— Позволь мне сегодня ночью остаться с тобой. — Рука Кейт на его плече была теплой и дружелюбной.

— С величайшим удовольствием. — Том обнял ее за талию и привлек поближе. Отобедав, они вышли на площадку. Позади них в холле таяло в сумраке нагромождение из книг и журналов.

Рут с Бирном отправились на террасу — взглянуть на вечерние примулы. Верхняя часть высокого окна у площадки была открыта, и Том слышал их голоса где-то вдалеке. Саймон смотрел телевизор в маленькой каморке напротив кухни; комнату эту здесь называли ночлежкой, и дверь в нее также оставалась открытой. Резкий смех, записанные на ленту аплодисменты, мерцающий сероватый свет вторгались в холл.

Но наверху все было спокойно.

— Пойдем со мной, — сказала Кейт, и Том заметил, как блеснули ее глаза в сумерках. — Я должна тебе кое-что показать, познакомить с тайной…

Она взяла его за руку и повела мимо ванной по длинному коридору. Все двери были закрыты, и ноги их стучали по голым доскам. На стенах не было картин, поблекшие голубые обои местами вздулись и отслоились. Затхлый воздух, словно коридор редко проветривали. Пыль, влага, тлен.

Он был рад, что они держатся за руки, ощущая притекающее тепло ее тела. В конце коридора Кейт остановилась и открыла дверь. Находящаяся за ней узкая лестница вела наверх.

На стене был выключатель, но Кейт не обратила на него внимания. Она прихватила с собой коробку спичек и зажгла первую из свечей, вставленных в бра из кованого железа. Стены покрывала темно-синяя краска, на которой тут же проступили позолоченные звезды и луны.

На чердаке пахло пылью, шариками от моли и лавандовыми мешочками, но ничего мрачного видно не было.

С одного конца располагался занавес из сине-зеленого шелка, отделявший остальную часть чердака. Дальше начиналась страна мечтаний, мир фантазии, странных сочетаний и невероятных контрастов. По коврику, сделанному из креповой травы, скакала лошадь-качалка, между ее зубов была вставлена бумажная роза, фигура, составленная из проволочных плечиков, на ее спине крючилась. В одном углу кто-то подвесил к потолочной балке не одну сотню ниток с бусинами. Они ниспадали цветным дождем, золотые застежки тихо поворачивались в теплом воздухе.

Кейт обходила чердак, зажигая спички.

Семейство старинных кукол устроилось в несколько рядов перед бархатной белкой. Они собрались на свадьбу: мишка и зайка обменивались портьерными кольцами. Дельфин из папье-маше перепрыгивал через спинку шезлонга; обернутый кондитерской бумагой вулкан извергал град желейных куколок на пружинке.

Том шел от одной сценки к другой. Он прикасался к кружевным наносам, меховым подушкам, миниатюрам из резной слоновой кости. На бамбуковой этажерке в глубокой чаше лежали отбитые головки кукол с округлыми застывшими глазами золотой рыбки.

И, конечно же, здесь были книги. В стопках на полу, в картонных коробках, в шатких книжных шкафах: Анжела Брэзил, Фрэнсис Элиза Бернетт, Лорна Хилл.

Зазвенела музыка, колыбельная Брамса. Том обернулся и увидел Кейт, опускавшую серебряный бочонок с крошечной балеринкой, кружившейся на его крышке.

— Ну как, нравится? — спросила она негромко.

— Это все сделала ты? Ты здесь играла?

Она рассмеялась с легким смущением.

— Нет, это работа бабушки Эллы. Но все мы приходили сюда… приносили новые вещи. Вот и моя работа. — Она протянула Тому небольшую скульптурку женщины, играющей на пианино. Какая-то разновидность пластилина, рассудил Том, медленно поворачивая фигурку, грубо раскрашенную коричневато-желтым, красным и золотым цветом.

— Это Рут, — сказал он с восхищением. — Как умно! Я никогда не думал, что ты можешь сделать что-то подобное.

Кейт пожала плечами, но Том видел, что ей приятно.

— Нам здесь всегда было одиноко, понимаешь. Мы росли в одиночестве.

— А я думал, что Саймон и Рут росли вместе.

— С восьми лет его отправили в пансион. Он бывал здесь только по праздникам. А бабушка Элла вообще была единственным ребенком.

— А как насчет тебя?

— Мама, как выяснилось, уже не располагала достаточным состоянием, чтобы отослать меня в школу. Впрочем, она не одобряет частного образования. Главную причину неврозов Саймона она видит в его школе, но я лично объясняю разводом родителей.

Теперь Том познакомился с ними обоими: с Алисией, его собственной наставницей и приятельницей, и Питером Лайтоулером. Они казались ему на удивление гармоничной парой — говорливые, элегантные, владеющие собой.

— Почему же их брак распался? — спросил он.

Кейт наморщила нос.

— Наверное, потому, что у обоих была слишком сильная воля: постоянные сражения и пальба. И еще: мне кажется, что дядя Питер в молодости не склонен был смотреть в одну сторону.

Как и сейчас, подумал Том, вспоминая древнюю ладонь на колене Кейт, алчность, промелькнувшую в бледных глазах старика. Отодвинув в сторону мысли о Питере Лайтоулере, он привлек Кейт к себе.

— Мне нравится здесь, — сказал он. — Мне нравится в этом доме, я люблю, когда ты рядом… — Все это было правдой. Когда они оставались вдвоем с Кейт, все возвращалось на свое место. — Я хочу только настоящего. — Сладкое дыхание Кейт коснулось его лица, податливое тело приникло к нему.

Они занялись любовью под прыгающим дельфином на шезлонге, покрытом синим бархатом, совершая сонный обряд дружбы и нежности.

К тому времени, когда они зашевелились, уже стемнело. Он медленно высвободился и встал, натягивая джинсы. В мерцающем свете свечи Кейт вновь казалась похожей на девочку, упругая кожа ее порозовела.

— А ты когда-нибудь проводила здесь ночь? — спросил он, пока они одевались.

— Нет. Мне этого никогда не позволяли, поскольку мама не доверяла мне свечи. Я всегда сожалела об этом.

— Разве на лестнице нет выключателя?

— Да, но когда здесь горит свет, все выглядит совершенно иначе. — И чтобы доказать справедливость этих слов, Кейт щелкнула выключателем — чердак затопил свет, сразу превратив все вокруг в лохмотья, тряпки и мусор. — Теперь понял? — Том впервые заметил пустую коробку лифта в дальнем углу, по эту сторону сине-зеленого занавеса. Металлические перекрестья соединений краснели ржавчиной. Кейт выключила свет, возвращая благородный сумрак.

— А что там? — Том пересек чердак и потянул за полог занавеса возле лифта.

— Там только мусор, — не глядя ответила она. — Все никому не нужное. Конечно, там давно надо разобраться.

Том промолчал. Занавес скрывал тщательно возведенную из мебели стену: столы на шкафах, кресла, сундуки, ящики и чемоданы. Из арки, образованной высоким комодом и перевернутой софой, выглядывало кресло на колесах. На его кожаном сиденье восседала еще одна проволочная фигура, голову ее скрывал противогаз. Голова была наклонена — именно так, чтобы прямо в его глаза смотрели пустые дыры.

Том отступил назад. Вблизи проволочной фигуры чуточку пахло аммиаком. Ему сразу вспомнился звук колес, катящихся по коридору в сторону его комнаты.

Кейт была уже возле его плеча.

— Кресло это принадлежало Джону Дауни, — сказала она негромко, и Том понял, что Кейт сейчас из-за темноты не видит его лица.

— Кому? — переспросил он с внезапной хрипотцой в голосе.

— Джону Дауни, мужу Элизабет, моей прабабушки. Тому, который был отравлен в окопах, безнадежному калеке. Люди удивлялись, почему Элизабет пошла за увечного… все думали, что у нее не будет детей.

Том постарался сосредоточиться на ее словах и выпустил из рук край занавеса, чтобы не видеть эту тревожную фигуру в древнем противогазе.

— Но у Элизабет родился ребенок.

— Да, бабушка Элла. Та, которая устроила этот чердак, повесила эти бусины и начала связывать фигуры.

— Призрачные…

— Тебе так кажется? — Она нахмурилась. — Тебе не понравилось?

Заметив ее разочарование, он пожалел о сорвавшемся слове. Глупо, он опять позволил себе лишнее.

— Кресло на колесах кажется мне немного жутковатым, — сказал он. — А все остальное просто чудесно.

Кейт, по-видимому, приободрилась. Они задвинули занавес и оставили чердак, задув за собой свечи.

— Сегодня ты проведешь ночь со мной? — спросила она.

— Я приду попозже, — сказал Том, не выпуская ее руку. — Мне нужно кое-что записать.

— Ах да, семейная история. Неужели я вновь вдохновила тебя? — Она комически вздохнула. — Сама себе врежу… Похоже, мне не суждено часто с тобой встречаться. А как насчет настоящего. Том? Как насчет меня?

Увидев ямочки на щеках и треугольную улыбку, Том решил, что она шутит, и прикоснулся рукой к ее щеке.

— Я не задержусь, обещаю.

Однако, спустившись в неприбранный холл, он подумал, что настоящего никогда не бывает достаточно. Настоящее стоит на прошлом, и прошлое формирует его. И фигура в инвалидной коляске так и застыла на чердаке в своем противогазе.

«Ее пальцы обнаруживают легкую неуверенность. Элизабет все еще пытается приколоть к нужному месту оранжевый цветок, когда входит тетя.

— О, моя дорогая, позволь… — В молчании снуют ловкие пальцы Маргарет, и скоро цветы вполне профессионально и надежно пристроены к месту.

Лицо Маргарет в зеркале деловито и озабочено. Только не говори ничего, Мегс, думает Элизабет. Уже слишком поздно что-нибудь говорить. Впрочем, дом вокруг погружен в тишину, дающую простор мыслям. В голосе тетки звучат холод и бесстрастие, вся сила ее характера находится под контролем.

— Подумай еще раз, Элизабет. Сейчас еще не слишком поздно. Скажи одно слово — и мы откажем. В этом нет никакого позора, никто не посмеет в чем-нибудь обвинить тебя.

— Я знаю. — Элизабет поднимается и поворачивается лицом к тетке. — Не беспокойся, Мегс, я знаю, что делаю. — Никогда прежде она не была столь уверена.

— Но ведь это будет лишь половина жизни… не все, что положено человеку.

Элизабет едва обращает внимание на ее слова. Она прислушивается, она ждет, когда негромкий посвист колес сообщит им снизу о прибытии ее Джонни.

— Ну а если ты захочешь детей?

Вот он, шелест колес по дереву, далекие голоса, передняя дверь открывается и снова закрывается.

— Я уже готова, — говорит она. — Пожелай мне удачи, Мегги. Покрепче желай.

На мгновение обе приникают друг к другу, и дом ласково смотрит на них, нежный словно голубка.

…

— Можем ли мы теперь рассчитывать почаще видеть вас в городе, миссис Дауни?

Деликатный вопрос, мой старый друг… Элизабет улыбается доктору Шоу.

— О да, я буду заскакивать по разным поводам. Наверняка успею надоесть вам.

— Ну, в этом я сомневаюсь. — Он с озорством смотрит на нее поверх шампанского.

— Есть одна вещь, которую вы должны, однако, запомнить.

— Ах, великая тайна. Вы действительно сохраняете свою девичью фамилию? Об этом уже говорят.

Она кивает.

— Джонни не против. — Они оба смотрят на мужчину, сидящего в коляске. Он слушает Саттонса, но сейчас смотрит как раз на Элизабет и доктора. Джонни поднимает бокал, глубокие карие глаза, иронически кося, улыбаются.

Она отвечает улыбкой.

— Во всяком случае, пока Джонни не придется менять фамилию… Вы, конечно, понимаете, что такое масштабное действо мы устроили именно поэтому: пусть все знают, что узел затянут крепко и надежно, невзирая на то, что имена будут различны. Как вы думаете, получится?

— Вы просто волшебница, моя дорогая. У вас получается все.

— Если бы только так было… — Она вздыхает. — Мы не хотим, чтобы наша фамилия перестала существовать, во всяком случае сейчас. Этого желала бы мать. Я — последняя из Банньеров, кто может унаследовать имя.

Непродолжительное молчание свидетельствует о невысказанных воспоминаниях, неуместных в такой день. Доктор Шоу колеблется.

— А о вашем брате ничего не слышно?

— Нет, и достаточно давно. — Она готова к этому разговору.

В глазах Джима Шоу светятся доброта и понимание.

— Должно быть, он получил тяжелый удар, узнав, что ваша мать таким образом распорядилась своей собственностью.

— Родди не нуждается в ней. Он хорошо обеспечен.

— А дом — это такая ответственность.

Доктор, старый друг, вправе настаивать. Она улыбается ему.

— Теперь мне будет помогать Джон.

Шоу пожимает ее руку.

— Я надеюсь, что вы будете очень счастливы вместе, моя дорогая. Джон Дауни — необыкновенный человек, он — настоящий герой, и вам повезло, что вы отыскали друг друга.

— Не все смотрят на наш брак подобным образом, Джим, но мы с вами знаем правду. — На мгновение их глаза встречаются, и тут внимание Элизабет привлекает нечто другое.

— О, Эрика, какая чудесная шляпка! Я сразу обратила на нее внимание.

— И это когда ты шла по церковному проходу! Да, я уверена…

Элизабет улыбается доктору и следует дальше. Джим Шоу знает по крайней мере часть истории. Знает, почему она не вправе рассчитывать на лучший брак. Впрочем, она не из тех, кто сожалеет.

…

— Устала, милая? — слабый шепот возле нее. Джонни прижимает ее руку к своей щеке, пока они провожают последнего из уходящих гостей.

Она наклоняется, обнимая его за плечи. Ей хочется плакать. Должно быть, реакция после долгого-долгого дня.

И все же солнце лишь начинает садиться.

— Пойдем и посмотрим на сад.

— А как насчет того, чтобы убрать? — Он выглядит отчаянно усталым. Она ощущает знакомый прилив теплого чувства, которое предпочитает называть любовью. Она решила заботиться об этом хрупком изувеченном теле, и пусть у нее никогда не будет детей: это ничего не значит. Джонни будет уютно с ней, сколько бы ему ни оставалось в этой жизни.

— Сара придет завтра. И если ты полагаешь, что я собираюсь начинать семейную жизнь с мытья посуды в день свадьбы…

— У нас нет прислуги, Лиззи. Все будет лежать на тебе. — Он следит за ней, утомленный скрипучий голос полон серьезности.

— Если я не буду справляться, тогда мы, конечно, кого-нибудь наймем. Но я хочу попробовать. Кроме того, с нами всегда будет Мегс.

— Сегодня она ночует у Ричмондов?

Элизабет заверяет его. Он превосходно знает, что ее тетя остается у друзей в деревне, и эту первую ночь они проведут одни в Голубом поместье.

Они уже перестроили несколько комнат на первом этаже, переделав библиотеку и кабинет для Джона, а одну из комнат приспособили под ее спальню. Это светлые, полные воздуха комнаты. Джону отведено места побольше, у него есть собственная ванна, туалетная комната, гостиная. Ему не придется сражаться с лестницами в Голубом поместье. И Элизабет всегда будет рядом, готовая помочь. Ему не придется что-либо делать самому, хотя она будет рада любым усилиям с его стороны.

Элизабет выкатывает его кресло на террасу, они остаются там на какое-то время… весенний вечер благоухает гиацинтами. В саду залегли густые тени, воздух почти недвижим. Не слышно ни звука, ни шелеста листвы, ни птичьих криков.

Его рука лежит на ее руке. Мгновение глубокого мира. Наконец Джонни вздыхает. Медленно он разворачивает свое кресло, обращаясь лицом к дому. Последние лучи солнца отражаются в окнах верхнего этажа.

Передняя дверь открыта, слабо белеют нарциссы, стоящие на столе.

Он говорит:

— Я знаю, почему тебе так нравится это место. Здесь такой покой, правда? И такая гармония с окружающим миром. Спасибо тебе, Лиззи! Спасибо за то, что ты позволила мне жить с тобой здесь.

— Мы будем счастливы. Все мечтали, чтобы этот дом был счастливым. — Тут она ощущает, как задрожала его рука, и понимает, что он замерз. — Пойдем, посмотрим, не осталось ли еще шампанского.

— Чая, — слабым голосом возражает Джонни. — Выпей крепенького чайку, вот что тебе нужно, милая.

— Ты хочешь вернуть меня на землю?

— Чтобы согреть твое сердце.

— И твое.

…

Мужчина, стоящий на чердаке у окна, слышит только смех женщины, но не разбирает ее слов. Он видит, как она вкатывает кресло с террасы обратно в дом. Внизу закрывается дверь, и голос ее вновь раздается уже внутри дома.

Аккуратно и осторожно он закрывает окно. Этот человек не хочет, чтобы случайный сквозняк привлек ее наверх. На нем теннисные туфли, он бесшумно ступает по пыльным доскам пола.

На чердаке он не один; у ног мужчины суетится большой жук-олень, едва не попадая под мягкий каблук. На подоконнике, возле окна, которое он только что закрыл, черный ворон склоняет голову набок, следя за его движениями.

Он рискует, но нужно знать свои шансы. Со свадьбой ему повезло, эта толпа крутилась здесь целый день. Поставщики, официантки и официанты, гости… никто из них не заметил молодого человека, ускользнувшего наверх во время приема.

Он бродит из комнаты в комнату, опытным глазом замечает странно-навязчивую резьбу в комнате, оплетенные плющом каминные доски, полированные двери и подоконники, украшенные желудями и листьями падуба. На его взгляд, картина в стиле прерафаэлитов — излишне романтическая и неопределенная. Но стиль прячет строгие очертания комнат, искажая их пропорции.

Его слух всегда был острым. Стоя у двери, он прислушивается к движениям внизу — к шагам Элизабет, негромкому шепоту кресла Дауни, пока они готовятся ко сну. Время еще раннее. Он слышит, как она помогает ему раздеться, слышит тяжелые шаги. Дауни немного может ходить, вспоминает он. Но его легкие разорваны на куски, ему не хватает дыхания на что-нибудь другое. Опасна даже ходьба. Мужчина улыбается, садится на корточки и проводит рукой по спине жука. Тот поворачивается к нему рогами, и он прикладывает палец корту.

— Ш-ш-ш! — говорит он жуку.

Элизабет проводит некоторое время в комнате Дауни. Милые, чистые и целомудренные объятия, оценивает он. Он сидит на чердаке, попивая шампанское, которое украл раньше, и курит папиросы — одну за другой. Потом он откроет окна, никто не догадается, что они были здесь.

Он дожидается полуночи и только тогда вновь начинает двигаться. Бесшумно спускается по небольшой лестнице с чердака в коридор. Медленно и методично переходит из комнаты в комнату, проводя руками по оконным рамам, по стенам и мебели. Он прикасается ко всему. Каждый предмет на верхнем этаже получает его метку, каждый вырезанный желудь, каждый изгиб лозы отмечен его прикосновением.

Лестница скрипит, и он принял меры заранее. Достав из сумки длинную веревку, он привязывает ее к балюстраде. Менее чем через минуту он на первом этаже. Ворона спускается над его головой, садится на дедушкины часы у двери. Он улыбается птице. А потом повторяет все, что делал наверху, прикасаясь к каждой стене, каждому окну и двери. Он скитается из комнаты в комнату, прикасается, гладит. Он называет дом своим.

Две спальни на первом этаже оставлены на самый конец. Он слышит, что Дауни спит, слышит его неровное дыхание. Дверь открыта. Наверное, Элизабет хочет услышать зов мужа, если она потребуется ему ночью.

Он скользит в комнату. Старательно проводит по стенам кончиками пальцев, прикасается к одежде на кресле, трогает ладонью оконные панели.

Посмотрев на тоненькую фигурку, распростертую на постели, он оставляет комнату с чувством, похожим на жалость.

…

В комнате Элизабет открыто окно, занавеси чуть пошевеливаются. Он обходит комнату, торопливо работая руками, отмеривая, помечая. Его твари не посмели последовать сюда.

Она шевелится, что-то бормочет. Он замирает, ждет, пока она успокоится. Недовольный стон, тихое возмущение. Покрывало сползает, и она переворачивается на спину. Элизабет нага, рука ее на бедре, голова чуть склонена набок. Темные волосы рассыпались, закрывая часть лица и подушку. Груди ее оказались больше, чем он ожидал, мягкие и тяжелые. Глубокие впадины тела теряются в тенях.

Безмолвно он продвигается к постели и прикасается к чей почти автоматически; потом, словно по собственной воле, его рука направляется к ее лицу. Он гладит глаза и рот.

Десятая доля дюйма разделяет их плоть.

Его руки очерчивают ее лицо, губы. Ладони описывают круги вокруг сосков, потом проходят по тонкой талии, описывают изгиб бедер, протянутые пальцы помечают темный уголок между бедер. Он прикладывается к ее рукам, ведет ладонями над ее ногами.

Молчаливо застыв в изножье ее постели, он долго глядит на нее. Наконец она снова поворачивается, натягивает простыню и одеяло на лицо.

Он все еще стоит.

Только когда первый утренний свет начинает просачиваться сквозь колышущуюся занавеску, словно пробудившись ото сна, он трясет головой и смотрит на часы.

Еще час, и тогда ворота откроются. Нужно прибрать за собой. Он возвращается к делу, поднимается вверх по веревке, допивает остатки шампанского, открывает окна, чтобы выпустить птицу и развеять запах табака. Потом вновь опускается в холл, вытягивая за собой веревку и перебрасывая ее через плечо.

Он почти готов оставить дом, когда решает сделать еще одну вещь.

Остановившись у комнаты Элизабет, он кладет веревку. Прикасается указательным пальцем к четырем углам двери и к четырем углам рамы.

И тогда оставляет дом.»