Мистера Диккенса было проще понять, чем мистера Уоттса. Во-первых, большая часть его жизни была известна и выставлена на всеобщее обозрение. Целые полки в библиотеках были посвящены жизни Диккенса и его творчеству. Интерес к Диккенсу вознаграждался куда быстрее, чем любые попытки сыграть роль мистера Детектива и расследовать жизнь мистера Уоттса. Жизнь мистера Диккенса была тщательно исследована и проанализирована многочисленными специалистами, и я готовилась стать одним из них.

Долгое время я знала об этом давно умершем человеке только то, что рассказывал нам мистер Уоттс, и то, что смогла заметить, украдкой взглянув на заднюю обложку экземпляра «Больших надежд» мистера Уоттса. Мистер Диккенс выглядел именно так, как мне хотелось, чтобы он выглядел. Его борода казалась мне убедительной. Ее нельзя было назвать аккуратной, но, по сравнению с бородой мистера Уоттса, которая бы больше подошла бродяге, выглядела вполне приемлемой. Мне нравилось его худощавое тело, заключенное в сюртук. Мне казалось, что он должен был быть добрым. Его глаза — с теплым взглядом и морщинками вокруг — подтверждали это. Как и множество его статей о бедняках и сиротах, которые я усиленно изучала в Британской Библиотеке на Юстон-Роуд в Лондоне.

Разложенные передо мной, они представляли собой все те фрагменты жизни, из которых потом и сложились «Большие надежды». Я могла прочитать все его личные бумаги. Я могла изучать его рукописи. Я могла смотреть на то же, на что смотрел он — холодные каменные улицы; торжественно вздымающиеся здания; бродяги, пьяницы — мутные скопления судеб без будущего — и искать путь назад к придуманному им миру.

Сначала и дня не проходило, чтобы я не оказывалась в городе мистера Диккенса. Мне нравилось это сладкое чувство исключительности, которое так и не исчезло, когда я предъявляла мое удостоверение скучающему охраннику в черной форме, сидящему за пустым столом. Затем входила в зал, вдоль которого тянулись длинные столы с настольными лампами с неярким, но и не тусклым светом, как раз таким, каким нужно. Здесь все было таким, как нужно. Мне нравилось то, что я могла попросить все что угодно, в моем случае — письма, книги, статьи о Диккенсе или написанные им самим — и в течение часа нужные материалы находили в недрах этой огромной библиотеки. Первые несколько месяцев такой жизни я была счастлива. Иногда, конечно, бывали моменты, когда мне хотелось с кем-то поделиться своими открытиями. Тот Диккенс, как и мистер Уоттс, был не совсем тем человеком, которым я себе его представляла.

Человек, который так трогательно и сильно писал о сиротах, не мог дождаться момента, когда выставит свое собственное семейство за порог. Он хотел, чтобы они сами познавали мир. Он беспокоился, что пребывание дома будет сдерживать их амбиции. Он хотел, чтобы они тяжким трудом пробивали свой собственный путь.

Поэтому его сын Уолтер был отправлен в Индию еще до того, как ему исполнилось семнадцать, и умер в двадцать два года. Сидней умер, служа на флоте, не дожив до тридцати. Фрэнсис вступил в Бенгальскую Конную полицию, но из-за заикания предпочел уехать в более уединенное место и скончался в Канаде в возраст сорока двух лет.

Альфреда и Плорна Диккенс отправил в Австралию. Эдвард был его любимцем, «его дорогим Плорном». «Едва ли мне нужно говорить вам, как я люблю вас и как мне горестно расставаться с вами. Но наша жизнь наполовину состоит из расставаний, и эта боль неизбежна». Австралия, решил его отец, поможет ему раскрыть и развить его природные способности.

Однажды утром я отложила свой визит в Британскую Библиотеку, чтобы побывать в старом госпитале Фаундлинг на Брунсвик-сквер. Теперь там музей сирот. Он просто грандиозен. Вы поднимаетесь по широкой изгибающейся лестнице. Внутренние стены покрыты изображениями сцен из жизни сирот; на некоторых матери выстраиваются в очередь, чтобы отдать своих детей. Я помню, как моя мать тянула руки ко мне. Я помню, как она медленно хватала воздух ртом. Я помню, что чувствовала, когда нас оторвали друг от друга. Но на лицах матерей на картинах я не видела и следа страданий. Скучающе-утомленное выражение, как в очереди на кассе в супермаркете. Как просто — говорят нам эти картины — отдать свое дитя. То, что я нашла в галерее наверху, было ближе к истине: стеклянная витрина, наполненная пуговицами, желудями, заколками, монетками с просверленными дырочками, все эти трогательные мелочи, которые матери оставляли своим детям, чтобы они помнили о них. Совершенно бесполезный жест, как выясняется потом, так как первое, что делали приюты, это меняли имя ребенка. С другим именем их старая история заканчивалась, и начиналась новая. Пип смог стать Хэнделем.

Грейвсенд должен быть стать конечным пунктом моего путешествия по «Большим надеждам». Грейвсенд. Здесь я и оказалась одним холодным майским днем. Я шла мимо скамеек с сидящими на них молчаливыми индусами в разноцветных тюрбанах, казалось, их щеки были покрыты слоем печали. Я видела, как они украдкой косились на меня — девушку с самой черной кожей, которую им только приходилось видеть. Я видела их глаза, ощущала их любопытство. О чем она думает? Эта черная девушка с быстрыми белыми глазами. Что она знает об окружающей местности?

Я могла бы им ответить, что пейзажи из «Больших надежд» исчезли; что легендарные болота теперь скрыты под автострадами и индустриальными районами. Я могла бы им рассказать, что у истории появились новые хранители. Ими стала кучка черных ребятишек, которые, как я надеюсь, все еще просыпаются утром, вспоминая другие времена, когда они путешествовали между островом и кузницей, расположенной на далеких болотах в Англии в тысяча восемьсот каком-то там году.

Вам нужно было постараться, как следует изучить то, что когда-то окружало Диккенса, чтобы увидеть то, что видел он. Корабли эмигрантов стали призраками. Мужчины и женщины с непокрытыми головами, махавшие платками, стоя на палубе, ушли в прошлое, превратились в скелеты где-то на далеких кладбищах на другом краю земли. Вдоль реки тянулась тщательно вымощенная дорога, и, если вы шли в том же направлении, куда уплывали корабли эмигрантов, то не могли не думать об отъезде. Уехать. Отправиться. Покинуть. Создать себя заново.

Река указывала путь из этого мутного мира. Когда я проходила мимо миссии, где эмигранты высаживались на берег, чтобы помолиться о своем морском путешествии в неизвестность, то обнаружила, что думаю о том моменте, когда в последний раз оказалась наедине с мистером Уоттсом.

Долгие годы я не вспоминала о том разговоре. Наверное, я просто отгородилась от него, как и от многих других вещей. Теперь, вспомнив о нем снова, я думала, собирался ли мистер Уоттс покинуть остров без меня. Потому что теперь, спустя столько лет, думаю, что почувствовала тогда, как мы разделились, как между нами пролегла граница. Я говорю «граница», хотя, наверное, лучше было бы сказать «занавес». Занавес упал между мистером Уоттсом и его самым преданным зрителем. Он собирался уехать, а я должна была отойти назад, присоединиться к фигурам прошлого. Я была бы для него лишь маленькой точкой на острове, когда бы он покидал его на лодке мистер Масои, направляясь в новую жизнь. Я знала, что это должно было произойти, что это произошло бы, потому что именно это и случилось со мной. С того момента, как я уехала, я ни разу не оглянулась назад.

Дорога на поезде назад к Лондон Бридж казалась нескончаемой. Я чувствовала странную подавленность. Как будто падала в собственное прошлое. В тоску, которую ощущала когда-то, пока потоп не смыл все. Я посмотрела в окно вагона. Вид весенней распускающейся зеленой листвы был не в силах поднять мне настроение. Поющий кондуктор не вызвал даже улыбки. Когда я выходила со станции, то практически тащила себя вверх по ступеням на улицу. Усталость. Откуда она взялась?

Я запросто взбиралась по крутым горным дорожкам. Как могут сравниться с ними несколько жалких лестничных пролетов, на которых выстроились нищие и цыганята, у которых глаза бегали быстрее молнии? Я шла домой, жалея, что мне некуда больше направиться. Я взобралась по ступенькам пансиона, покрытым вытертым ковром, и, открыв дверь в комнату, замерла на какой-то момент на пороге, будучи не в силах войти.

Здесь были все самые важные вещи в моей жизни: фотография Диккенса на лошади; статья, увеличенная до размера плаката, объявляющая о выходе «Больших надежд» в виде книги; мой стол и груда бумаги, именуемая моей диссертацией. Она пробыла здесь весь день, ожидая, когда я вернусь из Грейвсенда со свежим материалом. Она напомнила мне мистера Уоттса с его секретной тетрадкой, который ждет наши отрывки. Что же, у меня нет ничего нового. Все, что я притащила назад с собой — это тяжесть, сидевшую глубоко во мне, в костях, и которая быстро охватывала всю меня, подобно плохой погоде. Все о чем я была способна думать, это о том, чтобы лечь в кровать.

Там я и осталась.

Шесть дней я вставала, только чтобы сделать себе чашку чая или поджарить яйцо, или полежать в узкой ванне, уставившись в потрескавшийся потолок. Дни наказывали меня своей медлительностью, нагромождая на меня час за часом, распространяя свое уныние по комнате.

Я слушала, как автобусы, идущие мимо пансиона, переключают передачу. Я слушала шуршание шин по мокрой дороге. Я лежала в кровати и слушала, как женщина, жившая внизу, собирается на работу. Как она включает душ, как пронзительно свистит ее чайник. Я ждала, когда она пройдет под моим окном, и, когда этот краткий контакт с внешним миром обрывался, я закрывала глаза и просила стены позволить мне снова заснуть.

Доктор бы сказал, что у меня депрессия. Все, что я читала после этого, подтверждало, что, видимо, так оно и было. Но когда она окутывает вас со всех сторон, то не объясняет, что происходит. Совсем нет. Вы просто сидите в темной-темной пещере и ждете. Если вам повезет, вы увидите крошечный луч света, а если вам очень повезет, то луч света будет расти и расти, пока в один прекрасный день пещера не окажется позади, а вы на — свободе под солнечным светом. Так это произошло со мной.

Однажды утром я проснулась и отбросила одеяло. Я встала раньше, чем женщина, жившая внизу. Я подошла к своему столу. Я должна была сделать то, что откладывала слишком долго. Я взяла верхний лист «Сирот Диккенса» и написала на обороте: «Все называли его Пучеглазым».

Я написала это предложение шесть месяцев назад. За последующие месяцы я написала все остальное. Я пыталась описывать то, что произошло на острове со мной и с мамой. Я не пыталась ничего приукрасить. Все говорили то же самое о Диккенсе. Все любили его персонажей. Да, во мне что-то изменилось. Становясь старше, я стала любить его героев меньше. Они были слишком громкими, слишком гротескными. Но сдерните их маски, и вы поймете, что их создатель знал о человеческой душе, ее страданиях и тщеславии. Когда я рассказала отцу о смерти матери, он не выдержал и зарыдал. Так я поняла, что все же могу приукрашивать. Но в жизни, а не в литературе.

Я решила уехать из Англии, но должна была еще кое-что сделать на прощание. Для этого нужно было отправиться в Рочестер, где Диккенс нашел одно или два знаковых места для «Больших надежд».

Когда вы приезжаете в Рочестер, вас сразу охватывает ощущение, что вы просто обязаны полюбить это место. Оно напоминает почтовую открытку с видом английской деревни, такой, какой она должна была быть в тысячу восемьсот как-то году. Вы гуляете по мощеным дорожкам и задыхаетесь от умиления. Куда ни посмотри — Диккенс, и владелец магазина, и ресторатор, и даже старьевщик. Вы можете зайти в кафе «Фейджин» (персонаж «Оливера Твиста»), перекусить «У миссис Бамблс» или же выбрать «Вкус двух городов».

«Я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть» — одна из самых любимых строчек в литературе. Вот он я — пожалуйста, примите меня таким как есть. Это то, с чем сиротские приюты выпускают в мир своих подопечных. Это то, с чем эмигранты высаживались на далекие побережья Тихого океана. Это то, с чем мистер Уоттс просил согласиться партизан. Но я не могла принять идиотский вегетарианский магазин, названный именем Пипа — «В Рочестере у Пипа».

До поезда в Лондон оставалось еще два часа, которые нужно было чем-то занять, и я решила пристроиться в хвост экскурсионной группе. Женщина из Центра Чарльза Диккенса в Истгейт Хауз вела группу вверх по лестнице ратуши, где Пип подписал контракт на обучение у Джо Гарджери. От ратуши мы немного прошли вверх по холму, и в какой-то момент я поняла, что мы идем той же дорогой, по какой Пип направлялся к мисс Хэвишем. Эта дорога уже была известна мне, я ходила по ней много раз в качестве страстного читателя на острове на другом конце света.

Женщина из Центра указала на двухэтажное поместье — это и был Сэтис Хауз. Здесь я узнала кое-что новое. Мистер Диккенс позаимствовал это имя и назвал так более просторный и импозантный особняк возле пивоварни, куда он и поместил мисс Хэвишем и Эстеллу.

После короткой прогулки по парку, мы остановились на дороге, глядя назад на ворота — те самые ворота, где Эстелла впервые встретила Пипа и высокомерно назвала его «мальчик». Подъехало такси, и оттуда выбрался молодой человек, по виду — типичный яппи. Он коротко взглянул на нас. Мне показалось, что он недоволен. Экскурсовод пояснила, что дом мисс Хэвишем теперь используется как апартаменты. Мы смотрели, как молодой человек миновал ворота и пошел по дороге. Мы смотрели, как он поставил портфель, и вставил ключ в дверной замок. Дверь открылась и закрылась. Наши взгляды принялись бесцельно блуждать. Мы постояли какое-то время, просто рассматривая окрестности и ни о чем не думая. «Ну что же», — сказал кто-то, наконец. Экскурсия отправилась обратно к Истгейт Хауз. Я поднялась по лестнице вслед за остальными, и столкнулась с мисс Хэвишем в белом свадебном одеянии. Она застыла, стоя за стеклом, повернувшись спиной к зрителям. Вечность, несмотря ни на что.

Мне бы хотелось, чтобы она повернулась, хотя бы немного, чтобы увидеть уставившуюся на нее черную женщину. Экскурсия заканчивалась в кабинете мистера Диккенса. Манекен самого автора сидел, откинувшись на спинку кожаного кресла, вытянув вперед ноги и расслаблено сложив руки. Веки были полуопущены. Мы шли мимо мистера Диккенса, пока он о чем-то думал. Мужчина, стоящий рядом со мной за ограничителем, прошептал, так что я услышала:

— Я встречал мистера Диккенса, и это не он.

Он улыбнулся и отвернулся. Я не старалась переубедить его. Но если бы мне пришлось — вот, что я ему бы сказала.

У мистера Диккенса, которого я знала, тоже была борода, худое лицо и глаза, которые как будто ждали момента соскочить с лица. Но мой мистер Диккенс часто ходил босым и в рубашке без пуговиц. Кроме особых случаев, например, когда он учил нас — тогда он надевал костюм.

Недавно я внезапно поняла, что никогда не видела его с мачете. Его оружием были истории. Однажды, очень давно и в очень сложных обстоятельствах, мой мистер Диккенс научил каждого из нас, детей, что наш голос — особенный, и мы должны помнить это, когда бы им не пользовались. А еще помнить, что, чтобы ни случилось, никто не сможет отобрать у нас этот голос. На короткое время я сделала ошибку, забыв этот урок. Среди почтительного молчания я улыбалась еще кое-чему, чего они не знали. Пип был моей историей, хоть я была девушкой, с лицом черным как ночь. Пип был моей историей, и завтра я попробую сделать то, что не удалось Пипу. Я попробую вернуться домой.