Дэвид Саттон — победитель Всемирной премии фэнтези и девятикратный лауреат Британской премии фэнтези. Его рассказы публиковались в таких сборниках и журналах, как «Best New Horror 2», «The Giant Book of Best New Horror», «Final Shadows», «Cold Fear», «Taste of Fear» и «Skeleton Crew».

Саттон — редактор таких антологий, как «New Writings in Honor and the Supernatural», выпуски 1 и 2, «The Satyr's Head and Other Tales of Horror», а также участвовал в составлении сборников «The Best Horror from Fantasy Tales», «Dark Voices» и «Fantasy Tales». Его перу принадлежат два романа: «Дитя земли» («Earthchild») и «Фэн-шуй» («Feng Shui»).

В основе рассказа «Клиническая смерть» лежит опыт автора, посещавшего свою мать во время ее длительного нахождения в больнице. Реализм добавляет особой остроты к вымышленному кошмарному финалу этой истории...

Мать Расселла была серьезно больна и лежала в отделении интенсивной терапии.

Как только она отправилась на операцию, в нем зародилось безотчетное подозрение — домой мама не вернется. В подсознании Расселла копошилась мысль: не надо испытывать судьбу. Но кто сейчас верит в подобную чушь? Тем не менее, валяясь на жарком песчаном пляже, он не мог отделаться от тревоги, что все пойдет не так именно потому, что ему следовало послать отпуск куда подальше, никуда не уезжать и остаться с ней. Но ведь его «Боинг-757» приземлялся в аэропорту всего спустя сутки после операции, и никаких причин упускать две недели солнца не было. Однако чувство вины все равно наповал сбивало все доводы рассудка.

Из аэропорта Расселл тут же ринулся в госпиталь, руки немели от волнения, в голове билась только одна мысль:

как все повернулось бы, не дай он восторжествовать в себе эгоизму. Если бы он решил вместо этого задобрить удачу.

Прежде чем ему дозволили пройти к матери, Расселл поговорил с главным анестезиологом, для чего ему пришлось высидеть пятнадцать минут в маленьком офисе, примыкающем к отделению интенсивной терапии.

— Операция прошла без осложнений, — без проволочек приступил к делу врач. — Процедура отлажена и обычно проходит гладко. Вашу мать перевели из хирургии в удовлетворительном состоянии, но затем начались осложнения.

Лицо анестезиолога казалось на удивление мальчишеским.

«Как-то слишком молодо он выглядит, чтобы нести ответственность за жизнь и смерть в операционной», — подумал Расселл.

Он не мог смотреть собеседнику в глаза, потому уставился на его ботинки. К его удивлению, доктор носил белые кожаные тапки с толстой деревянной подошвой, такая обувь вроде бы должна оказывать на ноги какое-то благотворное действие. На коже виднелись пятна засохшей крови.

— Она... — Расселл не смог закончить фразу.

В прошлом ему не приходилось сталкиваться с такими ситуациями. Его отец умер на работе десять лет назад. Скоропостижно. Теперь, когда мать застряла на полпути между небесами и землей, все оказалось гораздо сложнее. Расселл в очередной раз пожалел о том, что был поздним ребенком, иначе ему не пришлось бы видеть престарелых родителей, когда сам он еще так молод.

— А сколько лет вашей матери? — спросил анестезиолог, словно нарочно стараясь не отвечать на вопрос, который, судя по всему, намеревался задать сын пациентки.

— Шестьдесят шесть.

— Она курила? — В голосе доктора послышалась какая-то безразличная грубоватость, смысла которой Расселл не понял. В конце концов, никто не совершенен.

Подняв глаза, он кивнул, но уточнил:

— Правда, не последние несколько лет.

— Ее возраст и состояние артерий работают против нее, вы должны это понять. Как бы то ни было, мы надеемся на ее выздоровление.

На несколько секунд сердце Расселла подпрыгнуло, словно перешло на другую передачу. Может, его отпуск, в конце концов, и не убил мать.

— Но поймите меня правильно, — продолжил анестезиолог, — она находится в очень плохом состоянии. Потому мы еще какое-то время подержим ее в отделении интенсивной терапии.

Только на следующий день Расселл смог вспомнить, что еще сказал ему этот человек в маленьком, тесном кабинете, заставленном мебелью, так что посетители рисковали помереть от удушья. Сейчас же все мысли из головы вылетели при виде матери, когда Расселлу наконец позволили ненадолго пройти в палату. Его тело тряслось от страха.

Она была без сознания, длинные седые волосы лежали в беспорядке, лицо казалось бесцветным. Тщедушное тело тонуло в огромной кровати, приподнятое, как будто его приготовили в дар некоему зловещему богу, взиравшему на алтарь со стальным каркасом. Палату скрывала тьма, только вокруг койки сочился скудный свет. Мать дышала часто и хрипло, из открытого рта с сипом вырывался воздух, и этот звук смешивался с постоянным тихим попискиванием монитора компьютера.

Расселл посмотрел на него, тот висел высоко на стене позади кровати. По нему зигзагами ползли желтые, голубые и пурпурные линии. Цифры регулярно менялись, непосредственный отсчет непрерывно обновлялся. Сбоку от кровати стояли капельницы, шприцевые и внутривенные насосы, наполнявшие артерии женщины болеутолителями и кровью, а желудок — пищей. По прозрачной пластиковой трубке, прикрепленной к носу, из легких вытекала грязно-бурая жидкость, которая на какое-то время задерживалась в изгибе отвода, но потом уходила вниз, когда в организме поспевала очередная порция гнили.

Появилась медсестра, сменила пузырь уретрального катетера, заодно сделав пометку в карте об уровне мочи. Она улыбнулась Расселлу, и этот простой жест воодушевил его больше, чем слова анестезиолога. У этих людей существовала одна цель — сделать все возможное, чтобы у его матери оставался хотя бы малый шанс на спасение, шанс на собственные силы, волю к жизни, на триумф. Ее выздоровление было и их заботой.

Только на следующий день, придя на работу, Расселл вспомнил, что ему говорили относительно здоровья матери. Он поднял с конвейера, казалось, уже тысячный почтовый сверток за этот день, когда нейлоновая лента, держащая пачку, лопнула, журналы разъехались, падая в тележку, скользя из-за своих блестящих глянцевых обложек. Когда вся куча рухнула на пол, перед глазами Расселла замелькало ярко-красное название. «Частицы». Рисованные капли крови на обложке журнала, посвященного фильмам ужасов. На ней Сисси Спейсек широко раскрытыми глазами глядит на читателя, как будто потрясенная тем, что багряное лого может проделать с ними то же, что и с ее лицом.

Расселл отвернулся, уставившись в потолок. Пыльная дымка висела в воздухе сортировочной, флюоресцентные лампы пятнами мигали неподалеку. Откуда-то справа доносились звуки радио, но громкоговоритель почти не справлялся с грохотом и треском конвейера и других механизмов.

Вот тогда он все вспомнил. Мать уже переводили из операционной, когда она совершенно неожиданно потеряла сознание. Прекратился приток крови к ногам. Ее немедленно повезли обратно, посчитали, что тромбы блокируют циркуляцию в нижних конечностях. В ходе второй пятичасовой операции хирург поставил внутриартериальный катетер в каждую ногу, от внутренней поверхности бедер до лодыжек. Тем не менее тромбов так и не нашли. Вместо этого проблема оказалась в... О чем там говорили Расселлу? Он ничего толком не понял. Обыкновенные клетки крови вроде как сами забивали капилляры. Врачи надеялись, что еще одна операция в любом случае решит проблему.

В четверг Расселл удивился, как незаметно пролетели дни. Он нажал кнопку интеркома при входе в отделение интенсивной терапии. Его тут же пропустили, хотя до этого ему иногда приходилось ждать минут двадцать, пока медперсонал занимался делами: мыл пациентов, проводил физиотерапию, брал анализы крови. Не успел Расселл подойти к кровати, как его отвела в сторону одна из сестер.

Мать по-прежнему была завернута в простыню и опутана извивающимися трубками. Ее нос и рот закрывала маска.

— Как вы знаете, — сказала сестра, — у Мэри начались трудности с дыханием, инфекция в груди прогрессирует. Мистер Хэстоун посчитал необходимым что-нибудь сделать для смягчения ситуации, угрожающей жизни.

Расселл моргнул. Сестра была довольно высокой и красивой, полные губы, голубые глаза сияют жизнью и умом. Она нахмурилась, словно для того, чтобы он смиренно принял диагноз. На какое-то мгновение Расселл испугался, представив эту женщину всего лишь частью медицинского оборудования, шестеренкой из плоти.

В результате Расселл ничего не ответил, но, похоже, на лице его отразилось изумление, так как медсестра продолжила без какой-либо подсказки:

— В результате нам пришлось сделать трахеотомию. На самом деле это была мини-трахеотомия, очень простая процедура, ее делают под местной анестезией. Но она помогла справиться с закупоркой.

Сестра очень просто рассказывала о том, что стало для Расселла еще большим шоком.

Пару секунд спустя его пропустили в палату, но голова у него к тому времени походила на шар, переполненный обжигающей водой, ноги дрожали.

Шею матери скрывала масса грязноватого на вид пластыря, из-под которой торчал дюйм пластиковой трубки с маленьким колпачком. Прямо как на надувном мяче. На нем застыла корка коричневой слизи, как будто сестры не счистили последнюю порцию мокроты.

Расселла замутило. Несмотря на новый метод, жидкость по-прежнему выходила из матери через носовую трубку, но теперь она приобрела почти черный цвет, как будто легкие гнили, превращаясь в фекальную слизь.

Он ухватил мать за руку, хотя больше хотел отвлечься от неприятных мыслей сам, чем успокоить ее. Под кожей Мэри словно виднелись изношенные жировые ткани, мембраны, соединяющие внутренние органы, растянутые и атрофированные. Ее быстрое дыхание не изменилось, кислородная маска, прикрывавшая рот и нос, затуманивалась с каждым скрежещущим вздохом. Плоть на лице словно сползала, стягивалась к подбородку, отчего кожа вокруг глаз и на лбу казалась натянутой, плотно обтягивая череп.

«Она умирает», — прошептал Расселл сам себе, всхлипнув. Врачи, похоже, не говорили ему всей правды...

В субботу, когда он сидел, смотря на большую доску с фотографиями и именами работников отделения, один из консультантов подошел к нему:

— Вы мистер Брей?

— Да. — Расселл встал.

— Я — мистер Хэстоун. Мне надо поговорить с вами, прежде чем вы войдете, — сказал врач, отчего сердце Расселла забилось чаще. Он не мог смотреть этому человеку в глаза, боялся, что если новости окажутся плохими, то не сможет сдержать чувств. — Мистер Чэмберс все объяснил вам относительно операции и ее последствий?

Расселл кивнул, стараясь вспомнить, кто же такой мистер Чэмберс. За последние несколько дней с ним говорили слишком много докторов.

— Тогда вы знаете, что после хирургического вмешательства почки вашей матери фактически отказали?

Ему действительно говорили, что шок от операции на аневризме аорты и от второй, последовавшей за ней, повлек за собой сбой в работе почек и теперь понадобится несколько дней для ее восстановления.

Похоже, что-то опять пошло не так.

— Мистер Чэмберс был очень озабочен тем, что почки вашей матери недостаточно хорошо справляются со своими функциями, не удаляют вредные вещества из организма, и решил оказать ей дополнительную помощь. Дать ее почкам время восстановиться без дополнительных осложнений, с которыми им приходится бороться сейчас.

— Помочь?

— Вашу мать на какое-то время подключили к аппарату искусственной почки. По правде сказать, у нас не самое лучшее оборудование, но есть переносная машина. Посмотрим на состояние вашей матери, но, возможно, понадобится перевести ее в госпиталь с лучшими условиями.

— Искусственная почка... — Расселл потер лоб пальцами правой руки. Голову словно окутал ватный шар, задушив слух, срезав зрение. Мягкие волокна, казалось, забили рот.

Вид раскачивающейся туда-сюда машины, с ее хлюпающими звуками и темной кровью, сам по себе был достаточно неприятен, но ноги матери произвели на Расселла еще более гнетущее впечатление. Когда он вошел в палату, на кровати стояла специальная клетка, на которую набросили одеяло, чтобы ткань не касалась ног. Было хорошо видно, что пальцы матери покрылись пятнами и приобрели какой-то отвратительный серо-коричневый цвет.

Вспомнив все рассказы врачей, Расселл побоялся спрашивать, что же с ними произошло.

Когда он ехал домой, дождь так молотил по тротуару, словно хотел выбить в асфальте ямки. Правда, преуспел ливень только в том, что вымочил его до нитки. Расселл не раз пожалел о забытом дома зонте. Через несколько минут ходьбы холодная влажность проникла в ботинки, как будто их залила холодная кровь.

Прошел месяц. Расселл понял это только потому, что, сортируя почту, заметил среди конвертов глянцевую обложку еще одного выпуска «Частиц». «Где же живые мертвецы?» — гласил заголовок на первой странице. Позади красных букв маячило мумифицированное лицо из фильма, который Расселл не смотрел.

— Да прямо тут, Расс!

Расселл повернулся, смущенный. Дерек, один из его друзей, с которым он провел отпуск, посмотрел через его плечо, похоже, увидел журнал и ответил на риторический вопрос обложки. Пошутил, называется.

— Большинство из этих здесь. — Он кивнул в сторону коллег. — Скорее мертвые, чем живые.

— Точно. — У Расселла не было настроения смеяться.

— Как твоя мать? — Дерек сменил тему, взял журнал из руки Расселла и бросил его в отдаленную пачку.

— Держится, — ответил он.

На самом деле он просто не знал, жива она или уже давно находится по ту сторону. Это было невыносимо, но каждый раз, приходя в больницу, он раз за разом выслушивал плохие новости, а потому не знал, следует доверять докторам или нет. Поговорить с кем-либо об этом он тоже не мог.

— Дело дрянь, — сказал Дерек. — Берегись, босс появился. — Он поднял очередной мешок и вывалил из него кучу маленьких коробочек, простонав: — Твою мать, ну какого хрена они пакуют настолько маленькие вещи, что на них даже гребаный ярлык не приклеить!

Он начал сортировать их, даже не глядя, аккуратно распределяя коробки, журналы и другие конверты по соответствующим контейнерам.

Расселл обернул эластичную ленту вокруг пачки конвертов со счетами за электричество. От материала шел тошнотворно знакомый запах, от бумаги тоже нечто с привкусом антисептика.

— Почему бы тебе не отдохнуть? — спросил Дерек, в очередной раз смотря на друга. — Возьми отгул.

Расселл знал, как выглядит. Он вымотался, каждый вечер посещая больницу, где сидел два часа, молча наблюдая за тем, как его мать сражается за каждый вдох. За жизнь.

— Мне лучше на работе. Дома совсем хреново.

— Не заметно, прямо скажем, — скептически посмотрел на него Дерек. — Берегись, босс идет.

Расселл улыбнулся стандартной шутке Дерека.

В конце смены кончики пальцев Расселла онемели от множества полиэтиленовых конвертов, отчего те на ощупь казались сделанными из живой плоти. Руки омертвели, как у матери.

Дождь наконец прекратился, но тротуары еще не высохли, а канавы превратились в маленькие реки. Стоял час пик, и пешеходные зоны задыхались от продавцов и офисных работников, торопящихся к автобусным остановкам. Расселл был уверен, что все вокруг такие активные исключительно потому, что ими движет нечто внешнее, а не их собственные желания. Они бессознательно играли роли, предназначенные для них. К таким выводам он пришел после событий последних недель.

Пациенты больницы ничем не отличаются от людей на улице. Они невольные актеры или кинозвезды, поднимаются на сцену под софитами болезни, прежде чем исчезнуть в неизвестности. Он всех их знал теперь досконально: маленького ребенка, который проглотил пластиковый колпачок и чуть не задохнулся; пациента с коронарным тромбозом, находящегося на аппарате искусственной вентиляции легких; жертву автокатастрофы, полностью скрытую под бинтами; коматозника-«овоща», чья жизнь уже почти исчезла, и собственную мать с целым каскадом осложнений, которая как будто играла одновременно несколько ролей в этой драме.

Он стоял на автобусной остановке, когда понял, что должен был ехать в больницу. От такой забывчивости ему стало не по себе. Неподалеку стоял лоток с хот-догами, продавец почти скрылся за клубами пара. Покупатель выжимал кровавую водянистую линию кетчупа на покрытое кольцами лука мясо.

Расселл отвернулся в отвращении и направился к автобусу. Желудок заурчал от голода, но Расселл знал, что сейчас есть не сможет. Все его тело казалось незащищенным, кровоточащим. Как будто он намеренно решил довести себя до истощения.

Детали жизни за последний месяц не шли на ум. Воспоминания улетучивались. Он словно постоянно спал — так было лучше, чем смотреть правде в глаза, разум подсказывал издалека, уже почти исчезая.

Расселл старался забыть последнюю беседу с врачом: трудности с кровообращением серьезно затрудняли выздоровление матери. Ей было очень больно, несмотря на целый коктейль прописанных анальгетиков, а боль уменьшала шансы на выздоровление.

Тем не менее этим вечером мать ненадолго пришла в сознание.

Нифедипин, гидрокортизон, атропин. Слова Расселл подсмотрел на ее карте, они стали для него молитвой, пока он не понял, что мать сжимает его руку.

— Скажи им, чтобы отпустили меня, — прошептала она, когда он положил на место карту.

Сердце Расселла дрогнуло от надежды, слезы выступили на глазах. Она очнулась, но, несмотря на слова, похоже, не понимала, где находится и чью руку держит. По крайней мере этот краткий проблеск сознания означал, что какой-то прогресс есть.

Он не мог сказать ей, что ноги придется ампутировать. Но похоже, она и так знала. Когда мать снова закрыла глаза, это избавило его от необходимости говорить.

В затемненной гостиной экран выключенного телевизора отражал безжизненное лицо Расселла. Он убедил себя, что в больнице над матерью экспериментируют. Вся эта медицинская возня, от начала до конца, — обман. Его мать — подопытная свинка. Отделение интенсивной терапии — лаборатория. Доктора испытывают на ней новые лекарства. Хирурги упражняются в вивисекции. Машины поддерживают в матери жизнь, но делают это только для того, чтобы врачи не остались без своей жуткой работы.

Дорога к госпиталю была покрыта заплатами осенних листьев, разглаженных дождем, усеивающих плиты тротуара коричневыми и черными пятнами, похожими на буйно цветущие меланомы. Фонари высвечивали прохожих, скользящих на грязной слизи, прячущейся под каждым листом: кровоточащие язвы под струпьями.

— О, привет! Расселл Брей, верно? — Ближайший пешеход оказался медсестрой из отделения интенсивной терапии.

Он кивнул, не желая говорить, боясь выдать свои чувства, зная, она — часть заговора, в конце концов раскрытого им прошлой ночью.

— Вам сегодня придется немного подождать, — предупредила женщина, удерживая его за руку.

— Да? — В его вопрошающем голосе сквозил страх, но Расселл надеялся, никто этого не заметит. Если они узнают, что он в курсе их дел, ситуация может стать крайне неловкой.

— Сейчас в отделении шумновато. Несколько тяжелых случаев. Все очень заняты.

«Так почему она не там? Почему не помогает?» — задумался Расселл.

— Спасибо, что сказали, — ровно ответил он, стараясь не смотреть в глаза, спрятанные за очками.

— Осторожнее, не поскользнитесь! — бросила сестра напоследок, гордо удаляясь прочь, чуть ли не печатая шаг плоскими подошвами туфель.

Движениями она чем-то напоминала робота, но, скорее всего, женщина просто боялась упасть, и никаких механических частей в ее теле не было.

Расселл прошел по длинному коридору, мимо кофейни, часовни, мимо множества отделений, чьи таблички ярко горели красным и белым цветами, пока не добрался до знакомого фойе интенсивной терапии. Здесь царила атмосфера спокойствия, хотя Расселла она никогда толком не расслабляла, особенно теперь, когда стало ясно, что происходит.

Он поднял трубку интеркома и грубо ткнул пальцем кнопку. В приемнике отразилось эхо какого-то отдаленного жужжания. Прошло несколько секунд. Никто ему не ответил. Расселл попробовал снова, уставившись на объявление, прикрепленное к двойным дверям: «Вход строго запрещен. Пользуйтесь телефоном». Потом перевел взгляд на стенд с портретами врачей. Несколько фотографий убрали, имена прочих врачей и их занятия бросались в глаза на фоне белых прямоугольников, как будто эскулапов неожиданно вырезали из существования. Остальные по-прежнему дружелюбно улыбались, умело скрывая свои подлинные цели.

Положив трубку на рычаг, он сел, решив дать себе пять или десять минут, прежде чем попробовать снова. Прежде Расселл всегда ждал худшего, но мать всего лишь проходила физиотерапию или еще какую-нибудь процедуру, которая, по мнению врачей, его не касалась.

Журналы, лежавшие на столике, были настолько древними, затрепанными до лохмотьев, что их обложки напоминали сухую кожу. Восковые, как лицо его матери, цветы торчали из вазы. Доска объявлений на стене не претерпела изменений, по-прежнему советуя посетителям мыть руки.

Тем не менее кое-что здесь изменилось. Расселл был не уверен, но все-таки. Два снимка в рамках на противоположных стенах, один с милыми щенками, другой — с котятами, висели косо. Овальное красное пятно, оставшееся, скорее всего, от чернил, а не от крови, так как оно не выцветало, притягивало к себе взгляд Расселла. Каждый раз, ожидая, он рассматривал это пятно, пытаясь увидеть в нем какой-то смысл, словно в тесте Роршаха. Где-то там, в глубине цвета и зелени ковра, скрывался подлинный смысл, почему его мать до сих пор держат в живых.

Прежде всего надо сосредоточиться. Нужно действовать так же скрытно, как и сами врачи, которые так долго дурили ему голову.

Расселл встал и посмотрел на телефон интеркома. Обыкновенно зеленый, огонек сейчас мигал красным. Раньше такого не случалось.

Снова нажав кнопку, он услышал знакомый отдаленный звонок на посту медсестер.

Вот только на сигнал все равно никто не ответил.

Ну и к черту тогда все эти объявления. Расселл взглянул на светящийся циферблат часов и, к своей досаде, обнаружил, что просидел в комнате ожидания целых полчаса. Более чем достаточно.

Он толкнул двойные двери, на ходу придумывая объяснение, почему наплевал на запрет.

В коридоре никого видно не было. Дверь в офис, где ему обычно сообщали о процедурах, оказалась открытой. Расселл заглянул внутрь с объяснением наготове, но там никого не увидел.

Потом сунулся в кухню. Там царил беспорядок. В раковину бежала струя воды, на полу валялись свертки с больничной одеждой. Поднос с инструментами свалился со стола, его сверкающее содержимое лежало, разбросанное меж халатов, чем-то напоминая иероглифы.

Возвратившись в коридор, Расселл пошел к палате. Свет там всегда держали пригашенным, но Брей все равно не мог сдержать неожиданного волнения при виде округлых теней, маячивших за занавесками. Почему-то отсутствовали привычные звуки. Ни пищания мониторов, ни шуршания накрахмаленного халата медсестры. Ничего.

Поначалу все это было слишком неожиданным. Дезориентировало. К тому же в самой палате многое изменилось, например кровать матери исчезла. Он уже хотел пойти спросить у врачей, куда ее перевезли, но потом понял, что ни докторов, ни медсестер, ни анестезиологов здесь попросту нет. Все отделение превратилось в медицинское подобие «Марии Целесты».

Расселл нахмурился, осознав, что цепляется за дверь, как будто сомневаясь, входить ли. В голове заворочалась литания, которую, он знал, надо скорее прогнать: «Воспаление, аллергия, шок, коронарное шунтирование, повышенное кровяное давление, гангрена».

Когда он откинул занавеску с ближайшей кровати, это было одновременно реакцией и попыткой прекратить мучительный словесный поток.

На кровати перед ним вырванная из чьей-то конечности трубка сочилась бесцветной жидкостью капельницы прямо на простыни. Наверное, пациента перевезли в большой спешке, может для срочной операции, и медсестра забыла отключить оборудование.

Более разумная часть Расселла говорила ему, что здесь так не работают. Тут все всегда содержалось в полном порядке. Он пытался сообразить, что же произошло, когда шуршание бумаг привлекло его внимание к пустому посту медсестер.

Однако за высокой стойкой никого не оказалось. Может, сестра уронила бумаги и нагнулась поднять их? Он быстро пошел к посту, часто моргая, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза, отчаянно желая знать, что случилось с матерью, и ненавидя себя за то, что сейчас, как никогда, жаждет утешения.

Появилась рука, она шлепнула по телефону, сбив трубку с рычага. Пальцы выглядели странно, как будто росли не на месте, да еще и казались прозрачными. Прежде чем Расселл понял, в чем дело, — пухлая ладошка, словно махавшая ему, принадлежала ребенку — ее обладатель поднялся, ухватившись за деревянную полочку с внутренней стороны стола. Расселл не мог разглядеть, что там происходит, в ромбе теней.

Он остановился, страх не давал идти дальше. Послышался хриплый вздох, чем-то похожий на клокотание в груди его матери, и над стойкой показалось лицо ребенка, подтянувшегося на бледных ручках. Расселл знал его: малыш Уильям, который попал в больницу, проглотив крышку от бутылки и чуть не задохнувшись. На круглом лице до сих пор виднелся синеватый оттенок от чуть не случившейся асфиксии. В первый раз Расселл посмотрел в глаза ребенка — немигающие, широко раскрытые, но не видящие.

Дрожа, Брей неожиданно понял: мальчик слишком мал, чтобы ползать, а уж тем более ходить, но, как только этот факт озарил его, малыш принялся шагать по стойке, разбрасывая бумаги и ручки своей крабьей походкой. Через несколько секунд он шумно рухнул на пол, но падение не прервало его движение вперед.

Затем перед Расселлом появился обнаженный мужчина, за ним вились пластиковые трубки, прикрепленные пластырем к груди и рукам. Трубки вяло покачивались, словно атрофированные довески, вшитые в плоть вивисекторами. Кровь медленно текла по животу пациента, пачкая лобковые волосы. Лицо над телом попыталось улыбнуться, но потерпело неудачу, правда, выражение его показалось Брею знакомым. Расселл кивал и улыбался этому человеку каждый день, проходя мимо его кровати по пути к матери, жест поддержки. Пациент поступил с тяжелым случаем коронарной недостаточности, и сейчас он должен был находиться на аппарате жизнеобеспечения.

Расселл неожиданно поскользнулся и приземлился на задницу. Рука прошлась по чему-то мокрому и липкому, разлитому по полу, на что Брей боялся даже смотреть. С этою нового угла он увидел, что пациент оставил за собой кое-кого, прямо рядом со своей кроватью. Это оказался главный анестезиолог, чье тело сейчас дергалось в конвульсиях то ли от шока, то ли от невидимой отсюда смертельной раны.

Отступая, Расселл осмелился повернуться, думая, успел ли Уильям доползти до него. Он мог легко споткнуться о ребенка, вставая, вот только уже совершенно не заботился, что сделает тому плохо.

Брей быстро метнулся влево, увидев в углу кровать матери. Подумал, может, они еще не добрались до нее, может, экспериментаторы проглядели ее. Неужели им не хватило ребенка и мужчины?

Расселл понимал: лекарства заставляют пациентов подниматься. Слишком много было непонятных анализов, слишком много желания колоть, резать и ампутировать. Болеутоляющие и наркотики плавали в крови его матери, затуманивая ей сознание. Никто ему не поверит, но Брей знал, что, как и в случае с другими, врачи медленно выводили из ее организма естественные жидкости, заменяя их секретными веществами, которые могли оживлять умершую плоть.

Спинку кровати матери высоко подняли, Расселл почувствовал себя маленьким мальчиком, подходя ближе. Повернутый к Брею монитор на изгибающемся кронштейне нависал над кроватью. По дисплею бежало шесть прямых линий без каких-либо всплесков, нарушающих симметрию, — послание, внятно произнесенное без всяких слов. Визг, который, как казалось Расселлу, исходил от монитора, был достаточно громким, чтобы вызвать сестру, вот только вырывался он из его собственного рта.

Под тонкой простыней тела не оказалось, как будто его засосало где-то между ней и матрасом. В ногах кровати по-прежнему находилась защитная клетка, ткань свисала, предлагая всем желающим заглянуть внутрь.

Расселл прижал костяшки пальцев к вискам, в его глотке зарождался низкий рев, глубоко внутри, так глубоко, что от него было больно, так глубоко, что он так и не вырвался па свободу. Вопль задушила гортань.

Брей услышал шарканье, повернулся. Ребенок и мужчина приближались к кровати, как и другие пациенты, явно не желавшие ему ничего хорошего. Они двигались с медленной синхронной грацией, угрожающей, несмотря на неторопливость. Расселл быстро отвернулся, снова сосредоточившись на пространстве, где должно было находиться тело матери.

Когда он откинул простыню, под защитной клеткой что-то замаячило. Два сморщенных черных куска мяса лежали бок о бок, словно отчаянно нуждались в дальнейшем медицинском уходе.

Расселл рванул в сторону, обогнул приближающиеся фигуры, срывая занавески вокруг кроватей, в ярости стараясь найти то, что осталось от матери. За одним из экранов он нашел большинство медицинского персонала, из конечностей и тел врачей торчали шприцы. Похоже, подопытные отомстили экспериментаторам.

«Я хотела, чтобы они меня отпустили», — в голове Рассела зазвучал голос, как только он ее нашел. Обвинение столь же ядовитое и острое, как нержавеющие инструменты и фармакопея, которые использовались для ее мучений.

Похоже, все это время мать, не издавая ни единого звука, старалась встать. Больничная одежда спала с иссохших плеч, а пурпурная кровь испятнала пол рядом с культями.

— Пошли, мама, — с нежностью произнес Расселл. — Пора домой.

Он знал, что слишком долго позволял ей оставаться в больнице, но, может, еще осталось время помочь ей. Брей поднял ее невероятно легкое тело на руки и плечами растолкал подопытных, слишком быстрый теперь, чтобы его могли зажать в угол.

Уже снаружи, в коридоре, он вспомнил, что кое о чем забыл в спешке. Надо забрать ноги матери, прежде чем те не станут двигаться сами, ходить, шаркая, живя непроизвольной жизнью, подчиняясь подкожному биению лекарств.