Баралис рассеянно потирал пальцы. Настало лето, но они все еще причиняли ему боль. Виной этому всепроникающая сырость. Завтра он скажет Катерине, чтобы ему отвели другое помещение: надоело висеть над озером, как комар.

На столе лежали многочисленные карты, перешедшие от герцога к нему. И многое еще перешло к Баралису: целая библиотека старинных книг, обширное собрание изящных вещиц и загадочных предметов, подвалы, полные тайн, и сокровищницы, полные золота. Герцогский дворец был точно огромный, еще не открытый сундук с кладом, и смерть герцога вручила Баралису ключ.

Только времени недостает. Со дня похорон он почти ни минуты не мог урвать для себя. Так много следовало сделать, и дела не терпели отлагательства. Одно только руководство Катериной отнимало у него добрую четверть дня. Она настоящий ребенок — требовательна, подвержена капризам, постоянно требует внимания, — а он должен разыгрывать из себя то отца, то няньку, то поклонника. Она может позвать его к себе в любое время, и он никогда не знает, какой найдет ее: в слезах, в гневе или в радости. Если причин для беспокойства нет, она их изобретает и не успокаивается, пока не одержит над ним какую-нибудь мелкую победу. Для нее это игра, и Баралис не противится: пусть думает, будто может двигать им как хочет.

Он встал и подошел к очагу. На самом деле игру ведет он, и это его воля стоит за всеми распоряжениями Катерины. Новая герцогиня только еще постигает науку управлять людьми. Правда, схватывает она быстро — как-никак обучает ее мастер.

О его мастерстве можно судить по событиям последних пяти недель. Для начала он свалил вину за смерть герцога на Таула, телохранителя Мелли; затем убедил Катерину ускорить ее брак с Кайлоком; и наконец, несмотря на гнусное цареубийство, совершенное Кайлоком в Халькусе, убедил и двор, и простой люд Брена поддержать этот брак.

Вернее сказать, бренцев убедила Катерина. Через три дня после того, как весть о смерти короля Хирайюса дошла до города, Катерина, повинуясь указаниям Баралиса, собрала свой двор и прямо объявила, что намерена выйти за короля Кайлока, и пусть, мол, те, кто возражает против этого брака, открыто выскажут свои доводы. Один отважился-таки высказаться: лорд Кархилл, бывший советник герцога, выдавший свою единственную дочь за высокоградского вельможу. Как только он вышел вперед, стража схватила его, и он был казнен на глазах всего двора. В ту же ночь были схвачены и обезглавлены его сыновья, а земли лорда отошли в герцогскую казну.

После этого Катерина проявила великодушие — она взяла во дворец вдову лорда Кархилла, объявив во всеуслышание, что та никогда не будет нуждаться в пище и крове. В городе стали говорить, что Катерина хоть и тверда, но милосердие ей не чуждо. Баралис презрительно поджал губы. Простонародье легко провести показным милосердием.

Народ как раз беспокоил Баралиса меньше всего. Катерину в городе жалели: ее отец погиб от руки убийцы, на нее свалилась тяжелая ответственность, и она оставалась одна на свете, да еще в такое время, когда зреет война. Тут помогали, конечно, молодость и красота Катерины. Красота тоже, как правило, смягчает сердца народа.

Баралис медленно покачал головой. Нет, не Катерина и не бренский народ беспокоят его. Беспокоит его Кайлок. Что новый король будет делать дальше? Старший отпрыск Мейбора, Кедрак, добивает для него Халькус, но остановится ли Кайлок на рубеже завоеванной страны? Не придет ли за Халькусом черед Анниса? И если так, то когда Кайлок планирует его взять? Баралису оставалось лишь надеяться, что король займется этим лишь после свадьбы. Брен пока что согласен на брак, но это согласие неустойчиво, неблагоприятные вести могут легко его поколебать. И самым неблагоприятным будет новое проявление ненасытной жадности Кайлока.

Нынешнее равновесие держится на волоске: Аннис и Высокий Град определенно выступят против Брена. Весь вопрос в том, когда они это сделают: до свадьбы или после? Баралис получал ежедневные донесения из обоих горных городов, и в их намерениях сомневаться не приходилось: наемники, оружие, осадные машины и боеприпасы шли туда потоком. За поставками стоит Тавалиск. Жирный, во все сующий свой нос архиепископ следит, чтобы Аннис и Высокий Град не испытывали недостатка в средствах на военные расходы. Юг, как видно, готов заплатить высокую цену, лишь бы удержать войну подальше от своих благополучных берегов.

Баралис вздохнул — не слишком тяжко. Со всем этим он управится в свой черед.

Вторая его забота — это Мейбор и его блудная дщерь. Где они? Что им известно об убийстве — или о чем они догадываются? Что они намерены делать дальше? Потихоньку покинут город, довольные уже и тем, что остались живы? Или попытаются потребовать свою долю в наследии Катерины? Зная Мейбора, следует скорее рассчитывать на последнее: владетель Восточных Земель робостью не отличался.

Тут Баралис отвлекся, услышав какую-то перебранку за дверью. Несколько минут назад кто-то постучался, но Баралис не обратил на это внимания: он велел Кропу отсылать прочь всех, кроме Катерины. В чистом после дождя воздухе раздался пронзительный вопль, и Баралис выглянул в приемную.

Кроп, растопырив огромные ручищи, держал за шиворот какого-то мальчишку. Тот извивался и лягался что есть мочи, но Кроп не отпускал его.

— Ты лягнул Большого Тома, — с укором сказал гигант.

— Твой Том — всего лишь крыса! — вопил мальчишка. — Смотри, как бы он не попался на глаза старой Тугосумке — она мигом выжмет из него все соки и закупорит их в пузырек.

— Никто не выжмет соки из Большого Тома, — заявил Кроп, подняв мальчишку повыше.

— Если ты сей же миг не поставишь меня на пол, я сам прослежу за тем, чтобы Тугосумка втерла выжатое из него масло в свои морщины еще до исхода дня.

— Поставь его, Кроп, — приказал Баралис.

— Но, хозяин…

— Поставь, Кроп. — Тон Баралиса не допускал возражений, и Кроп опустил мальчишку на пол. — А теперь оставь нас.

Кроп бросил злобный взгляд на Хвата, пробурчал что-то успокаивающее существу, сидевшему у него за пазухой, и ушел.

— Итак, Хват, что привело тебя сюда? Пришел выдать своего друга рыцаря? — Баралис оскалил в улыбке острые зубы. — Он, как тебе известно, разыскивается за убийство.

Мальчик боялся теперь куда больше, чем когда был в тисках у Кропа. Однако он постарался скрыть это, небрежно поправил воротник камзола и принялся разглядывать свои ногти на свет.

Баралиса очень порадовал этот неожиданный визит. Если достаточно долго плести паутину, добыча непременно попадется.

— Ты никак вброд шел? — спросил Баралис, указывая на штаны Хвата, мокрые до колен. — Погода как раз подходящая.

— А как ваши дела, Баралис? — поинтересовался мальчишка. — Как поживают ползучие насекомые?

— Войди-ка, — прошипел Баралис, раздраженный этой перебранкой.

Хват быстро глянул направо и налево.

— Что-то мне неохота.

— Ага, — многозначительно произнес Баралис. — Боишься, значит.

— Ничего я не боюсь! — И мальчишка ввалился в комнату.

Баралис улыбнулся.

Хват быстро огляделся и, убедившись, что они одни, извлек из-за пазухи сложенную и запечатанную бумагу.

— Я подожду ответа, — заявил он, прежде чем вручить ее Баралису.

Баралис выхватил у него письмо. В кроваво-красном воске была оттиснута печать Мейбора: лебедь и обоюдоострый меч. Выглядела она весьма внушительно, как и сам лорд. Быстро пробежав корявые строки, Баралис спросил Хвата:

— Зачем он хочет встретиться со мной?

— Меня не спрашивайте, я только посыльный, — пожал плечами тот.

Баралис задумался. Мальчишка лгал, и весьма умело.

— Я должен отправиться с тобой сейчас же — так следует понимать?

— Да, прямо сейчас. Без охраны, без оружия и никому не говоря ни слова.

— Откуда мне знать, не ловушка ли это?

— Ну, кто теперь боится, Баралис? — улыбнулся мальчишка.

Баралис подавил желание ударить его.

— А что, если я откажусь и кликну стражу? Твои тайны выжмут из тебя вместе с первым же криком. — Хват при этих словах открыто попятился к двери.

— Ты сперва поймай меня, приятель, — сказал он, взявшись рукой за щеколду.

Его глупость простительна, если принять во внимание его молодость, подумал Баралис.

— Ты в самом деле считаешь, что я позволю тебе выйти в эту дверь? — Щеколда приподнялась, но Баралис опередил Хвата. — Погоди, мальчуган. Я согласен отправиться с тобой.

У Баралиса перехватило дух. Он уже собирался прибегнуть к чарам, но любопытство пересилило осторожность. Он хотел видеть Мейбора. Хотел услышать, что скажет сей горделивый лорд. Мейбор шел на большой риск, посылая мальчишку, который мог выдать и его, и его дочь, в самое сердце дворца. Без веской причины он бы на это не решился. Баралис, конечно, мог бы схватить мальчишку и вырвать правду из его юного тела, но любовь к интриге возобладала. Ему предлагали игру — а чего, в конце концов, стоит власть без таких вот игр?

— Веди, — сказал он Хвату.

Мейбор заказал вторую кружку эля и откинулся на спинку стула. Он не был пьян, но уже слегка захмелел. Хорошо было выйти в город. Славная таверна, яркий огонь и пышная прислужница — давно он уже не получал такого удовольствия. Последние девять недель он просидел точно белка в клетке и теперь, улизнув ненадолго, вознамерился повеселиться как следует.

Явился эль с буйной, бьющей через край пеной. Девушка водрузила его на стол с великой осторожностью. Вырез у нее был довольно скромный, но медленный наклон приоткрыл-таки заветную ложбинку. Мейбор любил таких вот скромниц.

— А что, красавица, — спросил он девушку, — есть у хозяина свои люди в зале?

Он собирался задать этот вопрос самому хозяину, но почему было не поиграть в загадочность с этой юной милашкой. Девушка глупо хихикнула:

— Как не быть, сударь. С нашими посетителями без этого нельзя.

Мейбор, пробежав пальцами по ее пухлой руке, сунул золотой в подставленную ладонь.

— Скоро сюда придет человек в черном. Попроси хозяина поставить сторожей у двери — и, если его будет сопровождать кто-то, кроме мальчика, пусть их задержат, покуда я не уберусь. — Он приоткрыл свой кожаный кошель, битком набитый золотыми герцогской чеканки. — Тут ведь есть другой выход?

От жадности девушка похорошела — у нее разгорелись глаза и зарумянились щеки.

— Конечно, сударь. В «Полном ведре» несколько выходов.

Мейбор кивнул, довольный.

— Я могу рассчитывать на то, что ты передашь мои пожелания?

Девушка замялась.

— Я, конечно, буду рада помочь такому достойному господину, но…

— Но придется господину раскошелиться еще немного.

— Я терпеть не могу попрошайничать, но вы же знаете, каковы люди: им мало одних обещаний.

Мейбор вручил ей пригоршню монет. Он знал, каковы люди.

— А когда закончишь с этим делом, принеси мне скамеечку под ноги. Эль тут рекой течет — хочу просушить башмаки.

Девушка пошла переговорить с хозяином, а Мейбор взглянул на свечу. На целую зарубку выгорела с тех пор, как он смотрел последний раз. Черт! Где этот мальчишка? Что его задержало? Быть может, Баралис схватил его и велел пытать? Мейбор поднес ко рту свою кружку. Ему почему-то не верилось в это. Он хорошо знал своего врага. Баралис должен прийти — и не просто из любопытства, а потому, что получил вызов.

Мейбор отхлебнул золотистого напитка. Он человек не суеверный и ненавидит всякие толки о колдовстве — но их с Баралисом судьбы как-то связаны. Они кормятся друг другом — и уже много времени прошло с их последней трапезы.

Хват находил весьма мало удовольствия в том, чтобы служить Баралису провожатым. Люди шмыгали в стороны, точно крысы, когда лорд проходил мимо в свете факелов. Хват только головой качал — карманника из Баралиса никогда бы не вышло. Хотя походка у него… Они шли рядом уже четверть часа, и Хват ни разу не слышал звука его шагов. Скорый жизнь бы отдал за такую походку.

Дождь перестал в тот самый миг, когда Баралис проходил под воротами дворца. Мокрые улицы еще дымились.

Чем дальше к югу, тем больше менялся город: красивые каменные здания уступали место шатким деревянным, привалившимся друг к другу домишкам. Менялись и товары, предлагаемые уличными торговцами: у дворца продавали свежие миноги, артишоки и шафран, а здесь — пироги с мясом, гороховый пудинг и хлеб.

Свернув на улицу, где помещалось «Полное ведро», Хват отважился бросить быстрый взгляд на своего спутника. Баралис смотрел невесело, скорее даже злобно — темные глаза так и сверкали на бледном лице. Хват озабоченно шмыгнул носом, надеясь, что Мейбор знает, что делает.

«Полное ведро» уже зажгло огни в преддверии ночи. Дым и свет сочились сквозь ставни, и яркая вывеска поскрипывала на ветру. Хват заметил у дверей человека, державшего правую руку за пазухой, — он быстро окинул их с Баралисом взглядом и потупился. Не приходилось сомневаться, что это соглядатай, высланный Мейбором. Лорд мог бы действовать не так заметно — Баралис, уж конечно, тоже обратил внимание на этого человека.

— Все, пришли, — сказал Хват, надеясь отвлечь Баралиса от часового. — Мейбор ждет вас в таверне.

— Я знаю, — кивнул тот.

От дыма дешевых сальных свечей щипало глаза. Баралис дал полную волю своим ощущениям: если здесь есть опасность, он ее почует. Еще до того, как глаза привыкли к дыму, он понял, что колдовства опасаться не приходится — в этом помещении только он один владел тайной силой. Это придало ему уверенности — со всем остальным он справится без труда.

Он огляделся. Тридцать пар глаз смотрели на него. На полу стояли лужи эля, и вся таверна пропахла им. Мейбор сидел внизу, перед очагом, и Баралис не сразу заметил его. Мейбор, черный на фоне огня, встал и махнул ему рукой. Баралис пересек комнату и сошел на площадку перед огнем. Там сидели еще двое стариков — они подвинули свои стулья, когда пришел Баралис. Пол здесь был земляной в отличие от каменного пола таверны и еще более мокрый, чем наверху, — старики попеременно поджимали под себя то одну ногу, то другую.

— Рад, что вы сумели прийти, Баралис, — сказал Мейбор.

— К делу, Мейбор, — прошипел тот.

— Я вижу, вы приветливы, как всегда. — Мейбор сел и, видя, что Баралис остался стоять, сказал: — Стойте, если вам угодно, но тогда мне придется кричать на всю таверну.

— Кричать? — презрительно бросил Баралис. — О чем может кричать человек, находящийся в бегах?

Мейбор, нимало не смущенный этой тирадой, побарабанил пальцами по столу.

— Если вы пришли сюда не затем, чтобы выслушать меня, то для чего же? Ради моих прекрасных глаз?

— Ваши глаза при всем своем безобразии, Мейбор, все же наименее гнусная ваша черта.

Мейбор просиял.

— Рад это слышать — ведь я надеюсь передать их по наследству.

Баралис почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Сквернейшее предчувствие овладело им. Желудок сжался, и все перед глазами заколебалось. Таверна преобразилась в змеиную яму, а пьяный остолоп Мейбор — в демона.

— Что вы имеете в виду?

— Да то, дорогой мой Баралис, что не пройдет и семи месяцев, как я стану дедом. Меллиандра ждет ребенка, и…

— Нет!

— Да, да. Она носит ребенка от герцога. Их брак все-таки осуществился.

— Ложь.

— Да вы весь дрожите, Баралис… А я думал, вам будет приятно.

Баралис, раздраженный тем, что проявил слабость, втянул в себя воздух и придвинулся к Мейбору.

— Ваша дочь — шлюха, которая валялась со всеми, кто попадался ей на дороге. Не думайте, что я поверю хоть единому вашему слову — как не поверит и бренский народ.

Мейбор сгреб Баралиса за грудь:

— Моя дочь была невинна, когда выходила за герцога.

В таверне стало тихо — двое крепких мужчин, отойдя от стойки, заняли место на верхней ступеньке лестницы, ведущей к очагу. Драная кошка в полной тишине прошлепала по лужам эля к огню.

— Напрасно вы так уверены в ее невинности, Мейбор, — протянул Баралис. — Она научила меня паре новых штучек, когда я обладал ею.

Нож сверкнул и оцарапал щеку Баралиса — но колдовской заряд уже зрел у него на языке. Двое сзади спустились на следующую ступеньку. Мейбор остался на месте, довольный тем, что ранил врага.

— Ваша ложь вам не поможет, Баралис. Сын Меллиандры в конечном счете заберет Брен себе.

Баралис уже не слушал его. Он взошел на первую ступень и пустил колдовскую струю. Воздух под его ладонями замерцал, затрещал голубыми искрами, и молния ударила в залитый элем пол. Только Мейбор, двое стариков и кошка видели ее — от остальных все закрыла спина Баралиса. Он повернулся лицом к залу, как только эль на полу зашипел.

Кто-то из стариков завопил первым, потом к нему присоединилась вся таверна. Теплая волна, пахнущая хмелем, ударила Баралису в спину. Двое, стоящие у верха лестницы, не сделали попытки его остановить. Ошеломленные люди неслись к очагу со всех сторон, окидывая Баралиса взглядом. Он ощутил знакомую слабость. Нужно было уйти отсюда, вернуться во дворец — но он еще не все исполнил. Идя к выходу, он пустил вторую струю.

Легкая, как пена прибоя, она, однако, накрыла всех, осела на людях пылью и впиталась в их легкие. Самый воздух исполнился смысла — смысла, внятного крови. Когда Баралис уйдет, никто не вспомнит, что он был здесь. Он останется для всех таинственным человеком в черном. Каждый из тех, кто был в таверне, будет описывать его по-разному, и ни одно из этих описаний не сойдется с другим. Он может не опасаться, что его опознают.

Он едва дотащился до двери. Ноги подгибались под ним, сердце бешено колотилось. На улице стоял человек с мулом, навьюченным капустой.

— Свези меня во дворец — и я тебя озолочу, — выдавил из себя Баралис. Совсем обессиленный, он все-таки сумел подкрепить свои слова внушением, и это едва не доконало его.

Последнее, что он увидел перед погружением во тьму, были две корзины с капустой, сброшенные на мостовую.

Мейбор не понял толком, что здесь случилось. Маленькая площадка перед очагом превратилась в сущий ад, но ад его не коснулся. Оба старика повалились на стол — их волосы на концах, ступни и лодыжки почернели, точно обугленные. Кошка валялась мертвая в луже эля — ее лапы все еще дымились. Люди вокруг суетились, кричали и толковали о человеке в черном. Пора было убираться отсюда. Мейбор снял ноги со скамеечки, встал и направился к выходу.

Джек начинал ненавидеть травы — особенно пахучие.

Он сидел в темной кладовке не шевелясь и затаив дыхание, пока Тихоня за дверью беседовал с нежданным гостем. Над головой у Джека висели пучки мяты и розмарина — они путались в волосах, и в носу от них щекотало. Он сидел довольно долго — левая нога уже начала затекать. Но он не мог ее размять и потому, стиснув зубы, старался думать о другом.

Фраллит говаривал, что лучшее средство от онемения — это стукнуть по затекшей конечности увесистой доской. Джек однажды испытал это средство на себе и с тех пор остерегался жаловаться при Фраллите на подобное недомогание. Джек улыбнулся, вспомнив об этом. Хорошее было время.

Впрочем, такое ли хорошее? Улыбка сошла с его лица. Мог ли он сказать не кривя душой, что был счастлив в замке Харвелл? Да, у него была там постель, еда и определенная надежда на будущее, но был ли он счастлив? Люди шептались у него за спиной, называя его ублюдком, а мать — шлюхой. Все помыкали им как могли, а Фраллит вовсе не был тем добродушным дядюшкой, каким сейчас рисовала его память. Он был злобным и мстительным мучителем — Джек носил на себе шрамы, доказывающие это.

Нет, замок Харвелл отнюдь не был мирной гаванью, где не существовало ни тревог, ни душевной боли. Там жили люди, которые не давали ему свободы, подавляли волю и изнуряли тело. Нельзя позволять себе смотреть на прошлое сквозь радужную дымку. Оно того не стоит.

Эти мысли привели Джека в какой-то странный восторг. В них была сила. Как он раньше не видел этого?

Но тут из кухни послышалось слово, остановившее его мысли: «Меллиандра».

Джек был уверен, что не ослышался, — слишком часто это имя повторялось в его снах. Не двигаясь с места, он насторожил слух, всеми силами стремясь проникнуть за дверь, отделяющую от Тихони и его непрошеного гостя.

— Кто знает, что сделает Катерина с… — Конец фразы, которую произнес Тихоня, заглушил скрежет кочерги о решетку очага. Джек проклял все металлы, какие есть на свете.

— Не хотел бы я быть на ее месте, — отозвался гость.

На чьем — Катерины или Мелли?

— У нас и своих забот хватает, — заметил Тихоня. — Я слышал, наши воеводы нынче едут в Град…

Джеку показалось, что Тихоня намеренно сменил разговор.

Рассказывая травнику историю своих приключений после ухода из замка Харвелл, Джек о многом умолчал, решив, что никто и никогда не узнает о предательстве Тариссы, но о Мелли говорил без утайки. Сказал, кто она, как они встретились и как их разлучили в Халькусе. Тогда же Тихоня сообщил ему, что дочь Мейбора собирается замуж за герцога Бренского.

Услышав это, Джек испытал смешанные чувства: облегчение от того, что у нее все хорошо, удивление, как ей это удалось, и, если честно, разочарование — она все-таки подчинилась общепринятому порядку и выходит за богатого и влиятельного человека. Он ревновал! Он так рьяно защищал Мелли и так мечтал о том, как ее спасет! Теперь мечтам настал конец. Герцогиню, живущую в роскошном дворце, ни от чего спасать не надо, кроме как от лести.

С тех пор он о ней ничего не слышал.

До нынешнего дня. Пришедший к Тихоне гость принес какие-то вести о замужестве Мелли — и, судя по обрывкам их разговора, дела у нее обстоят неважно.

Джек мысленно приказывал незнакомцу уйти. Ему не терпелось поговорить с Тихоней, выяснить, что там с Мелли. Ожоги от стекла, смазанные едкой мазью, чесались так, что хоть вой. Кладовка казалась тесной, как клетка. Пыль от сухих трав стояла в горле, а темнота усугубляла страхи. Мысль о том, что Мелли в опасности, ядом разъедала мозг. Чем дольше длилось ожидание, тем более дикие фантазии приходили ему в голову. Быть может, герцог задумал избавиться от своей молодой жены из-за того, что Баралис как-то ее опорочил? Или Кайлок похитил ее в порыве ревнивой ярости?

Наконец входная дверь хлопнула. Джек выскочил из укрытия еще до того, как ставни перестали дребезжать. Свет ударил ему в глаза. Тихоня стоял, прислонившись к очагу в странно застывшей позе.

— Извини, что так долго продержал тебя в кладовке, Джек. Никак не мог избавиться от Гарфуса.

— Что он говорил о Мелли? — Джек с трудом узнал собственный голос — так холодно и властно он звучал.

— Дай мне прийти в себя, Джек. Я тебе все расскажу.

— Говори сейчас.

Тихоня все же поворошил угли, придвинул стул и лишь тогда сказал:

— Девять верховных аннисских воевод едут в Высокий Град, чтобы договориться о вторжении.

Джек, несмотря на свою поглощенность Мелли, не сдержал вопроса:

— О вторжении куда?

— В Брен, куда же еще, — пожал плечами травник.

— Что значит «куда же еще»? Почему не в Королевства? Почему не в Халькус, где бесчинствует Кайлок?

— Потому что Брен скоро достанется Кайлоку.

У Джека дрожь прошла по спине.

— Я думал, что брак герцога этому помешает.

— Но Кайлок все-таки женится на Катерине, — нашелся Тихоня. — А Высокий Град не склонен миндальничать, когда речь идет о войне.

Он лгал. Джека вновь охватил гнев. Тихоня что-то скрывает, держит его за дурака.

— Что произошло между Мелли и герцогом?

Тихоня мялся.

— Джек, у меня есть причина не говорить тебе этого…

— Я хочу знать правду.

— Ты еще не готов к тому, чтобы мчаться в Брен. Твое учение только еще началось.

Джек подвинулся к двери.

— Ты мне не сторож, Тихоня. Я сам распоряжаюсь своей жизнью и никому не позволю решать, что мне можно слышать, а что нет. — Джек весь дрожал, сотрясаемый гневом, и не старался сдерживаться. — Или ты скажешь мне, что случилось с Мелли, или, Борк мне свидетель, я сейчас выйду в эту дверь и сам все узнаю.

— Джек, ты не понимаешь… — вскинул руку Тихоня.

Джек взялся за щеколду.

— Нет, это ты не понимаешь. Я сыт ложью по горло, она лишила меня всего, чем я обладал, — меня тошнит от нее. И нынешняя ложь переполнила чашу.

Джек видел перед собой прожженных лжецов — Тариссу, Роваса и Магру. Даже родная мать обманывала его. Неизвестно еще, кто хуже: те, что лгут в глаза, вроде Роваса или Тариссы, или те, что таят правду про себя, вроде матери и Тихони. Джек стукнул кулаком по щеколде. Одни других стоят.

— Джек, не уходи! — крикнул травник, бросаясь к нему. — Я все тебе расскажу.

— Поздно, Тихоня, — сказал Джек, открыв дверь. — Навряд ли я теперь тебе поверю.

Он вышел под теплый летний дождь и захлопнул дверь за собой. Если повезет, он доберется до Анниса еще засветло.

Тавалиск только что вернулся из своей счетной палаты, где считал деньги. Это занятие всегда его успокаивало. Золото что мягкая подушка — всегда смягчит удар, куда бы ты ни упал. Золотая казна, можно сказать, заменяла архиепископу семью: она всегда безотказно утешала его, не задавала вопросов и не обманывала — к тому же она никогда не умрет и не оставит его без помощи.

Единственного своего родного человека, мать, Тавалиск вспоминал без особой нежности. Она, конечно, произвела его на свет, но плохо выбрала место и обстоятельства, чтобы это совершить.

Он родился в силбурском приюте для нищих, и первое его воспоминание было о том, как умирала свинья его матери. Она лежала на камыше среди собственных нечистот и подыхала, не желая более жить. Тавалиск помнил, как рылся в грязи, собирая ей желуди, но животное отказывалось от них. Оно просто лежало в своем углу, не издавая ни звука. Тавалиск любил свинью, но, видя, что она не хочет бороться за жизнь, возненавидел ее. Он вышиб из нее дух кирпичом-грелкой, который стащил из очага. Даже в столь нежном возрасте, когда у него еще не все зубы прорезались, он уже знал, что каждое живое существо может рассчитывать только на себя. А свинья, как и мать, этого не понимала.

Когда свинья околела, им пришлось съесть ее зараженное мясо. Ниже и беднее их с матерью не было никого. Все их имущество состояло из той одежды, что на них, мешка с репой да пары оловянных ложек. Ножа у них не было, и мать потащила околевшую свинью к мяснику. Тот взял за разделку всю тушу, оставив им только голову. Тавалиск как сейчас помнил слова этого мясника: тот втирал свиную кровь в свои усы, чтобы они стояли торчком, и предлагал отдать им немного мяса, если мать переспит с ним. Тавалиск до сих пор не мог простить матери, что она отказала: иначе они ели бы котлеты, а не только язык.

Все его раннее детство она вела себя с такой же дурацкой гордостью. Взялась убирать в церкви только потому, что не желала жить из милости. Тавалиск быстро смекнул, что священники скупее даже, чем ростовщики. Все съестные приношения хранились под ключом, уровень священного вина в бутылке каждую ночь замерялся, и облатки пересчитывались после каждой обедни.

Но от пышности обрядов у него захватывало дух. Священник был и магом, и лицедеем, и королем. Он творил чудеса, даровал прощение и держал в повиновении свою многотысячную паству. Он имел власть и в этой жизни, и в будущей. Тавалиск наблюдал за службами, спрятавшись позади загородки для хора. Его завораживала вся эта роскошь: багряные с золотом завесы, белые как снег восковые свечи, украшенные драгоценностями ковчежцы и мальчики из хора в серебряных одеждах, поющие ангельскими голосами. Это был великолепный, чарующий мир, и Тавалиск поклялся, что станет его частью.

Год спустя мать умерла, и его выбросили на улицу без гроша в кармане. Его любовь к Церкви сразу померкла, и ему пришлось прожить много лет, пересечь полконтинента, чтобы вновь ощутить ее зов. К тому времени Тавалиск понял, что существует множество путей, чтобы проложить себе дорогу наверх в среде постоянно интригующих церковных иерархов.

Сладко улыбаясь, архиепископ подошел к столу, где ждала его обильная трапеза. Воспоминания действовали на него как легкое белое вино — они обостряли аппетит и увлажняли язык. Но Тавалиск знал в них меру, как и в вине. Он не собирался кончать свои дни трясущимся слезливым старцем.

Он взял утиную ножку, и все мысли о прошлом мигом покинули его. Доедая мясо, он думал уже только о настоящем.

И тут как раз к нему постучался Гамил.

— Входи, Гамил, входи, — крикнул Тавалиск, даже обрадовавшись появлению секретаря: имелись дела, требующие неотложного обсуждения.

— Как чувствует себя ваше преосвященство сегодня?

— Как никогда, Гамил. Утка хорошо зажарена, вино щиплет язык, а война все ближе.

— Именно по поводу войны я и пришел, ваше преосвященство.

— Ага, встреча двух умов, — благодушествовал Тавалиск. — Какое счастье! Ну, выкладывай свои новости. — Он взял с блюда вторую ножку, обмакнул ее в перец и принялся обгрызать.

— Так вот, ваше преосвященство, девять аннисских воевод через три дня встретятся с высокоградскими военачальниками.

— Чтобы в любви и согласии договориться о сроке, а, Гамил?

— Да, ваше преосвященство. Они обсудят план вторжения.

— Гм-м… — Тавалиск повертел в пальцах обглоданную ножку. — И когда, по-твоему, они войдут в Брен?

— Трудно сказать, ваше преосвященство. Думаю все же, что до свадьбы они ничего не предпримут. В конце концов, зло они таят против Кайлока, а не против Брена.

— Свадьба состоится в разгар лета. Если у них есть хоть капля разума, они должны двинуть свои войска, пока брачное ложе еще не остыло.

— Стянуть свои силы они могут и раньше, ваше преосвященство. У Града уйдет недели две на то, чтобы провести пехоту и осадные машины через перевал. Если они будут ждать с этим до свадьбы, промедление может дорого обойтись им.

Тавалиск отломил птичью дужку. Он всегда разламывал ее сам, чтобы ни с кем не делиться удачей. На этот раз дужка разломилась точно посередине. Знаменательно!

— Так не годится, Гамил. Пошли к ним курьера, чтобы уведомить обе стороны о позиции южных городов.

— Но Аннис и Высокий Град не послушают нас, ваше преосвященство.

— Еще как послушают, Гамил. Кто, по-твоему, оплачивает их треклятую войну? Северные города, сильные и густонаселенные, испытывают прискорбную нужду в деньгах. У Анниса не хватило бы мошны даже на прогулку по горам, не говоря уж о правильной осаде. — Тавалиск бросил половинки дужки в огонь: их одинаковость почему-то вызывала в нем дрожь. — Они послушают нас, Гамил. Иного выбора у них нет.

— Что же ваше преосвященство желали бы им передать?

— Они ни под каким видом не должны предпринимать что-либо против Брена — это относится и к перемещению войск, — пока брак не будет осуществлен законным образом.

— Могу ли я узнать, чем руководствуется ваше преосвященство?

— Гамил, если тебя кинуть в пруд, ты наверняка сразу пойдешь ко дну.

— Почему, ваше преосвященство?

— Да потому что башка у тебя чугунная! — добродушно заявил Тавалиск. Ему нравилось выказывать превосходство своего ума над другими. — Неужели тебе не понятно? Если Аннис и Высокий Град начнут действовать еще до заключения брака, он может и вовсе не состояться. Неужто ты думаешь, что добрые бренцы радостно проводят свою любимую дщерь к алтарю, если армия, равной которой еще не видели в этом столетии, станет на перевалах, готовясь нанести удар? — Архиепископ укоризненно пощелкал языком, завершая свою речь.

— Но разве не разрешатся все наши затруднения, если армия выйдет на позиции и свадьба будет отменена?

— Они разрешатся только тогда, Гамил, когда Тирен со своими рыцарями несолоно хлебавши уберутся обратно в Вальдис, а этот демон Баралис упокоится в могиле. Спешу добавить, что ни того, ни другого не случится, если на севере не вспыхнет война.

— Но…

— Еще одно «но», Гамил, и я тут же отлучу тебя от церкви! — Архиепископ грозно взмахнул обглоданной костью. — Представь, что свадьба не состоялась. Что тогда? Кайлок по-прежнему будет править третьей частью севера и с помощью рыцарей, очень возможно, завоюет еще больше земель. Баралис по-прежнему будет стоять у него за спиной, строя свои козни, а Тирен — да сгноит Борк его сальную душонку — захватит главенство над северной Церковью. Отмена свадьбы только оттянет это, между тем как заключенный брак ускорит события, которые все равно уже начались.

— Теперь я понял, ваше преосвященство, — покаянно молвил Гамил.

— Еще бы не понять, — холодно отрезал архиепископ. — Так вот: изволь составить убедительное письмо к герцогу Высокоградскому. Напиши, что Юг по-прежнему поддерживает его, что ему посланы еще деньги, ну и так далее. После чего объяви в недвусмысленных выражениях, что он не получит более ничего, если отправит хоть одного солдата на восток до заключения брака.

— Будет исполнено, ваше преосвященство. Не будет ли еще каких приказаний?

— Только одно. Будь любезен, сходи на рынок и купи мне рыбку.

— Какую, ваше преосвященство?

— Которая плавает в банке. После того несчастья с кошкой и гобеленом мне недостает рядом живого существа — и теперь я решил завести рыбку.

— Как изволите.

Гамил уже вышел из комнаты, когда архиепископ крикнул ему:

— Кстати, Гамил, я думаю, тебе захочется заплатить за нее самому. Близится праздник первого чуда Борка, и рыбка — как раз подходящий подарок. — Тавалиск улыбнулся. — И помни: подарок не должен быть дешевым.

Таул сидел на залитом солнцем подоконнике и строгал деревяшку. Подушку он скинул на пол. К подобным проявлениям роскоши он никак не мог привыкнуть.

Каждый раз, когда щепка падала на пол или нож натыкался на сучок, Таул выглядывал в окно — не покажется ли на улице Хват. Мальчишка ушел четыре дня назад, и Таул за него беспокоился. Он прекрасно понимал, что Хват не решается показаться ему на глаза после того, что случилось в «Полном ведре», — но за мальчишкой числились и не такие еще прегрешения, и не Таулу было его судить. Он сам повинен в куда более тяжких вещах.

Мейбор вернулся тогда под вечер, порядком смущенный, и сознался вскоре, что встречался с Баралисом при посредстве Хвата. Раскаяния он при этом не проявлял и негодующе настаивал на своем праве как будущего деда уведомлять о положении Мелли всех, кого ему заблагорассудится. Когда Таул стал расспрашивать его о подробностях встречи, Мейбор сделался необычайно молчалив, он только смотрел тупо да ворчал, что не позволит допрашивать себя, как узника в колодках. Таул подозревал, что славный лорд попросту ничего не помнит, и это означало, что дело не обошлось без колдовства.

Таул покачал головой, бросил взгляд на улицу и продолжил свое занятие. Мейбор сам не знает, как ему повезло. Он точно муха, которая думает, что если паук отлучился из паутины, то ей уже ничего не грозит.

Два дня назад Таул сам отправился в «Полное ведро», чтобы выяснить, что же там случилось. Посетители, все как один пьяные вдрызг, не сумели рассказать ничего толкового. Один говорил, что некий человек в черном стрельнул молнией в пол. Другой противоречил ему, утверждая, что эль на полу зашипел сам по себе. Однако все они знали, что Меллиандра носит ребенка от герцога.

Слух об этом уже разошелся по городу, и все бренцы до одного узнали, что Мелли беременна. Нынче утром их посетил Кравин и рассказал о том, что говорят в городе.

— Большинство стоит за то, что Меллиандра — закоренелая лгунья и потаскуха, — сказал он. — Но дайте срок, и я перетяну многих на нашу сторону.

Таул охотно убил бы Мейбора. Своей выходкой тот поставил под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь дочери. Теперь, когда всем стало известно о ее беременности, Мелли сделалась еще более уязвима, чем прежде. Быть может, в эту самую минуту в городе по приказу Баралиса уже идет повальный обыск и на каждом углу расклеены грамоты с обещанием награды за сведения о Мелли.

— Я пироги принес, Таул, — послышалось у подножия лестницы. — Снести даме один?

— Только самый лучший, Боджер. Да попробуй молоко, прежде чем ей давать, — оно должно быть свежее и холодное.

— Грифт уже попробовал, Таул. Он мастер распознавать прокисшее молоко. Нос у него, как у молочника, а руки — как у доильщицы.

— Ну так неси, Боджер, неси, — со стоном ответил Таул.

— Сию минуту, Таул. Грифт всегда говорит, что… — Шаги затихли в отдалении, а с ними и слова.

Оба стражника заявились в убежище в тот самый злосчастный день с донельзя глупым видом и назвали придуманный Хватом пароль. Таулу ничего не оставалось — Хват прекрасно понимал это, — как только принять их, раз они теперь узнали адрес убежища. Не убивать же их было, в самом деле.

Несмотря на это, Таул невольно улыбнулся при одной мысли об этой парочке. Между прочим, Мелли обязана им жизнью.

Жаль только, что и герцог не остался у них в долгу.

Таул воткнул нож в оконную раму. Ну почему он всегда обречен на неудачу? Почему он всегда подводит тех, кого поклялся защищать? Он втыкал нож в дерево раз за разом. Почему всякий раз, когда он чувствует, что дела как будто пошли на лад, что-то отбрасывает его назад? Он задержал нож в воздухе и уронил себе на колени. Теперь не время осыпать себя упреками. Мелли здесь, и главное — это ее безопасность. В качестве герцогского бойца он дал клятву защищать герцога и его наследников. Герцог умер, но клятва действительна по отношению к его вдове и к его нерожденному ребенку. Таул обязан защитить их даже ценой своей жизни. Весь Брен слышал, как он поклялся в этом.

Надо им всем уходить из города. Баралис выслеживает их, а Мейбор и Хват своими тайными встречами и ночными прогулками сами напрашиваются на то, чтобы их схватили. Оба они, конечно, считают себя большими умниками, но Баралис куда умнее их. Рано или поздно они попадутся — если не убрать их отсюда.

С тяжелым вздохом Таул снова принялся строгать свою деревяшку. Руки делали свое дело, но голова оставалась свободной.

Не так-то это легко — уйти из города. Во-первых, все ворота, все дороги, каждый проем в стене охраняет столько солдат, что впору форт с ними брать. Баралис, зная, что рано или поздно они попытаются бежать, принял все необходимые меры. За перевалами следят, на стенах караулят лучники, даже озеро окружено войсками. Легкого пути из города нет. А во-вторых, если бы он и был, Мелли не смогла бы им воспользоваться.

Ее беременность протекает тяжело. Мелли так исхудала, что у Таула сердце разрывается при виде нее. В течение двух недель после смерти герцога она отказывалась от еды. Она была в таком горе, что не могла ни есть, ни говорить, ни даже плакать. Потом стала понемногу приходить в себя, принимать хлеб с молоком, умываться и мыть волосы — даже улыбаться выходкам Хвата. Как понимал теперь Таул, Мелли, должно быть, тогда уже догадывалась, что беременна, — это и заставило ее задуматься о жизни. Сейчас былой аппетит почти вернулся к ней, но что толку. Стоило ей хоть что-нибудь съесть, как ее, по выражению Хвата, тут же выворачивало наизнанку.

Все наперебой старались побаловать ее, не жалея ни выдумки, ни усилий. Каждый день выпекались свежие пироги. Мейбор приобрел курицу-несушку, а Хват приносил цветы и фрукты. Но Мелли, несмотря на все их заботы, лучше не становилось.

Таул, потерявший всю свою семью, хорошо знал, что такое горе. Каждый день слова «а вот если бы…» разрывали его душу. Мелли, видевшей, как убийца перерезал горло ее мужу, предстояла долгая борьба с собственными «если бы». Что, если бы она вошла в спальню первой? Что, если бы она закричала погромче? Что, если бы она вовсе не вышла за герцога?

Таул покачал головой. Нет ничего удивительного в том, что Мелли больна. Чудо еще, что она дожила до этого дня.

Он в очередной раз выглянул на улицу. Ни Хвата, ни подозрительных незнакомцев; ни стражи.

Как же быть с Мелли? Подвергнуть опасности ее нерожденное дитя, попробовав вывести ее из города? Или, ценя жизнь ребенка превыше всего, оставить ее здесь? Если они покинут город, им предстоит тяжелое путешествие через горы, где повсюду можно встретить солдат: придется терпеть всевозможные лишения и уходить от погони. Здесь, в Брене, их тоже могут схватить, но хотя бы беременности ничто не угрожает.

До Таула только теперь дошло, что он выстругивает из своей деревяшки куклу.

Кому же прежде всего он обязан верностью: Мелли или младенцу?

Джек наконец-то добрался до Анниса. Город лежал перед ним, мерцая серыми стенами в лунном свете. Дорога, ведущая к нему, была уставлена жилыми домами и тавернами, ставни и карнизы щеголяли разными оттенками синего цвета. Люди кишели повсюду — загоняли скотину, тащили с рынка нераспроданные товары, чинно шли к вечерней службе либо шмыгали в ярко освещенные таверны. Холодный ветер нес запах дыма. Высоко над горами сияли звезды, и где-то шумно рушилась с высоты вода.

Камни на дороге выкрошились и кололи ноги сквозь стертые подметки. Джек чувствовал себя неуютно под людскими взглядами, хотя ничем не отличался от прочих прохожих. Тихоня одел его как настоящего анниссца. Волосы у него, правда, были длинноваты, но он связал их позади куском веревки. Джек потрогал свой хвост — этот жест становился для него все более привычным — и убедился, что веревка на месте.

Джек поймал на себе взгляд молодой девушки, которая тут же отвела глаза. Джек шел своей дорогой, стремясь найти такое место, куда бы не падал свет из домов.

Тихоня славно отомстил ему посредством своей мази. Уже два дня грудь и руки Джека жгло как огнем.

Десять недель, как он встретился с Тихоней, и больше трех месяцев миновало со дня, когда сгорел форт. Неужто хальки все еще ищут его? Станут ли они теперь, когда война почти проиграна и готовится вторжение в Брен, тратить время и силы на розыски одного-единственного человека?

Но все эти мысли вылетели у Джека из головы, когда он подошел к городской стене. Ворота как раз запирались на ночь — решетка медленно ползла вниз, и верхние балки потрескивали от напряжения. Джек бросился вперед.

— А ну стой, парень, не то тебя насадит на пики, — послышался чей-то ворчливый голос.

— Мне непременно надо попасть в город нынче ночью!

Второй часовой крикнул со стены:

— Дай парочку золотых — и я придержу решетку, пока ты не пролезешь.

— Нет у меня денег.

— Тогда я, пожалуй, ее не удержу.

Решетка устремилась вниз. Джек решил, что пытаться пролезть под ней — гиблое дело, и только выругался шепотом. Пики вошли в предназначенные для них отверстия, и город закрылся на ночь.

— Приходи утром, парень, — добродушно сказал привратник. — К тому времени, глядишь, у меня силенок и прибудет.

Джек улыбнулся стражу, обругав его про себя выжигой, и медленно двинулся вдоль стены. Сложенная из легкого серого гранита, она была гладко отшлифована, и алмазный резец изваял в ней разные фигуры. Демоны соседствовали с ангелами, солнце сияло в небесах наряду со звездами, и Борк шел рука об руку с дьяволом.

«Аннис — город умников, — сказал однажды Грифт. — Им жизнь не в жизнь, покуда они не смешают все в кучу, так что и концов не найдешь. Адвокаты дьявола, одно слово». Джеку помнилось, что первая жена Грифта была родом из Анниса, — это многое объясняло.

Холодало, и ветер с гор набирал силу. Джек понимал, что самое разумное было бы вернуться к Тихоне. Он был одет не для холодной ночи, в один только легкий шерстяной камзол. Все его члены ныли, а ноги он порядком сбил. Травник принял бы его, накормил, дал бы ему лекарства и водки, а потом, памятуя об их утренней стычке, рассказал бы, вероятно, все, что знал о Мелли.

Да, думал Джек, вернуться было бы умнее всего. Но гордость не позволяла ему пойти на это. Он поклялся Тихоне, что сам узнает правду, — и узнает, Борк свидетель! Даже если эта правда убьет его.

Аннис оказался весьма обширным городом. Стены уходили высоко вверх и тянулись так далеко, что утопали в собственной темной тени, сливаясь с ночью. Приходилось пристально смотреть под ноги: дорогу то и дело пересекали водоводы, сточные и отводные каналы, выходящие из-под стены. За пределами города все эти искусно проложенные стоки оканчивались вонючими лужами. Джек морщился, перепрыгивая через них.

Где-то близко прокричала сова. Джек так напугался, что попятился и вступил прямо в лужу, которую только что перепрыгнул.

— Боркова кровь, — прошипел он, очищая подошвы о камень. Ведь совы как будто в горах не живут!

Ему послышалось, что ветер донес до него слабый шепот, и он замер на месте. Да, вот опять: похоже, один человек зовет другого. Джек напряг глаза, стараясь различить что-то во мраке. Впереди маячил ряд высоких кустов — и вел он, как ни странно, прямо к стене. Над листвой вдруг показалась человеческая голова, потом еще одна и еще. Откуда они взялись? Кусты тянулись от города и пропадали внизу, на склоне холма.

Медленно-медленно Джек опустил ногу на землю. Здесь не было ни веток, ни сухих листьев, которые могли бы его выдать. Он стал красться в сторону кустов. Все больше голов появлялось над ними — и все они направлялись к стене. Джек чувствовал, как колотится сердце о ребра. Рот совсем пересох, сделавшись шершавым, как собачий нос.

Внезапно прямо на лицо Джеку опустилась рука — влажная, мясистая и широкая. Она зажала ему рот и перекрыла доступ воздуха. Джек крутнулся и двинул локтем, как дубинкой. Человек, напавший на него, был дороден — складки жира на его лице так и переливались под луной. Еще перед тем, как Джек ударил его локтем, он завопил в голос:

— Мельник!

Выкрикнув это, он упал, но десяток других, послушных боевому кличу, явились ему на подмогу. Кусты раздвинулись, и целый отряд толстяков в белых пекарских одеждах выскочил оттуда, размахивая палками и ножами. Джек понял, что против такого числа не устоит, и поднял руки.

Упавший быстро оправился и встал, колыхнув своими телесами. Его товарищи перешли с бега на шаг, но оружия не опустили.

Люди в белых передниках выстроились впереди полукругом.

— Я такого мельника не знаю, — сказал один.

— Может, и так, Бармер. Но они способны на любую хитрость, — ответил самый толстый, вызвав одобрительное ворчание.

Тот, что держал Джека, отозвался сзади:

— Ну как — дать ему высказаться или огреть дубинкой по башке?

— Огреть! — крикнул самый толстый.

— Погляди сперва, нет ли при нем золота, — предложил Бармер.

Рука, зажимавшая Джеку рот, благоухала дрожжами.

— Все-таки надо его допросить, — сказал ее обладатель. — Подержим его причинным местом над горячей решеткой и узнаем, что замышляют мельники. — Слово «мельники» он произнес с величайшей враждебностью и презрением.

Джек начинал догадываться, с кем имеет дело. Выдвинув вперед челюсть, он куснул пухлого за палец, высвободил голову и крикнул:

— Я не мельник! Я свой. Я пекарь.