— Опостылело мне бегать по улицам в поисках работы, Грифт. Мозоли мне прямо житья не дают.

— А сколько у тебя на ногах мозолей, Боджер?

— В последний раз я насчитал четыре штуки, Грифт.

— Ну тогда придется побегать еще малость. Счастливое число — пять, а не четыре.

— Какое же может быть счастье в пяти мозолях, Грифт?

— Мужчине с пятью мозолями не грозит бессилие, Боджер.

— Бессилие?

— Да, Боджер. Эта напасть поражает только тех, кто мало ходит пешком.

— Но капеллан говорил, что от бессилия можно излечиться, лишь проведя ночь в молитвенном бдении.

— Может, и в бдении, да только не в молитвенном. Бдение бдению рознь. — Грифт многозначительно покачал головой, и Боджер кивнул ему в ответ.

Приятели шли по улице в южной части Брена. Было позднее утро, и накрапывал дождь.

— А все-таки нам повезло, Грифт. Нас всего лишь выгнали — а могли высечь и в тюрьму посадить.

— Да, Боджер. Напиться на посту — это не шутка. Мы дешево отделались. — Грифт остановился, чтобы соскрести лошадиный навоз с подошвы. — Они могли бы, конечно, уплатить нам жалованье за месяц вперед, прежде чем выкидывать на улицу. Теперь нам и поесть не на что — не говоря уж о том, чтобы купить лошадей и вернуться назад в Королевства.

— Ты же сам и потратил все наши деньги, Грифт, — на эль.

— Что поделаешь, Боджер. Без эля тоже не жизнь. Хоть ложись и помирай. — Грифт обезоруживающе улыбнулся. — Ты еще спасибо мне скажешь, Боджер. А работу мы найдем, не сомневайся. Через две недели свадьба Катерины и Кайлока, и чего только не подвернется для таких умельцев, как мы с тобой.

— Никто нам работы не даст, Грифт. Лорд Баралис теперь почитай что правит городом — и всякий, кто нам поможет, рискует своей шкурой. — Боджер плотнее запахнулся в плащ. Он терпеть не мог дождя — от влаги у него волосы вставали дыбом. — Надо сделать так, как я говорю: уйти из города, перевалить через горы и вступить в высокоградскую армию. С тех пор как Кайлок убил халькусского короля, Град принимает всех и каждого. Всякий, кто хочет сражаться за них, получает пять медных монет в неделю, новенький панцирь и вдоволь козлятины.

— Если мы примкнем к Граду, Боджер, то окажемся на побежденной стороне, — заверил, сплюнув, Грифт. — Понятно, что северные города так и кипят от злости — но Брен и Королевства никогда еще не были так сильны, как теперь. Кайлок за последние три недели занял почти весь Восточный Халькус. Вся страна, можно сказать, принадлежит теперь ему. И кто знает, где он остановится.

— Я слыхал, он хочет поднести Халькус Катерине как свадебный дар, Грифт.

— Что ж, после гибели короля Хирайюса это труда не составит.

Боджер медленно покачал головой:

— Страшное дело, Грифт. Шатер для переговоров — священное место.

— Для Кайлока нет ничего святого, Боджер.

Боджер, собравшись кивнуть, увидел вдруг в толпе знакомую фигуру.

— Эй, Грифт, гляди-ка — не юный ли Хват вон там? — И Боджер, не дожидаясь ответа, ринулся вперед с громким криком: — Хват, Хват! Постой!

Хват оглянулся. Его послали по важному делу и строго-настрого наказали не мешкать, но не мешкать Хват не мог, а звук собственного имени был ему слаще музыки. Он сразу узнал крайне несхожих друг с другом Боджера и Грифта — мокрых, несчастных, потрепанных и, что тревожнее всего, трезвых, как городские стражники. И куда только катится мир?

Боджер бежал к нему, расплывшись в улыбке.

— Как ты, дружище? До чего я рад тебя видеть! Мы с Грифтом до смерти за тебя беспокоились после той ночи…

— Той ночи, когда мы расстались, — прервал Грифт, бросив Боджеру предостерегающий взгляд.

Хват осторожно высвободился из паучьей хватки Боджера, одернул камзол, пригладил волосы и молвил с легким поклоном:

— Всегда счастлив вас видеть, господа.

— Твоя потеря все еще причиняет тебе страдания? — многозначительным шепотом спросил Боджер.

— Потеря? Какая потеря?

— Потеря твоей нежно любимой матушки. Ты, бывало, все свое время проводил в часовне, молясь за упокой ее души.

Плечи Хвата мигом поникли, спина сгорбилась, рот растянулся в плаксивой гримасе.

— Я по-прежнему горюю о ней, Боджер, — сказал он, но скорбные лица Боджера и Грифта заставили его почувствовать стыд. Скорый не похвалил бы его за то, что он упоминает имя матери всуе. Воры очень сентиментально относятся к своим матерям. Сам Скорый так любил свою мать, что назвал один из самых знаменитых своих приемов ее именем: Диддли. Этот бесконечно искусный прием избавлял человека от ценностей, которые тот носил вблизи от сокровенных органов. Как видно, от матушки Диддли в свое время тоже ничто не могло укрыться. Хват еще не поднялся в своем мастерстве до головокружительных высот «диддли», да и не слишком к этому стремился.

Чувствуя легкую вину за то, что он так долго водил этих стражников за нос, и нешуточную вину за то, что из-за него они оказались на улице, Хват решился сделать им предложение.

— Если вы нуждаетесь в пристанище, горячей еде и согласны послужить одной знатной даме, могу указать вам такое место. — Произнеся это, Хват понимал, что Таул еще задаст ему за такое самоуправство. Чувствительная совесть его погубит.

— Что это за место? — сразу заинтересовался Грифт, не спросив, однако, о какой даме идет речь.

Хват поманил к себе пальцем обоих стражей и едва слышным шепотом назвал им адрес убежища.

— Постучите трижды в дверь и скажите тому, кто ответит, что принесли улиток. Скажите, что Хват вас прислал. — Ну вот, дело сделано. Придется Таулу либо принять этих двоих, либо убить их. Стремясь избавиться от этой беспокойной мысли, Хват поспешно сказал: — А теперь мне пора. Надо доставить письмо во дворец.

Он хотел уйти, но Грифт схватил его за руку:

— Не будь дураком, Хват, не суйся во дворец. Если попадешься Баралису, тебя разве что сам Борк спасет.

Хват поправил рукав и отвесил поклон.

— Спасибо за совет, Грифт, я его запомню. Увидимся позже. — И Хват затерялся в толпе, как это умеют только карманники.

Он не оглядывался назад. Становилось поздно, и Мейбор с беспокойством ждал ответа. Хват, мысленно пожав плечами, решил свалить вину за промедление на дождь: улицы залиты потоками воды, и быстро по ним не проберешься.

Жаль, что он идет с поручением: промышлять как раз лучше всего в дождь. Люди натыкаются друг на друга, натягивают плащи на голову, смотрят под ноги — лучших условий для работы не придумаешь. Быть может, он сумеет поохотиться позже, доставив письмо. К тому же с Таулом лучше пока не встречаться. Рыцарь обозлится за то, что Хват послал к нему стражников, а еще пуще взбесится, когда узнает о письме.

Хват нащупал письмо за пазухой. Вот оно — сухое как архиепископ в пустыне и вызывающее новые угрызения совести. Дело в том, что все делается без ведома Таула. Хват и Мейбор сами это придумали, и Хват был крепко уверен, что рыцарю их план нисколько не понравится. Здесь, как в игре, надо рискнуть — потому-то Хват и согласился, ведь он жить не мог без риска, — а весь выигрыш заключается в том мелком удовлетворении, которое получит Мейбор. Хват, однако, понимал, что получить удовлетворение тоже бывает необходимо — сам Скорый это признавал. Кроме того, Хвату хотелось прогуляться. Ему опостылело целыми днями сидеть взаперти с Таулом, Мелли и Мейбором. Дела должны идти своим чередом, карманы должны разгружаться, наличность должна оборачиваться — и кто же займется всем этим, как не Хват?

Сам того не заметив, он оказался у трубы. В Брене почти не было сточных канав, но была сеть подземных водостоков, не позволявших бесконечным дождям, круглый год приходящим с гор, затопить город. Брен — очень неудачно, по мнению Хвата, — был расположен между горами и озером, и вся вода с гор, как это свойственно воде, стремилась влиться в большой водоем, а город стоял как раз у нее на дороге. Поэтому и пришлось построить подземные каналы, направляющие воду в обход или вниз.

Дворец герцога, вернее сказать, дворец герцогини, стоящий прямо на берегу Большого озера, не испытывал, естественно, недостатка в таких каналах. В один из них и проник теперь Хват. Но он не принял в расчет дождя. Сейчас там, внизу, так сыро, что можно подхватить смертельную простуду. Одно утешение, что все пауки потонули. Хват терпеть не мог пауков.

Глянув вправо-влево и никого вблизи не увидев, Хват снял решетку, а затем с быстротой и ловкостью, от которых Скорый бы прослезился, юркнул под землю. Ноги его тут же погрузились в поток холодной, вонючей, быстро прибывающей воды. Хват, держась за стену, поставил решетку на место и прыгнул вниз. Вода была ему по колено. Пора было двигаться, пока она не дошла до шеи.

Дышать было нечем. Дождь смыл с улиц сухой лошадиный навоз и отбросы, но принес кровь со скотобойни, сало из свечных барабанов — всю городскую мерзость, похоже, сносило сюда, под дворец. Хват с тоской посмотрел вокруг — тут плавало много такого, что не мешало бы исследовать, — и углубился в кромешный мрак туннеля.

Тьма была ему не в новинку. Никто не любит ее так, как карманники. Ноги сами нащупывали дорогу, а глаза улавливали во мраке проблески света. Он поднимался все выше и выше. Обросшие слизью лестницы радушно встречали его, провисшие, покрытые мхом потолки отзывались эхом на каждый его шаг, вода неслась вперед, стремясь к озеру, а тени вместе с дохлыми пауками оставались позади.

Наконец он пришел к двери, выходившей в покои вельмож. Приложившись глазом к щели, он выглянул в широкий тихий коридор, уставленный вдоль стен старыми доспехами. Хват хорошо знал этот коридор. Ранним утром тут сновали слуги, разжигающие огонь в комнатах и греющие воду для ванн, но среди дня было пусто, как в церкви. Стража проходила здесь не чаще одного раза в час, и почти все обитатели в это время отсутствовали. Хват набрал в грудь воздуха, призвал на помощь Скорого и его удачу и вступил в запретные пределы дворца.

Испытывая возбуждение с примесью страха, юный карманник направился к покоям Баралиса. Ему надо было доставить письмо, дождаться ответа и во что бы то ни стало спасти свою шкуру.

— Сосредоточься, Джек. Сосредоточься!

Голос Тихони доносился из немыслимой дали, но такова была его власть, что Джек невольно подчинялся ему. И старался сосредоточиться. Сознание ушло куда-то вглубь, а мысли стягивались вокруг стакана.

— Согрей его, Джек, однако не разбивай.

Все мускулы напружинились, каждый волосок на теле поднялся дыбом, немигающие, уставленные в одну точку глаза пересохли. Джек старался исполнить наказ Тихони. Он послал себя — иначе не скажешь, он послал то, что составляло его суть, что служило стержнем его разума и связывало воедино его мысли, — к этому стакану. Это было жутко. Жутко было оказаться вне тела и испытать горьковато-сладкую легкость души. И как только другие проделывают это? Как Баралис, Тихоня — и Борк знает кто еще — сумели привыкнуть к этому ужасу?

— Внимательнее, Джек. Ты колеблешься.

Ну и пусть, хотелось крикнуть Джеку. Он не собирался уходить из тела целиком. Но он промолчал и сосредоточился еще сильнее. Он двигался сквозь редкие, суетливые частицы воздуха к твердой, гладкой поверхности стакана. Но нет, она не была твердой. Она была скользкой и в то же время мягкой, податливой, как свинец, тягучей, как густой мед или свежий летний сыр. Чувствуя, как стекло уступает напору, Джек понял всю фальшь и искусственность состояния, в котором оно пребывало. Созданное человеком вопреки природе, оно подспудно противилось насилию над собой. Должны были пройти века, даже целые эпохи, прежде чем оно вернулось бы назад, — но в конце концов добилось бы своего. Ничто не обладает столь долгой памятью, как стекло.

Джек знал это, просто знал, вот и все. Знал он также, больше чутьем, нежели разумом, что стекло охотно примет нагрев и не станет сопротивляться. Нагрев отвечает тайному стремлению стекла.

Это сознание, как ни странно, придало Джеку сил. Из кнутобойца он превратился в человека, владеющего ключом. Осторожно, ласково, будто на цыпочках, проник он в стекло. Где-то совсем близко промелькнул страх, но Джек не поддался ему. Сейчас существовало только одно: слияние. Если бы Тихоня заговорил, Джек не услышал бы его.

Он уже чувствовал колебания стекла — сильные, мерные, почти завораживающие. Он приспосабливался к их ритму. Как верно, как хорошо…

— Джек! Осторожнее! Ты потеряешь себя!

Слова Тихони были заряжены колдовством. Джек ощутил его власть и возмутился. Стекло принадлежит ему, и он не потерпит ничьего вмешательства. Но что-то уже протискивалось между ним и стеклом — мысль, превращавшаяся в свет. Она разделила их словно рычагом. Джек яростно сопротивлялся. Колебания стекла убаюкивали его, а теперь он превратился в разбуженного великана. Стакан из теплого сделался горячим. Вокруг обода возникла оранжевая черта.

— Джек, я приказываю тебе уйти!

Джек ощутил, как его с силой тянет прочь, увидел яркую вспышку света и вылетел из стекла. Пока он мчался обратно к своему телу, стакан лопнул и брызги расплавленного стекла полетели во все стороны. Они ударили в тело, как только Джек в него вошел, — шипя и щелкая, словно удары кнута, они жалили грудь и руки. Джек, еще не пришедший в себя, сорвался со стула. Камзол на нем дымился, и кожу жгло. Слишком недавно обретший тело, чтобы чувствовать боль, Джек чувствовал только ужас. Надо было скорее избавиться от этой напасти. Он сорвал с себя камзол, и плевки застывающего стекла со звоном посыпались на пол.

Как только боль заявила о себе, сзади на Джека обрушилось что-то холодное. Джек обернулся — это Тихоня окатил его водой. С пустым ведром в руке травник шагнул к Джеку.

— Оставь меня, Тихоня! — вскричал тот, вскинув руку. Усталый и сбитый с толку Джек трясся с головы до пят. — Не надо было тебе вмешиваться. Я уже овладел им.

— Дурак, — с не меньшим гневом ответил Тихоня. — Ничем ты не овладел. Это стекло овладело тобой. Ты чуть не растворился в нем.

Боль жгла Джека иголками, ввергая его в ярость.

— Говорю тебе, стекло было моим! — крикнул он, хватив себя кулаком по бедру.

Тихоня медленно покачал головой, бросил ведро и заговорил, взвешивая каждое слово:

— Если ты еще раз совершишь подобную ошибку, Джек, клянусь, она станет для тебя последней. Дважды спасать тебя не стану. Я тебе не нянька. — Он пошел к двери и бросил с порога: — Возьми мазь в заткнутой тряпицей склянке над очагом. Полечи свои ожоги.

Джек без сил повалился на стул. Гнев, только что пылавший в его крови, мгновенно угас. Джеку стало пусто… и стыдно. Понурив голову, он потер обеими руками лицо. Как мог он быть так глуп? Тихоня прав — он и вправду потерял власть над собой, отдавшись волнению стекла. Джек прошипел сквозь зубы несколько отборных пекарских ругательств. И когда он только научится обуздывать свою колдовскую силу?

Вот уже десять недель, как пожилой травник нашел его в кустах у Аннисской западной дороги и привез к себе домой. Десять недель учения, стараний и неудач. Каждая попытка Джека колдовать кончалась плачевно. Поначалу Тихоня не торопил Джека, ободрял его и давал советы, но теперь и он начинал терять терпение.

Джек потер виски. Немногого же он добился. Порой ему казалось, что он способен колдовать только перед лицом истинной опасности, когда сама жизнь разжигала в нем гнев. А здесь, в тихом доме Тихони, в сонной деревушке за десять лиг от Анниса, где на горизонте видны горы, ограждающие с запада Брен, никаких опасностей будто бы и не существовало. Здесь ничто не угрожало Джеку, его никто не преследовал и не загонял в угол. Тем немногим, кто был ему дорог, тоже ничто не грозило, да и война на севере, по словам Тихони, как будто утихомирилась на время. Бороться было не с чем и не с кем, и Джеку трудно было разжечь в себе гнев, чтобы направить его на стакан или иные предметы, которые ставил перед ним Тихоня. Эти упражнения оставляли его равнодушным — не стоило будоражить себя ради одной лишь науки. Первый месяц он вовсе ничего не мог извлечь из себя, пока не сосредоточивал свои мысли на Тариссе.

Тарисса. Его руки и грудь разболелись невыносимо при одном ее имени. Он встал, отшвырнув ногой стул. Не станет он думать о ней. Она осталась в прошлом, далеком прошлом, — все равно что умерла. Он не даст ей ожить в своих мыслях. Она лгала ему, предала его, и никакими слезами и мольбами этого не исправить. Магра, Ровас, Тарисса — все они стоят друг друга. И он заслужил свое — потому что был так глуп и легковерен.

Джек подошел к очагу и взял с полки заткнутую тряпицей склянку. За последние месяцы он усвоил, что должен быть суров и к Тариссе, и к себе, — только так он мог побороть муки раскаяния. Он был дураком, а она — негодяйкой, вот и все. Ничего более.

Джек понюхал содержимое склянки. Что бы ни было там, внутри, пахло оно скверно. Джек осторожно сунул в склянку палец. Холодная жирная жидкость имела цвет засохшей крови. Борк знает, что это такое! Тихоня всякий раз перед тем, как пользоваться своими снадобьями, ронял каплю на язык — проверял, не утратило ли лекарство силу. Но Джек не хотел пробовать это вещество. Пусть оно лучше доконает его медленно, проникнув в раны, чем убьет на месте.

Джек начал смазывать ожоги — сперва руки, потом грудь. Дело это затянулось надолго — мало того что руки тряслись, Джек еще делал все с великим отвращением. Ну, жжет немножко, говорил он себе — с тех пор как он ушел из замка Харвелл, ему приходилось выносить гораздо худшие вещи, чем ожоги от жидкого стекла, — но ему было неприятно причинять боль самому себе. До лечения боль от ожогов была вполне терпимой — а вот когда он помазал их, началась настоящая пытка. Мазь щипала раны, будто щелочь. Она проникала под кожу тысячами крохотных колючек, а потом снова выгрызала путь наружу. Может, Тихоня мстит ему таким образом?

— Джек, погоди… — вскричал тот, ворвавшись в дом. Увидев Джека со склянкой в руке, он умолк и пожал плечами с довольно глупым видом. — Ну да ладно, она тебя не убьет.

— Что же она со мной сделает в таком разе?

— Преподаст тебе урок, как и было задумано. Но я тоже получил хороший урок, — еле слышно пробормотал травник. — Теперь я знаю, что, когда действуешь со злости, никакого удовлетворения в этом нет. — Он поднял потупленный взор. — Ты не бойся. Поболит несколько дней, но больше никакого вреда тебе не будет.

Джек от удивления лишился дара речи. Он смотрел на Тихоню с укором, но в глубине души знал, что заслужил это. Он подвергал опасности и себя, и Тихоню, да еще и артачился, когда травник пытался помочь ему.

Джек швырнул склянку в огонь.

— Будем считать, что мы квиты.

Тихоня улыбнулся, и морщинки побежали от его глаз. Джек впервые заметил, как травник стар и какой усталый у него вид.

— Присядь-ка, — сказал Джек, пододвинув стул к огню. — Я согрею тебе сбитня.

Тихоня только рукой махнул.

— Если б я нуждался в ком-нибудь, кто ухаживал бы за мной в старости, я бы подыскал кого-нибудь посговорчивее тебя.

Джек принял упрек без возражений.

— Ты прости меня, Тихоня. Не знаю, что на меня нашло. Видно, мне просто опостылели вечные неудачи.

Тихоня подвинул к огню второй стул, для Джека, принес одеяло и накинул Джеку на голые плечи. Потом уселся сам и только тогда заговорил:

— Не стану врать тебе, Джек. Из твоего учения пока что ничего не выходит. Думаю, дело отчасти в том, что ты попросту слишком стар. Надо было начинать раньше, когда твой ум был еще открыт и мышление еще не так… — он подыскивал подходящее слово, — окостенело.

— Но я ощутил свою силу всего год назад.

Всего год назад — неужели? Жизнь его с тех пор была такой бурной, что Джеку с трудом верилось в ее прежний мирный ход, да и что значит «мирный»?

— Ты мог узнать о ней всего год назад, но она сопутствовала тебе всю твою жизнь. — Тихоня подался вперед. — Магия никого не осеняет внезапно. Она идет из глубины, из нутра, и неразлучна с тобой, как биение сердца. Ты родился с этим, Джек, и кому-то следовало бы позаботиться о том, чтобы выявить это раньше. Если бы такое произошло, ты не был бы беглецом в чужом краю, разрушающим все на своем пути.

Слова были суровыми, но верными.

— Значит, уже поздно? И ничего нельзя изменить?

Тихоня тяжело вздохнул:

— Надо постараться — выбора у тебя нет. Твоя сила будет расти, и если ты не научишься направлять и отводить ее, она тебя погубит.

— Но учение тоже небезопасно. Этот стакан…

— В жизни все опасно, Джек, что ни возьми. — Голос травника утратил свою деревенскую напевность. — Когда ты идешь на рынок, тебя могут ограбить, задавить или пырнуть ножом. Девушка, которую ты берешь в жены, может умереть в родах. Даже вера в Бога может подвести — вдруг по ту сторону не окажется ничего, кроме тьмы.

— А если ты кому-то доверишься, тебя могут предать, — тихо, почти про себя произнес Джек.

— Джек, твоя сила очень велика. Так велика, что пугает меня. В те несколько раз, что тебе удалось сосредоточиться, я лишался языка. Тебе послан огромный дар, и большая беда будет, если ты так и не научишься им владеть.

Джек отодвинулся от огня — жар опалял его пострадавшие руки.

— Быть может, если бы я имел дело с живыми существами, а не с неодушевленными предметами…

— Это еще опаснее. Животные способны оказывать сопротивление — и окажут. С ними нужно действовать быстро. Тебе надо научиться входить, прежде чем мы двинемся дальше. — Травник испытующе посмотрел на Джека и встал. — Ну а теперь тебе не мешало бы отдохнуть. Ты пережил сильную встряску, и твои ожоги выглядят не лучшим образом. Немного лакуса пойдет тебе на пользу.

Джек порадовался перемене разговора. Хватит с него колдовства на сегодня — а быть может, и на всю жизнь. Джек уже и не мечтал стать таким, как все, — эти мечты остались в далеком прошлом.