Город Лондон раскинулся на огромной площади, составляющей более полутора тысяч квадратных километров. Но в это пространство втиснуто почти восемь миллионов человек. Они обитают в домах, построенных в эпоху Виктории и короля Эдуарда, в муниципальных кварталах семидесятых годов, в современных небоскребах из стекла и стали, утыкавших бесконечные пригороды. В последние двадцать лет я успела пожить чуть ли не в каждом районе Лондона, покупала и снова продавала квартиру, то и дело переезжая и продвигаясь все дальше к западу. На одном месте я долго не задерживалась, каждая новая квартира нравилась мне год, от силы два, а потом меня охватывало какое-то странное беспокойство, некий зуд снова заставлял поменять место жительства. Стоило только закончить косметический ремонт очередной квартиры, все расставить на свои места и снова уделить внимание окружающему миру, как мне опять становилось как-то не по себе. Пусть район был красивым, а соседи приятными, но я никогда и нигде не чувствовала себя уютно, на своем месте. Всякий раз ноги будто сами несли меня к витрине агентства недвижимости. Я понимала, что настало время в очередной раз вострить лыжи и двигать дальше. Мне всегда везло. Рынок недвижимости продвигался вперед и вверх вместе со мной. Таким вот образом я и ухитрилась подняться от комнатки в Нанхеде, где между плитками в ванной комнате росли грибы, к двухкомнатной квартирке с одной спальней в Брокли. Потом я жила в викторианских особнячках в Баттерси и Вондсворте, уже с двумя и тремя спальнями, перебралась в тихий уголок Челси и наконец осела в очень приличной квартире далеко на юго-западе города. Если мне так уж приспичило жить в Лондоне, то дальше от дома родителей находиться уже было невозможно.

Мы покинули Хэмпстед и меньше чем за сорок минут домчались до Барнса, еще одной дорогущей лондонской деревни, где живут буржуа. Оба района пахнут большими деньгами, как унаследованными от богатых родителей, так и нажитыми совсем недавно. В течение нескольких очень неприятных секунд, пока загоняла «мерседес» на стоянку возле своего жилья, воспоминания о доме родителей я ненавидела почти так же, как и сам этот особняк.

Ничего этого Ив я говорить не стала. Она бы все равно ничего не поняла, даже если бы мне удалось облечь свои чувства в слова. Ив любила вещи всем своим нутром, до сладострастия, словно они могли занять ту пустую нишу в ее жизни, которую должны заполнять муж и дети. Подруга уже два раза успела побывать замужем, но родить детей так и не смогла. Я иногда думала, что тоже занимаю часть этого ее вакуума. Ведь Ив командовала мной, указывала, если я, по ее мнению, делала что-нибудь не так, словно была моей матерью.

Я очистила стол и поставила на него коробку. У меня на кухне, среди сверкающей нержавейки и полированного гранита, она смотрелась совершенно нелепо, как будто этот старый хлам подобрали на помойке. Я взрезала ножом упаковочную ленту и приклеенную к крышке бумагу с моим именем. На одной стороне разреза остались буквы «Иза», на другой «бель».

Мы с Ив вытянули шеи. В коробке на первый взгляд лежала всего лишь пыльная пачка каких-то старых бумаг. Я осторожно вынула ее. Листки были такие ветхие, что, казалось, сейчас рассыплются прямо у меня в руках. Первый из них оказался совсем маленьким, того бледно-зеленого цвета, который мать назвала бы eau de nil, и был несколько раз сложен. На одной стороне виднелись какие-то странные каракули. Чернила совсем выцвели, и разобрать их было невозможно. Я перевернула листок и увидела неразборчивый заголовок. Что-то вроде «Марок…», но продолжение стерлось на сгибе. По виду это был какой-то старый официальный документ. Я нашла пару слов, отпечатанных типографским способом, даже разобрала несколько букв «прови…» и еще начало какого-то слова — «хегир…». Все остальное, написанное или напечатанное здесь, было пожрано временем, испарилось. В голове у меня вдруг мелькнула мысль, что хранящаяся в коробке информация почуяла волю, вылетела и теперь кружится в воздухе вокруг нас, невидимая, но весьма серьезная. Фантастическая чушь!

Я передала тоненький зеленый листок Ив и заявила:

— От этого мало толку.

Подруга перевернула листок, подняла, сильно сощурившись, посмотрела его на свет.

— «Марок» по-французски будет «Марокко», верно? — произнесла она после некоторого молчания. — Так, а это что, печать?

В нижнем углу листка просматривался маленький и как будто тисненый прямоугольничек. На нем было какое-то бледное изображение, но, даже осветив его самой яркой галогеновой лампой, мы ничего не разобрали. Я отложила листок в сторону. Дальше шла пачка бумаг с машинописным текстом, побуревших по краям. Печатали его, по-видимому, на одной и той же машинке, поскольку везде бросались в глаза одни и те же плохо пропечатавшиеся литеры, а точка то и дело протыкала тонкую бумагу насквозь. Отец всегда ударял по клавишам изо всех сил.

«Описание захоронения в районе Абалессы» — гласил заголовок на листке, лежавшем сверху. Нахмурившись, я пробежала его глазами, выхватывая отдельные фразы: «…беспорядочную кучу камней, так называемый реджем, которые часто встречаются в Сахаре». В самом низу первой страницы в глаза мне бросилось слово «скелет».

Я осторожно взяла листок и прочитала для Ив вслух:

— «По свидетельству очевидцев, останки царицы пустыни были обернуты в кожу красного цвета, украшенную золотой фольгой. Она лежала, подогнув колени к груди, на распавшихся на фрагменты деревянных погребальных носилках, перетянутых плетеными шнурами из крашеной кожи и ткани. Голова царицы была покрыта белой вуалью с тремя страусовыми перьями. В ушах были изумрудные серьги, на одной руке девять золотых браслетов, а на другой восемь серебряных. Вокруг лодыжек, шеи и талии лежали рассыпавшиеся бусины из сердолика, агата и амазонита. Эти подробности убеждают в том, что останки принадлежат женщине весьма знатного происхождения. Сотрудники Этнографического музея профессора Морис Рейгасс и Готье полагают, что в данном захоронении находятся останки легендарной царицы Тин-Хинан».

— Вау, — сказала Ив. — Вот это да. — Она закрыла глаза. — Так и чудится запах пустыни, скажи? Сокровища, легендарная царица Сахары. Сразу вспоминается фильм «Индиана Джонс и Храм судьбы»! Но при чем здесь ты?

Я только пожала плечами. Мне было как-то не по себе, и даже слегка подташнивало.

— Понятия не имею. По характеру записей не похоже, что отец участвовал в раскопках этого погребения.

Я отложила бумаги в сторону. Глядеть на чуть ли не насквозь пропечатанные «о», чувствовать кончиками пальцев оттиски букв на обратной стороне бумаги — ощущение такое, будто попал в далекое прошлое. Как некое послание из могилы, даже из двух: сахарской царицы и отца. По затылку у меня пробежали мурашки, словно волоски на нем один за другим поднимались дыбом. На самом дне коробки лежал, скорее всего, тот предмет, который сообщил о себе глухим стуком, когда я держала упаковку в руках на чердаке. Это был полотняный мешочек, несколько раз обмотанный сверху бечевкой. Он оказался гораздо тяжелее, чем я ожидала. Вдруг мою руку словно пронзил разряд электрического тока, и я почему-то была уверена в том, что разряд ударил именно из предмета, скрытого в мешочке.

— Думаешь, там что-то из захоронения? — взволнованно спросила Ив.

Но меня трясло то ли от возбуждения, то ли от страха. Я и сама не могла ничего понять.

— Думаю, лучше всего положить его обратно и больше не трогать. — Я опустила мешочек в коробку, завалила его стопкой пожелтевших бумаг, потом закрыла взрезанную посередине крышку и сверху положила нож, чтоб под его тяжестью она не раскрылась. — Все очень странно, загадочно и весьма похоже на отца. Я помню, как он однажды, выступая по телевизору, сказал: «Надо всячески поощрять в детях любопытство. Подайте ему знание на блюдечке, и он к нему даже не притронется, а сам пойдет искать какой-нибудь запретный плод. Дайте ребенку найти его, вынюхать все самому, только подскажите, где что лежит, да и то крайне осторожно, и тогда он запомнит это на всю жизнь». Так-то вот. А я терпеть не могу, когда меня пичкают подобными паскудными подсказочками. Все это нарочно придумано, чтобы заманить меня и поймать, а я вот возьму и не клюну. «Не надо будить спящего зверя», — написал он в своем письме, вот я и не буду, пускай спит.

— Но если ты не посмотришь, что там, то будешь терзаться еще больше.

Что и говорить, она права. Поборов свои иррациональные страхи, я сделала глубокий вдох, убрала с коробки нож, полезла внутрь, снова извлекла мешочек, быстренько, пока не успела передумать, размотала бечевку и вытрясла содержимое. Мы уставились на предмет, лежащий у меня на ладони. Это был довольно крупный кусок серебра толщиной миллиметров пять наверху и почти десять у основания, площадью не менее четырех квадратных сантиметров. Посередине торчала шишечка, украшенная круглыми красными стеклышками или какими-то полупрозрачными камешками, а по диагонали шли выгравированные полоски с каким-то сложным, загадочным узором. Наверху прикреплен витой кожаный ремешок. Я взялась за него, подняла эту штуковину, и она повисла, раскачиваясь из стороны в сторону и вращаясь, как маятник для ворожбы. Красные камешки сверкали на солнце не хуже рубинов. В моей суперсовременной кухне этот раритет выглядел дико и неуместно.

— Ой, Иззи!.. — Ив задохнулась, округлив от удивления глаза. — Это… просто фантастика.

Но предмет, который я держала в руке, был довольно тяжел и массивен, значит, вполне реален. Но что же, черт возьми, это такое?

Ив взяла его у меня и стала внимательно разглядывать. Тут меня охватило странное, непонятно откуда взявшееся чувство неуверенности в себе, словно, отдав эту штуку в чужие руки, я потеряла почву под ногами.

— Думаю, это что-то вроде ожерелья, — сказала она, помолчав. — Но сработано ужасно грубо! Совершенно варварская вещь! — Ив поморщила носик. — Не в моем стиле… да и не в твоем тоже, дорогая.

Истинная правда! Странная вещица… трудно представить себе нечто более чуждое тому, что Ив называла моим стилем. Я взяла мешочек. Из него торчала узенькая полоска бумаги, на которой аккуратным отцовским почерком было написано: «Амулет. Время и происхождение не известны. Вероятно, туарегский; серебро, сердолик, кожа». По моей спине пробежал холодок. Найдена ли эта штука в захоронении, где обнаружен скелет царицы туарегов, о которой упоминалось в археологическом описании, сделанном отцом? Я отправила бумажку и амулет обратно в мешочек, уставилась на него, не зная, что делать дальше, потом судорожно сунула в коробку. Меня охватила нелепое чувство, будто он сейчас меня укусит. Что за вещь притащила я к себе домой? Мне захотелось немедленно выбежать во внутренний дворик, выкопать яму и перезахоронить ее, а вместе с ней и все бумаги, которые оставил мне отец.

В ту ночь, впервые за много лет, мне приснился очень странный сон.

Мне снилось, что я в чадре, сквозь узенькую щелку в ней гляжу на пальмы, и на сердце у меня становится тепло. Я понимаю, что пересекла пустыню и не погибла. Алхамдулиллах.

Передо мной легким, размашистым шагом идут другие люди, путешествующие с караваном. Их синие одеяния посерели от песка и пыли, лица плотно замотаны тканью, предохраняющей от ветра, который соскоблил тонкий слой краски с седла моего деда, изодрал узлы и тюки на спинах наших животных.

Я закрываю глаза, открываю и вижу проносящееся мимо стадо газелей. Тряся яркими белыми хвостиками, они мелькают среди красноватых гранитных валунов, то пропадая, то опять появляясь. Я снова на миг зажмуриваюсь, и вот мы в широкой долине, на самом дне глубокого ущелья. Мне кажется, что кто-то за мной наблюдает. Это лев огромных размеров. Таких не бывает в природе. Он смотрит на меня со скалы! В страшном испуге я громко зову на помощь.

Открыв глаза еще раз, я понимаю, что передо мной естественный пейзаж, множество верблюдов в натуральную величину, рукой самого Бога вырезанных в красновато-розовом камне. За ними на склонах разбросаны глинобитные домики и крошечные фигурки женщин, закутанных в черное и работающих на возделанных террасах. Одна из них осмеливается приветствовать Солимана и спрашивает, что мы привезли. Он отвечает, что соль и просо, и лицо ее мрачнеет. Она так же стара, как моя бабушка, и глаза ее подведены сурьмой.

— А драгоценные камни? Золото? — спрашивает она.

Но времена, когда были золото и рабы, прошли. Настали трудные дни.

Мы вступаем в оазис, когда муэдзин выкрикивает адхан, и ведем верблюдов в караван-сарай. Кое-кто из мужчин направляется к мечети, но мне хочется сходить на базар.

На соуке множество лавочек ремесленников. Они обрабатывают железо прямо на открытом огне. Я обхожу их стороной. На шерстяных попонах сидят старики, перед ними высятся пирамиды пряностей, овощей и — чудо из чудес — кожаные бабуши, ярко-желтые, словно само солнце. Я вдруг представляю себе, как они сидят на моей ноге. Это очаровательно. Такие туфельки наверняка произведут впечатление на красавицу Манту. Моя рука непроизвольно тянется к серебряному амулету, мне кажется, что сделка будет удачной.

Но тут, как по волшебству, появляется Азелуан.

— Ты что, с ума сошла? Этот амулет стоит сотни пар таких бабушей, даже тысячи! Кто защитит тебя от злых чар Кель-Асуфа? Я опускаю глаза и вижу, что на моих ногах уже красуются желтые бабуши. Они жмут, новые туфли всегда немного тесноваты, но я в них чувствую себя царицей.

Теперь уже вечер, мы сидим вокруг огня, завернувшись в одеяла.

— Бог создал пустыню, — рассказывает Ибрагим, — чтобы было место, где Он мог бы отдохнуть, но скоро передумал, призвал к себе южный, северный и все другие ветры. Аллах приказал им слиться, чтоб получился один, и они повиновались. Он взял горсть смешавшихся ветров, и появился на свет верблюд — к славе Аллаха, на страх и смущение врагам Его и человеку на пользу. К ногам животного Он привязал сострадание, на спину возложил седло, по бокам закрепил мешки с деньгами, а к хвосту прикрепил удачу. Пустыня и верблюд — это дар Всевышнего человеку.

— Аллах акбар, — говорю я, зная, что ему это понравится.

Он повторяет эти слова, на минуту умолкает, потом наклоняется вперед и говорит:

— Тот, кто рожден в великой пустыне, никогда не будет свободен, как бы далеко он ни отправился и куда бы ни держал путь. Духи, населявшие этот мир еще до того, как было создано время, скалы или песок, всегда пребывают с ним. Остерегайся народа Кель-Асуфа. Плотней носи на лице чадру, пусть нос и рот твои будут прикрыты. Эти духи любят отверстия в человеческом теле, через них они постоянно хотят проникнуть внутрь. Когда писаешь, прикрывайся одеждой. Когда какаешь, делай это всегда там, где по песку никто не ходил. Если присмотришься внимательно, то везде заметишь их следы, — продолжает Ибрагим. — В дюнах иногда видно, как без всякой причины поднимаются в воздух спирали песка. Там, где кромка дюны изгибается не хуже змеи, можно видеть, как их когти процарапали землю. Наблюдай, как изменяются тени днем, при свете солнца, и ночью, при сиянии луны, как образуются вихри и рябь на песке, как побеги травы, пригибаемые ветром к песку, оставляют на его поверхности четкие крошечные кружочки. Свои следы они оставляют везде. Что бы ни случилось, всегда держи амулет под рукой. Он убережет тебя от беды. Никогда не забывай, что пустыня — твой дом.

Я проснулась, когда еще не рассвело. Во рту ощущалась странная сухость, на зубах словно песок скрипел, а в ноздрях еще сохранился крепкий запах мускуса. Я лежала в своей лондонской кровати, не двигаясь и наслаждаясь приятной прохладой чистых, выглаженных простыней, но было не так-то просто избавиться от ощущения, что постель из египетского хлопка исчезла, а вместо шелкового стеганого одеяла меня покрывала вонючая попона из верблюжьей шерсти.