раздался сухой зловредный смешок. — Ты разве не знаешь? Разве я тебе не говорил? Залетела девка.

У Уинча вырвалось изумленное восклицание. В голосе Стрейнджа сначала было прорезалось что-то сатанинское. Народу будет — пропасть, рассказывал он, Уинч многих знает. Торжество что надо готовится. А насчет того, как жить будут, можно не беспокоиться. Его, видать, вообще не демобилизуют. Говорят, что даже лейтенанта дадут, первого.

Уинч презрительно фыркнул, попрощался и, повесив трубку, тут же забыл о Прелле. Будь он прежним Мартом Уинчем, он немедленно позвонил бы Джеку Александеру, но он никуда не стал звонить. Поэтому, прибыв в назначенный час, он удивился, но быстро усек, что к чему.

Венчание происходило в госпитальной церкви. Организацию торжества взяло на себя командование, справедливо рассчитывая, что не останется внакладе. Руководил мероприятием полковник Стивенс. Если бы Уинч почаще заглядывал в офицерский клуб, он бы уже давно узнал о предстоящем событии.

После церемонии бракосочетания в рекреационном зале, специально подготовленном для этой цели, был устроен пышный прием. «Другие люди», о которых тоже упомянул Стрейндж, были большей частью из гражданских. Кто с бокалом шампанского, кто с чем покрепче — по залу прохаживались члены Торговой палаты и престижных клубов «Ротари», «Кивание», «Львы», «Сохатые» с женами и без оных. Кроме того, на торжество дружно прибыл контингент дам из Объединенного женского клуба. Словом, присутствовали представители всех тех организаций, где выступал Прелл, агитируя за приобретение облигаций военного займа.

Гости чувствовали себя как нельзя лучше. Они восторгались Преллом и невестой и были рады случаю людей поглядеть и себя показать, особенно на мероприятии, которое собрало кучу журналистов и фоторепортеров. Когда в свете фотографических вспышек Прелл и Делла Мей солдатским штыком разрезали свадебный пирог, цивильные гости дружно захлопали.

На протяжении всей церемонии, конечно же, фигурировала Почетная медаль конгресса. Прелла попросили повесить ее на шею, когда делалась официальная фотография молодоженов. Его попросили снова надеть ее, когда они с Деллой Мей резали торт. И еще раз, когда репортеры фотографировали новобрачных вместе с полковником Стивенсом для газет. Каждый раз Прелл аккуратно складывал ленту и убирал орден в коробочку.

— Ну, что скажете, Март? — раздался рядом голос полковника Стивенса.

— По первому классу устроено, сэр! — заулыбался Уинч. — Облигации, наверно, нарасхват!

Полковник хмыкнул.

— Ну, не сейчас, разумеется. Но пойдут.

Уинч был рад, что догадался надеть новую, сшитую на заказ парадно — выходную форму и нацепил планки. Приходилось вести вежливые разговоры с городскими гостями. Все как один без устали восхваляли Прелла, а когда они узнавали, кто такой Уинч, радости их не было предела. Можно представить, как он гордится, что под его началом служил герой — орденоносец! Уинч неизменно говорил, что он горд и польщен этим обстоятельством.

Сквозь толпу к нему пробрался Стрейндж, и они отошли в спокойный уголок.

— Ты, я вижу, без своей цыпочки? — сказал Уинч.

— Угу. Такие сборища не по ней, — ответил Стрейндж. — А ты тоже?

— Моя уехала. Да и не стоило бы ее тащить сюда. Ее тут каждая собака знает.

Стрейндж рассказал Уинчу, что Прелл сделался записным оратором, такие речуги насчет военного займа толкает. Публике нравится, что он без затей, и полковник Стивенс даже рекомендовал начальству в Вашингтоне, чтобы его отправили в пропагандистское турне. Не сразу, конечно, парню нужно малость подлечиться, ноги пока еще не очень. А потом пошлют, говорят, в Голливуд. Так вот оно все и устроено, заключил Стрейндж, чтобы оставить его в армии и при деле. По крайней мере до конца войны.

— Ну что ж, значит, все у него в наилучшем виде образовалось, — сказал Уинч, неожиданно для себя почувствовав огромное облегчение. Хуже всякой пытки — не пить на людях. Уинч подошел к бармену, спросил, нет ли сухого. Сухое нашлось.

— Как тебе сказать, — качал головой Стрейндж. — Сам-то Прелл не больно радуется. Ясное дело, в армии остаться здорово. Но он в действующую хочет.

— А кто не хочет? — пробурчал Уинч, и Стрейндж понимающе кивнул.

— Нет, он правда хочет, считает, что это его долг. Циркулярный душ каждый божий день принимает, и упражнения для ног по целым часам, прямо через силу парень работает. Иначе вообще бы не смог ногами двигать.

— Ногами ходить — одно, а пехота — другое, — возразил Уинч. — Перебиты же они у него.

— Да сам знаю, — отозвался Стрейндж.

Уинч кинул взгляд в ту сторону, где находился Прелл с крошкой Деллой Мей. Тот снова сидел в коляске. Он стоял на ногах во время свадебного обряда, вставал, когда фотографировали и когда они с Деллой резали торт, и даже походил немного по залу. Но и эта малая малость потребовала от него напряжения.

Войдя в зал, Уинч сразу же подошел к Преллу, протянул ему руку и поздравил с законным браком, а Деллу поцеловал в щеку. На лице у нее было все то же выражение святой невинности. Прелл держался как надо. Он пожал протянутую руку, сказал «спасибо», но улыбку даже не пытался изобразить.

Потом Уинч раза два ловил на себе его взгляд — такой же застывший, ничего не говорящий, непроницаемый; он попробовал подмигнуть ему, но Прелл то ли не заметил, то ли не хотел заметить и отвернулся.

— Тут встречаю его, — брюзжал Стрейндж, следя за Уинчевым взглядом, — мы одни были, он мне и сознался. Как в первый раз легли, так и понесла. Ахнуть не успел.

Уинч фыркнул и отвел глаза от Прелла. Он вдруг сообразил, что нигде не видно Лэндерса, нету его, потом его взгляд случайно упал на доброволку из Красного Креста, которая в этом самом зале по будням учит инвалидов плести корзины. Она явно была из дамского клубного контингента и вполне ничего выглядела. Вместо серой униформы на ней было дорогое вечернее платье — сразу скажешь, из богатых, и светлые волосы, хоть и не длинные, не как у молодой, очень даже соблазнительно завиты. Безо всякого тебе колпака дурацкого.

Уинча внезапно охватило безумное, безудержное желание подойти к ней, взять ее одной рукой за грудку, легонько так, нежненько, а другой вылить полный бокал вина на голову, прямо на ее ослепительную прическу. Желание было так сильно, что каблуки сами оторвались от пола и ноги пошли к дамочке. Спохватившись, Уинч круто отвернул в сторону, залпом выпил вино и поставил бокал.

— Ты как хочешь, а я сматываюсь, — прошипел он Стрейнджу. — Меня от таких сборищ воротит.

— Меня тоже. Давай вместе.

Выйдя в коридор — такой знакомый, исхоженный взад — вперед, — Уинч достал из кармана платок и вытер выступивший на лбу пот. Рука его едва заметно дрожала. Еще немного, и он бы… Ни с того, ни с сего.

— Кстати, как твоя благоверная смотрит, что ты на гостиницу все деньги угрохал? — услышал он свой голос.

— Никак не смотрит. Не ее деньги-то, мои.

— А-а… — промычал Уинч.

— Она на своем оборонном в Цинциннати сама дай бог загребает.

— А как она смотрит, что у тебя эта есть, Фрэнсис? Тоже не знает?

— Вряд ли она чего знает, — ответил Стрейндж, неторопливо выбирая слова. — Догадывается, может, — это другой разговор. — Он помолчал и добавил — Все едино, разошлись мы.

— Ну? А я и не знал.

— Подполковник у нее какой-то есть. Давно уже с ним крутит.

— Понятно, — протянул Уинч. — Выходит, еще один потерпевший.

— Угу, вроде того. Потерпевший — это ты верно. Только с ней, видать, и раньше такое бывало. Еще до войны.

— Факт. У них у всех бывало.

— Твоя-то как?

— Моя? Живет себе…

— Понятно, живет. Где?

— Не здесь, не в Люксоре. — Они уже вышли из корпуса и шли по дорожке к главным воротам, за которыми выстроились такси.

Уинч назвал адрес городской квартиры и укатил. Он не оглядывался назад. Со Стрейнджем полный порядок. За такого волноваться нечего. Прочно на земле стоит, как валун, не сдвинешь. Вот только за Прелла беспокоится. От усталости Уинч не мог сообразить, хорошо это для того или плохо.

В веренице мыслей снова заскребла одна — о Лэндерсе и о том, почему он не пришел. Что-то тут не то, не то… Уинч задремал под мерный рокот мотора, но его разбудил японский сержант, который шел на него со штыком наперевес.

— Эй, — окликнул он водителя. — Я ничего сейчас не говорил? А то сморило меня.

— Да вроде нет, — сказал шофер.

Уинч успокоено откинулся на спинку. Они уже подъезжали к его дому. В голове у него было вязко, как на проселке после дождя. Уинч не был уверен, сумеет ли он в конце концов урезонить Лэндерса.

Так вышло, что ровно через неделю после Прелловой свадьбы Гарри Л. Превора отстранили от должности. Вместо него на 3516-ю квартирмейстерскую роту по снабжению ГСМ пришел капитан Мейхью.

 

Глава двадцать шестая

Ничто не могло удержать Лэндерса, и он с самого начала ввязался в события.

Они были немного наслышаны о капитане Мейхью, так что новость не застала их врасплох. Кроме того, накануне вечером Превор провел беседу с сержантским составом подразделения. И все-таки Лэндерса огорчила и рассердила печальная, растерянная улыбка на лице лейтенанта, когда днем в канцелярию заявился Мейхью, чтобы принять командование ротой.

У Лэндерса была простая и веская причина не прийти к Преллу на свадьбу: он работал. В списке личного состава он уже числился штаб-сержантом и командиром отделения. Конец дня, то есть то самое время, когда в госпитале происходила церемония, да и весь вечер у него обычно были загружены. Он обучал сержантов делопроизводству, проверял или переписывал накопившиеся с утра бумаги. Чтобы удержать в роге Превора и уберечь ее от всяких мейхью. Все его чувства с Бобби Прелла перешли на Гарри Превора и на 3516-ю, хотя он понимал, что со стороны лейтенанта было неразумно давать ему сержанта и отделение.

Когда прибыл Мейхью, Лэндерс со всем пылом души был готов отстаивать Превора, и одновременно его пронизал ток нервного возбуждения, какое испытываешь, сталкиваясь с чем-то знакомым и опасным. Это не был плод расстроенного воображения невротика, а реальная угроза человеку. В объединившихся великих хваленых штатах Америки выползало что-то живучее, цепкое, злобное, как в гитлеровской Германии и Японии, — то, с чем надо было бороться. Тревожное ожидание даже вытесняло в Лэндерсе сожаления по поводу снятия Превора.

На следующее утро, после побудки, рота гурьбой выкатилась на холод для построения. Капитан Мейхью принимал рапорт, а Превор в качестве заместителя командира стоял в пяти шагах позади него, и на его широкоскулом лице была та же печальная, растерянная улыбка. Лэндерс кипел от благородного негодования.

Накануне передачи командования Превор собрал в дежурке писарей и сержантов по кухне и снабжению, то есть «ядро» роты, и провел с ними беседу. Потом он вызвал весь сержантский состав и произнес небольшую речь.

Смысл ее сводился к тому, чтобы они не вздумали поднимать бузу.

— Я не знаю, как вы относитесь лично ко мне. На эту тему у нас разговора не было. Одни, наверное, лучше, другие хуже. Но мне не хотелось бы, чтобы ваше отношение ко мне отражалось на вашем отношении к роте. Наша служба, наша рота — вот что главное. Когда она формировалась, к нам пришли разные люди, из разных мест. Многие из них… — Превор усмехнулся, — были недовольны назначением и порядками. И все-таки нам всем удалось сколотить надежную хорошую команду, где люди научились помогать друг другу. Это было самым трудным, но мы сделали это и имеем право гордиться результатами. Рота должна сохранить достигнутый уровень. К нам приходит новый командир, у которого могут быть свои методы. Это естественно. Но метод — это только форма, он не затрагивает сути дела, главного. А главное у нас есть, и давайте с честью сохраним это главное.

По мнению Лэндерса, речь была почти что безупречна. Превор, конечно, мог бы обойтись без мудреных слов вроде «метод» или «форма», которые вряд ли дойдут до всех, зато он говорил с достоинством и от начала до конца искренне. Придраться к нему было невозможно. Лэндерс подумал, что на месте Превора он не сумел бы сохранить столько благородства.

Прощаясь с управленческим ядром, лейтенант высказался яснее.

— Я знаю, стоит вам захотеть, вы ему желтую жизнь устроите. Так вот, я прошу вас как о личном одолжении — не делайте этого, не надо. Я не знаю, что он собой представляет, но и вы не знаете. Будем надеяться, нормальный командир, не хуже других.

Лэндерс быстро понял, как заблуждался Превор. Ротный Мейхью оказался хуже не придумаешь.

Мейхью признавал только приказ. Таких командиров не интересует, что нравится подчиненным, а что нет. Он был готов на все, чтобы настоять на своем. А ему досталось подразделение, где мало что умели делать и еще меньше хотели делать. Он, очевидно, так и не уразумел этого обстоятельства. Его самонадеянность была невыносима.

Он тоже произнес речь и сразу же настроил роту против себя. Центральный ее мотив звучал примерно так: «Поиграли, и хватит. Пора наводить порядок». Во-первых, они уж никак не «играли». Во — вторых, каждый знал, что порядок в основном есть. Он упустил из виду, что обращается не к зеленым призывникам, а к бывалым воякам, которых как только не мололи, да не перемололи. Мейхью длинно распространялся на эту тему перед ротой, замершей в положении «смирно» на ветреном плацу. Сам он не счел нужным стать как положено, а прохаживался взад — вперед вдоль строя и даже похлопывал себя по бокам, чтобы согреться. Когда капитан наконец принял ненадолго положение «смирно», рота уже невзлюбила нового командира.

Он хорошо знает настроения американского солдата, заявил Мейхью, сам из рядовых вышел. Поэтому пусть никто не рассчитывает на поблажки. Вытянувшись в струнку, Лэндерс внимал словам ротного и мысленно представил себе, как тот шагает по головам и многие давит в лепешку, карабкаясь наверх.

Придя в новое подразделение и сменив командира, которого более или менее уважали, Мейхью, разумеется, оказался в невыгодном положении. Но это не интересовало ни Лэндерса, ни кого другого. Естественно, что на Превора народ сразу же стал глядеть как на святого, хотя раньше отнюдь не все были от него в восторге.

Больше же всего роту покоробило то, что Превора оставили у Мейхью заместителем. Нужно придумать такое — выставить человека на позорище! Потому что как ни крути, прежнему командиру при новом все равно позор и унижение. То, что Мейхью был в чине капитана и, строго говоря, имел преимущество перед Превором, не играло, по общему мнению, никакой роли, что бы ни думало штабное начальство. С Превором обошлись несправедливо, сподличали, это всякому понятно, кроме как командованию Второй армии. И переживает человек — это тоже видно. Так не поступают.

В роте сразу же начался разброд. Показатели боевой подготовки снизились, на построения собирались кое-как, участились случаи препирательства со старшими и прямого неподчинения. Сержанты смотрели на беспорядок сквозь пальцы. Есть десятки способов ставить начальству палки в колеса, притом безнаказанно, а теперь и подавно, когда у солдат появился общий враг. Превор тоже заставлял делать бестолковые вещи — вроде осточертевшей начальной подготовки. Но тогда они кляли штабных крыс. Сейчас кляли Мейхью — независимо от того, виноват он или нет. Рота быстро превращалась в скопище недовольных.

Лэндерс пока не высовывался, помалкивал. Он держал негласное обещание Превору не затевать бузу, хотя его так и подмывало кинуться в драчку.

Через два — три дня после принятия роты Мейхью вызвал его к себе для конфиденциального разговора.

— Нам нужно кое-что прояснить, — начал он.

Помещение управления роты было уже не то, что раньше. При Преворе сюда частенько заглядывали сержанты со всей роты, чтобы пообщаться и выпить кружку кофе. Теперь их здесь не жаловали, а кофе вообще предназначался только для офицеров, даже писарям не доставалось. Вдобавок единственный телефонный аппарат в роте стоял в кабинете у Мейхью, и, когда Лэндерсу или первому сержанту надо было позвонить, приходилось каждый раз идти к нему.

— Я знаю, что вас здесь считают незаменимым, сержант, — говорил Мейхью, восседая за столом. — О вас даже наверху наслышаны. — Он улыбнулся. — Однако я усматриваю непорядок с вашим положением. В штатном расписании вы проходите командиром отделения. Но в своем взводе вы практически ничего не делаете, заняты здесь, в канцелярии. Между тем помощник ротного писаря по штатному расписанию — капрал. Придется это поправить. Лейтенант Превор вообще был неосмотрителен с назначениями, — заключил он с улыбкой.

Лэндерс кипел от злости, но изо всех сил старался не терять самообладания.

— Понимаю, сэр, — ровным голосом сказал он, помедлив. — В таком случае понижайте меня хоть сейчас. Я на должности не напрашивался и за звание не цепляюсь. Готов продолжать теперешнюю работу и капралом. А можете и в рядовые разжаловать, и я вернусь в свой взвод. — Он помолчал. — По правде говоря, в вашей роте я даже предпочитаю быть рядовым.

Мейхью не сумел скрыть удивления, но тут же напустил на себя строгий вид.

— Нет, мне это ни к чему. Пока продолжайте исполнять свои обязанности, а там посмотрим. Как по-вашему — первый сержант и ротный писарь тянут?

— Нет, сэр. И начстоловой, и сержант по снабжению тоже не тянут. Им надо помогать.

— Понятно. Продолжайте работу и помогайте им. Учите. Вопрос о переводе во взвод отложим. Это все, сержант. Можете идти.

— Есть, сэр, — отчеканил Лэндерс и, подумав, добавил язвительно — Благодарю вас, сэр.

Мейхью не заметил иронии.

Лэндерс вышел на улицу и присел в сторонке, чтобы успокоиться. Туп он как пробка, этот Мейхью! Небось приходится родственничком какой-нибудь шишке. Он ведь не мог не знать, что сделал Лэндерс для 3516-й, даже наверху знали. Какого же дьявола он изгиляется и настраивает против себя человека, который ему нужен?

С этого момента и началась между ними настоящая родовая вражда — затаенная со стороны Лэндерса и неприкрытая со стороны Мейхью. Лэндерс поубавил служебный пыл, сам реже оставался по вечерам и реже натаскивал других. Ни Мейхью, ни кто другой не имел права приказать ему ковыряться с бумагами после ужина — иначе и на инспекцию можно напороться. Первый сержант и писарь, не понукаемые Лэндерсом, тоже были рады смотаться пораньше. Кроме того, Мейхью взял за правило запирать командное помещение на ключ, а основные документы для работы хранились именно там. Кончилось тем, что Лэндерс зачастил в кино или в филиал гарнизонного военторга выпить пива или просто болтался до отбоя и думал о женщинах. Последние недели он начал здорово тосковать без них.

Один раз ему удалось поговорить о том, что происходит в роте, с Превором. Они встретились случайно, когда уже темнело, около казармы и постояли на холоду. Лэндерсу хотелось, чтобы Превор освободил его от негласного обещания не поднимать бузу. Тот поначалу сопротивлялся, но в конце концов уступил.

— Что вы имеете в виду — «поднять бузу»? Куда уж хуже буза, если вы перестали обучать людей. Все остальное будет открытым саботажем. Вы на это не пойдете — и правильно сделаете.

— Я могу плюнуть на все и вернуться в строй рядовым, — гнул свое Лэндерс. — Пусть тогда повертится.

— Вам же хуже будет.

— Посмотрим.

— Сами знаете, как там.

— Ничего страшного. Лучше уж ворочать канистры с горючим, чем вкалывать на этого сукина сына.

— Боюсь, вы иначе запоете, когда наворочаетесь.

Лэндерс мог сделать кое-что еще, о чем поостерегся сказать Превору, а именно: бежать из части, дезертировать. Вот когда заварится настоящая буза. Лэндерс едва сдерживался, но не хотел посвящать лейтенанта в свои планы. После разговора с Превором у него даже настроение поднялось. Хотя Превор как будто освободил Лэндерса от обещания, данного им самому себе, он тем не менее решил выждать.

Однако в конце концов у него лопнуло терпение, и это произошло из-за телефона. С самого начала аппарат находился в комнате командира роты. При Преворе не было никаких сложностей. Когда звонили в роту, трубку брал любой, кто был поближе, чаще всего сам Превор, потому что телефон стоял у него на столе. С первого же дня Мейхью ввел новый порядок. Он никогда не поднимал трубку сам. Даже когда просто сидел у себя за столом, то звал: «Сержант, подойдите к телефону!», и Лэндерс или кто другой в соседней комнате вынужден был бросать дела и спешить к Мейхью. Почти всегда вызывали ротного.

Это случилось примерно через неделю после разговора с Мейхью. Раздался звонок, Лэндерс опять услышал: «Сержант Лэндерс, подойдите к телефону!»— и взорвался. Взрыв произошел внутри, не вырвался наружу, но от этого он не был менее мощным, скорее наоборот. Мейхью развалился в кресле, задрав ноги на стол, с сигарой во рту. Лэндерс прочитал в его взгляде издевку.

Лэндерс взял трубку — звонили Мейхью — и передал ее ротному. Вернувшись к себе, он сел за стол, не в силах унять дрожь в руках.

— Что это с тобой? — испуганно шепнул писарь. Последнее время он часто с беспокойством поглядывал на Лэндерса. — Тебе плохо?

— Мне? Да нет, ничего. Все в порядке. А что?

Было почти половина шестого, можно было расходиться. Когда, заперев свою комнату, ушел Мейхью, а за ним первый сержант и остальные, Лэндерс, не заходя в казарму, направился в близлежащую гарнизонку. У освещенного входа там стояли железные кабинки с телефонами — автоматами. Он набрал номер Стрейнджева люкса в «Пибоди».

— Я сейчас еду, — сказал он Стрейнджу, дрожа от холода и с трудом прижимая трубку к уху. — Приготовь, что нужно.

— Едешь? Сюда? — спросил Стрейндж. — А увольнительная есть?

Лэндерс повернулся к дверце. О Стрейндже он и не подумал. Тот наверняка начнет отговаривать его, если узнает, что Лэндерс решил дезертировать.

— Дурацкие вопросы задаешь, — ответил он раздраженно. — Как же я могу без увольнительной? Послушай, Мери Лу там? Позови ее.

В трубке зашелестело.

— Я сматываю удочки, — брякнул он, как только Мери Лу подошла к телефону. — Дезертирую. Хочешь со мной? У тебя есть какое-нибудь надежное местечко?

— Что-что? Я не совсем…

— Тише ты! — прикрикнул Лэндерс. — Я не хочу, чтобы слышал Стрейндж. И вообще незачем ему знать. Он около тебя?

— Н-нет, я в спальне, одна.

— Тогда слушай внимательно. Я удираю, поняла? Насовсем. Давай махнем куда-нибудь вдвоем. — Есть же у нее какое-нибудь место, чтобы спрятать его, должна быть где-нибудь крыша.

— Ой, Марион, я не могу… — жалобно заговорила Мери Лу. — У меня теперь друг. Он сию минуту должен сюда прийти. Наверно, мы поженимся. Мы… мы любим друг друга.

— Ах вот как… — протянул Лэндерс и растерянно умолк. Он не ожидал такого оборота, не предполагал, что Мери Лу откажется, а больше никого у него нет. Надо было головой думать, не рассчитывать на нее. Но кто-то же должен быть. Неужели на целом свете его некому приютить? Холод пробирал до костей, зубы у него стучали. Он не мог припомнить ни одной живой души.

— Может, Энни Уотерфилд согласится? Она вернулась, — сказала Мери Лу.

— Она с вами?

— Сейчас нет, но должна подойти. Я могу сказать, чтобы она подождала тебя.

— Телефон ее у тебя есть?

— Есть, домашний.

— Давай, записываю… Значит, так, скажешь, чтобы обязательно дождалась меня. Не вздумай распространяться. Ничего о самоволке не говори, я сам скажу. Просто чтобы дождалась. И еще… нет, дай лучше Стрейнджа. Но ему ни слова, поняла? И вообще не болтай.

Лэндерс весь трясся от холода, но в течение нескольких минут плел Стрейнджу насчет всяких пустяков, чтобы рассеять его подозрения. И недаром: судя по тону, тот действительно что-то заподозрил. Однако, когда Лэндерс повесил трубку, у него не было уверенности, что ему удалось усыпить бдительность приятеля.

Он продрог насквозь и ждать такси на стоянке просто не мог. Он вошел в гарнизонку, чтобы согреться, и выпил за стойкой три кружки пива. От пива внутри у него растеклось тепло и поднялось настроение. Он пожалел, что у него нет с собой бутылки виски, припрятанной в казарме, но идти туда не хотелось. Хорошо еще, что он надел утром повседневную форму и прихватил шинель.

В городке имелось пять филиалов гарнизонного магазина, но, естественно, такого огромного пивного зала, как в главном, больше нигде не было. И все-таки здесь тоже было просторно, полно посетителей, тепло и душно от курева, прогорклого пива и сохнущих шинелей. Когда кругом много народу, человек почему-то чувствует себя в безопасности. Странное, обманчивое чувство, но оно успокаивает. Неважно, что в зале собрались и озлобленные, и равнодушные, и веселые неизвестно отчего, но зато они тут все вместе и похожи друг на друга, каждый как все. И умирать пойдут одним стадом, пачками, а не поодиночке. Лэндерса тянуло остаться в толпе и в тепле, но он наглухо застегнул шинель, поднял воротник и вышел.

У главных ворот его никто не остановил. В машине было холодно, и дорога в город показалась ему длинной и унылой. Прибыв в «Пибоди», он обнаружил, что говорят только о нем.

Не желая ввязываться в спор со Стрейнджем, он заявил, что претендует на спальню и на Энни Уотерфилд. Та ждала его: Мери Лу сдержала обещание. Никто не посмел возражать. Пока он не уединился с Энни, ему пришлось отбиваться от вопросов, молоть бог весть что, уверять, что просто хочет передохнуть несколько деньков в самоволке, самое большее неделю, а в роте обеспечил себе хорошую крышу, не засыплется. Когда же наконец они заперлись с ней в спальне, он решил, что лучше выложить Энни все как есть.

— А деньги-то у тебя есть? — спросила Энни.

— Долларов восемьсот осталось. В банке лежат.

— Это дней на десять нам хватит. Можем в Сент-Луис махнуть.

— Могу еще у Стрейнджа несколько сотен одолжить.

— Тогда, считай, две недели. — Она приподнялась на локте и продолжала, глядя на него — Но я тебе вот что должна сказать — не нравится мне твоя затея. Зачем тебе рисковать, Марион? Кроме того…

— Ну говори, говори!

— У меня есть возможность съездить в Новый Орлеан. Я познакомилась здесь с одним человеком. Он морской летчик. Сейчас его перевели туда, и он предлагает приехать к нему недели на три или на месяц. И мне не хочется отказываться. А с тобой — куда мы денемся? И денег нет, и поймать каждую минуту могут. Вот — как на духу.

— Понимаешь, главное, чтоб вместе отсидеться. Ты же здешняя, неужели не знаешь какого-нибудь надежного местечка?

Энни молчала.

— Отстань, не видишь — я думаю? — Она отвела его руки от груди. — Погоди — погоди, кажется, я знаю такое местечко. Сама-то я редко там бываю.

— И где же это?

— Ты не поверишь — у моего предка!

— Нет, это не пойдет. Если кто-нибудь проболтается, что ты со мной крутила, туда в первую очередь кинутся искать.

— И пусть ищут, ничегошеньки у них не выйдет! — рассмеялась веселым заливчатым смехом Энни. — У меня же предок — шериф!

Это почти в центре западной части Теннесси, от Нашвилла порядком добираться надо. Там ни одного крупного города. Он вообще представляет себе этот район? Вполне может отправиться туда и гостить сколько душе угодно. Никаких проблем, она позвонит папе и пошлет ему записку с Лэндерсом. Он всю жизнь был шерифом, сколько она себя помнит. Вообще-то по закону шерифа у них в округе не переизбирают, поэтому папа и его помощник меняются должностями. Четыре года шерифом отец, а следующие четыре — его помощник. «Но это так, для проформы. Все знают, кто настоящий хозяин», — смеялась Энни. Она сама родилась и выросла в Барлевилле.

— Центр округа, сухой закон и прочее, и пожалуйста — Барлевилл. Надо же было придумать такое названьице! Недаром у нас говорят, что в Барлевилле проживает два сорта людей — баптисты и пьянчуги. Если, конечно, трясунов не считать.

— Да, не самое развеселое место на свете, — произнес Лэндерс.

— Не скажи. Пивные и бордели вроде запрещены, но увидишь, сколько их там. И отцу все до единого известны. Наверняка половину из них он сам и держит.

— А военные части есть поблизости?

Есть одна, в Форт-Дюлейне. От Барлевилла миль пятнадцать-двадцать. Но это не имеет никакого значения. Он не то что начальника военной полиции — каждого полицейского в лицо знает.

— Если захочешь, он тебе целую кучу чистых увольнительных бланков притащит, — добавила она смеясь.

— Но ты же не поедешь со мной, — полувопросительно сказал Лэндерс.

— Скорее всего, нет, — вздохнула Энни. Ей правда хочется в Новый Орлеан. И вообще домой она редко ездит. Раза два приехала туда с одним знакомым, так отцу было неприятно. Вот она и перестала. — А приехать одной — так у меня там столько поклонников еще со школы, что слетятся как пчелы на сахар. — Энни тряслась от смеха. — Сейчас, конечно, переженились все — кому охота в армию? И все равно, если приеду, знаешь какой переполох поднимется!

— Спишь с ними? — спросил Лэндерс, не сводя с нее глаз.

— Какая разница, сплю или нет? — смеялась Энни. — Правда, никакой.

— В общем да.

— Раньше спала. Всех по очереди перепробовала. Отцу это тоже не нравилось.

Энни встала с постели, подошла к шаткому бюро и вытащила из гостиничного почтового набора в ящике лист бумаги. Подложив лист под тяжелое пресс-папье, она аккуратно оторвала полоску сверху, с фирменной надписью, и полоску снизу, где значились адрес и телефоны «Пибоди». Потом посмотрела бумагу на свет. Все это время она словоохотливо рассказывала о своей семье.

— Никто не разбирается в женщинах лучше моего отца. Наверно, так и должно быть, когда имеешь четырех дочерей. — Ей самой сейчас девятнадцать, сестре — шестнадцать. Третья через десять лет родилась, ей, стало быть, девять. Самой младшей восемь. — Эти, как говорят, — плод любви, — смеялась Энни. — Если люди расходятся, а потом сходятся, обязательно появляется ребенок, а то и два.

У ее родителей так и получилось. Потому что отец то ли имел любовницу, то ли просто о нем сплетничали. Сейчас они опять разошлись, хотя и не разведены, и живут отдельно. Мать — в роскошном каменном особняке на другом краю города, и младшие сестры при ней. Говорят, у нее любовник, он политик, большая шишка, заседает в сенате штата в Нашвилле. Супружницу свою — она тоже из местных, с двумя детьми, — он в Нашвилле поселил, а сам в Барлевилле остался. Сестра Энни, Люсин, ей шестнадцать, с отцом живет, в старом доме, который он купил, как только она родилась. Она сейчас на восьмом месяце, но мужа нет.

— Вижу, у вас там не теряются. Непохоже на провинцию, — вставил Лэндерс, по-прежнему лежа на постели.

Энни оторвалась от письма и повернула к нему улыбающееся лицо.

— Непохоже? Только в провинции по-настоящему и понимают людей. Поэтому и баптисты все.

— Или пьянчуги, — вставил Лэндерс.

— Да, или пьянчуги, — согласилась Энни. Она кончила писать и сложила листок. — Положишь в простой конверт, ладно? Не хочу в фирменный. Отец огорчится.

Лэндерс аккуратно спрятал письмо. Энни, сидевшая за бюро, вдруг расхохоталась.

— Ты чего? — спросил он.

— Да так! Просто представила, как ты приедешь к нам и через два — три дня будешь в постели с моей сестренкой — малолеткой.

Лэндерс оторопел.

— Ну что ты говоришь? И не подумаю.

— А куда ты денешься? Сама ляжет. — Энни явно веселилась. — Застеснялся, бедный?

— Ничего не застеснялся, — раздраженно ответил Лэндерс, потом деланно засмеялся, — Как же я посмею, если у твоего папаши пушка?

— Вот-вот! Только он на тебя с пушкой, если ты не посмеешь. Я же тебе сказала — он знаешь, как в женщинах разбирается? Женщине что нужно? Чтобы ты лег с ней. А как это называется — неважно. Можно никак не называть. Мой родитель это с пеленок усек. Поэтому баб так и тянет на него.

Лэндерс не знал, что сказать.

— Ну ладно. Давай одеваться. Надо еще ему звонок сделать.

— Только не отсюда, хорошо? Я не хочу, чтобы Стрейндж и все остальные…

— Не бойся. Давно уже догадалась обо всем. Ты не хочешь, чтобы Джонни-Странь знал, где ты и что. И сержант Уинч тоже. Верно? Сейчас поедем ко мне. Я оттуда при тебе позвоню в Барлевилл. А потом провожу тебя на автобусную станцию. Не возражаешь?

— Нет, почему же… — пробормотал Лэндерс. Он чувствовал какое-то непонятное беспокойство, хотя виски в номере было хоть залейся и он уже порядком принял для храбрости. Его поражало, с какой щедростью Энни предлагала свою помощь, и оттого он лихорадочно искал слова. — Слушай, а почему ты так — всей душой ко мне? — спросил он, силясь изобразить усмешку. — Можешь объяснить?

— Попробую, — откликнулась она с улыбкой. — Во-первых, потому что я не еду с тобой в Барлевилл. Чувствую себя немного виноватой. Во — вторых… — Энни посерьезнела, — во — вторых, мне самой приходилось раза два убегать. Я знаю, что это такое. Особенно когда бежать некуда.

— Давай-ка уточним, — обиделся Лэндерс. — Я не бегу. Я отступаю.

— Я о том и говорю. А кроме всего прочего, ты — правильный парень, Марион. — Она вздохнула. — Только подумай хорошенько, может, не стоит, а?

— Думал уже, — отрезал Лэндерс. — И не раз.

Пока они одевались, Энни продолжала рассказывать о своей сестренке Люсин. Могла бы и помолчать, думал Лэндерс, не до разговоров сейчас. Но Энни как будто прорвало, едва она затронула семейную тему. Она рассказала, что, забеременев, Люсин приехала к ней, но ей так не понравилось в Люксоре, что через два месяца она решила: будь что будет — и вернулась домой.

— И ее никто ни о чем не спрашивал? — полюбопытствовал Лэндерс, завязывая шнурки на ботинках.

— А чего тут спрашивать? Эка невидаль — незамужняя девчонка с животом. Таких теперь не меньше, чем замужних. — Энни старательно подкрашивала губы. — Времена знаешь как переменились. Даже пока тебя в Штатах не было. Из-за войны все кувырком пошло.

Лэндерс понимал, что она права, но сейчас ему было не до рассуждений, и он не стал развивать тему.

— Стрейнджа вот нужно еще обработать. Ты в это не вмешивайся, — сказал он.

Но такому, как Джонни-Странь, запросто очки не вотрешь. Как ни уговаривал его Лэндерс, что они с Энни всего на несколько деньков смоются, что в роте его покроют, Стрейндж не унимался.

— Ах ты сукин сын! Ты чего мне голову морочишь? Я же тебя насквозь вижу. Как же ты не соображаешь, что поймают тебя, поймают? Что тогда будет? Нет, одного я тебя не пущу. — Стрейндж схватил с вешалки свою шинель. — Раз ты спятил, придется тебя сторожить, психа ненормального.

Народ забавлялся вовсю, наблюдая эту сцену. Только самим Стрейнджу и Лэндерсу было не до смеха.

— Тебе что, жить надоело? — орал Стрейндж. — Не позволю, и все тут!

Кто-то пытался перекричать Стрейнджа. Лэндерс с трудом вырвался из его рук и вышел в коридор. Энни и Фрэнсис едва удалось удержать Стрейнджа в номере.

— Джонни, мы сейчас ко мне едем, — убеждала Энни. — Я позвоню оттуда! Честное слово, позвоню.

— «Ко мне», «ко мне»! Никто и не знает, где ты живешь! — кипятился Стрейндж. — Где мне его искать?

— Это точно, никто не знает, — как отрубила Энни. — И не узнает. Должна же девушка иметь покой и личную жизнь помимо вашей паршивой ватаги.

Взяв с них твердое слово позвонить, Стрейндж в конце концов отпустил Лэндерса и Энни.

Слово они сдержали, позвонили — сразу же после того, как Энни вызвала Барлевилл и поговорила с отцом. Стрейндж потребовал к телефону Лэндерса, и тот в который раз тщетно уверял приятеля, что идет в обыкновенную самоволку. Только железно обещав, что позвонит завтра же, Лэндерс наконец отделался от Стрейнджа.

— До чего же противно врать ему, — мрачно сказал он, кладя трубку.

— Пойдем, — торопила Энни, — а то опоздаешь на автобус.

Лэндерс долго махал Энни из окна автобуса. Потом машина откатила от стоянки, и ее лицо пропало из виду, растворившись в море чужих лиц. Началось его одинокое опасное плавание. Осталась позади и сразу же забылась Энни — как будто ее и не было. Лэндерсу было слегка не по себе, но внутри держалось убеждение, что он поступает правильно и по совести. И тут же мелькало в голове: интересно, какой он из себя, этот Чарли Уотерфилд?

 

Глава двадцать седьмая

Было три часа утра, когда «борзая», в которой ехал Лэндерс, сделала остановку в Барлевилле. Он не имел ни малейшего понятия, что делать дальше, но это его не волновало. По главной площади городка гулял ветер, ни единого огонька в витринах, ни одной живой души. Водитель покидал к закрытому киоску несколько кип газет, затем тяжелая дверь автобуса затворилась, раздалось шипение пневматических тормозов и стихло в холодном воздухе.

В этот же момент из-под навеса какой-то лавки появилась мужская фигура в пальто из овчины и в широкополой, напоминающей ковбойскую, шляпе.

— Марион Лэндерс?

Лэндерс подтвердил, что это он.

— Чарли Уотерфилд, отец Энни, — представился мужчина. Он был высок, сухощав, но даже под овчиной угадывалось брюшко, какое бывает у любителей выпить.

— Посидим, где теплее и люди есть.

На углу улицы перед зданием суда — невзрачным сооружением из крашенного белым теса на кирпичном фундаменте — стояла служебная машина. Сквозь голые ветви раскидистых деревьев у входа виднелась табличка «Шерифское управление», и Лэндерс подумал, что Чарли мог бы преспокойно ждать его у себя в теплом закутке, а не торчать на ветру у закрытой лавки. Остановившись у машины, Чарли Уотерфилд покосился на здание.

— Проклятые кассики. Опять под крышу набились. Каждую зиму так.

Он уселся за руль и захлопнул дверцу. Как только Лэндерс сел рядом, Уотерфилд протянул ему бутылку виски: «Хлебнешь?» Лэндерс с радостью взял бутылку. Уотерфилд тоже сделал хороший глоток и убрал ее к себе под сиденье.

Он не спешил трогаться. Целую минуту просидел неподвижно, положив руки без перчаток на баранку и глядя на пустынную площадь. Лэндерс дивился поразительной молчаливости этого человека и догадывался, что его неразговорчивость не от тупости или косноязычия, а от понимания того, как чудовищно трудно выразить что-либо словами. Потом Уотерфилд так же молча включил стартер и отжал педаль сцепления.

Они выехали на окраину, и Уотерфилд остановил машину у приземистого строения, которое на Севере назвали бы «заезжаловкой». Дом был погружен во тьму и казался вымершим. Уотерфилд постучал, дверь открыли мужчина в рубашке с расстегнутым воротником и женщина в вечернем платье. Их провели внутрь. Там был уют: низкие бра, негромкая музыка, длинный бар вдоль левой стены, а в глубине пятачок для танцев. Пластинка играла «Мужчину под зонтом» в исполнении Веры Линн. Когда они подъехали, Лэндерс заметил у дома с десяток машин. Их пассажиры были здесь.

Уотерфилда встретили дружескими восклицаниями. Кто-то поинтересовался:

— Эй, Чарли, это кто с тобой?

— Знакомый моей старшей. Из Люксора. Погостить приехал.

Никто не допытывался, что и как. Сказано, и точка. С гостем Чарли Уотерфилда надо держать себя так же, как с ним самим. При свете Лэндерс увидел у своего хозяина большие круги под глазами. Они придавали ему сходство с охотничьей собакой. И глаза смотрели также, как у хорошей гончей, — понятливо, печально и настороженно.

Для Уотерфилда быстро накрыли стоящий поодаль стол, подали бутылку виски, стаканы, лед, графин с водой. Все делалось, очевидно, по раз и навсегда заведенному порядку.

Они сидели, пили и разговаривали. Чарли больше расспрашивал об Энни, а Лэндерс отвечал.

Как она там, в Люксоре? Как выглядит, здорова ли? Житьем довольна? Развлекается? И работу не бросила? А знакомые — порядочные?

Это был единственный раз, когда неторопливый Чарли замялся, споткнувшись о слово «порядочные», потом поправился и сказал «хорошие». В окончательном виде вопрос звучал так: «А знакомые — хорошие?»

Лэндерс отвечал со всей обстоятельностью, на какую был способен, хотя мало что знал об Энни. Он, к примеру, не знал, работает она или нет. Он не понимал, как можно неделями шляться с вояками и одновременно работать. Своими сомнениями он, понятное дело, с ее родителем не поделился.

— Ни к чему ей эта работа, — заявил Уотерфилд. Сквозь его настороженный взгляд проглянула улыбка. — Денег я ей посылаю в достаток. Но ей нравится, я так понимаю.

Лэндерс счел за благо промолчать. У него не было сомнения, что Чарли является владельцем или совладельцем заведения. Один раз к столику подошла женщина в вечернем платье — она, видно, и вела дела — и что-то спросила насчет бара. «Потом поговорим», — сказал Уотерфилд, подняв печальные и настороженные глаза. Та мигом испарилась, а он продолжал расспрашивать об Энни.

Они приехали домой только в половине седьмого, когда уже светало. Лэндерс совсем опьянел и падал с ног от усталости, Уотерфилд же, напротив, был, что называется, ни в одном глазу, свеж и бодр. Он показал Лэндерсу его комнату, однако сам ложиться не собирался. Переодевшись в дневную форму, шериф отправился в свой обычный утренний объезд.

Вместо темно-синих суконных брюк, белой рубашки с погончиками и черного галстука он надел форменную рубашку цвета хаки, такие же брюки и галстук. Уходя, он предупредил Лэндерса, что, когда он проснется, Люсин будет дома и приготовит ему завтрак.

Так потекла жизнь Лэндерса в старом большом доме на Главной улице, потекла в соответствии с распорядком дня Чарли Уотерфилда, и в этот распорядок чем дальше, тем больше втягивался его гость. Он поднимался в полдень, завтракал, а после завтрака усаживался в полутемной необжитой гостиной почитать газеты. Потом обычно следовала прогулка по центральной части городка. По пути Лэндерс заглядывал в каждую бильярдную и пивную и в какой-нибудь непременно встречал Чарли. На ленч он съедал сандвич, запивая его кока — колой, куда каждый раз просил плеснуть виски. Поразительно, до чего же много было повсюду спиртного в главном городке «сухого» округа. Потом он возвращался в высокий неухоженный дом, где ему дали приют, и заваливался спать или опять читал. Вечером они втроем отправлялись куда-нибудь поужинать, а после, когда Люсин ложилась спать, начинали с Чарли объезд ночных заведений, который, как правило, продолжался до зари.

Лэндерс не мог пожаловаться на свое житье. По крайней мере он был в полной безопасности. Один лишь единственный раз Чарли коснулся его дезертирства: передавая ему книжку чистых увольнительных бланков, он сказал: «Где я взял их, там этих бумажек навалом. Можешь гостить сколько влезет».

Иметь увольнительные, конечно, хорошо, но они ничего не решали. Всякий раз, когда Лэндерс вспоминал Мейхью и его паскудные штуки с телефоном и то, что он сделал с 3516-й, он впадал в ярость — хотя тщательно скрывал ее от других — и еще и еще раз давал себе клятву, что не вернется в Кэмп О'Брайер.

Однако за вспышкой ярости и молчаливой клятвой самому себе тоже всякий раз начиналась долгая полоса убийственной хандры, которая гнала его куда глаза глядят — лишь бы было что выпить. Лэндерс не пробыл в Барлевилле и недели, как отчетливо осознал, что долго он тут не задержится.

Наутро после приезда его разбудил доносящийся из кухни дразнящий запах поджариваемой ветчины. Когда он оделся и спустился вниз, Люсин завтракала. Появление Лэндерса нисколько ее не удивило. На Люсин был какой-то мешковатый замызганный халат, из-под которого выглядывала теплая ночная рубашка. Невысокая, худенькая, она из-за огромного живота ходила переваливаясь, как гусыня. Кухня была просторная, удобная, стол у окна был залит солнечным светом. Люсин поставила перед ним тарелку аппетитной яичницы-болтуньи с коричневыми полосками ветчины и подрумяненные на огне кусочки хлеба и пошла одеваться.

Через два дня Лэндерс печально усмехался вспоминая Энни. Случилось так, как она и предвидела — он оказался с Люсин в постели, причем с опережением срока.

Произошло это совершенно неожиданно. На второе утро Люсин появилась в прелестном, до колен пеньюарчике и воздушной прозрачной комбинации. Поев Лэндерс пошел в гостиную почитать газеты, а она молча уселась неподалеку на диванчике у окна, разглядывая занесенную мелким сыпучим снежком улицу. На третье утро она внезапно плюхнулась к нему на колени смяв луисвиллскую «Курьер-джорнэл». Ни сразу, ни потом Лэндерс так и не понял, каким образом она оказалась у него на коленях. В эти часы, как нарочно, Чарли никогда не бывал дома.

Так к мерному распорядку жизни Лэндерса добавилась Люсин. Лэндерсу до смерти хотелось узнать сумеет ли он разговорить ее, поскольку, кроме односложных «привет» и «пока», он мало что слышал от нее. Они занимались любовью днем. Потом в большом стакане она обыкновенно сбивала ему сырые яйца с молоком для подкрепления сил, после чего он отправлялся в привычный обход по забегаловкам.

Чарли познакомил Лэндерса с несколькими женщинами, которые были не прочь развлечься. Почти все были замужем или помолвлены, но супруги и женихи находились у кого в действующей армии, у кого в тыловых гарнизонах, и они безумно тосковали без мужчин.

В душу Лэндерсу закрадывалось подозрение, что Чарли переспал с каждой из тех, с кем ему самому довелось провести время. Чарли ни разу не заговаривал на эту тему. Женщины тоже как воды в рот набрали ну точь-в-точь Люсин. Как будто все разом уверовали в то, что, если они молчат, значит, ничего такого не было. Видно, это давало им желанное отпущение.

Женщин было вдоволь, но Лэндерса не привлекала роль заезжего самца для утехи скучающих дамочек. На женщин его больше не тянуло, и он предпочитал коротать ночи в беседах и выпивке с Чарли.

Говорили они обо всем на свете — обо всем, кроме женщин. У Чарли Уотерфилда была одна своеобразная черта: в каждой женщине он видел леди. Он находил им любое оправдание, прощая всех и вся. Лэндерс давно заметил, что большинство его соотечественников-южан и вообще большинство американцев делят женщин на две четкие категории: целомудренные леди и продажные девки. Только черное и белое, никаких полутонов. У Чарли было иначе. Он всех числил в одной категории.

Раза два, когда они разъезжали вместе по городу, Чарли заехал к своей жене. Выяснилось, что он ежедневно привозит ей продукты на вечер и завтрашнее утро.

Лэндерс помнил, что Энни рассказывала ему о матери, и ему было любопытно посмотреть на нее. Миссис Уотерфилд выглядела очень даже недурно для своих сорока пяти лет, сохранив и стройную фигуру, и то, что в здешних краях называют женской свежестью. Но в овальном, мягком ее лице нет-нет, да и проглядывало что-то тайное, хищное, как у хорька. У нее была нежная пленительная улыбка истой южанки, которая обволакивала какой-то невинной чувственностью и уходила в самую глубину ее глаз. Она все время держала в глазах эту улыбку, даже если лицо у нее становилось серьезным. И только раз или два, когда она нечаянно расслабилась и Лэндерс уловил этот момент, ему показалось, что он рассмотрел за улыбкой тяжелый цепкий взгляд заядлого покериста — из тех, с которыми он ни за что не сел бы играть по-крупному.

Миссис Уотерфилд было достаточно только посмотреть на Лэндерса, чтобы понять, что он спит с ее второй дочерью. Оба знали, что означало это ее умозаключение и что Лэндерсу лучше не блефовать. Пока Чарли выгружал привезенные продукты, они сидели вдвоем в гостиной и вели светскую беседу.

Звали ее Бланш. Как скоро выяснилось, она была одним из столпов местной баптистской общины и потому спросила, не хочет ли Лэндерс прийти к ним как-нибудь на молитвенное собрание. Лэндерс сказал, что с удовольствием придет. Хозяйка тактично не поинтересовалась, когда именно он это сделает.

Очевидно, находившаяся в Люксоре Энни была единственным человеком, кто знал о любовной связи между Бланш Уотерфилд и городской политической знаменитостью, заседающей в Нашвилле, подумал Лэндерс. Позднее он изменил свое мнение: Чарли тоже знал. Йотом еще раз изменил. Знал весь Барлевилл.

Младшие дочери Уотерфилдов оказались прескверными созданиями. Обе девчонки были избалованы и испорчены до мозга костей. Хуже того, в свои восемь и девять лет обе уже решили, что они — женщины, что это дает им особые права, и бессовестно пользовались ими, не научившись ни такту, ни хитрости скрывать свои прихоти и желания. Они строили глазки и кокетничали, подражая взрослым женщинам, и в предвидении не столь уж далекого будущего беззастенчиво выпячивали крохотные, едва наметившиеся грудки, изображая пышный бюст.

Чарли покончил с хозяйственными делами, они с Лэндерсом уселись в машину, но прежде, чем тронуться, он, как и в первую их встречу, неподвижно уставился в ветровик, как будто намереваясь что-то сказать. Потом, как видно, передумал и, шумно вздохнув, рывком газанул с места.

Лэндерс молча наблюдал за ним краем глаза, догадываясь, что заботы Чарли Уотерфилда не касаются его. Рядом с ним сидел человек, которому всю жизнь приходилось решать и разгадывать великое множество запутанных задач и загадок, и он умело распутывал и разгадывал их, но тем временем возникали новые, еще более трудные и заковыристые, с которыми ему уже никогда и ни за что не справиться.

Лэндерс не мог понять, когда Чарли спит. Утром он не ложился. Днем его вообще не бывало дома. Должно быть, ограничивался сном урывками, как солдат на фронте, должно быть, заезжал, когда придется, к себе в управление на часок и, заперевшись в комнате, дремал в огромном вращающемся кресле.

Как-то после ужина они забросили Люсин домой, Чарли заметно повеселел, и они пустились обычным маршрутом по ночному городу. Потом Чарли где-то оставил Лэндерса, а сам укатил с одной знакомой. Когда Чарли уходил, Лэндерсу показалось, что он опять услышал тяжелый вздох.

В конце третьей недели Лэндерс объявил, что уезжает. Было бы неверно утверждать, что это решение было результатом посещения Бланш и ее девчонок. Однако знакомство с ними, похоже, ускорило отъезд.

Он пытался объяснить Чарли, что слишком много накопилось всякого, в том числе личного, в чем еще надо разобраться. Тот, видимо, предполагал такой оборот. Он невесело усмехнулся: он-то давно заметил, что Лэндерсу не по себе, сказал он, хотя надеялся, что ошибается.

— Теперь уж недолго, войне конец. Тебе, может, не так кажется, но это так. Мы победили.

— Пока это до фрицев и япошек дойдет, сколько еще хороших ребят поляжет, — мрачно сказал Лэндерс.

— Ребят жалко, это верно, но все равно теперь уже недолго. Весной вот во Франции высадимся, а в Европе дело быстро пойдет. Япошкам уже показали, что к чему. Еще малость поднажать — и конец.

Смелое, однако, заявление, особенно для шерифа из теннессийского захолустья, такое не сразу переваришь, подумал Лэндерс. Чарли читал по его лицу как по книге.

— Ты меня слушай, я верно говорю. Годик в Европе да на японцев полгодика. У меня приятели в Вашингтоне. Уж они-то знают. Наперед все расписывают. В любом разе, зачем сейчас под пули лезть? Ты свое отвоевал. Подумай пару деньков. А пока я хочу тебе предложение сделать.

— Предложение? Какое?

— Оставайся с нами. Выкинь армию из головы. Вот мое предложение.

Лэндерс молча смотрел на Уотерфилда.

— Подумай хорошенько. Больше мне от тебя ничего не надо. Обещаю, что через месячишко пиджачок наденешь. И на работу устрою, если пожелаешь. Только зачем тебе работа? Сомневаешься? Никто пикнуть не посмеет. И ни одна сволочь не прицепится. Графство у меня вот где, — он сжал кулак.

Лэндерс ужаснулся при мысли, с какой уверенностью в себе, с какой лихостью можно обойти законы.

— Ты подумай, подумай, — настаивал Чарли.

— Как же так? Меня ведь тогда из армии с треском вышибут как дезертира. Все нрава потеряю. Голосовать не смогу. — Лэндерс состроил гримасу. — Хотя нужны мне эти выборы…

— Я же говорю: все можно уладить. Как только война кончится. А может, и сразу. Рука в Вашингтоне есть, понял?

— Да… — растерянно протянул Лэндерс. — Предложение что надо. А тебе-то какая выгода?

Чарли неуверенно пожал плечами.

— Понравился ты тут, и дело с концом. Мне уж точно. И Люсин понравился. Влюбилась она в тебя, Марион, я так понимаю.

— Влюбилась?!

Чарли выставил руку с растопыренными пальцами.

— Молоденькие, как она, все непременно влюбляются. Кто попадет под руку в подходящий момент, в того и влюбляются. Стоит отойти малость, они мигом на другого переключаются. На того, кто поближе. Так уж заведено.

Лэндерс не находил что сказать. Ни единым словом Чарли не дал понять, знает он о том, что его гость спит с его дочерью, или нет.

— Еще неизвестно, какая тебе попадется, может, куда хуже Люсин, — продолжил он. — Никто не заставляет тебя жениться, если не хочешь. А детеныш ее моим будет. Сам его на ноги поставлю. На тебе никакой ответственности не будет. И вот еще что, ты как смотришь, чтобы помощником шерифа стать? Ты бы подошел. От природы видный, на земле крепко стоишь. — По лицу Чарли мелькнула озорная усмешка. — А вообще-то особого ума тут не нужно, ходишь себе с важным видом, будто во всем разбираешься. Ну и, само собой, капитал с толком вкладывать надо.

Лэндерс молчал.

— Глядишь, через несколько годков и сам шерифом заделаешься. А из девки моей жена хорошая выйдет.

— Чарли, да она мне за все это время и десяти слов не сказала, — вырвалось у Лэндерса.

— Потому из нее и выйдет хорошая жена, — веско произнес тот.

Точно видение, Лэндерсу на секунду померещилась Бланш, ее холеные пальцы — неужели и она руку приложила? Впрочем, вряд ли…

— Ей-богу, не знаю, Чарли, — выдавил он наконец.

— Не знаешь — обмозгуй, — улыбнулся тог. — Я тебе еще вот что скажу: знаю я, что вы с Энни приятели. Но это не играет роли. Энни — она беспокойная, ей все новое подавай. Как была беглянка, так и будет. Люсин — другое дело. Домоседка. Ей только дом и нужен… А что такое отец, ты знаешь? Могу сказать. Отец — он как помойное ведро в семье. Все, что портится или не нужно, — все в него валят. Весь мусор и хлам. Вот что он такое.

— Не уверен, что я гожусь в отцы.

— А кто годится?

Что и говорить, предложение было царское. Сказочное предложение. Чарли даже не настаивал на женитьбе и на том, чтобы дать ребенку имя, хотя, пожалуй, он рассчитывал, что, если Лэндерс останется, так оно со временем и получится. Лэндерс обещал подумать два дня. Но и давая обещание, он уже отчетливо сознавал, что не воспользуется расположением Чарли Уотерфилда. Он честно думал два дня — и не передумал.

— Понимаешь, я просто не могу, — сказал он Чарли, когда вышел срок. — Кое-что еще сделать надо. Будь, что будет.

— Обратно поедешь? — Они были в той «заезжаловке», куда Чарли привез Лэндерса в первый раз. Джаз Текса Бенеке наигрывал с пластинки «Поезд из Чаттануги».

— Я должен, Чарли.

— Ну смотри. Предложение остается в силе. Но надолго ли, не знаю. Не от меня зависит. Помнишь, я сказал: стоит отойти малость, они мигом на другого переключаются?

— Конечно-конечно. Я понимаю. Если б все это через месячишко случилось, тогда может быть… — Лэндерс сам не верил в то, что говорил. — Завтра уеду.

Когда Лэндерс прощался с Люсин, та обняла его и заплакала.

— Ой, Марион! Я так скучать без тебя буду!

Лэндерс был ошарашен.

Чарли отвез его к двухчасовому автобусу. Дверь закрылась, зашипели тормоза, и Чарли крикнул вдогонку:

Не забудь о предложении!

 

Глава двадцать восьмая

Едва такси въехало на территорию Кэмп О'Брайера, как Лэндерс моментально впал в жуткую депрессию. Закопченный, грязный военный городок раскинулся на несколько миль. Облако дыма, висевшее над ним, было похоже на приплюснутый серый зонт. Даже за три недели его отсутствия городок, казалось, разросся еще больше.

Лэндерса трясло от того, что он обратится в безликую единицу среди множества таких же единиц. Однако и под гнетом невеселых мыслей его всеравно точно покалывало от возбуждения. Он чувствовал зуд в крови и рвался в драку. Он ни за что не упустит такой случай.

Лэндерс клял себя за то, что возвращается, хотя имел превосходную возможность отсидеться. Но он не мог не возвратиться, не мог сделаться настоящим дезертиром.

Никаких затруднений у главных ворот городка не возникло. По пути из Люксора он выкинул бесценную пачку чистых бланков для увольнительных — на тот случай, если его будут обыскивать, оставил себе лишь один, выписанный на последние три дня. Военная полиция у въезда не обратила на него никакого внимания, даже пропуск у него не спросили.

Прибыв в воинское расположение по собственной инициативе, он считался теперь не дезертиром, а всего лишь возвратившимся из самовольной отлучки.

Лэндерс попросил водителя подвезти его прямо к казарме, где размещалась рота 3516. Такси из города так или иначе влетело в копеечку, заплатит чуть побольше. В Люксоре он даже не заглянул в «Пибоди» повидаться со Стрейнджем: ему было стыдно перед товарищем за то, что он обманул его, и, кроме того, он не хотел, чтобы Стрейндж звонил Уинчу, а тот помогал ему выпутаться из беды. Однако, едва он оказался в Кэмп О'Брайере, в нем снова сработала защитная реакция. Он передумал и велел шоферу везти его к зданию, где размещалось командование Второй армии. По городку двигалось множество колонн, техники, грузовиков с имуществом. Они проехали место бывшего расположения дивизии, переброшенной в Европу. Теперь здесь стояла другая дивизия, с незнакомой эмблемой.

Когда Лэндерс поднялся на третий этаж штабного здания, Уинч его ждал. Он провел Лэндерса через огромную канцелярию в свой кабинет, затворил дверь и хмуро уставился на него.

— Вернулся? — сказал он почему-то негромко.

— Как видишь.

— Хорошо, что хоть сам. Может, примут во внимание. — Уинч выудил из ящика стола бутылку «сиграма». — Наливай.

Лэндерс хотел было отказаться, но бутылка соблазнительно маячила перед глазами.

— Спасибо, — сухо сказал он. С Уинчем никогда не узнаешь, что у него на уме. — Ну и что же тебе известно обо мне? — спросил он. Ему казалось, что Уинч смотрит на него с каким-то раздраженным недоумением. Но голос его был ровен.

— Только то, что сказал по телефону Стрейндж. И что рассказал Мейхью.

— Мейхью? — удивился Лэндерс. — Ты разве знаком с ним?

— После Стрейнджева звонка я сам пошел к нему поговорить.

— Чего тебя туда понесло?

— Слушай, может, ты проснешься наконец? Все я о тебе знаю, все! С того самого момента, как ты загремел в эту часть. Откуда, думаешь, вам возвращали дерьмовые суточные ведомости, которые составляли ваши недоумки? Где, думаешь, просматривали вашу раздаточную ведомость, прежде чем отправить ее в финчасть?

— И знать не хочу, — взъерепенился Лэндерс. — Здесь, что ли?

— Ты вообще понимаешь, что тебе угрожает?

Лэндерс только сейчас как следует разглядел Уинча.

Бледный, лицо обрюзгло, глаза смотрят иначе, не так испытующе и насмешливо, как раньше, снова наметился животик. Не поймешь, на пользу ему канцелярская житуха или нет.

— Понятия не имею, — отмахнулся Лэндерс.

— И напрасно. Мейхью спит и видит, как бы устроить с тобой образцово — показательный спектакль. Сначала — в гарнизонную тюрьму, потом на передовую в Европе. Как упорствующего в неподчинении — так у них это меж собой называется.

— Замечательно, я на это и не рассчитывал.

— А ты представляешь, что такое эти «упорствующие»? Могу обрисовать. Подонки, всякий сброд — каждый друг на друга волком глядит, самая тяжелая и грязная работа и под огонь первыми. Ни благодарностей тебе в приказе, ни наград дерьмовых, ничего. На тебе как крест поставили.

Лэндерс ухмыльнулся.

— Это ты все придумал?

— Я пытался отговорить Мейхью — бесполезно. Ты его по самому больному месту ударил. Рота-то разваливается.

— По крайней мере в штабе Второй армии поймут… — начал Лэндерс.

— Ни хрена в штабе не поймут. У него там рука. Никто его и пальцем не посмеет тронуть.

— А что будет с Превором?

— С Превором? Если повезет, пошлют на фронт замом Мейхью. А не повезет, сместят и сунут в какую-нибудь дыру. Если же очень повезет, то есть если он продержится, пока Мейхью по глупости не подставит себя под пулю, то он снова станет командиром. Тогда, может быть, ему удастся сделать нормальное боевое подразделение. Опять-таки если оно к тому времени окончательно не разбежится. Тебе, впрочем, до этого не дожить.

— Плевать я хотел! — Лэндерс усмехнулся. — Зато эта задница Мейхью чему-нибудь научится.

— Ни в жизнь он ничему не научится. Серого вещества не хватает. У таких все с кондачка, по рефлексу, как у подопытной собаки. Беда в том, что сейчас все его отрицательные рефлексы на тебя направлены.

Внезапно Уинч резко повернулся и, тяжело дыша, грохнулся в свое роскошное кресло. Со злости дыхание сперло, подумал Лэндерс. Немного погодя Уинч откинулся на спинку и, кажется, успокоился. Лэндерсу захотелось двинуть ему ногой в пах.

— Есть только один способ вытащить тебя из дерьма, — выдавил Уинч.

— Да? И какой же? — саркастически поинтересовался Лэндерс.

— Нажать на него, чтобы он отпустил тебя на несколько дней в госпиталь.

— В госпиталь? Зачем?

— Для обследования, — ровно произнес Уинч. — До того, как тебя запрут в камеру.

— Ну уж нет… — протянул Лэндерс и, оттолкнувшись руками, подскочил. Но он совершенно забыл, что стоит, а не сидит, и в результате у него получился нелепый, мягко говоря, подскок на месте. — Ну нет, со мной этот номер не пройдет.

— Учти, — урезонивал его Уинч. — Либо в госпиталь, либо в камеру — одно из двух.

— Ни за что! Психом прикидываться я не буду.

— Как хочешь. Но другого выхода нет.

— Но я даже не знаю, что надо делать.

— Что ненормальные делают? — Уинч смотрел открыто и сочувственно.

— Мейхью — вот кто ненормальный, а не я! — кипятился Лэндерс. — Посмотри, что творится в роте с тех пор, как он пришел. Совсем распоясался.

— Согласен, но, к сожалению, приструнить его некому. — Лицо Уинча сделалось жестким, он нахмурился. — Я тебе вот что скажу, — прошипел он. — Не для того я с вами, сосунками, нянчился всю дорогу, чтобы вы мне смертников тут разыгрывали, понял?

— Ты в самом деле думаешь, что мне удастся провести их? — несмотря на браваду, Лэндерса вовсе не соблазняла перспектива попасть в часть штрафников. Он не хуже Уинча понимал, что это значит. Ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы кто-нибудь обнял его и пожалел. — Правда думаешь?

— Расскажи им, что тебе снится по ночам. — Лицо Уинча снова было спокойно.

«Откуда Уинчу известно о моих кошмарных снах?» — мелькнуло у Лэндерса в голове.

— А теперь вот что, — продолжал Уинч. — Немедленно отправляйся в часть. Возьми такси, внизу у нас всегда машины есть. Лучше, чтобы тебя не засекли, пока ты будешь туда топать. Дуй прямо к себе в казарму, на свою койку. Потом, как ни в чем не бывало, явишься на очередное построение. — Уинч посмотрел на часы. — Ближайшее построение будет к ужину. Если тебя не заграбастают, ты присутствуешь на вечернем построении, договорились?

Прежде чем Лэндерс успел сказать что-либо и вообще сообразить, что происходит, Уинч уже настойчиво вел его под руку к двери.

— Я сейчас же звоню Мейхью, уславливаюсь о встрече. Буду уламывать его. Думаю, что получится. А ты смывайся!

— Да не могу я! — жалобно топтался Лэндерс у двери. — Не умею я притворяться. — «Ни за что не догадаешься, о чем он думает», — опять мелькнула у него мысль.

— Постарайся, сделай милость, — сказал Уинч, глядя ему прямо в глаза.

Он стоял на пороге кабинета и смотрел, как Лэндерс идет между столами к выходу. Потом он быстро вернулся к столу и набрал номер «Пибоди». Он не был уверен, что застанет там сейчас Стрейнджа, но тот отозвался.

— Порядок! — возбужденно говорил Уинч в трубку. — Согласился на госпиталь. Теперь бы только обломать этого долболоба Мейхью… Погоди, погоди, — прервал он Стрейнджа, безуспешно пытавшегося, очевидно, выспросить о чем-то очень важном, — Да нет, конечно, признают. По-моему, он на самом деле свихнулся. — Уинча разбирал дурацкий, беспричинный смех. Ему вдруг захотелось серьезным тоном наплести приятелю что-нибудь несусветное. Но вместо этого он сказал — Слушай, мне сейчас некогда разговаривать. Надо связаться с Мейхью. Я потом позвоню тебе. Ты будешь в номере? — Уинч нажал на рычаг и попросил телефонистку соединить его с капитаном Мейхью из 3516-й роты.

Уинч долго и тщательно готовил этот час. Во время их первого разговора Мейхью вел себя самоуверенно и воинственно. Пока обстановка не прояснилась, Уинчу приходилось держать себя в руках. Из беседы он понял, однако, что ротный несколько даже обескуражен тем, что Лэндерс осмелился на самоволку, и воспринимает это как личную обиду. Он понял, что того очень волнует, что подумают в штабе Второй армии о капитане Мейхью. Кроме того, Мейхью был явно удивлен, что уорент-офицер Март Уинч, гарнизонная знаменитость, сам зашел к нему поговорить об этом деле. Уинч выждал, пока собеседник выпустит пар, а затем оглоушил его историей с телефоном в помещении управления роты, о которой ему донес Стрейндж. Мейхью буквально взвился и весь ощетинился, шея у него побагровела. Он не принадлежал к тем людям, которые спокойно принимают критику, если только она не исходит от непосредственного начальства.

Уинч припомнил все эти обстоятельства, пока телефонистка соединяла его с Мейхью. Он коротко сообщил капитану, что у пего есть вести о его бойце в самоволке, и предложил встретиться в баре офицерского клуба. Мейхью сказал, что придет немедленно.

Бармен устроил Уинчу отдельный столик на двоих, где можно провести конфиденциальный разговор и в то же время быть достаточно на виду у присутствующих. Был как раз конец рабочего дня, и это тоже вполне устраивало Уинча.

— Вернул я вам вашего беглеца, — начал Уинч без приличествующего обмена любезностями.

— Да, я уже знаю. Попался мне на глаза, когда я выходил.

Сюрприза не получилось, но Уинч предвидел и этот случай.

— Как ваши планы — собираетесь отпустить его в госпиталь на обследование?

Круглая голова Мейхью качнулась из стороны в сторону.

— За такие штучки полагается заключение. Я уже решил. Он намеренно уронил честь подразделения.

— А по-моему, мудрее сделать послабление.

Мейхью снова мотнул головой.

— Я даже думаю, не поставить ли вопрос о дезертирстве. Три недели отсутствовал.

— Если военнослужащий возвращается в часть по собственной воле, он не считается дезертиром.

— Этот пункт имеет исключения.

— Капитан, — вкрадчиво произнесла гарнизонная знаменитость, — вам не кажется, что вас больше беспокоит, что о вас подумают в штабе, нежели суть дела?

Мейхью стиснул зубы, ощетинился.

— Пожалуйста, не сердитесь. Но тюремное заключение бросит пятно на все подразделение. Это куда хуже, чем один псих. Посерьезнее каша заварится.

— Мне безразлично. Он сделал это преднамеренно и назло мне. И я добьюсь, чтобы он получил сполна.

— Зачем же относить это к себе? Сложится впечатление, что вы сводите счеты.

Мейхью упрямо качал головой.

— Формально я буду прав.

И все-таки капитан чувствовал себя явно не в своей тарелке. Он беспрестанно озирался по сторонам. Уинч знал, что он редко бывал в главном офицерском клубе и еще не сошелся с публикой. Уинча же, напротив, то и дело приветствовали старшие офицеры, собиравшиеся в зале. Большинство были лично знакомы с ним по работе с его отделением. Уинч остановил у столика одного штабного полковника и, поднявшись, представил ему капитана Мейхью, потом остановил другого. Оба раза Мейхью вскакивал и едва не вытягивался в струнку.

Наконец настал момент, которого так ждал Уинч. В дверях появился полковник Стивенс. Худощавый, седоватый, он с достоинством, как и подобает старому уэст-пойнтовцу, прошествовал в зал. В облике Стивенса всегда было что-то такое, что выделяло его среди прочих. Теперь же на погонах у него красовалась звезда бригадного генерала. Производство вышло ему около месяца назад. Завидев Уинча, генерал сам подошел к столику.

— Привет, Март! — Он сердечно улыбнулся. — Как поживаете? Что-то давненько мы не виделись. — По всему чувствовалось, что высокое начальственное лицо питает явную слабость к уорент-офицеру Уинчу. Тот представил Стивенсу капитана Мейхью. Генерал корректно наклонил голову. — Кстати, Март, что с вашим юным протеже… как его, Лэндерс, кажется?

— Все нормально, сэр, — сияя ответил Уинч. — Абсолютно нормально.

Когда генерал отошел и оба сели, Мейхью, казалось, совсем одеревенел.

— В таком случае я буду вынужден действовать через вашу голову, капитан. Вы отправляете в камеру и штрафбат, а я подаю рапорт о переводе его ко мне.

Это был чистейший блеф, похлеще, чем в покере. У Уинча не было никакой уверенности, что у него хватит связей, чтобы провернуть такую операцию.

Мейхью сидел как оглоушенный.

— Вы не сделаете этого… — он запнулся, подыскивая подходящую формулу обращения, и закончил нейтральным — мистер Уинч. Не сделаете.

— Обязательно сделаю! Он в моей роте был. Даром, что ли, я его учил?

Шея у Мейхью побагровела еще сильнее.

— Ну ладно, — пробормотал он себе под нос и допил стакан. — Хорошо, мистер Уинч, сейчас я распоряжусь, чтобы его переправили в госпиталь. — Капитану ужасно хотелось остаться, пропустить еще пару стаканчиков и быть представленным еще одному генералу, но он поднялся. — Надеюсь, мы еще как-нибудь посидим тут, мистер Уинч.

— Конечно, посидим, — ответил Уинч, а про себя добавил: «Черта с два».

Мейхью вышел из клуба. Уинч подумал, что надо бы позвонить Стрейнджу из автомата, обрадовать его, но он был совершенно измочален.

Лэндерс находился уже в канцелярии и под стражей, когда Мейхью вернулся к себе. Он сделал все, как сказал Уинч. Но, шагая по затвердевшей грязи к дверям казармы, он попался на глаза Мейхью, спешащему в клуб. Капитан велел послать за ним караульных.

В спальном помещении Лэндерс обнаружил, что койка его голая. Одеяло и белье убраны, на пружинах лежит скатанный матрац. Как будто его и не было. Его охватило острое, как никогда, чувство бездомности. Солдаты, слонявшиеся по казарме, кидали на него безучастные взгляды. У каждого было свое место, своя койка, свое одеяло. Двое караульных, посланных за Лэндерсом, нашли его возле койки в глубокой задумчивости.

Вернувшийся из клуба Мейхью был по обыкновению неподражаем: крут, решителен, деловит.

— Есть мнение направить вас в госпиталь на обследование. Я пошел навстречу, — заявил он сухим тоном, не скрывая, что он лично с этим мнением не согласен.

В канцелярии, куда привели Лэндерса, собрались погреться после окончания рабочего дня ротные офицеры. Ему показалось, что в раскосых глазах лейтенанта Превора загорелся смешливый огонек, а по лицу лейтенанта Бернса, бывшего зама Превора, мимолетно мелькнула ободряющая улыбка. Он не знал, то ли пронесся по комнате вздох облегчения при слове «госпиталь», то ли это вздохнул он сам.

Недавно назначенный в роту молодой лейтенант Мэтьесон получил приказание с двумя конвоирами доставить Лэндерса в тюремное отделение при гарнизонном госпитале. Короткая поездка на ротном джипе прошла как четкая последовательная смена унизительных картин с заготовленного набора слайдов.

Если человеку довелось побывать хоть в одном госпитале, значит, он знает все остальные. Не так уж они отличаются друг от друга, думал Лэндерс, когда в тюремном отделении в самом конце коридора с клацаньем захлопнулась тяжелая металлическая дверь.

Вылезая из машины у госпиталя, Мэтьесон улучил момент, когда рядом не было конвойных, и, оглядываясь по сторонам, быстро заговорил:

— Мне поручено передать, что офицеры роты поддерживают вас. Мы понимаем, почему вы пошли на это. И сделаем все от нас зависящее, чтобы выручить вас.

Лэндерс молча глядел на него. Если они знают, зачем он сделал это, значит, им известно куда больше, чем ему самому. Потом его захлестнула теплая волна и застлала ему глаза. Удерживая слезы, он улыбнулся и кивнул в ответ.

Немного погодя, пока Мэтьесон оформлял документы, с ним зашептался конвоир. Ребята, натурально, мало что могут сделать, но все равно…

— Народ — за тебя, ты это знай. Нашему долболобу давно пора мозги вправить. Он дождется.

Лэндерс старательно улыбался и просил передать ребятам привет.

Вот он и за решеткой — ну и что? Не так уж страшно, если за тебя горой люди. У других заключенных и этого нет. Но если говорить по правде, ему вовсе не хотелось улыбаться, когда за ним клацнула массивная дверь и он остался один.

Лэндерс изо всех сил старался не показывать, как ему плохо. Очень плохо, когда отрезан от новостей, от всего, что происходит в городке. В тюремном отделении были газеты, и репродуктор у притолоки вещал военные сводки. Но тяжелая металлическая дверь наглухо отгораживала от тебя живых людей и так же наглухо отгораживала свободу. Свободу? — горестно усмехался Лэндерс. Обман и иллюзия! И все-таки это казалось свободой отсюда, из-за двери на замке.

Еще хуже было чувство заброшенности, которое приходилось пересиливать каждый час и каждую минуту, если не хочешь впасть в беспросветное отчаяние. Снаружи проводились учения, шла война и были люди, которые вчера еще думали о тебе. Увы, эти вчера, которые так живо вспоминаются, когда сидишь взаперти, незаметно переходили в позавчера и отодвигались в прошлое. Люди не способны вечно думать о других, даже если им очень хочется.

Несмотря на обещание, которое по секрету дал ему Мэтьесон, от офицеров 3516-й не было ни слуху, ни духу. Никаких известий ни от Уинча, ни от Стрейнджа. Молчал Мейхью, и молчал начальник военной полиции.

Лэндерса никто не навещал. Раз зашел сердобольный сержант из охраны, потом еще один, смущенно заводили разговоры — сразу видно, по обязанности. Они понятия не имели, как движется его дело. Когда они уходили, Лэндерс чувствовал облегчение. Но и они больше не появлялись.

Однообразным, неразличимым на календаре потоком тянулось и спешило время, размечаемое лишь почти ежедневными беседами с психиатрами, которые выспрашивали, не испытывает ли он наклонности к феллацио или непреодолимой ненависти к отцу. Слава богу, хоть в субботу и воскресенье не вели беседы — уезжали в город.

В общем и целом жизнь шла не намного хуже, чем в больничной палате. Тюремное отделение было одним из четырех изоляторов в гарнизонном госпитале, и все они располагались в одном крыле: два на первом этаже, два на втором. Три остальных назывались невропатологическими отделениями, то есть, попросту говоря, «психушками», они предназначались для пациентов с психическими расстройствами, формально не считавшихся заключенными.

В первые дни по ночам Лэндерс слышал, как откуда-то снизу то и дело доносился шум. Кто-то кричал, и все время одно и тоже: «Выводи людей отсюда, черт побери, выводи!» Потом крики прекратились, и прошел слух, что это был какой-то первый сержант из кадровых, сейчас его демобилизовали и сунули в какой-то дом ветеранов. Говорили, что он воевал на Гуадалканале, в той же дивизии, что и Лэндерс.

Такие вещи более или менее разнообразили жизнь.

В тюремном отделении тоже содержались душевнобольные, среди них и числился Лэндерс. Кроме того, сюда попадали с общими заболеваниями и тяжелыми травмами — эти проходили, по крайней мере по бумагам, как нормальные. Они тоже оживляли обстановку. Чаще всего это были жертвы поножовщины в городке или драк с серьезным кровопролитием, и их подлечивали, прежде чем отдать под трибунал. Сплошь и рядом таких было трудно отличить от помешанных. Раза два привезли обработанных до бесчувствия из самой тюрьмы — согласно официальной версии, они попадали с едущего грузовика. Малость очухавшись, они принялись громко жаловаться, что подверглись жестоким побоям. Их мало кто слушал. Глядя на их пакостные рожи с бегающими глазками, Лэндерс вынужден был признать, что такие соврут — недорого возьмут. Однако самым любопытным экземпляром был пленный немец-нацист, который в знак протеста объявил голодовку и выпивал только литр молока в сутки для поддержания угасающих сил.

Немец работал на одной из близлежащих ферм вместе с другими военнопленными, но потом стал настаивать на репатриации. Заявил, что желает снова сражаться за фюрера и фатерланд. Грузный флегматик, с невероятным самомнением, он больше всего напоминал Лэндерсу капитана Мейхью. Все самое отвратительное в человеческой породе, что камнем давило на него с того памятного дня на Нью-Джорджии, когда он сидел на вершине холма, воплотилось в этом немце. Лэндерс с самого начала возненавидел нациста лютой ненавистью. Он бы давно прикончил этого типа, будь его воля и возможность.

Немец имел привычку вышагивать взад — вперед по своей камере, отхлебывая молоко из бутылки. Лэндерс воображал, как он набрасывается на немца, выхватив бутылку, разбивает ее об его голову, а зазубренным горлышком режет проклятому горло. Сидя на краешке кровати, он фантазировал и фантазировал, а немец вышагивал туда и обратно со своим молоком. На ночь его запирали подальше, в специальную камеру — была такая, которую при необходимости обшивали щитами с войлоком — чтобы до него не добрался какой-нибудь спятивший патриот вроде Лэндерса.

Была еще одна причина вспышек раздражительности у Лэндерса — каждое воскресенье по утрам по радио передавали проповеди. Репродуктор громыхал на все отделение, и спрятаться от божьего слова было решительно некуда. Сладкозвучное вранье насчет любви к ближнему приводило Лэндерса в такое исступление, что он не мог усидеть на месте — В первое же утро он изложил жалобу дежурному. Он заявил, что он атеист и расценивает передачи как посягательство на его права. Дежурный поспешил согласиться с ним, указав, однако, что содержание передач и громкость устанавливает госпитальное начальство. Единственное, что он может сделать, — передать его жалобу наверх, хотя сомневается, что она возымеет действие. Лэндерс заметил, что, разговаривая с ним, дежурный все время делает какие-то заметки и складывает листки в его разбухшую историю болезни.

— Зачем вы записываете?

Дежурный пожал плечами.

— Приказ от главного по головам.

Проповеди продолжались на полную мощность. На третье воскресенье после бурного протеста Лэндерсу разрешили во время передач находиться в камере, обитой войлоком, той самой, где по ночам из предосторожности содержался немец. Тому проповеди не мешали: он был ревностным католиком, да и не понимал по-английски ни слова. Проповеди доносились и в специальную камеру, но гораздо глуше. Для Лэндерса это была своего рода победа, немного скрасившая его жизнь.

В один прекрасный день неожиданно нагрянул Стрейндж, после чего дела начали раскручиваться с удивительной быстротой.

Стрейндж передал привет от Уинча, который не зашел самолично, так как посчитал, что это повредит Лэндерсу. Уинч велел сказать, что никаких мер наказания в отношении Лэндерса решено не применять. Другими словами, ему уже не грозит ни трибунал, ни тюрьма, ни штрафбат на передовой. Однако он должен теперь серьезно подумать. Очень серьезно подумать, чтобы решить, чего он хочет: уволиться вчистую из армии или нет.

Уволиться проще всего, сказал Стрейндж. Если же он хочет продолжить службу, то Уинч на семьдесят пять процентов обещает перевести Лэндерса под его начало. Он не может, правда, гарантировать перевод на сто процентов — мало ли что может помешать.

У него сейчас уйма времени и есть где уединиться, чтобы хорошенько все взвесить, съязвил Стрейндж, уходя.

Увольнение намечено дать нормальное, это Стрейндж особо подчеркнул. Не желтый бланк по восьмой статье — дисциплинарные мотивы. И даже не синий, по статье без положительной характеристики. Нормальная чистая бумага. По второй статье, медицинской, велел передать Уинч, — нервные явления, связанные с несением службы, то есть ни лишения прав, ни ущемления в льготах, ничего такого. Выйдешь чистым как стеклышко.

Да, ради такого увольнения стоит раскинуть умом, думал Лэндерс.

Думалось ему лучше всего у окна, где стояла его койка, одна из четырех в камере, и попозднее вечером, когда уже погасят свет. Он усаживался на подушку в изголовье, облокачивается на подоконник и, глядя сквозь толстые прутья на огни городка, принимался думать. Думал серьезно — о себе и обо всем на свете. Но сколько он ни думал, он не находил удовлетворительных ответов, вообще не находил ответов.

Ему пришлось выдержать настоящую борьбу, прежде чем ему разрешили думать. Первую неделю ночной надзиратель требовал, чтобы Лэндерс ложился, и порывался сунуть ему снотворное. В конце концов он оставил его в покое и перестал рычать. А может, кто из умников — психиатров так распорядился.

Сотни и сотни огней, заливавших ночью военный городок, вселяли в Лэндерса легкую приятную грусть. От них делалось покойно на душе и появлялось то чувство объективности, которого так недоставало ему днем, когда все и вся казалось сплошным безумием и это бесило и угнетало. Ночью же он думал о том, скольким людям на воле приходится не лучше, чем ему.

Пока не явился Стрейндж, Лэндерс не рассчитывал на Уинча. За все это время тот ни разу не поинтересовался, что с ним, — так же, как и офицеры из 3516-й. Из окна Лэндерсу был виден край трехэтажного здания, где размещалось командование Второй армии. В угловых окнах на верхнем этаже допоздна горел свет. Лэндерсу почему-то хотелось думать, что это и есть Уинчев кабинет. Жаль, что опущены жалюзи. И все равно, будь у него винтовка, он с превеликим удовольствием послал бы пулю в то место, где стоит кресло. И уж достал бы поганца, пусть и сквозь жалюзи, недаром был там.

Да нет, ненавидит он не Уинча.

Он ненавидит войну и человечество. Вернее, выродков вроде Мейхью и этого немецкого солдата. Лэндерс много думал о Мейхью и пленном и о том, что же сделало их такими. Он не надеялся, что доберется до настоящей причины. А сколько их в мире! Куда больше, чем таких людей, как Стрейндж или, допустим, Превор. Но выродки тоже принадлежат к человечеству, и это приводило Лэндерса в отчаяние; ему не оставалось ничего иного, как быть одиночкой — аутсайдером.

И все из-за тех выродков, которые добиваются власти. Добиваются любой ценой, а добившись, не знают, как ею распоряжаться. Из-за таких вот Мейхью. Из-за таких, как этот немец, который готов беспрекословно, убивать и умирать неизвестно за что.

А Уинч? Уинч — не в счет. Он исключение из правила.

Теперь ему нужно думать и о другом. Ему предлагают увольнение, нормальное, без хвостов, увольнение вчистую. Но Лэндерс не мог решить, хочет он расстаться с солдатской службой или нет.

Когда он думал о Мейхью и о том немце, ему хотелось бежать из армии. Он не желал иметь ничего общего с человечеством и с войной, которую затеяло человечество.

Но когда он смотрел на сотни и сотни огней по всему городку и думал о Стрейндже и Уинче, о Прелле и Преворе и о тех двух сердобольных сержантах, которые приходили поболтать с ним, — когда он думал обо всех них, ему хотелось остаться в армии и быть с ними.

И еще Лэндерс не мог решить, стоит ли ему принимать помощь от Уинча. Между тем времени на размышления оставалось не так уж много.

Через два дня после прихода Стрейнджа к Лэндерсу провели другого посетителя. Это был лейтенант Дрер из его роты — деликатного сложения блондин лет тридцати с хвостиком. Его вместе с Мэтьесоном назначили сравнительно недавно, когда Превор доукомплектовывал роту. Дрер был совершенно неспособен к физическому труду, зато голова у него работала здорово. Впрочем, работать в 3516-й головой вроде было и не к чему. На Дрера в роте смотрели как на интеллектуала, и остальные офицеры то и дело обращались к нему за советом по поводу всяческих бумаженций. Вдобавок он был отзывчив и прямодушен.

— Мы сожалеем, что долго держали вас в неведении. Но нам показалось целесообразным выждать, пока прояснится наша задача.

— Да ничего, — отмахнулся Лэндерс. — Что новенького в роте?

— Пока живы, — улыбнулся Дрер. — Вам предстоит пройти медицинскую комиссию, она и вынесет окончательное решение. Нам, каждому офицеру роты, предложено дать на вас личную характеристику.

— Знаю я эти медицинские комиссии, — пробурчал Лэндерс.

— Нет-нет, падать духом нет никаких оснований. Кстати, как вы себя чувствуете? — спросил Дрер участливо.

— Ничего, — пожал плечами Лэндерс. — Хотя сами понимаете, место для отдыха не самое лучшее.

Дрер обвел взглядом камеру и кивнул.

— Мы, естественно, знаем, что напишет капитан Мейхью. Лейтенант Превор даст, разумеется, похвальный отзыв. Остальные, естественно, тоже. К тому же мы решили максимально учесть ваши интересы и пожелания. Поэтому нам хотелось бы знать, в каком духе писать.

— Я вас не совсем понимаю.

— Проблема в том, к чему вы сами склоняетесь — остаться в армии или демобилизоваться. Нам нужно знать это, чтобы подать факты соответствующим образом.

— Это вы придумали?

— Как сказать… Идея носилась в воздухе. Я лишь сформулировал ее.

Лэндерс поглядел в окно. С того места, где он сидел, не было видно командного корпуса, зато он хорошо различал множество раскинувшихся вдали бараков.

— Я и сам не знаю, — удрученно ответил он. — Честное слово, не знаю.

— Но нам нужно знать. Иначе как напишешь?

— Можете дать мне время?

— Это не от нас зависит. Характеристики должны быть поданы завтра. Поэтому я и пришел.

Лэндерс долго молчал, глядя в потолок.

— Хорошо, — сказал он наконец, вздохнув, — пишите в том духе, что я склоняюсь к демобилизации. Хватит сидеть в одном дерьме с разными мейхью.

— Боюсь, что мы никогда не отделаемся от таких, как Мейхью, — усмехнулся Дрер. — Что вы хотите от людей? Увы, они далеки от совершенства, мягко говоря.

— Никогда? — рассмеялся было Лэндерс, но спохватился и замолк.

Дрер смотрел на него с некоторым недоумением.

— Но вы убеждены в этом? Убеждены, что хотите именно этого?

— Нет, не убежден. — Лэндерс старался сдержать вспыхнувшее раздражение. — Понимаете, лейтенант, тут тактическое соображение. Если я вдруг в последний момент передумаю, то на комиссии лучше сказать, что я решил остаться в армии, а не наоборот.

— Пожалуй, вы правы. Значит, я так и передам товарищам? Чтобы они написали в том духе, что вы хотите уйти из армии?

— Да.

Дрер сделал какую-то заметку на листке и собрал бумаги в портфель. Его аккуратность действовала Лэндерсу на нервы. Он встал. Дрер тоже поднялся и протянул руку.

— Тогда я пойду. — На лице у него появилось несвойственное ему застенчивое выражение. — Знаете, Марион, вы в роте стали настоящим героем.

— Да уж, герой! — пробурчал Лэндерс.

— И все-таки приятно это знать, — продолжал Дрер. — Со своей стороны я тоже рад, что мне довелось служить с вами.

Тяжелая дверь захлопнулась за лейтенантом, и Лэндерс пожалел, что не сказал ему других, более теплых слов, хотя вряд ли они нужны Дреру.

Лэндерс поражался, как быстро переменилось к нему отношение в тюрьме. Никто не изучил механизм распространения слухов. Каким-то чудом узнавал один и передавал другому, тот — третьему, и пошло. Здесь действовала такая же система тайной связи, как и в любом подразделении. Лэндерс не проронил никому ни слова, но к вечеру все знали: парень демобилизуется, увольняется честь по чести, с хорошими бумагами.

Лэндерсу было противно, тем более что он сам не знал, хочет ли уйти из армии. Его зауважали даже заматерелые штрафники. Остальные глядели на него как на знаменитость, как на олицетворение и образец типично американского успеха. Надзиратели тоже заметно подобрели. Ночной дежурный предложил вместе просмотреть Лэндерсову историю болезни — нет ли там чего, что может пригодиться ему на медкомиссии. Лэндерс наотрез отказался. В уголке сознания шевелилась мыслишка: а вдруг это очередная пакость, подстроенная хитроумными докторами.

Все произошло скорее, чем предполагал Дрер, — не через десять дней, а через неделю.

В понедельник пришел дежурный и, доброжелательно скалясь во весь рот, объявил, что завтра Лэндерсу на комиссию. Утром ему выдадут новую больничную пижаму и тапочки.

Процедура была так похожа на ту, что Лэндерс прошел в Килрейни, что у него возникло странное ощущение: было, все это уже было. Такая же строгая затемненная комната, такой же длинный стол, и за ним — пятеро мужчин штатского вида, но увешанные воинскими знаками и наградами, та же атмосфера судилища. Лэндерсу безумно захотелось бежать из армии.

Спектакль явно повторялся — повторялся с той единственной разницей, что сейчас, когда перед ним другой враг — добропорядочные любезные буржуа, мощный средний класс Америки, — он знает то, чего не знал раньше, полон горечи и никому не верит. Все их красивые слова, все распрекрасные торжественные обещания обратятся в пустой звук, как только он снова попадет на фронт, в реальный, а не выдуманный мир. Они, может быть, и не знали этого, но он, Лэндерс, знал, теперь знал, и ждал подходящей минуты, чтобы сказать, что желает остаться на военной службе.

Но подходящая минута не выпала. С одной стороны, им вроде бы только того и надо было, чтобы он изъявил такое желание. С другой — с каждым их словом это желание улетучивалось. Его спрашивали о том, что он умеет и намерен делать. Говорили, что хотят использовать его знания и опыт. То же самое спрашивали и говорили в Килрейни.

В конце концов сидевший посредине круглолицый полковник с квадратным подбородком и в очках — очевидно, главный среди трех полковников за столом — спросил с некоторым недоумением:

— Скажите, сержант, в каких частях вы хотели бы служить в армии дальше?

Весь подобравшись, едва сдерживая звенящий от злости голос, Лэндерс сказал то, что только и мог сказать.

— Я вообще не хочу служить в армии, сэр, — твердо ответил Лэндерс.

— Хорошо. Можете идти, — заключил очкастый.

Весть дошла до отделения едва ли не прежде него самого. Лэндерс был отчислен. Комиссия единогласно решила демобилизовать его. В глазах товарищей по заключению это была большая победа. Они гурьбой бросились поздравлять его, хлопали по спине, орали, так что в конце концов Лэндерс огрызнулся и пугнул их как следует.

После этого он вообще сделался притчей во языцех. Мало того, что он вырвался на волю, а им еще тянуть лямку, так он же и оскорбляет, хотя они к нему с чистым сердцем. С той минуты к нему вообще никто не подходил.

Но ему уже было все равно. Начались бесчисленные формальности, которые отняли целых пять дней — если считать с заседания медкомиссии и до того момента, как Лэндерс вышел за ворота военного городка свободным человеком. Колеса раскручиваются туго, но уж когда раскрутятся — только поспевай. Большую часть оставшегося времени Лэндерс проводил вне отделения, так что он не успел почувствовать отверженности. И вообще плевать он хотел, пусть думают, что хотят.

Он побывал в финансовой части — получил расчет, сдал на склад обмундирование и имущество, аннулировал в страховой конторе солдатскую страховку, чтобы как можно меньше связывало его с армией. Остальные дела были в канцеляриях самого госпиталя.

Согласно положению, его всюду сопровождал вооруженный конвоир. Лэндерс еще считался заключенным. Правда, конвойный понимал его особое положение, перебрасывался с ним шутками и вообще не следил за арестованным в оба глаза. Кто вот-вот будет на гражданке, не сбежит.

Последние пять дней вылились в фантастическую беготню. Утром на шестой день Лэндерс поставил последнюю роспись — в получении чистенького белого тисненого свидетельства об увольнении из рядов Вооруженных сил США с положительной характеристикой. Церемония происходила в главной канцелярии госпиталя.

Лэндерс опомнился только тогда, когда стоял уже за воротами госпиталя — в форме, с потертым синим полупустым вещмешком в руке. Свободный человек, иди куда душе угодно.

Он прошел три квартала до автобусной остановки и опустил вещмешок с пожитками на мерзлую землю, зажав лямку в кулаке. Скоро должен быть автобус на Люксор. День стоял сухой, холодный, слегка мело снежком. Солдатская шинель грела плохо. Он поежился.

Перед ним по шоссе шла колонна из вновь прибывшей пехотной дивизии. Кто в рабочей одежде, кто в полевой форме, тяжело шагали солдаты с усталыми озабоченными лицами. Колонна была большая, Лэндерс смотрел и смотрел, мысленно перебирая места, куда он волен податься, а эти ребята — нет. Скорее всего, он вернется домой, в Индиану, к своей ненаглядной семейке. Мысль о доме полоснула горячей болью. Хорошо еще, что можно не спешить.

Вообще-то надо было бы заглянуть в «Пибоди», повидаться с Джонни-Странью. Но Стрейндж сообщил, когда навещал его, что через пару-тройку дней выписывается из Килрейни. Получил назначение куда-то сюда, в Кэмп О'Брайер. Чтобы разыскать его, надо идти в командный корпус, к Уинчу, и разыгрывать сцену прощания. На это у него сейчас не хватит духу. Можно, конечно, пока остановиться в «Пибоди», хотя Стрейндж предупредил, что отказывается от номера, поскольку деньги все вышли.

Хвост колонны сворачивал с шоссе на изрытую выбоинами грунтовую дорогу. Из-за колонны появился гражданский автомобиль, но с гарнизонным номером. Прекрасно смотрится — женщина за рулем.

Лэндерс видел, как удаляются по дороге последние шеренги, но пар от дыхания над колонной почему-то на расстоянии казался выше и гуще, чем когда она проходила мимо. Лэндерс был счастлив, что он не там. Однако одному в «Пибоди» тоже не хотелось. Даже если он раздобудет комнату.

Лэндерс видел быстро приближающийся автомобиль и женщину за рулем. Она была очень хороша, даже издали. Наверно, чья-нибудь жена, к мужу-офицеру торопится. Но слишком уж гонит. Лэндерс нагнулся, аккуратно перевязал лямкой верх мешка и, выпрямившись, посмотрел на женщину за рулем.

Когда автомобиль почти поравнялся с ним, он спокойно шагнул под колеса.

В тот же миг он подумал, что ни за что бы не сделал этого, будь перед ним джип или военный грузовик с мужчиной за рулем. Но уж очень она красива. В кабине тепло, шубка у нее распахнута, под свитером соблазнительно выпирают груди. И волосы так красиво разметались по воротнику. До чего же хороша!

Лэндерс услышал бешеный скрежет тормозов и, кажется, крик. Потом раздался звон стекла, лязг фары и сильный глухой удар.

Он заметил — или подумал, что заметил, — выражение ужаса на лице за ветровиком. Вместо рта перекошенная ярко — красная дыра. Изломанные от неожиданности брови. Вытаращенные в испуге глаза. Верно, подумала, что загляделась, не успела отвернуть в сторону. Ему хотелось рассмеяться. Честное слово, жалко ее. Хотя пусть знает, что кого-то сбила… Потом геликоптер оторвался от палубы и потащил его вверх.

На борту белого парохода все так же виднелся большой красный крест. Вдоль корпуса так же шла разрезаемая носом волна. Стояла такая же мертвая тишина.

А вдали, в голубой дымке, все так же простирался зеленеющий густыми лесами и сочными травами огромный континент. Пустынный, молчаливый, зовущий. О белые безлюдные берега бесшумно бился прибой. И было тихо, как бывает только дома.