Мы немного постояли возле затухающих углей. Кажется, я слышала, как женщина всхлипывала, давя слезы по чему-то потерянному в огне. Отец Гилберта копался в куче палкой, пока не нашел рыболовную катушку. Он вытащил ее. Она была из пластика и частично расплавилась. В таком состоянии было большинство наших вещей. Очертания остались, но вещи были безнадежно испорчены.

От наших циновок не осталось и следа. В деревне были бездетные, поэтому они не знали о «Больших надеждах». Эти взрослые понятия не имели, кто такой Пип, и из-за чего был весь этот шум. Они предполагали, что его приняли за кого-то другого. Или что человек, разыскиваемый краснокожими живет выше по побережью. Я слышала эти сплетни, и даже некоторые самодовольные утверждения о его местонахождении. Но те, чьи дети ходили в класс мистера Уоттса, знали, кого винить в своих бедах. И к этим людям обратился мистер Уоттс, он говорил таким печальными и полным сожаления голосом, какого я никогда у него не слышала, кроме того дня, когда он читал пятьдесят шестую главу «Больших надежд», в которой Мэгвич, пойманный снова, больной и старый, лежит в тюрьме и ждет суда. Голос мистера Уоттса не оставлял сомнений в том, кого следует пожалеть.

Теперь ему предстояла невыносимая задача принять на себя ответственность за пожар и потерю жителями их пожитков. Люди все еще ворочали серые дымящиеся угли в тщетной надежде найти что-то маленькое, вроде заколки для волос, когда мистер Уоттс медленно побрел к тлеющим останкам. Это был один из тех моментов, когда объяснения не нужны, когда люди легко впадают в состояние обиженных. Мистер Уоттс не пытался отрицать свою вину. Но его извинение имело неожиданно странное начало, и позже я все размышляла, сделал он это специально, чтобы смягчить гнев, который, как он подозревал, мог обрушиться на него.

— Вчера была десятая годовщина, как мы с Грейс впервые приехали сюда. У нас столько замечательных воспоминаний, столько интересных моментов. Я не знаю, как могло случиться то, что случилось сегодня. Я не знаю, что сказать вам, потому что никакие слова не смогут заменить то, что вы потеряли. Но, прошу вас, поверьте, Пип — это ошибка, о которой я не подозревал, пока не стало слишком поздно. Мне очень, очень жаль.

Те, к кому он обращался, не могли смотреть ему в глаза. Те, кто смотрел, включая мою маму, заставили белого человека жариться под палящим солнцем, не удостоив его ответом.

Некоторые отправились в свои опустевшие дома. Другие предпочли покопаться в пепелище на случай, если что-то уцелело. Раз или два я видела, как люди улыбались, держа что-то в руке. Третьи, вооружившись мачете, пошли в джунгли нарезать листьев для новых циновок.

Мистер Уоттс ждал ответа, хоть какого-нибудь ответа, но его не было. Только Грейс взяла его за руку и повела к старому дому священника. Я видела, как они уходили, один — белый и тощий, другая — черная с широкими бедрами.

Мне хотелось побежать за ними и сказать что-то, чтобы поддержать мистера Уоттса. Я хотела, но не сделала ничего.

Вместо этого я пошла в наш дом, чтобы проверить, не пропустили ли краснокожие что-нибудь. Пропустили. В углу торчал карандаш, которым я вела календарь. А на одной из балок — спальная циновка моего отца. Не думаю, что солдаты пропустили ее по какой-то причине, просто не увидели. Мама будет довольна. Это уже хоть что-то, и это последнее, что осталось ей в память об отце. Я хотела расстелить циновку на полу. Было бы здорово сделать маме такой сюрприз.

Когда я вытащила циновку, в ней было что-то тяжелое и небольшое, размером с речной камень. И даже когда я думала о камне, мои мысли перескочили к другому варианту. Я быстро развернула циновку и увидела том «Больших надежд», принадлежащих мистеру Уоттсу.

Трудно объяснить словами то чувство предательства, что я испытала в тот момент.

Я вспомнила маму, стоящую в нашем дрожащем строю с закрытыми глазами. Где были ее уши? Разве она не слышала, что краснокожий офицер требовал книгу, и не один раз, много раз? И где были ее глаза и уши, когда тот же краснокожий стоял с горящей спичкой, когда в последний раз потребовал, чтобы ему выдали Пипа или книгу, из которой, как ему сказали, он появился?

Даже задавая себе все эти вопросы, я знала, какой была ее цель. Ее молчание было направлено на уничтожение Пипа и позиций мистера Уоттса, безбожного белого, который намеревался вдолбить в голову ее дочери, что выдуманный человек имеет такое же положение, что и ее предки. Она смолчала, когда могла спасти вещи жителей деревни.

Но теперь я видела, в чем ее проблема, потому, что теперь это была и моя проблема. Если бы она побежала в дом, чтобы принести книгу, ей пришлось бы объяснять, как она туда попала. По этой же причине я не могла вернуть книгу мистеру Уоттсу. Мне пришлось бы сказать, где я ее нашла. Сделать это означало предать маму. Она попала в трудное положение, и я тоже. Мне ничего не оставалось, как свернуть циновку с потрепанными «Большими надеждами» внутри, и засунуть ее обратно на балку, чтобы мама нашла ее на прежнем месте.

Мы нашли способы утешиться. Мы напоминали себе о том, что у нас осталось. В море все еще была рыба. На деревьях — фрукты. Краснокожие солдаты оставили нам воздух и тень.

Если бы я была на мамином месте, я бы спросила саму себя, какая польза мне от всего этого, если я потеряла свою дочь? Сразу после ухода краснокожих ее нигде не было видно. Я не слишком искала, но позже я увидела ее на пляже, я была рада просто найти ее.

Мне не хотелось подходить к ней. Я бы этого не вынесла. Часть меня все же хотела, чтобы она знала, что она натворила. Я хотела, чтобы она знала, что я тоже знаю.

В ту же ночь, когда мы пытались устроиться поудобнее на досках, она притворилась, будто не заметила циновки отца, она закуталась в напряженное молчание. Она определенно не хотела говорить о краснокожих. Похоже, наш дом был единственным, где не говорили об этом. Как только она улеглась, то тут же отвернулась от меня. Не думаю, что кто-то из нас спал.

Утром, чтобы убежать от этой удушливой атмосферы вины, я пошла на пляж и обнаружила, что мой храм Пипа был разрушен. Раковины и Сердечные семечки были разбросаны вокруг. После той беды, что вызвал первый, я не хотела создавать второго «ПИПа» на песке.

Мы потеряли вещи, незаменимые вещи, такие, как открытки отца. Я помню одну такую с попугаем. Другую — с кенгуру. Была еще одежда отца, которую мама хранила сложенной в углу, словно он мог вернуться в нашу жизнь в любую минуту. Однажды я увидела, как она прижимала к лицу рубашку отца. И все это пропало, вместе с моими кроссовками. Они пришли в последней посылке перед блокадой. Я не носила их, потому, что у меня от них болели ноги. Когда я размышляла, почему отец прислал мне не тот размер, я поняла, что в его памяти я была меньше, чем теперь. Кроссовки были бесполезными, но я не могла отдать их; я не могла, потому что они были от отца.

Наши несколько фотографий тоже погибли в огне, включая те немногие, что папа сделал на острове. Фотографии исчезли, но я до сих пор помню их. На одной они с мамой сидят в рыбацком клубе в Киете во время рождественской вечеринки. На фотографии мама намного моложе. У нее за ухом цветок.

Ее нижняя губа слегка опущена, словно бутон, вот-вот готовый распуститься в улыбку. Отец обнимает ее. Они наклонились вперед, будто заинтересованы в вопросе их дочери, держащей фотографию спустя годы: как вы достигли такого счастья? И что с ним случилось теперь?

Вы никогда бы не подумали, что расческа и зубная щетка могли быть такими важными и необходимыми. Вы не считаете кастрюлю или тарелку важными, пока не лишитесь того и другого. С другой стороны, вы и не догадывались, сколько есть способов использовать кокос.

Все это имело один любопытный результат. Молчание мамы означало, что, пока книжка мистера Уоттса была в безопасности, ее любимая Библия на пиджине сгорела на пожарище.

Люди много дней избегали мистера Уоттса. Они либо сбивались в кучки, как гроздья бананов, либо исчезали, как только он подходил ближе. Мистер Уоттс не преследовал их. Ему было не интересно доказывать свою невиновность. Можно было подумать, что он вовсе не замечал той холодности, которая исходила от людей. Но я знала мистера Уоттса. Теперь, когда я знала значение слова «мамонт», я бы сказала, что мистер Уоттс был одинок, как мамонт.

Люди снова вспомнили о Пипе. К тому времени все в деревне знали его или думали, что знают, и некоторые горячие головы начали собственные поиски. Я стояла рядом с мамой и смотрела, как группа глупых мужчин, вооруженных мачете, исчезает в джунглях, чтобы поймать его.

Те, которые знали о книге и месте Пипа в ней, удивлялись, куда могла подеваться книга. Краснокожие должны вернуться, и единственное, что могло бы спасти их дома, это книга с именем Пипа, рассыпанным по страницам. Моя мама знала об этом. Мне кажется, именно это тяготило ее совесть. Она, должно быть, думала спрятать книгу где-нибудь вне дома, чтобы ее нашли.

Она была неглупой. Она наверняка обдумывала варианты, когда слышала, как перепуганный сосед рассуждал о том, когда придут краснокожие. И когда на нас опустилась ночь, долгая и напряженная, она, наверное, лежала и думала — она знала, что нужно сделать, однако, также раздумывала, есть ли другой путь. Если бы она хоть что-то сказала мне. Она могла бы признаться и попросить моей помощи или просто попросить выслушать ее. Но я была слишком далеко, чтобы она могла довериться мне или спросить моего мнения. Даже когда я лежала рядом с ней, в темноте мое молчание проложило между нами пропасть, через которую она не могла дотянуться.

Из всех людей, которых она не могла себе позволить разочаровать, я была на первом месте. Дочь, которая винила ее не только в том, что соседи потеряли все свои вещи, но и в обвинении мистера Уоттса. Если бы я хотела или могла прервать свое молчание, то я бросила бы ей в лицо ее же слова. Я бы сказала, что она одержима дьяволом.