Они приземлились задолго до полудня, значит, впереди был почти целый день, и это радовало, поскольку дел оставалось еще много, а времени до свадьбы – всего три дня. Тим отправился домой, а Анна-Софи взяла такси и поехала к Эстелле. До встречи с ней за ужином Тиму предстояло связаться с отцом и мачехой, которые, вероятно, уже прибыли.

Еще у двери он услышал, что в квартире надрывается телефон. Сис звонил из Амстердама, чтобы сообщить, что Габриель объявил голодовку: прокурор США требовал его экстрадиции штату Нью-Йорк. Габриель говорит, что Штаты пытаются вернуть его, чтобы приговорить к смертной казни.

– Если он сумеет это доказать, по голландским законам он не подлежит экстрадиции, – объяснил Сис.

Тим пообещал передать все Сержу Крею, но после отъезда Делии тот утратил всякий интерес к Габриелю. Тима по-прежнему мучили угрызения совести – за то, что Габриель попал в тюрьму по его вине. Но перестанет ли он винить себя, если выяснится, что этот американец совершил тяжкое преступление?

Мать Тима оставила ему сообщение, что уже вернулась в Лютецию (подразумевался Париж). Отец и мачеха Тима остановились в отеле «Герцог де Сен-Симон», что подтверждало догадки Эстеллы о богатстве и видном положении родных Тима, а еще казалось ей признаком утонченного вкуса, хотя номер забронировал Тим, выбрав ближайший из отелей.

Все понимали, что присутствие на свадьбе не только Сесиль, но и Джерри Нолинджера со второй женой создаст немало щекотливых ситуаций. Это Эстелла обсудила с подругами, зная, что подобные ситуации все чаще возникают и во Франции. Мадам Экс предложила самое простое решение, своего рода разделение труда. Следующий вечер Джерри и Терри Нолинджер предстояло провести у Дороти Штернгольц, в кругу ее знакомых, французов и американцев. А Эстелла пообещала принять у себя Сесиль Нолинджер и товарищей Тима по колледжу, приехавших из Америки. Тим и Анна-Софи должны были ужинать у Эстеллы, но позднее приехать к Дороти на кофе.

Анна-Софи испытала шок: повинуясь смутному предчувствию, она примерила свадебное платье и обнаружила, что оно не сходится на талии. Застегнуть все сорок крошечных пуговок было невозможно. Услышав ее крик, в комнату вбежала Эстелла, увидела дочь в незастегнутом платье, на миг решила, что Анна-Софи беременна и, к своему удивлению, испытала неожиданный прилив ликования.

– Ma chérie!

Но виной всему были три дня, проведенных в Америке.

– Наверное, они что-то подмешивают в пищу, – чуть не плакала Анна-Софи. – Мама, какие же они все толстые! Как мне теперь быть?

Они осмотрели все вытачки и боковые швы в надежде, что их удастся распустить, но результаты осмотра оказались неутешительными. Выслушав предложение сделать вставки, Анна-Софи расплакалась. Хуже того, пострадавшая рука до сих пор не влезала в узкий рукав.

– Придется тебе три дня поголодать, бедняжка, – заключила Эстелла.

Дрессировщик представил Крею отчет, как только тот приехал в замок.

– У мадам побывало несколько гостей, но не из числа охотников, – сообщил дрессировщик. – Никаких затруднений не возникло. Месье, живущий по соседству, так часто бывал здесь, что собаки уже признают его за своего. Никто из охотников не пытался вторгнуться в ваши владения, никто не стрелял. Остальное подробно изложено в отчете.

Крей долго изучал отчет, читал и перечитывал его и наконец поблагодарил дрессировщика.

Тим слушал, как Анна-Софи разговаривает с подругами по телефону, нахваливая Америку.

– Нет, в Лас-Вегасе мы не были… О, это страна читателей! Уверяю, я впервые видела столько книжных магазинов! И у каждого есть своя машина, притом огромная! Я купила несколько изумительных гравюр с птицами, одного француза, Жана Одюбона. Ими так восхищаются в Америке!..

На коктейле у Эстеллы все отметили, как красива Анна-Софи в своем темно-зеленом шелковом костюме. Правда, казалось, что костюм тесноват – жакет она так и не сумела застегнуть, зато сияла улыбкой. А до свадьбы оставалось всего два дня. Анна-Софи и Тим выглядели безмятежно-счастливыми, она восхищалась его товарищами по колледжу. Правда, они уже успели полысеть и отрастить брюшко, но были еще молоды и женаты на прелестных женщинах. Друзья Тима уже привыкли считать его закоренелым холостяком, удивились, узнав, что он отважился обзавестиcь семьей, и, в свою очередь, восхищались стройной и умной матерью Анны-Софи, отменной едой, элегантным убранством, сервировкой, изысканными букетами, тостами… Джерри Хоуарт, Грейвс Мюллер, Дик Трент и Питер Френч уже прибыли. На церемонии должны были присутствовать и другие знакомые Тима – все, кто смог взять небольшой отпуск, чтобы провести несколько дней в Париже или в очаровательных отелях Нормандии.

Американские друзья беседовали с французскими парами – знакомыми Анны-Софи, приглашенными Эстеллой. Все франко-американские разговоры проходили гладко. Французы оказались гораздо более дружелюбными, чем представлялось американцам; на улицах, видя, что они сверяются с картой, парижане часто сами предлагали им помощь. Американцы не скрывали удивления. Мать Тима, Сесиль, они уже знали – по летним каникулам, проведенным в Мичигане, где все пятеро друзей занимались сбором черники или помидоров. Здесь же было и несколько друзей самой Эстеллы, в том числе академик Сирил Дору, что произвело неизгладимое впечатление на Сесиль, которая, впрочем, не была знакома с его выдающимися трудами.

Анна-Софи ничего не ела и отпила всего три глотка шампанского.

– Знаете, – рассказывала она своим друзьям Виктору и Селине, – в Америке у всех есть машины, потому что поездов там нет. А расстояния огромные, без машины ты как без рук. От поездов они отказались из-за проблем с бизонами – кажется, оттого, что бизоны часто попадали под поезда, – но, конечно, это было очень давно. Они привыкли обходиться без поездов. До некоторых мест там вообще никак не добраться. Одно из них называется Южная Дакота – романтично, правда?

– Ты не поверишь, – шептал Тиму его давний друг Дик Трент, единственный холостяк в их компании, – вон ту француженку, самую симпатичную из всех, не считая Анны-Софи, зовут Киской. Представляешь? – Он лишь слегка переигрывал, войдя в роль типичного американца. Тим задумался: похоже, он уже давно общался с французами, поэтому перестал обращать внимание на прозвище подруги Анны-Софи, звучащее для американцев так двусмысленно.

– Да, поездка в Америку прошла замечательно. К моему удивлению, выяснилось, что все американцы говорят по-французски, – услышал Тим голос Анны-Софи.

– Анна-Софи – чудесная девушка, – заметил Дик. – Она рассказывала мне о Блошином рынке.

– Я до сих пор не понял, в чем тут фокус, – отозвался Тим, – но вещи, которые мне кажутся хламом, она продает за бешеные деньги.

Эстелла, как гостеприимная хозяйка, помнящая о том, что большинство ее гостей – американцы, предусмотрела все детали, характерные, по ее мнению, для американских вечеринок, в том числе и такие, как кубики льда. Нанятая на вечер горничная переходила от одной группы гостей к другой, предлагая ведерко со льдом и щипчики, что вызвало у Тима тихую досаду не только на Эстеллу, но и на американцев, которые охотно брали лед и клали его в шампанское и перье. Наверное, с таких мелочей и начинаются катастрофические, грандиозные международные скандалы.

У княгини Дороти Штернгольц в розовых комнатах на улице дю Бак в тот вечер собрались преимущественно французы, влиятельные люди, которые были не прочь познакомиться со старшим месье Нолинджером, и несколько американцев, живущих в Париже, – священник американского собора, атташе по культуре, друзья Дороти, которым принадлежал знаменитый сад в Горде. Ужинали внизу, в столовой, а к прибытию жениха и невесты перешли в гостиную пить кофе. Всем понравилась юная пара, которой через три дня предстояло давать обеты у алтаря, все гадали, как сложится семейная жизнь молодых, и размышляли о самом институте брака.

Эдвард Маркс формально считался духовником Тима, церемонию предстояло провести ему и католическому священнику из Валь-Сен-Реми. Эта идея пришла в голову мадам Экс, и Анна-Софи одобрила ее. Кроме того, она заказала музыкантам несколько произведений Аарона Копленда, хотя и терялась в сомнениях, не зная, действительно ли Тим предпочитает Копленда Берлиозу.

Тим застал отца и Терри в окружении приветливо улыбающихся французов, увлеченных беседой, и с удовольствием отметил, что они неплохо проводят время. Он никогда не считал отца консерватором или авангардистом, но знал, что отец не лишен умения находить общий язык с людьми – качество, которое исправно служило ему даже теперь, после выхода в отставку, и тем более во время работы зарубежным представителем компании, принадлежащей его дальнему родственнику и однофамильцу. Тим взял под руку Анну-Софи, подвел ее поближе, обнял отца и мачеху. Анну-Софи тепло поприветствовали; слегка гортанный западный голос Терри немного смутил Тима.

– Таким я и представлял себе его отца – мудрым и интересным собеседником, – сказал кто-то из французов.

– Да, я немного говорю по-турецки, – рассказывал тем временем отец Тима мадам Уоллингфорт. – Я много лет прожил в Стамбуле.

– Вот как? – восторженно восклицала мадам Уоллингфорт.

– Он невероятно богат, – прошептал Эрве Донан своему другу Пьеру-Мари Сарберу.

– Tiens, ils sont tous richissimes, les Américains.

Наверное, погода испортилась сразу в обоих полушариях: в Орегоне дороги обледенели на много тысяч миль, в Париж ветер принес холодный дождь, а в Альпы – сильный снегопад. А может, это было просто совпадение. Тим и Анна-Софи ушли из гостей вместе с Джерри и Терри Нолинджер, чтобы проводить их до отеля и заодно поговорить.

– Вечеринка удалась на славу, Тим. Оказывается, у тебя здесь много хороших знакомых, – сказал его отец. – Жаль, что я так и не выучил французский. Зато я немного говорю по-турецки.

– По такому случаю они могли бы перейти на английский, ведь мы гости в их стране, – ворчала Терри. – За весь вечер мне удалось поговорить только с хозяйкой дома. Наверное, здесь все живут в квартирах? Как в Нью-Йорке. А богачи? Может, частные особняки есть и в Париже?

– Они предпочитают квартиры, – отозвался Тим, предчувствуя несколько утомительных дней. – Завтра вечером мы ужинаем у Креев. Вот у них есть собственный дом.

Внезапно Терри вскрикнула. Ей показалось, что прямо на нее смотрит живой медведь из витрины таксидермиста по соседству с домом княгини.

– О Господи!

Они остановились и уставились на витрину, где было выставлено несколько чучел лисиц, детеныш носорога и другие животные, давно занесенные в Красную книгу.

– Представляю себе, каково жить в этом доме, наверху! – Терри передернулась, искренне сочувствуя княгине. Они поспешили прочь.

– Хватит с меня милостей природы, – раздраженно пробурчала Анна-Софи. Хотя может быть, она хотела сказать «хватит с меня родителей», а может, «твоих родителей».

В прихожей немым упреком громоздились нераспакованные коробки с мелочами и вещами, привезенными из Америки. Отопление отключили на несколько дней, в квартире стоял резкий запах свежей краски. Комнаты выглядели пустыми и унылыми. И Тим, и Анна-Софи думали, что напрасно они переселились сюда еще до свадьбы, их томил какой-то суеверный страх. Но идти на попятный было уже слишком поздно. Молча они отправились спать, если не считать равнодушных замечаний о том, что вечеринка прошла удачно. Анна-Софи промолчала о том, что манеры отца Тима удивили ее, не спросила, почему его мачеха надеялась встретить за границей людей, говорящих на ее родном языке, а Тим ни словом не упомянул про чертовы кубики льда.

Лежа без сна, Анна-Софи почему-то вспомнила отрывок из романа Эстеллы – кажется, «Несколько раз», – который когда-то казался ей таким красивым, а теперь только озадачивал. После плотской любви сердце героини «трепетало, как мясистые края медузы, когда это бархатистое существо резко сокращается, словно передавая дрожь в самую глубину зоны удовольствий». По сравнению с этим красочным описанием эмоций сердце самой Анны-Софи билось ровно. Прошло уже шесть дней с тех пор, как они с Тимом в последний раз занимались сексом, но еще до этого «бархатистая поверхность любви» стала казаться ей потертой и выцветшей. Почему в романе так часто упоминаются резкие сокращения и удары? А может, все дело в ее холодности? Что случилось? Происходящее внушало тревогу, чем бы оно ни было вызвано.

«Дело не в Анне-Софи, – думал Тим, – а во Франции. Мы с Францией не подходим друг другу. Я ей не нужен, здесь мне не место. Этот брак – ошибка, надо отказаться от него, вежливо, достойно, но твердо. Просто сказать…»

Но как это сделать? Все-таки его сердце принадлежит Америке. Такая дилемма могла бы породить бессонницу, но Тим редко страдал бессонницей и не поддался ей даже сейчас.

В Этан-ла-Рейне Креи сидели на кухне возле самой печки. Во всем доме царил холод. Наступил вечер, сеньора Альварес готовила ужин. С несвойственной ему сентиментальностью Крей спросил Клару, скучала ли она без него. Разумеется, ответила она, с трудом скрыв удивление. Никогда прежде он не задавал ей таких вопросов – может, потому, что они редко расставались, да и то ненадолго. Клара рассказала о решении суда.

– Как ты думаешь, я могла бы сбежать? – спросила она дрогнувшим голосом, вновь вспомнив об ужасах тюрьмы. – Улететь отсюда на самолете студии?

– Апелляция уже подана. Потребуется некоторое время…

Клара твердо верила в возможности Крея, несмотря на то что он не сумел избавить ее от недели в тюрьме. Как жаль, что именно теперь, когда она познала истинный вкус жизни, ее ждет мрачная тюремная камера! Ее просто выбросили, как ненужную вещь. Кларе по-прежнему не верилось, что ей придется отбыть срок заключения.

– Чем ты занималась в мое отсутствие? – спросил Крей.

– Я? Не помню точно… Конечно, я беспокоилась – за маму, за тебя, из-за суда. – Внутри у нее что-то дрогнуло, точно Серж заглянул ей в душу.

– Да, могу себе представить. Наверное, ты до сих пор жалеешь о том, что не смогла съездить туда сама. – Его голос прозвучал странно, но выражение лица не изменилось. В конце концов, он оказал ей услугу, избавив от хлопот в Орегоне. Кларе показалось, что она со всех сторон окружена добротой и любовью, в глазах заблестели слезы, ее охватили страх, желание, мысли о смерти. Она всхлипнула, смутилась, извинилась и бросилась к себе в комнату, чувствуя, как сердце разрывается от смутного, расплывчатого желания.