За почти тридцать лет писательской деятельности Майкл Бишоп опубликовал семнадцать романов, в том числе завоевавший премию «Небьюла» роман «Нет врага, кроме времени». «Гора единорога» получила Мифопоэтическую премию. Книга «Непростые подачи», описывающая жизнь бейсбольной команды младшей лиги на юге Америки во времена второй мировой войны, завоевала премию «Локус» как лучший фантастический роман.

Среди его сборников рассказов можно отметить «На Арахне», «Одна зима в Эдеме», «Близкое знакомство с божеством», «Почти не научная фантастика», «На краю судьбы», «Синее небо Канзаса» и «До белого каления: семнадцать рассказов», для обложки которого была использована оригинальная картина его сына Джеми. Его недавние повести «Стрелок за дверью» и «Медведи открывают грязь» получили награду Юго-восточной ассоциации научной фантастики в номинации «Короткое произведение».

Также он опубликовал многочисленные эссе и обзоры, включая сборник издательства «PS Publishing» «Мечты о мистере Рэе», в оформлении которого также была использована картина его сына, и выступил редактором антологии «Световые годы и темнота», отмеченной премией «Локус», трех сборников — победителей премии «Небьюла» и недавней подборки «Пересечение веков: двадцать пять художественных рассказов о Христе».

Живет Майкл Бишоп в городке Пайн-Маунтин, штат Джорджия, с женой, работающей в начальной школе, и в данный момент сотрудничает с колледжем в Ла Грейндж, Джорджия.

«Я не большой любитель рассказов о вампирах, — признается Бишоп, — но считаю это направление своего рода фанатизмом, основанным на устоявшихся стереотипах, и знаю, что любая тема или вопрос может послужить основой для великолепного произведения, если писатель работает сосредоточенно, с выдумкой и не прибегая к избитым приемам. Удалось ли это мне в данном рассказе? Надеюсь, что да. На этот рассказ меня вдохновило не только приглашение о сотрудничестве от редакторов нового журнала „Причудливые сны“, но и тот факт, что я закончил очередной семестр, который отнимал у меня столько сил, что я не успевал писать ничего своего (кроме кроваво-красных маргиналий на полях студенческих работ) целых четыре месяца. Потом, когда пришел январь и у меня впервые за долгий период появилось несколько выходных, я и написал „Измученного сном пациента доктора Прида“ за кухонным столом тонким фломастером; понадобилось четыре-пять часов полного погружения в работу. Внимательный читатель заметит, что я заставил своего повествователя испытывать дьявольский ужас перед обыденным и повседневным и что причудливые сны играют важную роль для создания мрачного фона в моем квазилавкрафтовском повествовании, а все из-за того, что я писал для журнала с таким провокационным названием».

Конечно, я сплю днем, доктор Прида. В бункере или, если угодно, погребе под кладовой викторианского дома в стремительно осовременивающейся деревне в одном южном штате, обитатели которой выказывают мало веры и еще меньше терпимости к созданиям моего рода. Я почиваю в гниющей деревянной плоскодонке на толстом листе клееной фанеры, уложенном на пару приземистых козел, и в глинистой тьме под прозаическим дневным свечением со мной делят ложе пауки нескольких видов, пятнистые пещерные кузнечики и сонные ночные бабочки. Бабочки часто осыпают мои губы и лоб сухой пыльцой. Темнота привлекает и успокаивает, я думаю, не только этих неприятных насекомых, но и столь редко бывающие удовлетворенными желания отобранной у меня души. Селах.

Я нахожусь здесь этим вечером, доктор Прида, повелению своего учителя и против собственного желания, но должен признаться, что ваши манеры, ваша обходительность у кушетки и ваша изысканная кожа цвета костяного фарфора (вы не сочли последнее утверждение сексистским?) в значительной степени уменьшили мою изначальную предвзятость относительно этого визита. Быть может, это даже уменьшит мою тревогу, воспрепятствует душевному упадку и пробудит во мне желание заняться изучением опасностей ночи — рассвета и заката — с напускной бравадой, столь несвойственной мне. Кстати, мне нравится ваш шиньон. А краснота у основания вашей шеи проступила, я уверен, из-за близости лампы к вашему креслу и вовсе не является внешним проявлением участившегося пульса. В конце концов, ноктюрн Шопена, играющий чуть слышным фоном, создает в вашем кабинете поистине расслабляющую обстановку… Поверите ли, здесь точно как в моем погребе, только без присущей ему сырости.

Ах, как очаровательно вы посмеиваетесь! Ну хорошо, смеетесь. Этим описательным глаголом, доктор Прида, я не хотел принизить вашу женственность. У Вилли Шекспира был персонаж (кажется, Эдгар в «Короле Лире»), который говорил, что на всё — свой срок, правда, в других обстоятельствах. Я придаю большее значение своеобразию, каковы бы ни были обстоятельства, и люблю делать свои замечания о внешности или поведении человека, не говоря уже о его речи, более меткими, чем привычно вашим обычным штампованным клиентам. Разумеется, я говорю это не в качестве обиды вам или этим достойным жалости, шагающим в ногу клонам. Позвольте также заметить, что, когда вы хмуритесь, у уголков ваших глаз появляются решительно неотразимые сеточки морщинок.

Сны? Вам интересно, какие причудливые сны снятся мне, когда я лежу в плоскодонке моего прадеда в погребе моей прабабки? А как должен думать любой здравомыслящий и подкованный профессионал? Они ужасают меня, мои сны. От них у меня наливается кровью плоть под ногтями и сжимается кожа на мошонке. Вялое сердце начинает биться быстрее, а дряблые легкие наполняются жизненной силой крика, спина изгибается, и возбужденное тело балансирует на чувствительных уголках лопаток, копчике и пятках. Слабые гальванические токи пересекают крест-накрест грудь и живот и пронзают тело из глубины мозга до кончиков пальцев на руках и ногах. Наблюдатель со стороны, несомненно, посчитал бы, что меня пытают электричеством, решил бы, что видит эпилептика в разрушительном судорожном припадке. Если бы я мог проснуться!

Их содержание? Хотите знать, что в них особенного? Рассказать вам, что именно мне снится? Разумеется. Вы ждете от меня того, что я готов с радостью сообщить. А именно — факты. А именно — подробности. А именно — движение синаптических импульсов, облекающих зрительные образы в слова, которые повествуют и пробуждают. Что ж, хорошо. Могу ли я отказать вам? Могу ли я ослушаться иерарха, который сделал меня таким и который послал меня к вам, утаив то, что, будучи высказанным и услышанным, возможно, прекратит мои мучения? Однако я не испытываю уверенности, доктор Прида. Совесть, как и стыд, не позволяют мне открыть вам, уважаемой женщине, специалисту, специфические особенности, ужасающие подробности этих подземных видений, порожденных сном. Они не позволяют мне встревожить, подавить, осквернить и в конечном итоге отвратить вас. Мне противно выставление напоказ мерзких конструкций моего подсознания, извращенная порочность которого лишь Богу или невинному ребенку не причинит вреда на всю жизнь.

Вы смеетесь надо мной? Что ж, смейтесь. Вы столь молоды с виду, но, кажется, утверждали, что практикуете уже полтора десятка лет, верно? Вам приходилось (по работе) выслушивать признания анорексиков, прелюбодеев, педерастов, дураков, фанатиков, ущербных, трусов, предателей, убийц и богохульников? Надо полагать, любые мои слова, любые постыдные деяния, о которых я мог бы рассказать, не в состоянии продавить броню вашего профессионализма и уж тем более пробить ее и превратить вас, королеву непоколебимой самоуверенности, в бессвязно лепечущую пародию на ваше степенное естество? Хорошо. Я расскажу. Но помните, я вас предупреждал. Помните, что я отнесся к зерну невинности в вашей священной душе с большим почтением, чем вы сами…

Три дня назад в моем лодочном гробу посреди консервированных кабачков и помидоров, больше похожих на зародышей в стеклянных банках с завинчивающимися крышками, мне приснились три душераздирающе причудливых сна подряд. То, что я пережил даже один из них, не говоря уже о том, что я выдержал все три, до сих пор поражает меня, доктор Прида. Первый из них лишил бы мужества девятерых из десяти спящих днем представителей моего несчастного племени, даже более того, поверг бы их в полнейшую прострацию, превратив в безвольную добычу коричневых пауков-отшельников, пещерных кузнечиков и мышей. Прошу меня простить за то, что кажется похожим на неприкрытое бахвальство, но я знаю ахиллесову пяту моих коллег и свою, знаю, что первый сон пустил смертельную стрелу в эту весьма уязвимую точку моей психической анатомии и поразил ее в самое естество.

Сон. Перейду к самому сну. Я перескажу его так же ясно и сухо, как он явился мне: я проснулся (не в действительности, а в опалово-бледном мире моего видения) и выбрался из своего ложа в совершенно белую комнату: белый потолок, белый пол, белые стены, белый остов кровати, белая вешалка для одежды, и на вешалке — несколько предметов одежды десятилетнего мальчика, которым был я во сне. Мне пришлось одеться, потому что проснулся я голым, и, чтобы не ослепнуть, я должен был немедленно приспособиться к режущей глаз белизне комнаты. Вздрагивая от прикосновения к каждому из предметов, я надел трусы школьника, гофрированную белую майку из тех, что носят мужья, избивающие жен, утино-белые штаны, накрахмаленную белую рубашку и белую фуфайку с капюшоном, который немного защитил меня от чрезмерной яркости света. Склонив голову, я ощупью вернулся к кровати, нашел пару плотных белых хлопковых носков на белой пуховой подушке и стал натягивать один из них на мертвенно-бледные пальцы левой ноги, на бескровную подошву и выше на лепрозную лодыжку. Носок не заканчивался. Он покрыл икру, бедро, пах и — каким-то невообразимым геометрическим искривлением — талию, грудь и шею, так что я в конце концов оказался заключен в белоснежный чехол, который безжалостно сжимал, казалось, каждый квадратный дюйм моего тела. Когда я закричал, все еще оставаясь во власти сна, этот кошмар отступил, однако не выпустив меня в сырую, но уютную действительность погреба моей прабабушки.

Ах, мой рассказ поразил вас, доктор Прида. Понимаю. Что может заставить замолчать в изумлении психиатра надежнее, чем столь яркий образ, такой как невинный ребенок, затянутый в тесный прямой чулок? Вы улыбаетесь. Несомненно, для того чтобы успокоить меня, убедить своим сочувствующим видом, что даже этот ужас не отдалит вас от меня, что я могу продолжать говорить свободно, не боясь возмущения или осуждения с вашей стороны. Что ж, хорошо. Второй сон. Последовавший за первым после промежутка беспорядочной пустоты и ворвавшийся в мое растревоженное сознание в преддверии полудня.

Неудивительно, что дневной кошмар был связан с едой.

Я, молодой человек лет двадцати пяти или двадцати шести, сидел в деревенской викторианской кухне перед огромной фарфоровой тарелкой картофельного супа. Рядом с тарелкой стояло большое белое блюдо, на котором расположились тост с моцареллой или, возможно, с сыром проволоне, сваренное вкрутую яйцо и миска макарон с резаным миндалем, бутонами водяного кресс-салата и кусочками сушеного сельдерея. Над пластиковым покрытием стола возвышался стакан молока с пенкой, подобный маленькой дорической колонне. Чувствуя тошноту, я стал черпать ложкой суп, вгрызаться в бутерброд, откусывать кусочки яйца, пробовать макароны и пить молоко в предсказуемо нескончаемой повторяющейся последовательности, остановить которую не мог даже мой сон. Перистальтические сокращения моего горла продолжались без помех и остановок, пока белые слезы не начали капать в суп и густой, пронизанный сиянием туман не вполз в кухню, наполнив липкой просвечивающейся пеленой и мой пищевод, и сам второй сон.

Вы снова улыбаетесь? Хотите еще больше успокоить разволновавшегося клиента? Проявить еще больше сочувствия необычному сновидцу? Конечно, конечно. За что же еще мы платим, доктор Прида? К кому еще можем обратиться? Но теперь-то вы понимаете, почему стыд как плащом окутывает меня, почему совесть гложет меня. Однако, раз уж я зашел так далеко, могу ли я удержаться от того, чтобы сбросить с себя груз последнего сна, рассказать о третьей, последней и самой безжалостно-причудливой пьесе ужаса?

Слушайте же, доктор Прида. Слушайте, как слушали других, и держите в себе возмущение, усмиряйте негодование и его неизбежное словесное выражение, пока я не очищу себя полностью от этого душевного яда. Однако знайте, что у него есть повествовательная арка, отсутствовавшая в предыдущих двух снах, и дополнительный персонаж. Эта история противоположна двум предшествующим наборам статичных образов неясных видений. Знайте и то, что не найди мой наставник меня в судороге пробуждения и не помоги мне, я бы мог умереть навсегда. Слово «навсегда», по крайней мере в его гипотетической проекции, несет больше окончательности, чем я или любой из моих безымянных двоюродных, троюродных или не кровных братьев и сестер может вынести.

Слушайте же.

Я, сорокалетний мужчина (мой возраст этим вечером, доктор Прида), стою у алтаря в белом смокинге и сочетаюсь браком с женщиной на двенадцать лет младше меня, облаченной в традиционное белое подвенечное платье. Она смотрит на меня с безусловной нежностью, редкой, как дождь со снегом посреди зимы. После бракосочетания и пышного торжества в деревенском викторианском доме, в котором все было выдержано в оттенках кремового цвета и цвета слоновой кости, от обстановки до фрамуг, от жалюзи до обшивки стен и стоек перил, мы в белоснежном лимузине доехали до мраморной виллы, расположенной на вершине скалы из кварца и молочного халцедона. Там, в последних лучах дня, в комнате с высокими стенами, выходящими на долину, покрытую белыми хризантемами и бледными гардениями, мы, не оставляя следов укусов или удушения, исполнили клятвы, данные во время церемонии, и возлегли на брачное ложе в объятиях друг друга, и так, предаваясь неге, прошли всю самоотрицаюшую ночь до самого порога следующего утра… когда мое настоящее тело, лежавшее в яме, начало в ужасе биться, противясь обыденности столь гармоничного и полного единения. И, как я уже говорил, я мог бы в ту минуту умереть навсегда, если бы не своевременное вмешательство Грегора, нашего бессмертного отца.

Вы улыбаетесь. Улыбайтесь шире. И приблизьтесь ко мне в черных бархатных туфлях и с улыбкой на устах. Какие у вас большие красивые зубы, какие острые резцы, моя дорогая доктор Прида. И вы так выразительно безмолвствуете, что нам, возможно, никогда больше не придется разговаривать снова…