Полагаю, мы были живы. Это были мы, передвигающиеся как зомби, чтобы закончить свои похоронные обязанности, наши рты и сердца скованы молчанием. Наверное, я дышала. Не знаю, как. Наверное, мое сердце продолжало качать кровь. Я не просила его об этом. Если бы я знала, какой выключатель повернуть, чтобы отключить живую часть себя, я бы добралась до него.

Люди ждали, пока не убедились, что краснокожие ушли в джунгли. Как только убедились, они поубивали всех свиней. Это было единственное, что мы могли придумать, чтобы достойно похоронить мистера Уоттса и маму. Мы похоронили свиней.

Они нашли Дэниэла в джунглях ближе к вечеру, на склоне горы, на высоком дереве. Его конечности были растянуты, как на распятии, лодыжки и запястья привязаны к веткам сверху и снизу; кусок дерева держал его рот открытым, мухи роились над его телом с содранной кожей. Они похоронили его вместе с бабушкой.

Я осознавала, что люди следили за мной и присматривали за мной. Я видела кучу маленьких знаков внимания.

Когда пришла ночь, я легла, но сна не было. И не было слез. Я лежала на боку, смотрела на место, где должна была лежать мама, и лунный свет должен был сиять на ее белых зубах в ее безмолвном триумфе.

Должно быть, я все-таки заснула, потому что проснулась от ветра, дующего со странного направления. Он поднимался, он становился порывистым, он сошел с ума тысячью вспышками ярости, прежде чем ловко исчезнуть. После него загремел раскатистый гром такой силы, что, казалось, небеса упадут на землю. Не представляю, как можно спать при таком громе. Потом блеснула молния. После, как и до того, невероятная тишина сошла на все — нас, птиц, деревья.

Дрожь пробежала по морю, и начался дождь. Это был не обычный дождь. Не тот, который несется с моря и заставляет вас прятаться под деревом. Его капли падали, как брошенные кем-то камни. При бледном свете утра я смотрела, как он поднимает грязь на утоптанной земле. Словно боги старались стереть злодеяния, что произошли здесь.

Тропический дождь теплый, и я была уверена, что, как другие дожди, он тоже пройдет. У меня были кое-какие неотложные дела. Мне нужно было сходить на холм и рассказать миссис Уоттс о смерти мистера Уоттса. Мистер Уоттс захотел бы, чтобы она знала. Под деревьями погода будет не такой плохой. Надо только перебежать через открытое пространство и эту пляшущую грязь.

Я не бежала, как бегала обычно в дождь. Я не бежала, потому что мне было все равно, намокну ли я. Пусть идет дождь. Неважно. Может, мне уже ничего и никогда не будет важно. Потом я увидела, куда иду, и сразу же изменила направление, чтобы не видеть того места, где похоронили свиней.

Да, урон нанесен. Мысли о свиньях оживили и другие мысли, и я еще раз увидела обмякшее тело мистера Уоттса. Я видела блеск мачете. Я видела тело партизана, скатившееся в яму к свиньям, так обыденно отброшенное в сторону за ненадобностью, потому что краснокожие нашли загадочного человека, мистера Пипа. Я видела краснокожего на маме, его блестевшую задницу, штаны, спущенные к лодыжкам. Я слышала, как мама хрипела — этот звук до сих пор не покинул мою голову. Я чувствовала запах табака; и в грязи, хлюпающей вокруг меня, казалось, снова слышу тот посасывающий звук, который издавал офицер, стоя возле меня и глядя на прекрасный мир.

Вот так я шла, не особо думая о направлении, без особой заботы или понятия, куда я держу путь, кроме того, что шла я быстро. Я старалась уйти от этих мыслей. Вот, что я делала. Если бы я хоть немного соображала, то поняла бы, что иду к ущелью.

Я слышала сквозь гущу деревьев тяжелый поток раздутой реки. Я не связывала две вещи: дождь и реку. Дождь едва значил больше, чем «я намокаю». Но если подумать, этот дождь был мокрее и настойчивее, чем любой другой, который я знала. Этот дождь настаивал, чтобы вы воспринимали его серьезнее; обратите на него особое внимание.

Когда я пришла к реке, то совсем не обратила внимания на знаки, на быстрые перемены. Секунду назад река была в пятидесяти метрах слева от меня. А теперь уже была здесь, у моего локтя — пенистая коричневая волна щепок и деревьев с поломанными ветками неслась к открытому морю.

Река во время наводнения — это вовсе не гладкое, подернутое алюминием явление, что показывают по телевизору. Она вспухает, она вращается. Она в ярости на саму себя. Она попадает в водовороты, потом выбирается оттуда; она освобождается из тесных изгибов, она выходит из берегов, жадно пожирая почву своими быстрыми водами. Она подхватывает все на своем пути. Она может подхватить даже меня.

Она может подхватить меня, и мне будет все равно. Мне будет все равно, потому что у меня отобрали все, что мне было дорого — мою маму и мистера Уоттса. Мой отец был где-то там, в мире, до которого у меня не было надежды добраться. Я была одна. Река может схватить меня, и мне будет все равно.

Я играла с мыслью быть подхваченной и унесенной, когда в этот самый момент стена воды, что была не выше моих колен, устремилась в мою сторону. Я могла бы подняться выше, если бы поторопилась. Но не сделала этого. Не потому, что решила умереть. Но потому, что никогда ничего подобного не видела.

Что-то твердое сильно ударило мне в коленку, вероятно, большой кусок дерева. Я не видела его. Вопреки всему, что я сказала о своей нечувствительности, боль была сильной. Я инстинктивно подняла ногу, ухватившись за колено, и в следующий момент поток подхватил меня, как остальные обломки, и затащил в реку.

Есть история о том, как отец учил меня плавать, бросая с причала. Вот почему мама говорила, что я родилась с подводными крыльями. Без них я бы камнем пошла на дно. Поэтому я не боялась воды. То, что я чувствовала, было чистым изумлением. Скорость. Еще несколько секунд назад я стояла на земле. Теперь я чувствовала, словно меня зачерпнули и бросили в сильное течение. Я была частью этого потока, стремящегося к морю. Мне стало любопытно.

Вдруг мне пришла мысль, что я могла бы покончить со всем таким вот способом. Я могла бы просто сдаться, уступить. Именно этого поток хотел от меня, а я подумала, как же мне легко, когда река вдруг, без предупреждения, изменила нрав. Внезапно она потащила меня под воду.

В конце концов, я поняла, что делать. Я должна была выжить.

Это то, что мы принимаем, как само собой разумеющееся, но как бы плохо не складывалась ситуация, в момент, когда вам отказывают в помощи, вы начинаете за нее бороться. В конечном счете, вы знаете, что вам нужно. Вам нужен воздух. Я ничего не видела из-за ила в глазах. Река была похожа на зверя. У нее были лапы и когти. Она хватала меня за ноги. Она тащила меня ко дну. Я должна была бороться, чтобы выплыть на поверхность и наполнить легкие воздухом. Затем, то же самое происходило снова. Она хватала мои ноги и тащила вниз. Она не оставляла меня в покое. Меня заталкивало вниз бессчетное количество раз, и я думала, какой же это тупой способ умереть. Как же безответственно с моей стороны. Как глупо.

Я уже видела, как поникла голова моего отца, когда ему сообщали новости о том, что я утонула. И когда последний воздух вышел из меня, я подумала о боли отца, и это вернуло меня на поверхность. Часом раньше мне было все равно, что со мной случится. Но это прошло. Теперь я чувствовала ответственность за свою жизнь.

В какой-то момент я наткнулась на что-то большое и твердое. В слепом замешательстве я подумала, да, спасибо тебе, Господи, что меня вынесло на берег. На землю. Я уже чувствовала ее надежность. Ее прекрасную надежность. Я протянула руку и поняла, что карабкаюсь на какое-то чудовищное бревно.

Не знаю, каким деревом оно когда-то было. На нем не было ни листьев, ни веток. Вода сгладила его кору. На ощупь оно было как мочалка. Это было всего лишь бревно, но в той ситуации, в этой бурной воде, просто-бревно значило больше, чем просто-девочка. Хотя бы потому, что бревно выжило бы. Неважно, сколько раз его переворачивало бы или подбрасывало течением, оно неизбежно было бы вынесено на берег. И его история закончилась бы на том, что оно высохло бы на солнце, день ото дня все глубже погружаясь в песок. Оно выжило бы. Я подумала, что стоило бы взобраться на него.

В какой-то момент нас донесло до места, где река раздваивалась. Бревно и я поплыли по левому переулку (назовем так), что было улыбкой удачи, потому что этот поток вынес нас из сильного, ворчливого течения середины реки в спокойную коричневую воду, расширявшуюся от побережья.

Как бы вы назвали своего спасителя? Единственный, кого я знала, звался мистером Джеггерсом. И было естественным назвать моего спасителя, это бревно, именем того, кто спас жизнь Пипу. Лучше цепляться за суетность мистера Джеггерса, чем за скользкую шкуру промокшего бревна. Я не могла говорить с бревном. Но я могла говорить с мистером Джеггерсом.

Река впала в необозримую равнину спокойной, ровной воды. Я подумала, что мы выплыли возле старого летного поля, которое уже давно заросло. Это хорошо. Я уже не боялась. Мы выживем. Эта мысль пришла и ушла, но безо всякой благодарности, которую я проявила бы раньше, когда река изо всех сил старалась удержать меня под водой. Нет. Мы выживем, и теперь это было неизбежно, даже обыденно.

Я была одним из тех сердечных семечек, о которых нам рассказывали в классе. Я была на ранней стадии своего путешествия, которое приведет меня в другое место, в другую жизнь, в другой способ существования. Я просто пока не знала, куда и когда.

С близкого расстояния я могла различить здание школы. Если бы я только могла повернуть мистера Джеггерса в том направлении, я могла бы соскользнуть и забраться на крышу.

Дождь прекратился. Тягучий воздух поднимался к высоким облакам. Я слышала звуки вертолетных лопастей надо мной. Я закрыла глаза и ждала, что краснокожие начнут стрелять. Я была уверена, что начнут. Они увидят меня и конец. Через секунду вертолет исчез за облаками с глухим влажным гулом.

Снова начался дождь. Медленный, спокойный дождь, и школа исчезла в серой мгле. Я вцепилась в мистера Джеггерса, теперь уже не уверенная в том, где мы и куда движемся.

Я начала волноваться, что нас снова вынесет к реке, и что поток утащит нас за собой. Потом нас вынесет в море, где я буду слишком уставшей, чтобы бороться. Вот о чем я думала, когда во мгле раздались шлепки весел, и показались темные очертания лодки. Один мужчина гребет — я знаю его! Теперь я увидела Гилберта и его маму, и кого-то еще, женщину постарше. Я помахала рукой и позвала.

В считанные минуты меня затащили в лодку, в замечательную легкость надводного мира. Меня обнимали. Мое лицо похлопывали и целовали. Впервые я почувствовала, что у меня болят руки.

Я наклонилась через борт, чтобы увидеть своего спасителя. Мистер Джеггерс с грустью понимал, что он всего лишь бревно, и что неблагодарная Матильда, которая держалась за его спину в течение всего этого водного испытания, оказалась избранной, оказалась везучей.

Через несколько минут после того, как меня подняли в лодку, бревно проплыло мимо — подпрыгивая и держась рядом. Каждый раз, когда его конец поднимался волной, оно словно спрашивало, не найдется ли местечка и для него. Но больше никто в лодке не смотрел на бревно.

После того, как каждый из них обнял меня (и даже Гилберт), миссис Масои улыбнулась мне сквозь слезы. Она прижалась щекой к моей щеке. Мистер Масои ничего не сказал. У него на уме было другое. Он шептал, чтобы мы вели себя тихо. Затем он повернул лодку, и мы поплыли в открытое море.

Позже я узнала, что они дожидались темноты. И отец Гилберта на самом деле поклялся, что они вот-вот собирались выходить в море, когда заметили меня, цепляющуюся за мистера Джеггерса.

***

Ночью я проснулась от мужских голосов. Низких, неторопливых, мягких голосов. Большая фигура с ослепляющим светом неясно вырисовалась рядом с нами в темноте. Этот свет был волшебным, но слишком уж ярким. Пара сильных рук подняла меня под руки. Возможно, они принадлежали отцу Гилберта или кому-то еще. Не знаю. Но я знаю вот что. Первая пара глаз, которую я увидела, смотрела на меня с черного лица. Я могла сказать по их выражению, что что-то было не так. Я всегда гадала, что увидел тот человек, или думал, что увидел. Я помню только, что он носил туфли. Туфли.

Я почувствовала, что расслабляюсь. Я была в безопасности. Должно быть, я была довольна. В конце концов, мы были спасены, выловлены из моря. Но я все еще пытаюсь вспомнить, потому что, как бы я ни чувствовала себя в то время, все это сузилось с тех пор до нескольких стойких деталей. Лодка, что принадлежала отцу Гилберта, та самая лодка, которую мистер Уоттс и отец Гилберта затаскивали на берег, оказалась такой маленькой, когда я посмотрела на нее с палубы большого корабля. Я помню, как мне дали чашку чего-то сладкого. Это был горячий шоколад. После вида тех туфель, горячий шоколад был моим вторым опытом во внешнем мире. За ним вскоре последовал мягкий матрас подо мной и низкий гул двигателя.

Мы пристали к месту под названием Гизо. Восходящее солнце уже выжигало туман с холмов. Мы видели линию крыш домов между деревьями. Я слышала лай собаки. Когда мы выбрались на пирс, дюжина черных детишек, смеясь, бежали в нашу сторону. За ними следовало несколько фигур в униформе. Мужчины в щеголеватых рубашках. Мы провели в этом городе ночь. Мы должно быть разговаривали друг с другом. Мы, наверное, поздравляли друг друга с побегом. Мне хотелось бы думать, что мы воздали мистеру Масои особые почести. Если так и было, то я уже не помню этого.

На следующее утро мы отправились в Хоньяру, столицу Соломоновых островов. Нас приветствовали несколько полицейских и отвезли в изолятор. Там белый доктор осмотрел меня. Он просил открыть рот пошире и посветил мне в горло. Затем он проверил мою кожу. Разделил мне волосы. Не знаю, что он искал. Он нашел другой фонарик, чтобы посветить мне в глаза. Помню, как он сказал:

— Матильда, какое славное имя.

А когда я улыбнулась, он спросил, чему я улыбаюсь. Я покачала головой. Мне пришлось бы рассказать ему о мистере Уоттсе, а я не была еще к этому готова. Я не хотела упоминать мистера Уоттса только потому, что белый человек прокомментировал мое имя.

Доктор измерил мне температуру. Послушал мои легкие и сердце. Он был уверен, что что-то не так. Он просто не мог найти, что. Его комната была набита столькими вещами. Бумага. Ручки. Папки. Шкафы. Была большая цветная фотография, на которой он играет в гольф. Он стоял, согнувшись над своей клюшкой с тем же застывшим видом сосредоточенности, с которым он осматривал мое тело.

Я заметила на стене календарь и спросила, могу ли я посмотреть его. Я выяснила, что был сентябрь. Иллюстрацией к месяцу была фотография белой пары, идущей рука об руку по пляжу. Был 1993 год. Я посчитала, что пропустила свой пятнадцатый день рождения.

Доктор откинулся в своем кресле. Он оттолкнулся от стола, и теперь его белые колени поднялись над ним. Он сложил руки под подбородком. Он изучал меня.

— Где твой отец, Матильда?

— В Австралии.

— Австралия — большая страна. Где в Австралии?

— В Таунсвилле.

Он опустил ноги и наклонился, чтобы взять ручку.

— И полное имя твоего отца…

Я сказала ему и смотрела, как он записывает. Джозеф Фрэнсис Лаимо.

— Моя мама — Долорес Мэри Лаимо, — сказала я.

Затем он снова откинулся назад и стал изучать меня снова, поверх сложенных под подбородком рук и белых колен.

— Почему бы тебе не рассказать мне о своей матери, Матильда?