Клайв Баркер родился в Ливерпуле, Англия, но в настоящее время живет и работает в Голливуде, штат Калифорния.

Писатель, драматург, кинорежиссер и художник, Баркер заявил о себе в середине 1980-х годов, выпустив шеститомный сборник рассказов "Книги крови" ("Books of Blood") и роман "Проклятая игра" ("The Damnation Game"). С тех пор были изданы такие мировые бестселлеры, как "Сотканный мир" ("Weaveworld"), "Явление тайны" ("The Great and Secret Show"), "Имаджика" ("Imajica"), "Вечный похититель" ("The Thief of Always"), "Эвервиллъ" ("Everuitte"), "Таинство" ("Sacrament"), "Галили" ("Galilee"), "Каньон Холодных Сердец. Голливудская история с привидениями" ("Coldheart Canyon: A Hollywood Ghost Story") и иллюстрированную серию "Абарат" ("Aharat"). В 2008 году вышел новый сборник "Алое Евангелие" ("The Scarlet Gospels"), в котором фигурируют два знаменитых персонажа: Пинхед и Гарри Д'Амур.

В 1987 году, поработав в театре, Баркер дебютировал в кино в качестве режиссера фильма "Восставший из Ада", основанного на его повести "The Hellhound Heart". Вслед за тем на экраны вышли "Ночной народ" ("Nightbreed") и "Повелитель иллюзий" ("Lord of Illusions"). Баркер выступил исполнительным продюсером получившего "Оскар" фильма "Боги и монстры" ("Gods and Monsters"). Помимо этого, были выпущены продолжения "Восставшего из Ада" и трилогия "Кэндимэн" ("Candyman"), навеянная рассказом "Запретное" ("The Forbidden").

"Король Кровавая Башка" был экранизирован в 1986 году режиссером Джорджем Павлоу, главную роль в фильме сыграл ныне покойный Дэвид Дьюкс. В 1993 году в издательстве "Eclipse Books" на основе этого рассказа вышел графический роман, созданный писателем Стивом Найлзом и художником Лесом Эдвардсом.

"Я написал сценарий, — говорит Баркер об экранизации. — Пусть это была работа, далекая от совершенства, всего лишь мой второй сценарий в жизни, но все-таки мне кажется, он гораздо лучше фильма.

Я руководствовался сюжетом рассказа. Действие в моем сценарии происходило в Англии, в разгар лета, что позволяло в полной мере ощутить драматизм ситуации: в Кенте, в приятной деревушке, изнемогающей от летнего зноя, появляется странное, темное, пожирающее детей чудовище.

Мне позвонили и сказали: "Мы собираемся сделать из этого фильм, но снимать будем в Ирландии и время действия перенесем на февраль". Так что контрапункт жаркого английского лета и разбушевавшегося монстра вылетел в форточку.

Кроме того, киношники не стали тратить большие деньги на спецэффекты и довольствовались резиновой маской. Я вовсе не критикую работу художника, создававшего образ монстра, — чудовище получилось совсем неплохо, но насчет самой картины у меня есть сомнения: что-то попытались передать, но это удалось далеко не в полной мере…"

В течение веков деревушка Зил не раз оказывалась под пятой завоевателя, но только когда по ее улицам легкой поступью прошелся Воскресный турист, она пала окончательно. Ей пришлось терпеть и римские легионы, и норманнское вторжение, и тяготы Гражданской войны — она все перенесла, не потеряв своей индивидуальности в глазах захватчиков. И вот спустя века не кто-нибудь, а туристы — современные варвары — одолели Зил новым оружием, пустив в ход обходительность и звонкую монету.

Она была идеально расположена для нашествия. В сорока милях на юго-восток от Лондона, среди садов и полей, засеянных хмелем, в лесистой части Кента, достаточно далеко от города, чтобы превратить поездку в приключение, и в то же время достаточно близко, чтобы быстро ретироваться в случае ненастья. Все выходные с мая но октябрь Зил служила местом водопоя для изнуренных жарой лондонцев. Каждую субботу, обещавшую быть солнечной, они проносились толпой по деревне вместе со своими собаками, пластмассовыми мячами, малышней и детским скарбом, сваливали все в орущую кучу где-нибудь на зеленой полянке, а сами отправлялись в "Верзилу", где за кружкой теплого пива травили дорожные байки.

Что касается местных жителей, они не слишком переживали по поводу воскресных экскурсантов; во всяком случае, приезжие не жаждали крови. Но от этого непротивления нашествие лишь прибавляло в своем коварстве.

Постепенно люди, бежавшие из опостылевшего города, начали мягко, но неуклонно изменять деревню. Многим захотелось обосноваться в сельской местности; им приглянулись каменные домики среди раскидистых дубов, их приводили в восторг голубки на ветвях тиса, что рос на церковном кладбище. Даже воздух, утверждали они, вдыхая полной грудью, даже воздух здесь был свежее. Пахло Англией.

Началось с малого, а затем все чаще приезжие стали выкупать пустующие амбары и брошенные дома, которыми изобиловала сама деревня и ее окрестности. Каждый погожий выходной новых владельцев можно было увидеть на своих участках, в зарослях крапивы или среди строительных обломков, где они планировали, как сделать пристройку к кухне или где установить джакузи. И хотя большинство из них, вернувшись к привычному городскому комфорту, предпочитали его больше не покидать, каждый год один или два горожанина заключали выгодную сделку с кем-нибудь из деревенских жителей и приобретали для себя акр хорошей жизни.

Так шли годы, коренное население Зил редело из-за возраста, а его место занимали городские дикари. Захват происходил незаметно, но тому, кто в этом разбирался, изменения сразу бросались в глаза. На почту начала приходить другая пресса — ну кого из коренных жителей Зил мог бы заинтересовать журнал "Харперс энд Куин" или литературное приложение к "Тайме"? Изменение проявлялось и в том, какие яркие новые машины запрудили узкую улочку, в насмешку прозванную "шоссе", основную деревенскую магистраль. И в "Верзиле" теперь судачили о другом — верный признак того, что дела чужаков стали подходящим предметом для всеобщего обсуждения и насмешки.

Со временем городские оккупанты заняли еще более постоянное место в самом сердце Зил, по мерс того как вечные спутники суетной жизни, рак и инфаркт, делали свое дело, преследуя жертвы даже на этой вновь обретенной земле. Подобно римлянам, которые побывали здесь раньше, подобно норманнам, подобно всем прочим завоевателям, самый заметный след на узурпированной земле горожане оставили, не построив на ней хоть что-то, а оказавшись в ней похороненными.

В середине сентября, последнего сентября деревушки Зил, стояла влажная духота.

Томас Гарроу, единственный сын покойного Томаса Гарроу, обливался потом и мучился жаждой, работая на краю Трехакрового поля. Накануне, в четверг, прошла гроза и промочила всю землю. Расчистка под будущую пашню оказалась не таким простым делом, как думал Томас, но он побожился подготовить поле к концу недели. Это был тяжкий труд — собирать камни и сортировать железки от устаревшей техники, которые его отец, ленивый ублюдок, оставил ржаветь прямо в поле. Должно быть, неплохие тогда выдались годы, думал Томас, чертовски неплохие, раз его отец мог позволить себе подобное расточительство — дать пропасть вполне годным запчастям. А если хорошенько подумать, он позволил себе еще больше — оставил невспаханной добрую часть участка в три акра, причем отличной, здоровой почвы. Как ни крути, Кент — сад Англии, земля здесь должна приносить деньги. В теперешнее трудное время оставить невозделанными три акра было недопустимой роскошью. Но, господи, до чего же тяжело: такую работу отец поручал ему в юности, и с тех пор он ненавидел ее всей душой.

Но дело есть дело, и его нужно выполнить.

День задался удачно. Трактор вел себя гораздо лучше после профилактики, и утреннее небо ожило от чаек, прилетевших с побережья полакомиться свежевыкопанными червями. Птицы составили ему шумную компанию, пока он работал, их наглость и задиристость неизменно его развлекали. Но потом, когда он вернулся в поле, пропустив в "Верзиле" несколько кружек пива, что-то стало разлаживаться. К примеру, двигатель начал глохнуть, а ведь он только что выложил двести фунтов за устранение этого дефекта; а потом не проработал Томас и нескольких минут, как наткнулся на камень.

Ничем не примечательный такой камень: торчал себе из земли, наверное, на фут, не выше; в диаметре той части, что виднелась, ему не хватило бы нескольких дюймов до ярда, поверхность голая и гладкая. Даже мхом не поросла, всего лишь несколько канавок, которые когда-то могли быть словами. Любовное послание, возможно, хотя, скорее всего, фраза типа "здесь был Килрой" или даже просто имя и дата. Чем бы эта глыба раньше ни была, памятником или дорожной вехой, теперь она мешала. Вот и пришлось возиться с ней, чтобы не потерять на следующий год добрых три ярда годной под пашню земли. Плуг никак не обогнул бы такой большой валун.

Томас вообще не понимал, как эта проклятая каменюка пролежала в поле столько лет и никто даже не почесался, чтобы избавиться от нее. Хотя, с другой стороны, на Трехакровом поле давно уже ничего не сеяли: во всяком случае, на его памяти, последние тридцать шесть лет. Да, пожалуй, если он не ошибался, и при жизни его отца тоже. По какой-то причине (которую он если и знал, то успел забыть) этот кусок земли, принадлежавший семейству Гарроу, оставался невозделанным очень много лет; возможно, даже сменилось несколько поколений. У него закралось смутное подозрение, что кто-то, может быть, даже его собственный отец, когда-то сказал, что именно в этом месте урожая не дождаться. Но это была полная чушь. Если на то пошло, вьюнок и крапива росли на этих брошенных трех акрах пышнее и гуще, чем на любом другом участке. Так почему бы здесь не разрастись хмелю или даже саду, хотя сад требовал больше любви и терпения, чем нашлось бы у Тома, что он сам признавал. В общем, что бы он ни посадил в такую жирную почву, оно наверняка даст буйные всходы, и тогда он поправит свое шаткое финансовое положение благодаря трем акрам хорошей земли.

Удалось бы только выкопать этот проклятый камень.

Томас совсем было решился нанять технику со стройки, что развернулась на севере деревни, просто чтобы притащился сюда экскаватор и поработал механическими челюстями. Да он за две секунды вырвал бы этот камень. Но гордость не позволяла фермеру бежать за помощью при первых признаках мозолей. Работенка не такая уж трудная. Он сам справится, выкопает камень, как это сделал бы его отец. Значит, решено. Прошло два с половиной часа, и Томас пожалел о своем поспешном решении.

К этому времени теплый, спелый запах полдня сменился гнилостным душком, ветер совсем стих, ни малейшего дуновения, над полем нависла духота. Из-за гряды известковых холмов на горизонте раздалось глухое бормотание грома, и Томас почувствовал в воздухе электрические разряды, от которых короткие волоски на шее встали дыбом. Небо над полем сразу опустело: чайки (ненадежная компания, раз веселье закончилось) улетели на поиски какого-нибудь пахнущего солью источника.

Даже вскапываемая земля, еще утром источавшая сладко-острый запах, теперь пахла как-то безрадостно. Вынимая черную почву из-под камня, Том невольно думал о разложении, которое сделало ее такой жирной. Каждый раз, набирая полную лопату земли, он бесцельно перемалывал в голове одну и ту же мысль о бесчисленных смертях. Не привык он к таким размышлениям и от этого еще больше расстраивался. Он на секунду остановился, опершись на лопату, и пожалел, что выпил за ланчем четвертую пинту "Гиннесса". Привычная для него норма сегодня вдруг взбунтовалась в животе и громко бурлила, взбивая пену из желудочного сока и полупереваренной пищи, под цвет почвы на лопате, как ему представлялось.

"Думай о другом, — приказал он себе, — или начнешь блевать". Чтобы отвлечься от неприятного, Томас принялся разглядывать поле. Ничего необычного, всего лишь неровный кусок земли, ограниченный изгородью нестриженого боярышника, в тени которого валялась пара трупиков — один из них был дохлый скворец, а второй он не разглядел с такого расстояния. Томас почувствовал себя каким-то потерянным, но и этом не было ничего необычного. Скоро по-настоящему наступит осень, а лето было слишком долгим и жарким.

Подняв глаза над зеленой изгородью, он увидел, как облако, напоминавшее по форме голову монгола, метнуло на холмы блеснувшую молнию. От яркой голубизны неба осталась лишь тонкая полоска на горизонте. "Будет дождь", — с удовольствием подумал Томас. Прохладный дождь; быть может, даже ливень, как накануне. Возможно, на этот раз он как следует очистит воздух.

Томас снова уставился на неподдающийся камень и ударил по нему лопатой, выбив лезвием сноп белых искр.

Тут он разразился громкой витиеватой бранью, обложив и поле, и камень, и себя самого. Камень крепко сидел, окруженный выкопанным рвом, и не хотел сдаваться. Томас исчерпал почти все возможности: он выбрал землю вокруг глыбы на два фуга, забил под нее колья, обвязал цепью и подогнал трактор, чтобы затем убрать с поля. Черта с два. Очевидно, придется углубить ров и загнать колья подальше. Он не собирался уступать проклятому камню.

Поворчав для решительности, Томас снова взялся за лопату. Капля дождя упала ему на руку, но он едва обратил на нее внимание, по опыту зная, что подобная работенка требует особой сосредоточенности: голову вниз и по сторонам не зевай. Ни о чем не думай. Больше ничего нет, кроме земли, лопаты, камня и собственного тела.

Копнул — выбросил. Копнул — выбросил. Гипнотический ритм работы заставил Томаса погрузиться в такой глубокий транс, что он потерял счет времени.

Камень шевельнулся, выведя его из забытья. Он выпрямился, хрустнув позвонками, не вполне уверенный, что это ему не померещилось. Поставил ногу на валун и толкнул изо всех сил. Да, поддается. От усталости он даже не смог улыбнуться, но почувствовал, что победа близка. Все-таки одолел гада.

Дождь теперь припустил как следует, приятно остужая лицо. Томас загнал еще пару кольев, чтобы расшатать валун посильнее: он намеревался довести начатое до конца. "Ты у меня получишь, — твердил он, — ты у меня получишь". Третий кол вошел глубже, чем предыдущие два и, видимо, пробил пузырь газа, собравшегося под камнем, потому что на поверхность вырвалось желтоватое облако такого омерзительного смрада, что Томас невольно отступил, стараясь перехватить глоток свежего воздуха. По никакой свежести вокруг не осталось. Ему только и удалось, что отхаркать комок слизи, прочистив горло и легкие. Похоже, под камнем сгнило какое-то животное.

Томас заставил себя вернуться к работе, хватая воздух ртом и не дыша носом. Голова раскалывалась, словно мозг распух и давил изнутри на череп, пытаясь выбраться наружу.

Чтоб тебя, — сказал он и всадил под камень еще один кол.

Спину ломило — того и гляди развалится пополам. На правой ладони лопнул натертый волдырь. К предплечью присосался слепень и нажрался до отвала, непотревоженный.

Давай. Давай. Давай. — Он уже не помнил, как вбил последний кол.

И тут камень зашатался.

Томас даже не дотрагивался до него. Камень словно выталкивали из его гнезда снизу. Томас потянулся к лопате, загнанной под камень. Ему вдруг захотелось отнять ее у камня: это была его вещь, его собственность, и он не желал, чтобы она оставалась возле ямы теперь, когда камень ходил ходуном, будто под ним забил гейзер, теперь, когда воздух пожелтел, а мозг разбухал, как тыква в августе.

Томас с силой вцепился в лопату, но она застряла накрепко.

Томас выругался и ухватился за черенок двумя руками, держась подальше от ямы, где из-под шатавшегося камня били фонтаны земли, перемешанной с мелкой галькой и мокрицами.

Он вновь налег на лопату, но она никак не поддавалась. Томас не стал прерываться, чтобы обдумать ситуацию. Работа утомила его до тошноты, все, чего ему сейчас хотелось, — забрать лопату, собственную лопату, и убраться отсюда ко всем чертям.

Камень раскачивался, но Томас по-прежнему не хотел отпускать черенок, у него крепко засело в голове, что он должен вернуть себе лопату, прежде чем уйти. Как только лопата вновь окажется у него в руках, целой и невредимой, он даст себе волю и побежит.

Земля под ногами начала дыбиться. Глыба легкой пушинкой вылетела из своей могилы, выпустив при этом второе облако газа, еще более смрадное, чем первое. В ту же секунду лопата показалась из земли, и Томас увидел, что там ее удерживало.

И не было больше ни земли, ни небес.

А была рука, живая рука, цеплявшаяся за лопату, с такой широкой ладонью, что она с легкостью обхватывала все лезвие.

Все это было хорошо знакомо Томасу. Разверзшаяся земля, рука, смрад. Он слышал об этом кошмаре еще в далеком детстве, сидя на коленях у отца.

Теперь ему захотелось отпустить лопату, но он уже был не властен над собой. Он мог только подчиняться силе из-под земли, велевшей тянуть, пока не порвутся связки, тянуть, пока не закровоточат мышцы.

Запах неба просочился под тонкую корку земли, и Кровавая Башка его унюхал. Для притуплённого восприятия это был чистый эфир, приятный до тошноты. Всего в нескольких дюймах находились целые королевства для охоты. После стольких лет, после бесконечной духоты в его глаза снова бил свет, а язык снова ощущал вкус человеческого ужаса.

Теперь голова пробивалась наружу из-под земли, в черных волосах извивались черви, по черепу ползали полчища крошечных красных пауков. Они раздражали его целую вечность, эти паучки, делавшие ходы до самого мозга, и ему не терпелось их раздавить. "Тяни, тяни", — молча приказывал он человеку, и Томас Гарроу тянул, пока его жалкое тело не покинули последние силы, дюйм за дюймом вытаскивая из могилы Кровавую Башку.

Камень, так долго давивший на Короля Кровавая Башка, наконец был сдвинут с места, и Король легко начал выбираться наружу, сбрасывая с себя могильную землю, как змея сбрасывает кожу. Теперь на поверхности показался торс. Широченные плечи, в два раза шире людских, мускулистые руки в шрамах, сильнее, чем у любого человека. По его жилам растекалась кровь, руки и ноги наливались соком возрождения. Длинные смертоносные пальцы ритмично царапали землю, обретая былую силу.

Томас Гарроу просто стоял и смотрел. В нем ничего не осталось, кроме трепета. Страх — удел тех, у кого еще был шанс выжить: у него же не было ни одного.

Кровавая Башка поднялся из могилы. Впервые за несколько веков он выпрямился во весь рост, потянулся, разбросав комки сырой земли, и оказался на целый ярд выше шестифутового Гарроу.

Томас Гарроу стоял в тени чудовища и по-прежнему неподвижно смотрел на зияющую дыру, из которой оно вылезло. В правой руке Томас по-прежнему сжимал черенок лопаты. Кровавая Башка приподнял его за волосы. Скальп не выдержал, треснул под тяжестью тела, поэтому Кровавая Башка перехватил Гарроу за шею, легко сомкнув на ней пальцы одной руки.

Кровь потекла по лицу Гарроу, выведя из забытья. Смерть была неминуема, он это понимал. Он посмотрел вниз, где беспомощно болтались его ноги, а потом перевел взгляд наверх и уставился в морду чудовища, не знавшего жалости.

Морда была огромная и круглая, как полная луна. Но у этой желтоватой рябой луны горели глаза, которые всему миру показались бы двумя ранами, как будто кто-то выдолбил в голове Короля два отверстия и сунул в них по мерцающей свечке.

Гарроу обмер от величины этой луны. Он посмотрел в один глаз, во второй, затем перевел взгляд на мокрые щелки, заменявшие нос, и наконец, охваченный детским страхом, посмотрел на пасть. Господи, не пасть, а целая пещера. Такая широкая, такая огромная, что казалось, будто она разорвала голову надвое, когда открылась. Это и была последняя мысль Томаса Гарроу: луна раскололась пополам и упала с неба прямо на него.

Потом Король перевернул тело, как всегда поступал с мертвыми врагами, и, держа за ноги, засунул Томаса в яму, ту самую могилу, где праотцы Гарроу намеревались похоронить Кровавую Башку на веки вечные.

К тому времени, когда над деревушкой разразилась настоящая гроза, Король уже был в миле от Трехакрового поля и нашел убежище в сарае Николсонов. А в деревне все продолжали заниматься своими делами, не обращая внимания на дождь. Неведение — это блаженство. Не было у жителей Зил своей Кассандры, да и еженедельный газетный гороскоп даже не намекал на внезапную смерть в ближайшие несколько дней одного Близнеца, трех Львов, Стрельца или еще какого-нибудь знака.

Дождь сопровождался громом, тяжелые холодные капли быстро превратились в ливень, напоминавший тропический. Но только когда канавы наполнились стремительным потоком воды, люди начали искать укрытия.

Экскаватор, выполнявший до той поры грубые ландшафтные, работы на заднем дворе Ронни Милтона, праздно стоял под дождем, получая второй душ за два дня. Водитель воспринял ливень как сигнал к отдыху и скрылся в сторожке, чтобы поболтать о лошадиных скачках и женщинах.

Стоя в дверях почты, трое местных смотрели, как переполняются сточные трубы, сетуя, что так происходит каждый раз и что через полчаса во впадине между холмов, на "шоссе", появится такая лужа, что хоть пускай по ней лодку.

А в самой впадине, в ризнице церкви Святого Петра, Деклан Юан, причетник, смотрел, как дождь скатывался по холму, образуя резвые ручейки, которые собирались в маленькое море перед воротами. Еще немного, и можно будет утонуть, подумал он, сам удивившись собственной мысли, после чего отвернулся от окна и вновь принялся складывать ризы. С самого утра он был охвачен каким-то странным радостным возбуждением, которое не мог, да и не хотел подавить. Оно никак не было связано с грозой, хотя Юан с самого детства любил грозы. Нет, его подстегивало что-то другое, и будь он проклят, если знал, что именно. Он словно вернулся в детство. Словно пришло Рождество, и в любую минуту Санта, единственный святой, в которого он когда-то верил, появится у дверей. От самой этой мысли он чуть не рассмеялся в голос, но ризница неподходящее место для смеха, и он сдержался, позволив себе лишь улыбнуться в душе, питая тайную надежду.

Пока другие прятались от дождя, Гвен Николсон успела промокнуть до костей на заднем дворе, загоняя в сарай пони, принадлежащего дочке. Гром так напугал глупое животное, что оно не желало слушаться. Гвен, на которой не осталось ни одной сухой нитки, не на шутку рассердилась.

— Да пойдешь ты или нет, зверюга?! — завопила она, перекрыв шум бури. Дождь хлестал во дворе, барабанил прямо по ее макушке, отчего волосы сразу повисли сосульками. — Пошел! Пошел!

Пони упрямился, вращал от страха глазами — только белки сверкали. И чем громче звучали во дворе раскаты грома, тем меньше ему хотелось трогаться с места. Гвен от злости огрела его по крупу даже сильнее, чем требовалось. Пони сделал пару шагов в ответ на удар, роняя на ходу дымящиеся лепешки, и Гвен воспользовалась этим. Заставив упрямца двигаться, она уже могла дотащить его остаток пути.

— В сарае тепло, — приговаривала она, — идем, здесь плохо, тебе не нужно здесь оставаться.

Дверь в сарай была слегка приоткрыта. Даже такой безмозглый пони должен понять, как заманчиво оказаться под крышей в ненастье, подумала Гвен и, протащив его несколько шагов до сарая, загнала внутрь еще одним шлепком.

Как она и обещала проклятому упрямцу, внутри оказалось сухо и тепло, хотя в воздухе отдавало металлом из-за грозы. Гвен привязала пони к перекладине в стойле и набросила на его блестящую спину попону. Но черта с два она будет чистить его — это обязанность Амелии. Таков был уговор, когда они согласились купить дочери пони: всю заботу о лошадке она возьмет на себя, будет и чистить ее, и убирать стойло. И надо отдать должное Амелии — она держала слово, более или менее.

Пони все никак не мог успокоиться. Бил копытами и закатывал глаза, как плохой трагик. На губах у него выступила пена. Гвен с легким раскаянием похлопала его по спине. Не стоило так выходить из себя. Это все критические дни виноваты. Теперь она сожалела и надеялась только, что Амелия в ту минуту не стояла у окна своей спальни.

Порыв ветра с грохотом закрыл дверь сарая. Шум дождя снаружи сразу стих. В сарае стало темно.

Пони перестал брыкаться. Гвен перестала оглаживать его. Все замерло, даже сердце ее больше не билось, как ей показалось.

За ее спиной из-за брикетов с сеном поднялась огромная туша. Гвен не видела гиганта, но у нее скрутило внутренности. Проклятые месячные, подумала она, медленно растирая себе живот. Обычно цикл у нее не сбивался, но в этом месяце все началось на день раньше. Нужно вернуться в дом, вымыться, переодеться.

Кровавая Башка выпрямился и посмотрел на шею Гвен Николсон, которую мог бы легко перекусить в один прием. Но он не мог заставить себя дотронуться до этой женщины — только не сегодня, когда у нее идет кровь, острый запах которой вызывал у него тошноту. Эта кровь была для него табу, он никогда не трогал женщин в такие дни.

Почувствовав влагу между ног, Гвен поторопилась из сарая. Она даже не оглянулась, когда бежала под ливнем к дому, оставив пугливого пони в темноте.

Кровавая Башка слышал удаляющиеся шаги, потом хлопнула дверь.

Он подождал, убедился, что женщина не вернется, а зачем протопал к животному и схватил его своими ручищами. Пони брыкался и орал, но в свое время Кровавая Башка справлялся и не с такими животными — те были и побольше и позубастее.

Он открыл рот. Десны наполнились кровью, когда из них показались зубы, — так кошка выпускает свои когти. У него было по два ряда зубов в каждой челюсти, по две дюжины острых как игла стержней. Они сверкнули, когда он сомкнул их на шее пони. Густая свежая кровь хлынула в глотку Короля; он жадно ее проглотил. Забытый вкус, от которого он становился сильнее и мудрее. Но это было всего лишь начало — он еще попирует, будет жрать все, что ему вздумается, и никто его не остановит, только не на этот раз. Когда он будет готов, то расшвыряет со своего трона этих жалких претендентов и сожжет их в собственных домах, раскромсает на куски их детенышей, выпустит из младенцев кишки и повесит себе на шею вместо ожерелья. Этот мир принадлежит ему. То, что они укротили дикую природу на короткое время, вовсе не означало, будто земля принадлежит им. Здесь он хозяин, и никто ему не помешает, даже их святость. Уж теперь-то он знает, что к чему. Второй раз им его не одолеть.

Он сидел, скрестив ноги, на полу сарая, окруженный серо-розовыми внутренностями пони, и планировал как мог будущую тактику. Он никогда не был великим мыслителем. Чересчур здоровый аппетит мешал здравомыслию. Он жил с ощущением вечного голода и собственной силы, руководствуясь только первобытным инстинктом завоевателя, из-за которого рано или поздно разразится настоящая бойня.

Дождь не утихал уже больше часа.

Рон Милтон начал выходить из себя: нетерпеливость, единственный изъян его характера, подарила ему язву и первоклассную работу в дизайнерской фирме. То, что Милтон брался для вас сделать, не могло быть сделано быстрее. Он был лучший, и он не терпел нерасторопности в других людях, точно так же, как не терпел ее в себе. Взять, к примеру, этот дурацкий дом. Строители пообещали, что работы будут закончены к середине июля — к тому времени и сад разобьют, и подъездную дорожку заасфальтируют, в общем, все сделают. И вот через два месяца после окончательного срока он стоит здесь и смотрит на дом, которому еще далеко до жилого. Половина окон без стекол, дверь отсутствует, в саду словно велись военные действия, а подъездная аллея — настоящее болото.

А ведь этот дом должен был стать для них крепостью, убежищем от мира, сделавшего его состоятельным язвенником, этакой тихой гаванью, подальше от городских тягот. Мэгги выращивала бы здесь розы, а дети могли бы дышать чистым воздухом. Только вот крепость до сих пор не готова. Будь оно все проклято, с такой скоростью они не въедут в дом до следующей весны. Придется провести еще одну зиму в Лондоне. От одной этой мысли у него упало сердце.

К нему присоединилась Мэгги, укрыв своим красным зонтиком.

— Где дети? — спросил он.

Она поморщилась:

— Вернулись в отель, чтобы дальше сводить с ума миссис Блаттер.

Энида Блаттер выдерживала их шалости два раза в месяц по выходным в течение всего лета. У нее были собственные дети, поэтому с Ианом и Дебби она справлялась уверенно. По всему был предел, даже ее долготерпению.

— Нам следует вернуться в город.

— Нет. Прошу тебя, останемся еще на день или два. Мы можем вернуться в воскресенье вечером. А днем я хочу, чтобы мы все отправились на службу по случаю праздника урожая.

Теперь настала очередь Рона морщиться.

— О черт.

— Это часть деревенской жизни, Ронни. Если мы намерены здесь жить, нам придется считаться с обществом.

Он захныкал как ребенок, как делал всегда в таком настроении. Она хорошо его изучила и знала, чего от него ждать, еще до того, как он произнес:

— Не хочу.

— У нас нет выбора.

— Мы можем уехать сегодня вечером.

— Ронни…

— Нам здесь нечего делать. Дети скучают, ты куксишься…

У Мэгги окаменело лицо. Она не собиралась уступать ни на дюйм. Он хорошо знал это выражение, точно так же, как она хорошо знала его привычку поскулить.

Рон разглядывал лужи на том месте, где однажды, возможно, будет расти их сад, не в силах представить тут — траву, там — розы. Все это внезапно показалось ему неосуществимым.

— Возвращайся в город, если хочешь, Ронни. Возьми с собой детей. Я останусь здесь. Приеду домой поездом в воскресенье вечером.

Вот хитрая, подумал он, позволяет ему сбежать, но так, чтобы побег потерял всю свою заманчивость. Два дня в городе самому присматривать за детьми? Нет уж, увольте.

— Ладно. Ты победила. Мы отправимся на твой дурацкий праздник урожая.

— Мученик.

— Лишь бы мне не пришлось молиться.

Амелия Николсон влетела на кухню, белая как полотно, и рухнула прямо перед матерью. Зеленый пластиковый макинтош вымазан — судя по всему, ее вырвало; на зеленых пластиковых сапожках — кровь.

Гвен ударилась в крик, принявшись звать Денни. Их малышка дрожала, бессознательно пытаясь произнести какое-то слово или слова, но они никак не шли с языка.

— Что случилось?

Денни с грохотом спускался но ступенькам.

— Ради всего святого…

Амелию снова вырвало. Кругленькая мордашка буквально посинела.

— Да что с ней такое?

— Она только что прибежала. Позвони в "скорую помощь".

Денни приложил ладонь к щеке дочери:

— У нее шок.

— Врача, Денни… — Гвен уже снимала с девочки зеленый макинтош, ослабляла ворот блузки.

Денни медленно поднялся. Через окно в потеках дождя ему был виден двор; ветер открыл дверь сарая и снова захлопнул. Кто-то там был внутри, Денни успел заметить движение.

— Ради бога — врача! — повторила Гвен.

Денни не слушал. Кто-то посмел без спросу зайти в его сарай, кто-то посягнул на его собственность, а у него с чужаками разговор был короткий и строгий.

Дверь сарая опять приоткрылась, словно дразня. Да! Прячется там в темноте, гад.

Денни подхватил винтовку возле двери, стараясь по возможности не спускать глаз со двора. За его спиной Гвен, оставив лежать Амелию на кухонном полу, уже набирала номер "скорой". Девочка начала стонать — значит, с ней все будет в порядке. Просто какой-то мерзкий ублюдок напугал ее, только и всего. На его собственной земле.

Он открыл дверь и шагнул за порог. Его обжег холодный ветер, поскольку он ничего не набросил на рубашку, но дождь к этому времени прекратился. Под ногами блестела земля, со всех свесов и портиков падали капли, и их неугомонная дробь сопровождала его, пока он пересекал двор.

Дверь опять вяло приоткрылась и на этот раз замерла. Денни ничего не разглядел внутри сарая. Он уже почти смирился с тем, что ему могло показаться…

Но нет. Там внутри кто-то шевельнулся. Сарай не был пуст. Денни почувствовав на себе чей-то взгляд (но не лошади). Знать, увидели винтовку у него в руках и теперь потеют от страха. Так им и надо. Явились себе запросто на частную территорию, вот пусть теперь думают, что он отстрелит им яйца.

Он решительно сделал последние несколько шагов и оказался в сарае.

Под ногами лежал желудок пони, справа — одна из ног животного, обглоданная до кости голень. В лужах застывавшей крови отражалась прохудившаяся крыша. От такого зверства его чуть не вывернуло.

— Ладно, — бросил он вызов тени, — выходи. — Он поднял винтовку. — Слышал, мерзавец? Я сказал, выходи, или я сейчас отправлю тебя на тот свет.

Он так и собирался сделать.

В дальнем углу среди брикетов сена что-то зашевелилось.

"Вот теперь ты мне попался, сукин сын", — подумал Денни.

Чужак вылез из-за сена, выпрямился на все девять футов роста и уставился на Денни.

— Бо-о-ог мой!

Не издав ни звука, чудище поперло на него как локомотив, размеренно и неотвратимо. Денни выстрелил, пуля угодила в грудь зверя, но не остановила его.

Николсон повернулся и побежал. Камни под ногами вдруг стали скользкими, он никак не мог набрать скорости, и огромное существо догнало его в два счета, а на третий схватило своими лапами.

Гвен выронила телефонную трубку при звуке выстрела. Она метнулась к окну и успела заметить, как ее милого Денни заслонил собой какой-то великан. Потом он с воем поднял Денни и подбросил в воздух как перышко. Она беспомощно смотрела, как тело мужа описало в воздухе дугу и стремительно начало падать вниз. Послышался глухой удар о землю, который она ощутила каждой своей косточкой, а великан в мгновение ока подскочил к телу и втоптал любимое лицо в навоз.

Она закричала, попыталась заглушить крик, зажав себе рот рукой. Но было слишком поздно. Крик вырвался наружу, и великан обернулся. Он уставился прямо на нес, пронзив своей злобой сквозь оконное стекло. О боже, он все-таки заметил ее и теперь идет к ней, размашистым шагом пересекая двор и при этом плотоядно скалясь.

Гвен подхватила Амелию с пола и крепко прижала, уткнув личико девочки себе в шею. Пусть только она ничего не увидит. Она не должна ничего увидеть. Тяжелая поступь становилась все громче. Великан шлепал по мокрому двору. И вот уже его тень легла на окно.

— Господи, помоги мне!

Чудовище прижалось к окну, заслонив своим огромным телом весь свет; мокрое стекло размывало очертания омерзительной похотливой морды. В следующую секунду морда оказалась внутри, не обращая внимания на впившиеся осколки. Оно учуяло запах детского мяса. Оно жаждало детского мяса. Оно намеревалось его получить.

Раскрылась широкая пасть, наружу вырвался омерзительный гогот. С зубов свисала слюна, когда они клацали, хватая воздух, — так кошка пытается достать мышку в клетке, приближаясь с каждым мигом к лакомому кусочку.

Гвен распахнула дверь в переднюю, а зверю тем временем надоело напрасно щелкать зубами, он высадил оконную раму и начал карабкаться в кухню. Женщина захлопнула за собой дверь так, что косяки треснули с обеих сторон и посуда побилась, после чего она принялась городить баррикаду из всей мебели, что нашлась в передней, — в ход пошли столики, стулья, вешалка. Но она прекрасно понимала, что с такой преградой он справится в две секунды. Амелия, погруженная в блаженное беспамятство, по-прежнему не шевелилась на полу, где ее оставила Гвен.

Ладно, это все, что она пока могла сделать. Теперь — наверх. Гвен подхватила дочь, которая внезапно стала легкой как пушинка, и бросилась по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Она преодолела один пролет, когда шум в кухне совершенно стих.

Гвен вдруг потеряла ощущение реальности. На лестничной площадке, где она стояла, царил мир и покой. Пыль медленно оседала на подоконник, цветы увядали, все в доме шло своим чередом, словно ничего не случилось.

— Приснилось, — сказала Гвен.

Господи, ну конечно же, ей все приснилось.

Она опустилась на кровать, на которой они с Денни спали вот уже восемь лет, и попыталась привести мысли в порядок.

Какой-то жуткий ночной кошмар — вот что это было, дикая фантазия, разыгравшееся воображение. Она положила Амелию на розовое стеганое одеяло (Денни ненавидел розовый цвет, но терпел ради нее) и погладила липкий лобик девочки.

— Приснилось.

Тут в комнате потемнело, и она подняла глаза, заранее зная, что увидит.

Он был здесь, этот ночной кошмар, облепил все верхние окна, цепляясь за рамы паучьими лапами, ловко, как акробат, и при этом выпускал и снова прятал свои отвратительные зубы, упиваясь ее ужасом.

Гвен одним движением подняла Амелию с кровати и бросилась к двери. За ее спиной затрещало стекло, в спальню ворвался порыв холодного ветра. Оно надвигалось.

Гвен успела пересечь лестничную площадку и подняться еще на один пролет, но оно догнало ее в мгновение ока, вынырнув из двери спальни с раскрытой пастью, глубокой, как черный туннель. Оно заухало, протягивая лапы к немому комочку у нее в руках. На тесной площадке оно едва помещалось.

Гвен не могла ни убежать от него, ни бороться с ним. Лапы сомкнулись на Амелии с дерзкой легкостью и дернули.

Ребенок закричал, когда его отбирали от матери, оставив на Гвен четыре бороздки от детских ноготков.

Гвен качнулась, не в силах осознать того, что сейчас происходило, и потеряла равновесие. Падая спиной, она успела заметить, как зареванное, окаменевшее личико Амелии исчезло между рядами зубов. Потом Гвен ударилась головой о перила и сломала шею. По оставшимся шести ступеням катился уже труп.

К утру земля немного просохла, но искусственное озерцо, разлившееся в конце дороги, все еще не обмелело, сохранив свою глубину в несколько дюймов. В нем торжественно отражалось небо. Привлекательное зрелище, но причиняет неудобство. Преподобный Кут тихо напомнил Деклану Юану подать прошение в Совет графства о засорившихся водостоках. Он уже в третий раз обращался к Деклану с этой просьбой, и тот покраснел:

— Простите, я…

— Все в порядке. Никаких проблем, Деклан. Но мы действительно должны что-то предпринять.

Бессмысленный взгляд. Пауза. Потом проблеск мысли.

— Хотя, конечно, осенью они снова засорятся.

Кут взмахнул рукой, намереваясь заметить, что это не так уж важно, если Совет даст команду прочистить водостоки, но тут же забыл, что хотел сказать. Его занимали другие, более важные вопросы. Во-первых, воскресная служба. Во-вторых, причина, по которой сегодня вечером, когда он засел за проповедь, ему не удалось написать ничего путного. Весь день в воздухе витала какая-то тревога, лишая уверенности каждое выведенное им на бумаге слово. Кут подошел к окну, повернулся спиной к Деклану и почесал ладони. Они зудели: наверное, снова приступ экземы. Если бы только он мог объяснить словами, почему гак расстроен. Ни разу за все сорок пять лет жизни он не чувствовал себя настолько неспособным выговориться, и ни разу за всю жизнь ему не было это настолько необходимо.

— Я пойду? — спросил Деклан.

Кут покачал головой:

— Задержись на минуту. Если не возражаешь.

Он повернулся к причетнику. Деклану Юану было двадцать девять, хотя выглядел он гораздо старше. Бледная невыразительная физиономия, преждевременные залысины.

"Что этот яйцеголовый простак поймет в моем признании? — подумал Кут. — Еще, чего доброго, посмеется. Вот поэтому-то я и не могу найти слов, потому что не хочу их искать. Я боюсь показаться глупым. Это я-то, духовное лицо, посвятившее жизнь христианским таинствам. Впервые за сорок с лишним лет меня что-то посетило, возможно видение, а я боюсь, как бы надо мной не посмеялись. Глупый, Кут, глупый, глупый".

Он снял очки. Простецкая физиономия Деклана превратилась в размытое пятно. Теперь хотя бы не придется видеть его самодовольную ухмылку.

— Деклан, сегодня утром произошло то, что я могу описать только как… как… откровение.

Деклан молчал, размытое пятно не шелохнулось.

— Я даже не знаю, как выразить это… Наш язык беден, когда речь заходит о подобных вещах… но скажу прямо, я никогда прежде не испытывал такого четкого, ясного сознания того, что…

Кут замолчал. Неужели он имел в виду Бога?

— Бог есть, — закончил он, сам не вполне понимая, что говорит.

Деклан продолжал молчать. Кут рискнул водрузить очки на место. Яйцо не треснуло.

— Можете рассказать, на что оно было похоже? — поинтересовался Деклан с совершенно невозмутимым спокойствием.

Кут покачал головой; он весь день пытался подобрать слова, но все они казались ему чересчур банальными.

— На что оно было похоже? — не унимался Деклан.

Ну как ему объяснить, что таких слов не существует?

"Я должен попытаться, — подумал Кут, — должен".

После утренней службы я стоял у алтаря, — начал он, — и вдруг почувствовал, будто меня что-то пронзило. Почти как электрический разряд. У меня волосы встали дыбом. Буквально.

Вспоминая то ощущение, Кут провел рукой по коротко остриженным волосам. Утром они вздыбились коротким ежиком, как серо-рыжеватая стерня на пшеничном поле. И в висках застучал пульс, и в легких, и в паху. Да что там, у него даже случилась эрекция, хотя, разумеется, он не собирался рассказывать об этом Деклану. Но так все и было, он стоял у алтаря с сильнейшей эрекцией, будто вновь открыл для себя радость вожделения.

— Я бы не стал утверждать… Я не могу утверждать, что это был наш Господь Бог…

(Хотя ему хотелось верить в это; хотелось верить, что его Бог — это Повелитель Вожделения.)

— Я даже не могу утверждать, что это имело отношение к христианству. Но что-то сегодня произошло. Я почувствовал.

Лицо Деклана по-прежнему оставалось непроницаемым. Кут подождал несколько секунд, теряя терпение.

— Ну? — в конце концов не выдержал он.

Что "ну"?

— Ничего не хочешь сказать?

Яйцо нахмурилось — на скорлупе появилась борозда, — затем сказало почти шепотом:

— Господи, помоги нам.

— Что?

Я тоже это почувствовал. Не совсем то, что вы описываете, это не был электрический разряд. Что-то другое.

— А почему ты просишь Господа помочь нам? Ты чего-то боишься, Деклан?

Он не ответил.

— Если тебе что-то известно об этих ощущениях, чего не знаю я… прошу тебя, поделись. Я хочу знать, понять. Господи, я должен понять.

Деклан поджал губы:

— В общем… — Взгляд причетника стал совсем непроницаемым, но тут вдруг Кут заметил в его глазах проблеск ка-кого-то чувства. Быть может, отчаяния? — У этого места давняя история, как вы знаете, связанная со многими вещами…

Кут знал, что Деклан давно изучает историю деревушки Зил. Вполне безобидное занятие: прошлое — оно и есть прошлое.

— Много веков тому назад, еще до римского вторжения, здесь существовало поселение. Никто не знает, как долго. На этом самом месте всегда стоял храм.

— Ничего странного в этом нет. — Кут улыбнулся, ожидая, что Деклан сейчас его утешит, скажет, что все в этом мире хорошо, пусть даже это было бы ложью.

Деклан помрачнел. Не нашлось у него слов утешения.

— И был здесь лес. Огромный. Дикий лес. — Что это у него во взгляде — по-прежнему отчаяние? Или ностальгия? — Не какой-нибудь маленький ухоженный садик. Лес, в котором можно было бы навсегда затеряться, лес, полный зверей…

— Ты имеешь в виду волков? Медведей?

Деклан покачал головой:

— Там жили существа, которые владели этой землей. Еще до Христа. Еще до цивилизации. Большинство из них не выдержали разрушения привычной среды обитания: думаю, из-за примитивности сознания. Но они были сильные. Не то что мы, люди. Они были совершенно на нас непохожи.

— Так что?

— Один из них дожил аж до пятнадцатого века. Существует резное изображение того, как его хоронили. Оно на алтаре.

— На алтаре?

— Под тканью. Я нашел его не так давно, но не придавал ему особого значения. До сегодняшнего дня. Сегодня я… попробовал дотронуться до него.

Он разжал кулак и продемонстрировал ладонь в волдырях. Из-под лопнувшей кожи сочился гной.

— Это не больно, — сказал Деклан. — Ладонь как будто онемела. Впрочем, поделом мне. Следовало думать головой.

Первой мыслью Кута было то, что парень лжет. Второй — что существует какое-то логическое объяснение. После чего он припомнил отцовское изречение: "Логика — последнее прибежище труса".

Деклан снова заговорил. На этот раз в его речи слышалась взволнованность:

— Его прозвали Кровавой Башкой.

— Кого?

— Того зверя, что похоронили. Все это есть в исторических книгах. Он получил такое прозвище из-за огромной головы, круглой и бледной, как луна, местами ободранной, как освежеванная туша.

Теперь Деклан уже не мог остановиться. Он даже начал улыбаться.

— Он питался детьми, — сказал он и засиял: так сияет младенец, перед тем как получить мамкину грудь.

О зверстве на ферме Николсонов стало известно только в воскресенье ранним утром. Мик Глоссоп ехал в Лондон, свернул на дорогу, проходившую мимо фермы ("Сам не знаю почему. Обычно там не езжу. В самом деле непонятно".), и увидел у ворот разбуянившееся стадо коров, недоенных как минимум сутки. Глоссоп остановил свой джип у обочины и вошел во двор.

Тело Денни Николсона успели облепить мухи, хотя солнце взошло меньше часа тому назад. Внутри дома он обнаружил останки Амелии Николсон — несколько лоскутков от платья да небрежно отброшенную ногу. Внизу лестницы лежало искалеченное тело Гвен Николсон. На трупе не было ни ран, ни признаков сексуального насилия.

К девяти тридцати деревушку Зил наводнила полиция, и на лице каждого прохожего отпечаталось потрясение от случившегося. И хотя слухи о том, в каком состоянии нашли тела, противоречили друг другу, все сходились в одном: преступление было зверское. Особенно это касалось убийства ребенка, которого преступник предположительно расчленил, а потом уволок куда-то неизвестно зачем.

Опергруппа по расследованию убийств обосновалась в "Верзиле", пока рядовые сотрудники обходили дом за домом, опрашивая всю деревню. Ничего не всплыло. Никто поблизости не встречал никаких чужаков, никто не заметил ничего подозрительного в поведении других односельчан, пусть даже дело касалось браконьера или жуликоватого торговца недвижимостью. И только Энида Блаттер, полногрудая матрона, упомянула, что больше суток не видела Тома Гарроу.

Труп нашли там, где его оставил убийца, и еще несколько часов выковыривали из земли. Черви в голове и чайки у ног. Голени в том месте, где брюки вылезли из сапог, были склеваны до кости. А когда его выкопали, из ушей трупа полезли целые семейства мокриц, нашедшие там убежище.

Вечером в таверне царило подавленное настроение. Сидевший в баре сержант уголовной полиции Гиссинг, которого прислали из Лондона возглавить расследование, обрел внимательного слушателя в лице Рона Милтона. Сержант обрадовался, встретив в этой глуши лондонца, а Милтон почти три часа подливал им обоим виски с содовой.

— Двадцать лет службы, — все повторял Гиссинг, — и ни разу не видел ничего подобного.

Что не совсем соответствовало истине. Был в его практике случай, лет десять тому назад, когда он нашел в чемодане, оставленном в камере хранения на Юстонском вокзале, проститутку (вернее, отдельные ее фрагменты). Был еще наркоман, которому вздумалось гипнотизировать полярного медведя в Лондонском зоопарке: когда его выловили из бассейна, зрелище было еще то. Да, Стэнли Гиссинг на своем веку повидал немало…

— Но это… ни разу не видел ничего подобного, — упорно твердил он. — Меня чуть не вывернуло, честное слово.

Рон сам таком не знал, зачем слушал Гиссинга; просто не нашлось другого занятия, чтобы убить вечер. Рон, в молодости приверженец радикализма, никогда не питал особой любви к полиции и теперь испытывал какое-то странное удовольствие, спаивая этого самоуверенного идиота.

— Это долбаный псих, — говорил Гиссинг, — можешь мне поверить. Мы его легко возьмем. Человек, совершивший такое, себя не контролирует. Он не заметает следов, и ему все равно — жив он или мертв. Любой, кто способен разорвать семилетнего ребенка на куски, рано или поздно сломается. Видал я таких.

— Да?

— Не сомневайся. Рыдают как дети, сами все в крови, словно только что со скотобойни, а слезы в три ручья. Жалкое зрелище.

— Значит, вы его возьмете.

— Легко, — заверил его Гиссинг, щелкнув пальцами, и, пошатываясь, поднялся, — Вот увидишь, мы его возьмем.

Он взглянул на часы, а потом на пустую рюмку. Рон больше не предлагал повторить.

— Что ж, — сказал Гиссинг, — пора возвращаться в город. Отчитываться.

Качнувшись, он направился к двери, предоставив Милтону оплачивать счет.

Кровавая Башка наблюдал, как машина Гиссинга выползла из деревни и поехала по северной дороге, почти не пробивая ночную тьму своими фарами. Шум двигателя заставлял его тревожиться, особенно когда машина натужно ревела, поднимаясь в гору рядом с фермой Николсонов. Этот незнакомый ему зверь рычал и кашлял, а людишки каким-то образом им управляли. Если он должен вернуть себе королевство, то рано или поздно придется одолеть и такого зверя. Кровавая Башка подавил страх и приготовился к бою.

Круглая луна оскалилась острыми зубами.

На заднем сиденье машины Стэнли слегка прикорнул, и ему снились маленькие девочки. Эти очаровательные нимфетки карабкались по ступеням в свои спаленки, а он, неся дежурство у лестницы, наблюдал за ними, подглядывая, какие на них штанишки. Привычный сон, о котором он не собирался никому трепаться, даже в пьяном виде. Не то чтобы он стыдился — он точно знал, что за многими его коллегами водились и не такие грешки, а гораздо пикантнее. Просто это был его сон, и он не намеревался ни с кем им делиться.

Молодой офицер, служивший водителем у Гиссинга без малого полгода, ждал, пока старик не заснет покрепче. Тогда, и только тогда он мог бы рискнуть включить радио и послушать, с каким счетом сыграла его команда. Австралия скатилась вниз в отборочных матчах по крикету — вряд ли ей удалось улучшить счет в последней игре. Вот где настоящая карьера, думал он, сидя за рулем. Не то что теперешнее его занятие.

Оба, и водитель, и пассажир, погруженные в собственные думы, так и не заметили опасности. А Кровавая Башка теперь преследовал автомобиль гигантскими шагами, легко поспевая за ним, пока тот кружил по темной дороге.

Внезапно в нем вспыхнул гнев, и, зарычав, он выбежал с поля на асфальт.

Водитель резко крутанул руль, чтобы избежать столкновения с чем-то огромным, что выпрыгнуло прямо перед горящими фарами и завыло, как стая бешеных псов.

Машину занесло на мокрой дороге: левое крыло царапал кустарник, растущий вдоль обочины, ветви хлестали по ветровому стеклу, а машина не замедляла хода. На заднем сиденье Гиссинг свалился с лестницы, по которой карабкался, как раз в ту секунду, когда машина достигла конца зеленой изгороди и врезалась в кованые ворота. Гиссинга выбросило на переднее сиденье, и он остался невредим. От удара водитель мгновенно пробил лобовое стекло, и теперь его ноги дергались в конвульсиях прямо перед лицом Гиссинга.

А Кровавая Башка наблюдал с дороги за смертью металлической коробки. Визг и скрежет покореженного железа напугали его. Зато коробка теперь была мертва.

Он выждал из осторожности еще несколько минут, прежде чем приблизиться и понюхать смятое тело. Пахло приятно, даже ноздри защекотало, а источник этого запаха, коробкина кровь, сочилась тонкой струйкой из сломанного торса и растекалась по дороге. Удостоверившись, что с коробкой наверняка покончено, он подошел поближе.

Внутри был кто-то живой. Не сладкое детское мясо, которое он так любил, а всего-навсего жесткая мужская особь. На него уставилась комичная физиономия. Круглые глаза. Смотрят дико. Глупый рот открывается и закрывается, как у рыбы. Он пнул коробку, чтобы открыть ее, но когда это не сработало, просто выдернул дверцы. Потом вытащил из убежища скулящего человечка. И это представитель того вида, который его подчинил? Это перепуганное крошечное существо с дрожащими губами? Он рассмеялся в ответ на мольбу, затем перевернул Гиссинга вниз головой и подержал так за одну ногу. Он подождал, пока крики не стихнут, а потом нащупал между дергавшимися ножками признак мужского пола. Невелик. Совсем сжался от страха. Гиссинг лопотал без умолку — нес какую-то чушь. Единственное, что воспринимал Кровавая Башка, — это тот звук, который вырывался изо рта человека сейчас, пронзительный визг, всегда сопровождавший выхолащивание. Покончив с делом, он бросил Гиссинга возле машины.

Разбитый двигатель загорелся, Король почувствовал запах. В нем не было столько звериного, чтобы бояться огня. Он уважал огонь, да, но не боялся. Огонь был для него инструментом, которым он пользовался много раз: сжигал своих врагов, кремировал в их собственных постелях.

Сейчас он отошел от машины, когда пламя добралось до бензина и вспыхнуло до небес. Его окатило жаркой волной, опалившей шерсть на груди, но он как завороженный продолжал смотреть на пожар. Огонь пожирал кровь металлического зверя, пожирал Гиссинга и бежал по рекам бензина, как резвый пес, взявший след. Кровавая Башка наблюдал за происходящим, усваивая новый смертельный урок.

Сидя за столом в своем кабинете, где царил хаос, Кут безуспешно боролся со сном. Почти весь вечер он провел у алтаря, часть этого времени — вместе с Декланом. Они не молились — рисовали. Теперь он держал перед собой копию алтарной резьбы и уже целый час просто смотрел на нее. Упражнение оказалось бесполезным. То ли смысл был чересчур туманным, то ли ему не хватало воображения. Как бы то ни было, он не многое сумел разобрать. На алтаре была изображена сцена похорон — это не вызывало никаких сомнений. Кроме этого, он почти ничего не понял. Возможно, тело захороненного было чуть крупнее, чем тела скорбящих, но ничего из ряда вон выходящего. Священник подумал о деревенской пивной, "Верзиле", и улыбнулся. Вполне возможно, что какому-нибудь средневековому шутнику вздумалось спрятать под алтарной тканью сцену похорон пивовара.

В коридоре давно утратившие точность часы пробили четверть первого, что на самом деле означало почти час ночи.

Кут поднялся из-за стола, потянулся и выключил лампу. Его удивила яркость лунного света, пробивавшегося сквозь щель в портьерах. Наступило полнолуние, и свет, хоть и холодный, поражал свои блеском.

Священник выставил экран перед камином и, шагнув в темный коридор, прикрыл за собой дверь. Громко тикали часы. Откуда-то со стороны Гудхерста слышалось завывание сирены "скорой помощи".

"Что происходит?" — удивился он и открыл входную дверь, чтобы посмотреть, не увидит ли чего. На холме горели фары автомобиля, а чуть дальше — целая стая голубых полицейских фонариков, мигавших ритмичнее, чем тикали часы за его спиной. Авария на северной дороге. Для гололеда рановато, да и недостаточно холодно. Он не отрываясь следил за огоньками, рассыпавшимися по холму, как бриллиантики по спине кита. Вообще-то прохладно. Не стоило бы стоять в такую погоду на…

Он нахмурился. Что-то привлекло его внимание, какое-то движение в дальнем уголке церковного кладбища, под деревьями. Лунный свет забрал все краски. Черные тисы, серые камни, белые хризантемы, роняющие лепестки на могилу. И черный в тени тиса, но ясно очерченный на фоне мраморной могильной плиты великан.

Кут вышел из дома на ватных ногах.

Великан был не один. Кто-то стоял перед ним на коленях — не такой огромный, человеческого вида, с поднятым вверх лицом, освещенным луной. Деклан. Даже с расстояния можно было разглядеть, что он улыбался своему хозяину.

Куту захотелось подойти поближе, чтобы лучше разглядеть кошмар. На третьем шаге под его стопой хрустнул гравий.

Великан, кажется, отреагировал. Неужели повернулся, чтобы посмотреть на него? У Кута душа в пятки ушла. "Нет, пусть он окажется глухим; молю тебя, Господи, пусть он не увидит меня, сделай так, чтобы я стал невидимым".

Мольба, видимо, была услышана. Великан ничем не выдал, что заметил его приближение. Набравшись смелости, Кут перемещался по кладбищу, от могилы к могиле, прячась за плитами, едва дыша. Он оказался в нескольких футах от своей цели и теперь мог разглядеть, как тварь наклонила голову к Деклану, издавая горлом звук, похожий на скрежет наждачной бумаги но камню. Но это было не все.

Деклан стоял на коленях в разорванной и грязной ризе, обнажив тощую грудь. Лунный свет высвечивал его ребра. Его поза, его взгляд — все недвусмысленно указывало, что это было обожание, примитивное и неприкрытое. Потом Кут услышал всплеск; шагнул поближе и увидел, как великан направляет блестящую струю мочи в лицо Деклана. Влага ударила в безвольно приоткрытый рот, побежала по торсу. Радостное сияние ни на секунду не погасло в глазах Деклана, пока он получал это крещение; мало того, он с готовностью поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, желая быть полностью оскверненным.

До Кута донесся омерзительный кислый запах мочи. И как только Деклан мог вытерпеть даже каплю этой гадости на своем теле, не говоря уже о том, чтобы выкупаться в ней? Куту хотелось громко закричать, прекратить извращение, но, даже скрытая тенью тиса, зверюга выглядела устрашающе. Слишком огромная, чтобы в ней было хоть что-то от человека.

Кут не сомневался, что это был тот самый зверь из диких лотов, которого пытался описать Деклан, тот самый пожиратель детей. Мог ли догадываться Деклан, когда восхвалял этого монстра, какую власть тот возымеет над его воображением? Неужели он еще тогда знал, что если зверь придет по его следу, то он опустится перед ним на колени, назовет его Господином (еще до Христа, до цивилизации, как он выразился), позволит ему облегчить свой мочевой пузырь прямо на него и при этом будет улыбаться?

Да, о да.

А потому пусть он наслаждается своим долгожданным счастьем. "Не рискуй шеей ради него, — подумал Кут, — он получил то, что хотел". Священник начал очень медленно пятиться к ризнице, не отводя глаз от сцены падения, происходившей на его глазах. Крещение мочой окончилось, когда иссякла струя, но у Деклана в сложенных ладонях еще осталось какое-то количество жидкости. Он поднес их ко рту и выпил.

Кут не сдержался, отрыгнул. На мгновение он прикрыл веки, чтобы не видеть омерзительного зрелища, но потом открыл их снова и понял, что голова в тени повернулась и смотрит на него горящими из темноты глазами.

— Христос Всемогущий!

Оно увидело его. На этот раз точно, оно увидело его. Оно зарычало, открыв жуткую пасть, и от этого голова чудовища словно разделилась пополам.

— Боже мой!

А оно уже метнулось к нему с резвостью антилопы, оставив своего обмякшего прислужника под деревом. Кут повернулся, побежал, побежал так, как не бегал долгие-долгие годы, перескакивая одним махом через могилы. Ему оставалось преодолеть всего несколько ярдов, а там уже дверь, хоть какая-то надежда. Возможно, недолго, но у него будет время подумать, найти какое-нибудь оружие. Беги, старый придурок. Беги, ради Христа. Осталось четыре ярда.

Беги.

Дверь открыта.

Почти добежал, остался последний ярд…

Он пересек порог и резко развернулся, чтобы захлопнуть дверь перед преследователем. Но не тут-то было! Кровавая Башка успел сунуть в проем ручищу толщиной с три обычных руки и принялся хватать пустоту, стараясь нащупать Кута. Окрестности огласил беспощадный рев.

Кут навалился всем телом на дубовую дверь. Железный край створки впился в предплечье монстра, и рев сменился воем, в котором смешались злоба и бешенство. Шум, учиненный чудовищем, прокатился по всей деревушке.

Он достиг северной дороги, где в это время собирали останки Гиссинга и его водителя и паковали в пластиковые мешки. Его эхо раздалось у ледяных стен морга, где уже начали разлагаться тела Денни и Гвен Николсонов. Его услышали в каждой спальне деревушки Зил, где лежали, обнявшись, пары, чувствуя, как немеют руки; где старики, не сомкнувшие глаз, разглядывали трещины на потолке; где детям снилась материнская утроба, а младенцы жалели, что покинули ее. Шум не прекращался ни на секунду, пока Кровавая Башка бился в дверь.

От этого воя у Кута закружилась голова. Он принялся лепетать молитвы, но такая нужная ему в эту секунду поддержка свыше никак не ощущалась. Силы священника начали иссякать. Великан с каждой секундой все шире открывал дверь, дюйм за дюймом. Ноги Кута скользили но хорошо натертому полу, мускулы дрожали, уступая напору. Это была борьба, в которой он никак не мог победить. Ему ли мериться силой с таким зверюгой? Если он хотел дожить до утра, требовалась какая-то хитрость.

Кут приналег на дверь и принялся лихорадочно озираться в поисках орудия. Это дикое существо не должно войти, не должно возыметь над ним силу. В ноздри священнику ударил острый запах. На секунду перед его мысленным взором предстала картина: он, обнаженный, опускается на колени перед великаном и в его голову ударяет струя мочи. Тут же последовали другие сцены извращения. Священнику оставалось только одно — не пустить в ризницу чудовище, внушавшее ему подобные гадости. Оно проникало своим сознанием к нему в мозг, наполняя его мерзостью, вытесняя собственные воспоминания священника, выпуская на волю давно похороненные мысли. Наверное, монстр потребует поклонения, как любое другое божество. И наверное, его требования будут просты и осуществимы. И лишены неоднозначности, в отличие от требований Всевышнего, которому он до сих пор служил. Соблазнительная мысль: полностью сдаться определенности, что бьется сейчас по ту сторону двери, просто лечь ничком на пол, и пусть себе делает с ним что хочет.

Кровавая Башка. Это прозвище молотом стучало у него в голове: Кровавая. Башка.

С отчаянием понимая, что его хрупкая психика вот-вот не выдержит, священник перевел взгляд на вешалку слева от двери.

Кровавая. Башка. Кровавая. Башка. Звучало как набат. Кровавая. Башка. Кровавая. Башка. Он представлял себе голову, с которой содрали кожу, лишив всякой защиты, и эта голова готова была треснуть. Неизвестно, то ли это была боль, то ли удовольствие. Но так легко выяснить…

Чудовище почти овладело им, священник понимал: сейчас или никогда. Он отвел одну руку от двери и потянулся к стойке за тростью. Не любой, а определенной. Он называл ее походной. Полтора ярда обструганного ясеня, пружинистого и прочного. Пальцы обхватили дерево.

Кровавая Башка воспользовался моментом, почувствовав, что сопротивление слегка ослабло, и просунул руку дальше, не обращая внимания, что косяк обдирает кожу. Стальная лапища вцепилась в пиджак священника.

Кут поднял ясеневую трость и ударил монстра по локтю, где кость ближе всего подходила к коже. Орудие тут же раскололось от удара, но свое дело сделало. По ту сторону двери вновь поднялся вой, и Кровавая Башка быстро убрал руку. Как только из проема выскользнули пальцы, Кут захлопнул дверь и запер на все замки. Наступила короткая передышка, всего несколько секунд, после чего атака на дверь возобновилась с удвоенной силой. Дерево стонало, петли начали гнуться. Пройдет немного времени, совсем немного, и чудовище добьется своего. Теперь к его силе добавилась и ярость.

Кут пересек переднюю и снял телефонную трубку. Полиция, сказал он сам себе и начал набирать номер. Сколько пройдет времени, прежде чем оно смекнет, что к чему, оставит дверь и перейдет к окну? Окна были освинцованные, но это не послужит для чудовища серьезным препятствием. У священника оставалось в запасе самое большее несколько минут, скорее всего секунд, в зависимости от умственных способностей твари.

В мозгу священника, освободившегося от оков Кровавой Башки, звучал нестройный хор молитв и просьб. "Если я умру, — невольно подумал он, — то наградят ли меня на небесах за такую зверскую смерть, на которую никак не мог рассчитывать обыкновенный деревенский викарий? Предусмотрена ли в раю компенсация за то, что тебе выпустили кишки в вестибюле собственной ризницы?"

В полицейском участке дежурил только один офицер — остальные находились на северной дороге, наводили порядок после вечеринки Гиссинга. Бедняга почти ничего не разобрал в мольбах преподобного Кута, зато безошибочно определил треск дерева, сопровождавший бормотание, услышал вой.

Офицер положил трубку и запросил по радиосвязи помощь. Патрулю на северной дороге понадобилось двадцать, от силы тридцать пять секунд, чтобы ответить. За это время Кровавая Башка успел высадить центральную панель двери в ризницу и теперь громил остальное. Хотя, конечно, патруль этого не знал. После того, что они повидали на месте аварии — обугленное тело шофера, оскопленного Гиссинга, — они превратились в бывалых вояк вроде тех скороспелых ветеранов, что провели на фронте не больше часа. Дежурный офицер потратил целую минуту, чтобы убедить их в срочности вызова. За это время Кровавая Башка проник в ризницу.

Сидя в отеле, Рой Милтон терзался сомнениями, наблюдая за парадом огоньков, мелькавших на холме, слушая сирены и завывания Кровавой Башки. Неужели это действительно та самая тихая деревушка, где он намеревался поселиться вместе с семьей? Он перевел взгляд на Мэгги, которая проснулась было от шума, но потом снова уснула под действием снотворного из почти опустевшего пузырька, что стоял на тумбочке. Он понимал, однако, что она посмеялась бы над ним за то, что он так ее опекает. Он действительно хотел быть героем для жены. И все же именно она по вечерам брала уроки самообороны, пока он набирал лишний вес на деловых обедах за счет фирмы. Ему почему-то стало невыносимо грустно смотреть, как она спит, и сознавать, что он почти не властен над жизнью и смертью.

Кровавая Башка стоял в вестибюле ризницы, осыпанный дверными обломками. Его торс был утыкан щепками, словно подушечка для булавок, из крошечных ранок по мощной туше сочилась кровь. Весь вестибюль пропах вместо ладана его кислым потом.

Он потянул ноздрями воздух, но не почуял запаха человечины. Кровавая Башка оскалил зубы от расстройства, издав тонкий свист глоткой, и бросился к кабинету. Там было тепло, он чувствовал это своими нервами, и комфортно. Он перевернул письменный стол, разбил в щепы два стула — частично для того, чтобы освободить для себя больше пространства, но главным образом из потребности разрушать, — после чего отбросил в сторону каминный экран и уселся на пол. Его обволокло теплом, целебным, животворным теплом. Он упивался этим ощущением, отогревая лицо, мускулистый живот, конечности. Огонь в камине разогрел ему кровь, напомнив о другом огне, который он пустил на поля цветущей пшеницы.

А потом ему припомнился еще один пожар, воспоминания о котором он старательно гнал от себя, но они почему-то все время возвращались: унижение той ночи останется с ним навсегда. Время тогда было выбрано очень тщательно: разгар лета, за два месяца — ни одного дождя. Молодняк Дикого леса превратился в сухую растопку, и даже не погибшие от засухи деревья легко воспламенялись. Его выкурили из крепости со слезящимися глазами, напуганного, ничего не понимающего, а там уже поджидали с пиками и сетями со всех сторон и еще… той штуковиной, что у них была, от одного вида которой он превращался в покорную овечку.

Конечно, им не хватило смелости убить его; для этого они были чересчур суеверны. К тому же разве они не признали его авторитет, отдав ему должное своим ужасом, даже когда наносили многочисленные раны? Поэтому и похоронили его заживо: а это было хуже смерти. Гораздо хуже. Потому что он мог прожить век, несколько веков и не умереть, будучи запертым под землей. Он просто ждал сотню лет и мучился, а потом еще сотню, и еще одну, пока поколение за поколением топтало землю над его головой, люди жили и умирали, так что в конце концов о нем забыли. Возможно, о нем не забыли женщины: он чуял их запах даже сквозь толщу земли, когда они приближались к его могиле, и тогда их охватывала необъяснимая тревога, они торопили своих мужчин поскорее уйти оттуда, и он оставался абсолютно один, даже собирателя колосьев не было для компании. Они отомстили ему одиночеством, думал он, за те времена, когда он и братья уносили женщин в лес, распинали их там, а потом отпускали, пусть и в крови, но уже с приплодом. Женщины умирали при родах после такого насилия; ни один женский организм не мог выдержать зубов и злобной силы гибридов. Вот так он с братьями мстил пузатому полу.

Кровавая Башка удовлетворял похоть, глядя на позолоченную репродукцию "Свет мира", висевшую над камином Кута. Картина не пробудила в нем ни страха, ни угрызений совести: там был изображен бесполый мученик с оленьими печальными глазами. Никакого вызова. Истинная сила, единственная сила, способная его побороть, видимо, пропала: утеряна безвозвратно, а ее место занял девственный пастырь. Монстр молча извергнул семя, тощая струйка с шипением упала в камин. Мир безраздельно принадлежал ему. У него будет вдоволь и тепла, и пищи. Он будет пожирать младенцев. Вот именно, младенческое мясо самое лучшее. Мясо только что появившихся из утробы слепеньких крох.

Он потянулся и вздохнул, предвкушая наслаждение, его мозг рисовал картины зверств.

Из своего убежища в склепе Кут услышал, как подъехали полицейские машины и со скрипом остановились перед ризницей, потом раздались шаги по гравию. Он насчитал по крайней мере шестерых. Должно хватить.

Священник осторожно направился в темноте к лестнице.

Почувствовал чье-то прикосновение и чуть не завопил, но вовремя прикусил язык.

— Не стоит сейчас туда идти, — раздался голос за его спиной.

Это был Деклан, и говорил он чересчур громко. Тварь ходила где-то наверху, прямо над головами, и наверняка могла их услышать, если не соблюдать осторожности. Господи, только бы не услышала!

— Оно над нами, — прошептал Кут.

— Я знаю.

Казалось, голос шел откуда-то из утробы, а не из горла, Пробиваясь сквозь мерзость.

Подождем, пока он спустится к нам, хорошо? Сам знаешь, ты ему нужен. И он хочет, чтобы я…

— Что с тобой случилось?

Священник едва различал лицо Деклана в темноте. Он улыбался. Безумец.

— Мне кажется, он захочет и тебя окрестить. Как тебе такая перспектива? Понравится? Он помочился на меня — ты видел? И это еще не все. О нет, ему нужно гораздо больше. Ему нужно все. Слышишь меня? Все.

Деклан облапил Кута как медведь. От него несло звериной мочой.

— Пойдешь со мной? — зловеще ухмыльнулся он в лицо Куту.

— Я верую в Господа.

Деклан расхохотался. Это не был пустой хохот, в нем слышалось искреннее сочувствие потерянной душе.

— Он и есть Господь, — заявил причетник. — Он был здесь еще до того, как построили этот долбаный храм, сам знаешь.

— Как и псы.

— Чего?

— Но это не значит, что я позволю им задирать на меня лапы.

Умничаешь, старый козел? — разозлившись, произнес Деклан. — Что ж, он тебе покажет. Ты еще переменишься.

— Нет, Деклан. Отпусти меня…

Но священнику не хватило сил вырваться.

— Пошли наверх, козлина. Не пристало заставлять Господа ждать.

Он поволок Кута вверх по лестнице, не разжимая объятий. Кут растерял все слова, не мог привести ни одного логического аргумента. Да и как заставить этого человека увидеть свое падение? Они неловко ввалились в церковь, и Кут машинально бросил взгляд на алтарь в надежде найти хоть какое-то успокоение, но не получил никакого. Святое место было осквернено: покров разорван и вымазан экскрементами, распятие и свечи брошены в костер, разведенный на ступенях алтаря. Там же горели молитвенники. По церкви летала сажа, от дыма было трудно дышать.

— Это ты сотворил?

Деклан самодовольно хрюкнул:

— Он хочет, чтобы я все это разрушил. И я разрушу, снесу по камешку, если потребуется.

— Он не посмеет.

— Еще как посмеет. Он не боится ни Иисуса, ни…

Уверенность на секунду оставила служку, и Кут воспользовался паузой:

— Однако здесь находится нечто, чего он боится, иначе он зашел бы сюда сам и все это сделал без тебя…

Деклан не смотрел на Кута. Его глаза словно заволокла пелена.

— Что это, Деклан? Что ему не нравится? Можешь мне сказать…

Деклан плюнул в лицо Куту. Густой плевок остался висеть на щеке, как улитка.

— Не твое дело.

— Ради Христа, Деклан, взгляни, что он с тобой сделал.

— Я узнаю хозяина, когда увижу его перед собой…

Деклана трясло.

— …и ты узнаешь.

Он развернул Кута лицом к южному входу. Дверь была открыта, у порога стояла тварь. Ловко пригнувшись, она нырнула в дверной проем. Впервые Кут разглядел Кровавую Башку при свете и только сейчас понял, что такое настоящий ужас. Прежде он старался не слишком задумываться о размерах великана, его взгляде, происхождении. И теперь, пока тот шел к нему медленным, даже величавым шагом, сердце священника признало за ним власть. Это был не просто зверь, несмотря на гриву и устрашающее скопище зубов, — великан пронзал его взглядом, в котором мерцало такое презрение, на какое не способно ни одно животное. Чудовище все шире и шире открывало пасть, выпуская зубы из десен на два, потом на три дюйма, а пасть все продолжала расширяться. Убедившись, что бежать Куту некуда, Деклан отпустил священника. Хотя Кут все равно не смог бы пошевелиться: взгляд чудовища пригвоздил его к полу. Кровавая Башка протянул к Куту лапы и поднял в воздух. Мир перевернулся с ног на голову…

На самом деле приехали семеро полицейских, а не шестеро, как полагал Кут. Трое были вооружены — оружие им доставили из Лондона по приказу сержанта уголовной полиции Гиссинга. Покойного сержанта уголовной полиции Гиссинга, которого вскоре должны были наградить посмертно. Возглавлял этих семерых доблестных полицейских сержант Айвенго Бейкер. Айвенго не принадлежал к героям — характер не позволял, да и образование тоже. Он заранее молился, чтобы в нужный момент, когда он станет отдавать приказы, его не подвел голос, но стоило из церкви появиться Кровавой Башке, как он придушенно взвизгнул:

— Вот оно!

Мог бы не беспокоиться, все и так увидели: чудовище в девять футов ростом, все в крови — сущий дьявол из преисподней. Полицейские тут же взяли его на прицел и без приказа Айвенго, а безоружные, почувствовав себя словно без одежды, перехватили покрепче дубинки и воззвали к Небесам. Один не выдержал, побежал.

— Не разбегаться! — заверещал Айвенго; если эти сукины сыны подожмут хвосты, то он останется здесь один. Ему не полагалось оружие, только власть, что в данном случае служило слабым утешением.

Кровавая Башка по-прежнему держал Кута за шею в вытянутой руке. Ноги преподобного болтались в футе от земли, голова запрокинута назад, глаза закрыты. Чудовище предъявило его тело врагам в качестве доказательства своей силы.

— Так что… разрешите… мы можем… застрелить ублюдка? — поинтересовался один из стрелков.

Айвенго сглотнул, прежде чем ответить:

— Мы попадем в викария.

— Он уже мертв, — сказал стрелок.

— Этого мы не знаем.

— Точно мертв. Взгляните на него…

Кровавая Башка несколько раз встряхнул Кута как грушу, а потом небрежным движением швырнул преподобного полицейским. Тело стукнулось о гравий недалеко от ворот и не шевельнулось. Айвенго наконец обрел голос:

— Огонь!

Понукать стрелков не пришлось: их пальцы нажали на курки еще до того, как прозвучал приказ.

В Кровавую Башку ударили три, четыре, пять пуль, одна за другой, большинство угодило в грудь. Пули ужалили его, и он закрыл одной рукой лицо, а второй прикрыл пах. Такой боли он никак не ожидал. Рана, полученная от винтовки Николсона, была тут же забыта благодаря блаженному кровавому пиру, но эти колючки причиняли боль и жалили все чаще. В нем шевельнулся страх. Инстинкт велел ему пойти прямо на эти палки, издававшие хлопки и вспышки, но боль не позволила. Поэтому он отступил — повернулся и побежал к холмам, перескакивая через могилы. Там, на холмах, он знал все заросли, норы и ямы, где мог бы спрятаться и хорошенько обдумать новую проблему. Но сначала нужно было убежать от врага.

Полицейские быстро собрались вдогонку, воодушевленные легкостью победы. Айвенго остался один, отыскал на какой-то могиле вазу, вытряхнул из нее хризантемы, и его туда вывернуло.

Покинув долину, Кровавая Башка почувствовал себя в большей безопасности, так как дорога здесь не была освещена. Он мог слиться с темнотой, с землей, как проделывал тысячу раз. Он направился через поле. Ячмень до сих пор не убрали, колосья отяжелели от зерна. Он вытаптывал урожай, размалывая на бегу стебли и зерна. Преследователи за его спиной уже начали отставать. Машина, в которую они набились, осталась на дороге, и он видел ее огоньки — один голубой, два белых — далеко позади. Враг кричал что-то в смятении, отдавая приказы, но слов Кровавая Башка не понимал. Не важно, он знал людишек. Их легко напугать. Они не станут далеко искать, отзовут отряд под предлогом темноты, уверяя себя, что полученные им раны наверняка смертельны. Какие они все-таки наивные, словно дети!

Он взобрался на вершину холма и взглянул на долину. Ниже дороги-змеи со светящимися глазами (это были фары вражеской машины) пролегала деревня, образуя колесо теплого света, на ступице которого мелькали синие и красные огоньки. А дальше, во всех направлениях, начиналась непроницаемая чернота холмов, и лишь звезды висели над ними, образуя петли и колонии. Днем долина напоминала лоскутное покрывало, игрушечный городок. Ночью она превращалась в нечто таинственное, принадлежавшее скорее ему, чем им.

Его враги уже возвращались в свои укрытия, как он и предполагал. Погоню отложили до утра.

Король Кровавая Башка улегся на землю и принялся следите за горящим метеором, падавшим на юго-западе. Короткий, яркий росчерк по небу, осветивший облако, сразу погас. До утра оставалось много долгих целебных часов. Вскоре он снова станет сильным и тогда… тогда он сожжет их всех дотла.

Кут не был мертв, но так близок к смерти, что едва ли это имело значение. Восемьдесят процентов костей в его теле были сломаны или с трещинами, лицо и шея — сплошная рана, одна рука искалечена так, что в ней трудно было признать человеческую руку. В том, что он умрет, никто не сомневался. Это был всего лишь вопрос времени и его желания.

Свидетели, хотя бы мельком подсмотревшие, что творилось в долине, начали приукрашивать свои рассказы, но заверения, что все это они видели собственными глазами, придавали вес самым нелепым фантазиям. Хаос на церковном кладбище, выбитая дверь в ризницу, оцепление на северной дороге. Что бы там ни случилось в ночь с субботы на воскресенье, забудут об этом еще не скоро.

Служба по случаю праздника урожая не состоялась, и это никого не удивило.

Я хочу, чтобы мы все вернулись в Лондон, — настойчиво твердила Мэгги.

— Еще позавчера ты хотела остаться здесь. Чтобы слиться с обществом.

Это было в пятницу, до того как все это… все это… Где-то здесь бродит маньяк, Рон.

— Если мы уедем сейчас, то больше не вернемся.

— О чем ты говоришь, ну конечно, мы вернемся.

— Если удрать в тот момент, когда над деревней нависла угроза, то можно вообще поставить на ней крест.

— Это просто смешно.

— Ты сама хотела, чтобы мы были здесь на виду, участвовали в жизни деревни. Что ж, придется нам поучаствовать и в смерти. Я остаюсь. И пробуду здесь до тех пор, пока все не закончится. А ты можешь возвращаться в Лондон. Забери детей.

— Нет.

Он тяжело вздохнул:

— Я хочу убедиться, что его поймали, кем бы он ни был. Я хочу знать, что все закончено, и должен увидеть это собственными глазами. Только так мы сможем чувствовать себя здесь в безопасности.

Она неохотно кивнула.

— Тогда хотя бы давай ненадолго покинем отель. Иначе миссис Блаттер свихнется. Нельзя ли нам прокатиться? Подышать немного…

— Почему бы и нет?

Стоял благоуханный сентябрьский день: деревенская природа, всегда щедрая на сюрпризы, излучала жизнь. В зеленых изгородях мелькали яркие пятна поздних цветов, над дорогой носились птицы. Небо поражало своей лазурью и сливочной фантазией облаков. Когда семья отъехала от деревни на несколько миль, ужасы прошлой ночи начали испаряться, и все приободрились, поддавшись очарованию дня. С каждой милей, отделявшей их от деревушки Зил, страхи Рона уменьшались. Вскоре он замурлыкал песню.

А на заднем сиденье раскапризничалась Дебби. То и дело слышалось: "Мне жарко, папочка" или "Я хочу сока, папочка" и в конце концов "Мне нужно пипи".

Рон безропотно остановил машину на пустом участке дороги: сегодня он решил побыть снисходительным отцом. Как-никак, детишкам здорово досталось в последние дни, не грех их немного побаловать.

— Хорошо, милая, пописай, а потом мы поедем и купим тебе мороженого.

— А где же здесь пипи-ляля? — спросила девочка.

Глупейший эвфемизм — теща постаралась.

Тут к разговору подключилась Мэгги, которая в подобных случаях лучше Рона справлялась с Дебби.

— Пойди за кустики, — сказала она.

Дебби пришла в ужас. Иан и Рои, переглянувшись, усмехнулись.

Мальчик изобразил страдальческое выражение и, поморщившись, вновь уткнулся в потрепанный комикс.

— Поживее нельзя? — буркнул он. — Могли бы еще успеть куда-нибудь в стоящее место.

"Стоящее место", — подумал Рон. На языке сына это означало город. Иан был городским ребенком, и пройдет еще много времени, прежде чем удастся его убедить, что холм с видом на долину и есть стоящее место. А Дебби все продолжала капризничать:

— Я не могу туда пойти, мамочка…

— Почему же?

— Меня могут увидеть.

Никто тебя не увидит, милая, — заверил ее Рон. — Слушайся мамы. — Он повернулся к Мэгги. — Ступай с ней, дорогая.

Мэгги не шелохнулась:

— Сама справится.

— Ей одной не перелезть через изгородь.

— Вот ты и ступай.

Рон решил не спорить, натужно улыбнулся и сказал:

— Пошли.

Дебби выбралась из машины, и Рон помог ей перелезть через кованые ворота на поле. Урожай уже был убран, и поле пахло… землей.

— Не смотри, — тараща глазки, упрекнула его дочурка, — ты не должен смотреть.

Она умела крутить людьми в свои зрелые девять лет. Играла на его нервах лучше, чем на пианино, хотя брала уроки музыки. Он знал это, и она тоже знала. Улыбнувшись, он закрыл глаза:

— Ладно. Видишь? Я закрыл глаза. А теперь поторапливайся, Дебби. Прошу тебя.

— Обещай, что не станешь подглядывать.

— Ни за что не стану. — "Господи, — подумал он, — ну и спектакль она устроила". — Побыстрее.

Он оглянулся на машину. На заднем сиденье Иан по-прежнему внимательно читал, целиком погрузившись в какие-то дешевые приключения. Мальчик всегда такой серьезный — Рону только изредка удавалось добиться от него усмешки, не больше. И это не было притворством, напускной таинственностью. Иан, видимо, довольствовался тем, что предоставил выступать сестре.

А за зеленой изгородью Дебби стянула нарядные штанишки и присела, но после всех пререканий у нее ничего не получилось. Она сосредоточилась, но от этого стало еще хуже.

Рон взглянул поверх поля на горизонт. В небе летали чайки, скандаля из-за какого-то ошметка. Он последил за ними какое-то время, чувствуя, как в нем нарастает нетерпение.

— Поживее, милая, — сказал он.

Он вновь перевел взгляд на машину и увидел, что Иан теперь смотрит на него, и лицо его выражает одну только скуку или что-то очень похожее на нее. Рону почудилось, будто на лице сына промелькнуло глубокое смирение. Или он ошибся? Иан вновь уткнулся в комикс "Утопия", сделав вид, что не заметил отцовского взгляда.

И тут Дебби пронзительно закричала — он чуть не оглох.

— Господи! — Рон в мгновение ока перелез через ворота, Мэгги почти от него не отставала.

— Дебби!

Рон увидел раскрасневшуюся дочь: она стояла у кустов, уставившись на землю, и что-то бормотала.

— Да что случилось?

Из ее лопотания ничего нельзя было понять. Рон проследил за взглядом девочки.

— Что случилось? — Мэгги с трудом преодолела ворота.

— Все в порядке… все в порядке.

На краю поля, почти заваленный пучками травы, лежал мертвый крот — облепленный мухами, с выклеванными глазами.

— О господи, Рон. — Мэгги посмотрела на него с укором, словно он нарочно подбросил сюда этого чертова крота. — Все в порядке, милая, — сказала она, оттолкнула локтем мужа и обняла Дебби.

Рыдания начали утихать. "Городские дети", — подумал Рон. Придется им привыкать к подобным вещам, если они хотят жить в деревне. Здесь нет уборочных машин, чтобы каждое утро подбирать с дороги раздавленных кошек. Мэгги убаюкивала дочь на руках, и самое страшное, видимо, было уже позади.

— С ней все будет в порядке, — сказал Рон.

— Ну конечно, как же иначе, правда, милая? — Мэгги помогла девочке натянуть штанишки. Та все еще шмыгала носом, позабыв в своем горе, что еще минуту назад требовала для себя уединения.

Сидя в машине, Иан слышал концерт, устроенный сестрой, и пытался сосредоточиться на комиксе. "Готова на что угодно, лишь бы привлечь к себе внимание, — подумал он. — Ну и ладно, пусть забавляется".

Внезапно стало темно.

Он поднял взгляд от страницы, и у него заколотилось сердце. У его плеча, на расстоянии каких-то шести дюймов, что-то, согнувшись, заглядывало в машину, и рожа у этого существа была дьявольская. Мальчик не сумел закричать, язык не слушался. Он только и мог, что намочить сиденье и тщетно отбрыкиваться, когда из окна к нему потянулись длинные, испещренные шрамами руки. Зверюга оцарапал когтями его лодыжки, прорвав носки. Один новый ботинок слетел в борьбе. В следующую секунду чудовище вцепилось ему в ступню и потащило по мокрому сиденью к окну. И тут Иан обрел голос. Не совсем его голос — это был жалкий, глупый писк, совершенно не сравнимый с тем смертельным ужасом, который его сковал. Все равно было слишком поздно: чудище протащило в окно его ноги, и вот уже из машины показалась нижняя часть туловища. Мальчик взглянул в заднее окно, пока монстр вытаскивал его торс наружу, и как во сне увидел отца у ворот с каким-то странным смешным лицом. Отец перелезал через ворота, шел ему на помощь, шел спасти его, но уж очень медленно. Иан с самого начала знал, что спастись не удастся, потому что он сотни раз погибал этой смертью но сне и отец ни разу не поспел вовремя. Пасть чудовища оказалась еще больше, чем он раньше ее представлял: это была пещера, куда засовывали его голову. И воняло в ней как из мусорного бака на задворках школьной столовой, только в миллион раз хуже. Мальчика вытошнило прямо в глотку чудовища, когда оно откусывало ему голову.

Рон ни разу в жизни не визжал. До этой секунды он считал, что визжат только женщины. Но когда на его глазах монстр выпрямился во весь рост и, сомкнув челюсти, откусил голову сына, ему ничего не оставалось, как завизжать.

Кровавая Башка, услышав крик, повернулся и без тени страха на морде посмотрел, кто тут шумит. Глаза их встретились. Взгляд Короля пронзил Милтона, как кол, до самого мозга и приморозил к земле. И только Мэгги сумела разорвать эти чары, когда завыла похоронным голосом:

— О нет… только не это.

Рон стряхнул с себя гипноз Кровавой Башки и двинулся к машине, к своему сыну. Но секундное замешательство подарило Кровавой Башке передышку, в которой он, по сути, не нуждался. Он уже уходил прочь, зажав в зубах добычу и расплескивая направо и налево ее кровь. Ветерок подхватил капельки крови, когда подул в сторону Рона, и они осели на его лице мягким дождем.

Деклан, стоя у алтаря церкви Святого Петра, прислушивался к гулу. Эта вещь все еще находилось там, издавая гул. Рано или поздно ему придется добраться до нее и уничтожить, как потребует новый хозяин, пусть даже ценой собственной жизни. Скорее всего, так и случится. Но это было в порядке вещей, и мысль о смерти его не расстраивала, как раз наоборот. За последние дни ему удалось реализовать амбиции, которые он взращивал в своей душе годами, ни разу не выразив их вслух, ни разу мысленно не признавшись самому себе, что они у него есть.

Вспоминая, как черный огромный монстр поливал его мочой, он испытывал чистейшую радость. Если этот опыт, который прежде вызвал бы у него отвращение, оказался таким превосходным, то какой же будет смерть? Еще превосходнее. А если ему удастся умереть от руки Кровавой Башки, от той широкой руки, источавшей зловоние, то разве это не будет вершиной восторга?

Он взглянул на алтарь, на то, что осталось после пожара, потушенного полицией. Когда погиб Кут, полицейские стали искать причетника, но он знал десятки тайников, где его ни за что не нашли бы, и вскоре они действительно отказались от поисков. У полицейских были дела поважнее. Деклан нарвал из книг страницы с церковными гимнами и швырнул сверху на влажную золу. Свечи покривились, но были все еще узнаваемы. Распятие исчезло — то ли погибло в огне, то ли его прибрал какой-нибудь нечистый на руку офицер-законник. Деклан выдрал еще несколько гимнов и зажег спичку. Старые песни легко вспыхнули.

Рон Милтон глотал слезы, вкус которых давно успел забыть. Он не плакал много лет, тем более в присутствии других мужчин. Но ему было наплевать: эти ублюдки-полицейские все равно не люди. Они просто смотрели на него, пока он выкладывал свою историю, и кивали как идиоты.

— Мы призвали людей из всех дивизионов в окружности пятидесяти миль, мистер Милтон, — говорил человек с непроницаемым лицом, хотя в его взгляде сквозило понимание. — Холмы прочесываются. Мы поймаем тварь, чем бы она ни была.

— Она забрала моего ребенка, понимаете? Она убила его прямо у меня на глазах…

Видимо, они не поняли ужаса того, что произошло.

— Мы делаем все, что можем.

— Этого недостаточно. Эта тварь… не людского рода.

Айвенго, сочувственно глядевший на Милтона, прекрасно знал, насколько не людской она была, будь оно все проклято.

— Из министерства обороны вскоре должны прислать подкрепление. Мы сейчас не в состоянии сделать больше, пока они не взглянут на улики, — сказал он и добавил, словно это что-то объясняло: — Речь идет о деньгах налогоплательщиков, сэр.

— Безмозглый болван! Какая разница, сколько придется выложить, чтобы убить чудовище? Оно не людского рода. Оно прямо из ада.

Взгляд Айвенго перестал выражать сочувствие.

— Если бы оно пришло из ада, сэр, — сказал он, — то вряд ли так легко поживилось бы преподобным Кутом.

Кут — вот кто ему был нужен. Ну почему это не пришло ему в голову раньше? Кут.

Рон никогда прежде не отличался религиозностью. Но он считал себя человеком широких взглядов и теперь, пообщавшись с противоборствующей стороной, вернее, с одним представителем закона, готов был пересмотреть свое мнение. Он поверил бы во все что угодно, лишь бы заполучить орудие против дьявола.

Он должен добраться до Кута.

— А как же ваша жена?! — прокричал ему вслед офицер.

Мэгги сидела в одном из кабинетов, отупев от успокоительного, а рядом с ней спала Дебби. Он ничем не мог им помочь. Здесь опасность им угрожала не больше, чем в любом другом месте.

Он должен добраться до Кута, пока тот жив.

Священник знает то, что ему полагается знать по сану; священник поймет его боль лучше, чем эти мартышки. Как-никак главный вопрос, занимающий Церковь, — мертвые сыновья.

Когда Милтон садился в машину, ему на секунду показалось, что он почувствовал запах сына: этот мальчик носил бы его имя (Иан Рональд Милтон, как его нарекли), этот мальчик был плоть от плоти его, этот мальчик прошел через обрезание, как когда-то он сам. Тихий ребенок, смотревший на него из машины с полным смирением в глазах.

На этот раз слезы не пролились. На этот раз в душе поднялся один только гнев, и это было почти чудо.

Половина двенадцатого ночи. Король Кровавая Башка лежал под луной на одном из убранных полей к юго-востоку от фермы Николсонов. Остатки стеблей уже начинали чернеть, и от земли шел дразнящий запах гниющей растительности. Рядом с ним лежал его ужин, Иан Рональд Милтон, с распоротой утробой. Время от времени зверюга облокачивался на локоть и погружал пальцы в остывающий суп — тело ребенка, — выуживая деликатесы.

Здесь в полнолуние, купаясь в серебряном свете, потягиваясь и пожирая людскую плоть, он чувствовал себя непобедимым. Пальцы нащупали почку на блюде, что лежало рядом, и он проглотил ее целиком.

Вкуснотища.

Несмотря на успокоительное, Кут не спал. Он знал, что умирает, и не хотел тратить драгоценное время на сон. Он не знал человека, донимавшего его вопросами в желтом мраке палаты, но голос незнакомца звучал с такой вежливой настойчивостью, что пришлось прислушаться, хотя тот прервал его беседу с Богом. К тому же у них нашлась общая тема: все вопросы незнакомца касались зверюги, превратившей его в это месиво.

— Оно забрало у меня сына, — говорил человек. — Что вам известно об этой твари? Прошу вас, скажите. Я поверю всему… — Да, это неподдельное отчаяние. — Просто объясните…

Лежа на горячей подушке, священник снова и снова вспоминал отдельные картины, проносившиеся у него в голове. Крещение Деклана, объятие зверя, алтарь, необъяснимое возбуждение, от которого встали дыбом и волосы, и плоть. Быть может, все-таки он сможет хоть что-то сказать несчастному отцу.

— …в церкви…

Рон наклонился поближе к Куту; от священника уже пахло землей.

— …алтарь… оно боится… алтарь…

— Вы имеете в виду распятие? Оно боится распятия?

— Нет… не…

— Не…

Тело разок дернулось и замерло. Рон увидел, как на лицо священника легла печать смерти: помутнели зрачки, слюна засохла на губах. Он долго ждал, прежде чем вызвать звонком медсестру, а потом незаметно ретировался.

В церкви кто-то был. Дверь, которую полиция заперла на висячий замок, стояла приоткрытая, замок сорван. Рон распахнул ее чуть шире и проскользнул внутрь. Огни погашены. Церковь освещал лишь костер на ступенях алтаря. Огонь поддерживал молодой человек, которого Рон время от времени встречал в деревне. Он оторвал взгляд от пламени, но продолжал подбрасывать в него внутренности книг.

— Чем могу служить? — осведомился он без всякого интереса.

— Я пришел, чтобы… — Рон замялся. Что сказать — правду? Нет, здесь что-то не так.

— Я, кажется, ясно спросил, — произнес человек, — чего надо?

Идя по проходу к костру, Рон смог яснее рассмотреть грубияна. Запятнанная, видимо грязью, одежда, провалившиеся глаза, словно втянутые внутрь мозгом.

— Вы не имеете права здесь находиться…

— А я думал, любой может прийти в церковь, — ответил Рон, не сводя взгляда с горящих страниц, превращавшихся в черный пепел.

— Только не сегодня. Так что убирайтесь подобру-поздорову.

Рон продолжал идти к алтарю.

— Я сказал, вон отсюда!

Лицо парня исказила злоба, Рон разглядел в нем безумие.

— Я пришел посмотреть на алтарь и не уйду, прежде чем его увижу.

— С Кутом поговорили, да?

— Кто такой Кут?

— Что вам наплел старый идиот? Не знаю что, но это все ложь. Больше его слушайте. А известно ли вам, что он за всю жизнь не сказал ни слова правды? Бывало, заберется сюда, — он швырнул в кафедру молитвенник, — и начнет врать на чем свет стоит!

— Я хочу сам посмотреть на алтарь. Вот и увидим, солгал ли он…

— Нет, не увидите!

Парень подбросил еще одну стопку книг в огонь и спустился к Рону, загородив ему путь. Пахло от него не грязью, а дерьмом. Внезапно он набросился и схватил Рона за шею. Оба повалились на пол. Пальцы Деклана тянулись к глазам Рона, стремясь их выдавить, зубы щелкали у его носа.

Рон удивился слабости своих рук. Ну почему он не играл в сквош, как предлагала Мэгги, почему его мускулы оказались такими дряблыми? Если не поостеречься, этот парень того и гляди его убьет.

Внезапно за одним окном так ярко посветлело, словно в полночь начался рассвет. Тут же раздались крики. Воздух расцветили краски пожара, такого мощного, что по сравнению с ним костер на ступенях алтаря превратился в жалкий огонек. По витражу заплясали блики.

На секунду Деклан отвлекся от своей жертвы, и Рон пришел в себя. Он резко оттолкнул назад подбородок противника, одновременно подвел ему под грудь колено и пнул что было сил. Враг покатился кубарем, а Рон вскочил и, вцепившись одной рукой ему в шевелюру, второй начал наносить удары в лицо безумца, словно орудовал молотом. Ему мало было расквасить нос ублюдку, услышать, как треснули хрящи; Рои продолжал колошматить, пока не разбил себе кулак в кровь. Только тогда он отпустил Деклана, и тот тяжело рухнул на пол.

А снаружи полыхала деревушка Зил.

Кровавой Башке и раньше приходилось устраивать пожары, причем много раз. Но бензин оказался новым для него оружием, и он пока только учился. У него быстро начало получаться. Трюк заключался в том, чтобы поранить коробки на колесах, — а это было просто. Он вспарывал их бока, и из ран начинала литься кровь, от которой у него болела голова. Коробки оказались легкой добычей. Выстроенные в линию, они напоминали бычков на бойне. Он ходил среди них, совсем свихнувшись от желания сеять смерть, пускал им кровь и тут же ее поджигал. Потоки огненной жидкости лились в сады, доставали пороги домов. Соломенные крыши занимались огнем, вспыхивали деревянные перекрытия коттеджей. За несколько минут всю деревню охватил огонь.

В церкви Святого Петра Рон стянул загаженную ткань с алтаря, пытаясь не думать о Дебби и Маргарет. Наверняка полиция успела перевести их в безопасное место. Для него сейчас важнее другое.

Под тканью оказался большой ящик, на верхней крышке которого можно было разглядеть грубую резьбу. Рон не стал в нее всматриваться, у него было неотложное дело. Там, снаружи, зверствовала тварь. До него доносился ее торжествующий рев, и ему не терпелось, вот именно, не терпелось немедленно пойти к ней. Чтобы убить или погибнуть самому. Но сначала — ящик. В нем скрывалась какая-то сила, он не сомневался в этом; сила, от которой у него даже сейчас волосы на голове вставали дыбом, сила, заставившая его возбудиться до болезненной эрекции. Казалось, все его существо было охвачено этой силой, воодушевлявшей, как любовь. Он нетерпеливо положил на ящик руки, и они чуть не обуглились от жара. Рон отпрянул, ему показалось на секунду, что он потеряет сознание от такой невыносимой боли, но она через несколько мгновений отступила. Он бросился искать какой-нибудь инструмент, чтобы взломать ящик и не остаться при этом безруким.

В отчаянии он обмотал одну руку куском алтарной ткани и выхватил из костра медный канделябр. Ткань начала тлеть от горячего металла. Он вернулся к алтарю и принялся остервенело бить по ящику, только щепки посыпались. Руки у него теперь онемели; если бы даже раскаленные канделябры сожгли ему ладони, он этого не почувствовал бы. Да разве и не все равно? Совсем рядом, в нескольких дюймах от него, находилось оружие, до которого оставалось только добраться и завладеть им. Чувственное возбуждение нарастало, в паху покалывало.

— Иди ко мне, — неожиданно для самого себя проговорил он, — иди ко мне, иди ко мне. Иди ко мне. Иди ко мне. — Он словно приказывал этому сокровищу прийти к нему в объятия — можно подумать, это была желанная девушка и он заманивал ее к себе в постель. — Иди ко мне, иди ко мне…

Деревянная крышка начала поддаваться. Задыхаясь, он поддел острым углом в основании канделябра самую большую планку. Алтарь оказался полый, как он и предполагал. И пустой.

Пустой.

Если не считать камня размером с футбольный мяч. Это и есть его вожделенная добыча? Он глазам своим не верил, насколько непримечательно она выглядела. И тем не менее воздух вокруг него был по-прежнему насыщен электричеством, кровь по-прежнему играла в жилах. Он сунул руку в отверстие, проделанное в алтаре, и достал реликвию.

За стенами церкви Кровавая Башка праздновал победу.

Рон взвешивал в помертвевшей руке камень, а перед его мысленным взором проносились отдельные картины. Труп с охваченными огнем ногами. Пылающая детская кроватка. Бегущий по улице пес — живой огненный шар. Все это там, снаружи, ждало своей очереди.

А он мог противопоставить убийце всего лишь камень.

Он поверил во Всевышнего на каких-то полдня, а в результате получил кусок дерьма. Это был обыкновенный камень, просто долбаный камень. Он все вертел и вертел его в руках, пытаясь увидеть в бороздках и выступах какой-то смысл. Быть может, в этом булыжнике заключено что-то важное, а он этого не понимает?

В другом конце церкви послышался шум: стук, громкие голоса, треск пламени из-за двери.

Двое ввалились внутрь, впустив клубы дыма и крики мольбы.

— Он поджег деревню, — произнес знакомый Рону голос.

Это был тот добродушный полицейский, который не верил в ад. Полицейский пытался держаться спокойно — скорей всего, ради своей спутницы, миссис Блаттер из отеля. Ночная рубашка, в которой она выбежала на улицу, была порвана. Обнажившиеся груди вздрагивали при каждом ее всхлипывании, а она, видимо, даже не сознавала ни в каком она виде, ни где находится.

— Помоги нам Христос, — произнес Айвенго.

— Да нет никакого Христа, — раздался голос Деклана.

Он поднялся с пола и, покачиваясь, двинулся к выходу.

Рон не мог видеть его лица с того места, где стоял, но почему-то был уверен, что оно стало почти неузнаваемым. Миссис Блаттер отскочила в сторону, пропустив его, а сама бросилась к алтарю. Когда-то она венчалась здесь, на этом самом месте, где Деклан развел костер.

Рон оцепенело уставился на нее.

Она была невероятно тучная, с обвисшей грудью, с огромным животом, закрывавшим лобок, который, наверное, она не могла теперь видеть. Но именно это Рон и вожделел, именно от этого у него кружилась голова…

Ее образ он держал в своей руке. Ну да, она была живым воплощением того, что он держал на ладони. Женщина. Каменное изваяние женщины. Венера, крупнее миссис Блаттер, груди — как горы, живот, раздувшийся от потомства, под лобком — зияющая долина, открытая всему миру. Все это время они склоняли головы перед богиней, спрятанной под алтарной тканью и распятием.

Рон отошел от алтаря и кинулся по проходу, оттолкнув на ходу миссис Блаттер, полицейского и безумца.

— Не выходите! — прокричал Айвенго. — Оно тут рядом!

Рон крепко держал в руках Венеру, чувствуя ее вес. Ему казалось, она его защищает. А за его спиной вопил церковный сторож, предупреждая своего хозяина. Да, несомненно, это было предупреждение.

Рон пинком распахнул дверь. Повсюду горел огонь. Полыхающая детская кроватка, труп (это был начальник почты) с охваченными огнем ногами, мчащийся мимо пес с подпалинами. И разумеется, Кровавая Башка на фоне бушующего пожара. Чудище оглянулось — наверное, услышало предостерегающие вопли сторожа, но более вероятно, как подумал Рон, потому что оно знало, знало без всякого предупреждения, что камень найден.

— Сюда! — прокричал Рон. — Я здесь! Я здесь!

И оно пошло на него размеренной походкой победителя, заявляющего о своей полной и окончательной победе. В душе Рона шевельнулось сомнение. Почему чудовище прет с такой уверенностью, почему его не пугает то оружие, что он держит в руках?

Разве оно ничего не видит, разве оно не слышит предостережения?

Если только…

О, святые небеса.

…если только Кут не ошибся. Если только он не держит в руках обыкновенный камень, бесполезный, ничего не значащий булыжник.

И тут чья-то пара рук вцепилась ему сзади в шею.

Безумец.

Тихий голос прошипел на ухо:

— Шваль.

Рон смотрел, как приближается Кровавая Башка, под пронзительное верещание безумца:

— Вот он! Забери его! Убей! Вот он!

Хватка неожиданно ослабла, и Рон, слегка повернув голову, увидел, что Айвенго оттащил безумца назад к церковной стене. Разбитая рожа продолжала открывать рот, и оттуда все вырывался оглушительный визг:

— Вот он! Вот!

Рон опять развернулся к Кровавой Башке: тварь была почти рядом, и он уже не успевал поднять над головой камень, чтобы защититься. По Кровавая Башка и не собирался на него нападать. Зверь чуял и слышал только Деклана. Айвенго отпустил служку, когда огромные лапы чудовища потянулись не к Рону, а принялись обшаривать воздух в поисках безумца. На то, что затем последовало, смотреть было невозможно. Рон не мог вытерпеть этого зрелища, когда лапы монстра раздирали Деклана на части, но он слышал, как бессвязная мольба переросла в удивленные, скорбные вопли. Когда он решился посмотреть по сторонам, то ни на земле, ни у стены не увидел ничего, что напоминало бы человеческие останки…

…И теперь Кровавая Башка направлялся к нему, направлялся, чтобы расправиться с ним так же или еще страшнее. Скромная башка с приоткрытой пастью вращалась на вытянутой шее, не сводя с Рона взгляда, и тот увидел, как эта тварь пострадала от пожара. В своем стремлении разрушать зверюга проявила беспечность: огонь опалил ей морду и верхнюю часть торса, превратив волосяной покров на теле и гриву в обугленные колючки, левая половина морды почернела и покрылась волдырями. Пламя поджарило глазные яблоки, и теперь их заливали слезы и слизь. Вот почему чудовище пошло на голос Деклана, пройдя мимо Рона: оно почти ничего не видело.

Но теперь оно должно видеть. Должно.

— Сюда… сюда… — позвал Рон. — Я здесь!

Кровавая Башка услышал и посмотрел невидящим взглядом в его сторону, пытаясь сфокусировать зрение.

— Сюда! Я здесь!

Из груди Кровавой Башки вырвался глухой рык. Ожоги причиняли боль; ему захотелось оказаться подальше отсюда, затеряться под луной в прохладной березовой чаще.

Затуманенный взор Короля обнаружил камень: человечек держал его в руках, как ребенка. Королю было трудно что-то разглядеть, но он и так все понял. Каменное изваяние отзывалось болью в голове. Оно его подкалывало, оно его дразнило.

Разумеется, это был всего лишь символ, знак силы, не сама сила, но его мозг не делал подобных различий. Для него камень был самой страшной на свете вещью: проклятой бабой, чья зияющая дыра пожирала семя и выплевывала детей. Эта дыра, эта женщина была жизнью, вечным плодородием. И это наводило на него ужас.

Кровавая Башка попятился, заляпав ногу собственным дерьмом. Страх на его морде придал Рону сил. Милтон воспользовался до конца своим преимуществом и последовал за отступающим зверем, смутно сознавая, что Айвенго тем временем собирал вокруг помощников, вооруженных людей, готовых сразить поджигателя.

Но тут силы начали покидать Милтона. Камень, высоко поднятый над головой, чтобы его мог разглядеть зверь, становился тяжелее с каждой секундой.

— Давайте, — тихо обратился он к сплотившимся жителям деревушки Зил. — Давайте, берите его. Берите…

Не успел он договорить, как они двинулись на зверя.

Кровавая Башка скорее учуял запах людей, чем увидел их: взгляд обожженных глаз был прикован к каменной бабе.

Он выпустил клыки из десен, готовясь к атаке. Со всех сторон подступало зловоние людишек, взявших его в кольцо.

На секунду паника поборола суеверие, и он бросился на Рона, не обращая внимания на камень. Рон никак не ожидал такого поворота событий. Когти впились ему в голову, содрав кожу, по лицу потекла кровь.

Затем толпа сомкнулась. Ручонки, слабые белые людские ручонки потянулись к телу Короля, колотили по нему кулачками, обдирали кожу ногтями.

Он отпустил Рона, когда кто-то подрезал ему поджилки на ногах. От боли он взвыл, и этот вой достиг небес, — во всяком случае, так всем показалось. Поджаренные глаза Кровавой Башки увидели, как закружились звезды, когда он рухнул спиной на дорогу, размозжив себе хребет. Людишки тут же воспользовались преимуществом, одолев его численностью. Ему удавалось лишь кому-то переломить палец, кому-то разбить лицо, но теперь их было не остановить. В них клокотала старая ненависть, засевшая глубоко в костях, о которой они даже не подозревали.

Он отбивал их атаки, сколько мог, но понимал, что смерть неминуема. И на этот раз не будет никакого возрождения, не будет векового ожидания под землей, пока потомки этих людишек не забудут о его существовании. С ним будет покончено навсегда, и впереди его уже ничего не ждет.

От этой мысли он притих и постарался разглядеть маленького отца. Их взгляды встретились, как в тот раз на дороге, когда он поживился его мальчишкой. Но теперь взгляд Кровавой Башки утратил свою былую силу и больше не пронзал насквозь. Круглая морда ничего не выражала, как луна. Зверь смирился с поражением задолго до того, как Рон всадил камень ему между глаз. Черен оказался мягким и прогнулся внутрь, выплеснув на дорогу сгусток мозга.

Король сдох. Внезапно все закончилось, тихо, без церемоний. Раз — и все. Навсегда. Никто не заплакал.

Рон оставил камень там, где он лежал, наполовину провалявшись в морду зверя. Он поднялся, пошатываясь, и ощупал свою голову. Из-под содранной кожи черепная кость выступала наружу, кровь лилась в три ручья. Зато его сразу поддержали чьи-то руки, зато теперь нечего было бояться, если он уснет.

Никто этого не заметил, но уже после смерти Кровавая Башка опорожнил мочевой пузырь. Из трупа вырвался поток мочи и побежал по дороге. От ручейка шел пар в промозглом воздухе, его пенистый нос нюхнул направо и налево, выискивая место, куда бы стечь. Через несколько футов он нашел канавку и пробежал по ней немного до щели в асфальте, куда и стек в благодатную землю.