Джон Кадиба

Налог

Давно зашло солнце, и на далекую деревушку Итаи опустилась ночь. Котени зажгла лампу-молнию, поставила посреди циновки, где сидел ее муж, Коро, и курил — табак ему заменяли листья лугу. Бросив на мужа быстрый взгляд, она села напротив и, не отрываясь, стала смотреть на огонь. В комнате было тихо. Пахло листьями лугу. Будто оглушенные тишиной, они погрузились в свои мысли. О чем они думали? О своей еще короткой семейной жизни? О ребенке, который скоро родится у Котени? О завтрашнем дне или о следующем? Наконец Коро прервал молчание.

— Котени, — тихо окликнул он, но жена отозвалась не сразу.

— Ты что-то сказал?

— Да… О чем ты думаешь?

— Так… Ни о чем. — Она улыбнулась. Потом добавила: — Вспомнила вечер, когда впервые пришла к тебе за бетелем.

— Не об этом сейчас надо думать. Это все в прошлом. Вот где взять денег, чтобы уплатить налог, ума не приложу.

— Ой, меньше месяца осталось, — испугалась Котени. — Не уплатим — посадят в черный дом. В прошлый раз гавана сжалился и дал отсрочку тем, у кого не было денег. Теперь новый срок подходит.

Сборщик налогов приезжал к ним в деревню раз в полгода.

— Я придумал, — сказал Коро. — Ты останешься в деревне и будешь заниматься домом и огородом. Я поеду в Мамай искать работу. Твой дядя, что водит трактор на ферме у европейцев, говорит, что за своих рабочих налог платит хозяин. Вот он за меня и заплатит. А я буду работать, скоплю денег и уплачу за тебя.

— Хорошо придумал, — похвалила жена, — но сможешь ли ты подыскать работу? Ведь ты никогда не работал на белых и ничего не умеешь делать.

— И то верно. Но я попробую. Ведь такие же, как я, едут и находят. Может, где работник по дому нужен. Твой дядя сказал, что в Мамай приехал какой-то белый с женой и двумя детьми. И работника еще не взял. Надо спешить, не то кто другой займет это место.

Жена посмотрела на него и, помолчав, сказала:

— Хорошая мысль. И деревня недалеко. В конце недели ты сможешь бывать дома. Очень хорошая мысль. Завтра и иди.

На следующий день уже на каучуковой плантации Коро расспрашивал, где живет новый белый господин. Ему показали. Дом ничем не отличался от других, в которых жили белые люди. По тропинке среди каучуконосов он поднялся на холм. Когда он поравнялся с домом, вдруг отчаянно заколотилось сердце. Он старался припомнить хоть те немногие английские слова, которые были в ходу среди односельчан, работавших на белых. Как это трудно — заговорить с белым господином.

Маленький мальчик, увидев Коро, крикнул:

— Мама! Папа!

Что случилось, Майкл?

— Сюда идет туземец.

Родители вышли из дома. На крик выбежала Рут, младшая дочь, посмотреть, что происходит. Они глаз не сводили с туземца, который робко шел навстречу.

— Почему он не глядит на нас? — спросила Рут.

— Кто его знает, — смеясь, ответила мать.

Коро отводил взгляд: он боялся, что по его простодушному лицу они все сразу поймут. Никогда еще он не чувствовал себя так неловко. Никогда еще ему не приходилось говорить с белыми. Даже со сборщиками налога, которые регулярно появлялись в деревне. Готов сквозь землю провалиться. Но мысль о деньгах для уплаты налога была сильнее стыда и страха. Он должен получить работу. Вперед вышел мистер Джоунз. Крупная фигура, массивное лицо — все в нем подавляло Коро. Сердце так и выпрыгивало из груди.

— Что тебе нужно, парень?

— Хозяин, я… я хочу работать по дому.

— А раньше тебе приходилось этим заниматься?

— Нет, хозяин, я раньше не работал.

— Ясно.

Подошла и миссис Джоунз.

— Что он хочет, дорогой?

— Хочет работать у нас.

— Ну и чудесно! Наконец хоть кто-то!

— Да, но он говорит, что прежде ему не случалось заниматься такой работой.

— Ну, тогда толку от него мало!

— Да, но ты сама видишь, как трудно найти работника в этом забытом богом месте. Разве нельзя его обучить?

— Что ж, попробую.

Они еще о чем-то посовещались. Наконец мистер Джоунз повернулся к Коро, тот старался не пропустить ни слова — что-то они решат.

— Ну вот что, парень. Посмотрим, на что ты годишься. А пока иди и подыщи себе место в бараке для туземцев. К трем возвращайся. Понял?

— Да, хозяин. Я иду, ищу место в бараке, в три часа — обратно.

— Правильно.

Через неделю Коро пришел в деревню навестить жену. Он заработал пять шиллингов — как раз чтобы заплатить за нее налог. И принес домой все, что сэкономил из своего пайка: мясо, сахар, табак, рис. Он заранее радовался, думая о том, как встретит его жена, как с уважением будут говорить о нем односельчане. Немного продуктов оставит, а остальное раздаст друзьям и родственникам. Он будет ходить с гордо поднятой головой — ведь он теперь большой человек. С этими мыслями Коро дошел до деревни. Вот и его дом.

Весть о том, что муж Котени пришел на субботу и воскресенье домой да еще мешок принес, быстро разнеслась по округе. Вскоре дом был полон друзей и родственников, не скрывавших любопытства — что же принес Коро? Некоторые пришли просто послушать про новую работу. Но большинство надеялись, что и им перепадет что-нибудь из мешка. Гордая и счастливая, Котени поставила на стол блюдо с дымящимся рисом, на нем горкой — мясо. Открыла банки с тушенкой. Потом заварила чай, разлила по кружкам, обнесла гостей. Коро угостил всех табаком. Гости ели, пили, курили — шла неторопливая беседа.

— Если б не ты, не видать мне такой еды, — сказал дядя Коро. — Никогда так вкусно не было. Мои старые кости ноют от однообразной пищи. А сегодня прямо праздник. — И он пододвинул блюдо с рисом поближе.

Коро был польщен.

— Посмотрите-ка, какой у моего старика живот. Вот-вот лопнет, — сказала тетка Коро, и все засмеялись.

— Какую работу ты делаешь для белых?

— Я помогаю вести хозяйство, — с важностью ответил Коро.

— И ты купил муравьиные яйца[, саго, курево и всю еду?

— Что вы, тетушка! Думаете, белым трудно добывать пищу? Она им достается без труда, готовая — стоит руку протянуть. Они хранят все в особом ящике. Сколько там саго, муравьиных яиц, курева, сластей! Нужно работать, тогда все получишь. Да, с белыми не шути! — сказал возбужденно Коро.

— Так что же, выходит, белые не по-людски живут?

— Расскажи нам о своем хозяине.

— Белый как белый. Не видели, что ли, никогда? У него всего полно. Одна жена и двое детей, мальчик и девочка. Да, с белыми не шути! У них есть все. Даже сидят они на особых штуках, думаете, на циновках, как мы? Куда там!

Все слушали его с интересом, и Коро нравилось быть в центре внимания.

— И каких только вещей нет в доме белых! Есть и такие, что поют и говорят… как там они называются? Одна — радио, а другая…

Но он так и не вспомнил.

— Неужели поют и говорят?

— Да, такие маленькие ящики, а в них будто люди. Иногда слышно, как они смеются. Совсем как живые.

— Ух, ты! Ну, кто после этого скажет, что они по-людски живут?

Все засмеялись, стали переглядываться.

— Да, эти белые совсем на нас не похожи. Верно. И еды у них хоть отбавляй, не то что у нас. Сама к ним в руки идет. Напишут, что им нужно, на бумажках и отсылают. А потом приходит еда.

— Да ну! — Среди гостей прошел шепоток удивления.

— Будь я, как они, я бы и не работал — спал бы целыми днями, — сказал кто-то.

— А уж что они на себя надевают… — продолжал Коро. — Каждый день в чистом. Умеют они жить, ничего не скажешь. И жить припеваючи. Мясо и другую еду они могут хранить в особом ящике долго-долго. В нем ужасно холодно. Вода там превращается в прозрачные камни. Вынешь их, а они опять становятся водой. А если подержать в руке, то пальцы занемеют от холода.

— Скажи-ка, племянник, это правда, что белым детям не разрешают спать в одной комнате с родителями?

— И все-то тебе нужно знать, сам догадаться не можешь, — вмешалась жена задавшего вопрос, и все засмеялись.

Коро замешкался: скрыть от односельчан этот позорный обычай белых или рассказать правду?

— Да, так оно и есть, — наконец ответил он.

Девушки захихикали.

— Обычаи у белых совсем не такие, как у нас. Я плохо их понимаю. Хоть они и не разрешают детям спать вместе с ними, но отец и мать прикладываются губами друг к другу при маленьких, даже при мне, прямо днем!

Девушки, взвизгнув, с хохотом убежали. Взрослые только усмехались, стараясь не выходить за рамки приличий.

И разговор о белых, таких всемогущих, но таких непонятных, продолжался. Коро рассказал всем о вечеринке.

— На пятый день мои хозяева привезли с собой друзей, и они пили воду почти всю ночь.

— Как это — пили воду?

— У белых есть горькая вода, называется пиво. Видели бы вы их! И пьют, и пьют, и пьют. Поговорят, посмеются, опять поговорят, посмеются. Кто поет, кто танцует. Говорят, а язык не слушается, уходить пора, а ноги не держат.

Соседи только удивленно качали головами.

— А эта горькая вода. Думаете, от нее становится хорошо? Только голова кружится. Но белым нравится, они и друзей угощают.

Наступила пауза. Мужчины курили, жевали бетель. Пахло табаком и потом.

— Так что же ты все-таки делаешь по дому? — спросила сестра Коро.

— Я стираю, прибираю постели, подметаю пол, а в субботу натирал его каким-то салом — вроде застывшего кокосового масла. От него пол блестит. Иногда стряпаю. Раскладываю ложки, тарелки и чашки на валатева. Думаете, это все женская работа? Думаете, вы бы справились с ней?

— Куда уж нам за такое браться! — рассмеялась сестра Коро.

— Неужели ты стираешь одежду белой женщины? — удивилась мать.

— Но она же белая и не может своими руками делать тяжелую работу.

— Стыда у них нет, у этих белых женщин. Разве твоя сестра или жена допустили бы, чтоб ты стирал их одежду?

Вечер промелькнул быстро, незаметно. На циновке остались лишь пустые миски да несколько пачек табаку. Беседа подходила к концу.

— Пора идти, — сказал дядя Коро. — Пусть племянник отдохнет, ему ведь завтра возвращаться.

Стараясь не шуметь, гости стали расходиться с надеждой, что через неделю Коро снова придет в деревню.

Но ждать пришлось всего три дня. Котени выметала со двора сухие листья. Стоял ясный, безветренный день; дым от костра, в котором Котени сжигала мусор, поднимался столбом. Наступило время обеда. Кто курил листья лугу, кто беседовал с соседом о домашних делах. Котени кончила уборку и положила веник на место. Потом взяла ведро, захватила с собой кокосовое масло и отправилась на речку. Она вымылась и до блеска натерлась маслом. По ее большому отяжелевшему животу было видно, что скоро она родит. Еще две-три недели… Ее родители уже готовят амулеты от темных сил. Кончив мыться, Котени поставила ведро на голову и, придерживая его рукой, пошла обратно. Она очень удивилась, увидев, что на веранде, прислонившись к стене, сидит ее муж.

Коро шел в деревню задворками. Но его видели, и все поняли, что случилось неладное.

Котени поставила ведро на землю и подошла к мужу. Он даже не повернулся.

— Ты? — только и спросила она.

Коро не ответил. Она села рядом. Тревожно посмотрела на него, помолчала, немного погодя спросила:

— Что, так и будешь молчать?

— У тебя осталось что-нибудь поесть? Ни крошки не ел сегодня.

И Коро вновь уставился на небо. Котени вынесла миску сладкого картофеля, немного таро, несколько бананов и положила все это перед ним. Потом принесла половину кокосового ореха с молоком и сдобрила им пищу. Кушанье, конечно, получилось не очень аппетитное. Сюда бы рыбы, креветок или свинины. Но где Котени возьмет это — женщины не ходят на охоту и не ловят рыбы.

Тем временем начали собираться люди. Пришли родители Коро, друзья, родственники. Мать Коро принесла миску с едой — вареный ямс, таро, кукуруза, немного свинины. Завязался разговор.

— Сегодня он не должен был приходить, — начал кто-то.

Коро молча продолжал есть.

— Скажи хоть слово. Почему ты пришел сегодня? Сбежал? Ну скажи что-нибудь, — умоляла его мать. Молчание сына было ей невмоготу.

— Пусть поест сначала. Не торопи его, — попросил дядя Коро.

Мужчины жевали бетель, курили лугу и молча наблюдали за Коро. Когда тот кончил есть, Котени забрала пустую миску.

— Скажи, почему ты пришел сегодня? — спросил его дядя.

Коро чувствовал, что сейчас ему не уйти от ответа. Он мог промолчать на вопросы жены, матери, сестер, но дяде нужно ответить. Не уважить старшего — позор.

— Выставили меня, — медленно произнес он.

— Выставили? — удивленно переспросил дядя. — В чем же ты провинился, что тебя…

— В чем твоя вина? — вторила ему встревоженная мать Коро. — Неужели тебя посадят в черный дом? Что ты натворил, если за тобой придут черные люди? Говори!

— Мама, ну что я мог натворить?

— Тогда объясни, почему ты здесь.

— Эти белые могут посадить в черный дом любого из нас из-за пустяка, — сказал дядя.

— Дядя, я ни в чем не виноват. Просто белая женщина рассердилась и выгнала меня.

— За что же она рассердилась?

— Дети разбили такое стекло, в котором люди видят самих себя. Оно стоит в комнате, где спят их родители. Если бы вы знали этих белых ребятишек! Как только они шею себе не свернут, когда играют. Сорванцы! Они и разбили эту штуку. А матери наврали, будто разбил я, когда прибирал комнату. Чтоб они подавились своими лживыми языками, чтоб все кости переломали в своих дьявольских играх! — Коро помолчал, потом продолжал. — Пришла их мать и как стала кричать на меня! Я не все понял. Но ругалась она крепко. А потом выставила меня.

— Все белые одинаковы, — сказал кто-то. — Стоит чуть провиниться, а они уже гонят тебя в шею. И не слушают никаких оправданий.

— Почему же ты не сказал, что разбил вовсе не ты? — удивилась сестра Коро.

— Посмотрел бы я, как ты сказала. Как бы ты вынесла ее ругань, — иронически заметил Коро.

— А что сказал ее муж? — поинтересовался дядя.

— Ничего, жена ему и слова вставить не дала. Он лучше нее, но она в спорах всегда берет верх.

— Значит, он не заступился за тебя?

— Пытался, но с женой ему не сладить.

— Будь я на его месте, я бы отхлестал ее по губам за бранные слова.

Теперь все стало ясно. Можно расходиться по домам. Уже смеркалось. Мать Коро немного задержалась.

— Хорошо, что ты вернулся, Коро. Взгляни на свою жену, подумай о ребенке. Если бы ты ушел на заработки, кто бы остался с женой и ловил для нее рыбу? Твой отец уже стар. Хорошо, что ты вернулся. А этих белых никогда не поймешь. Помнишь, на прошлой неделе ты рассказывал о том, что у них есть. Ты так их хвалил. А сейчас где твой восторг? Оставайся тут, сынок, береги жену, лови рыбу, ходи на охоту… Ладно, я, пожалуй, пойду, а то ночь что-то темная, луны не видно.

Ночь действительно выдалась темная, на небе ни звездочки. Котени сняла со стены лампу и зажгла. Потом поставила посреди циновки. Темная ночь. Кругом тихо. А на душе неспокойно. Коро сидел, прислонившись к стене. Котени глядела на огонь. Коро думал о белых людях, потом вдруг вспомнил о налоге… Налог… налог… где же взять денег?

 

Кумалау Тавали

Детство на родном острове

— Посмотри, отец, что это там, между Лоу и Балуаном? — спросил я. — Огромный костер? Дым такой густой, черный!

— Может, жгут лес жители Балуана? Но только я ни разу в жизни не видел там дыма, даже когда совсем нет ветра и море похоже на разлившееся масло.

— Нет, отец, дым поднимается из самого моря, не с Лоу или Балуана, даже не очень близко от них!

Мы смотрели на дым до конца дня, пока не стемнело, но он так и не исчез, даже стал красноватым, и теперь от него в разные стороны летели звезды. Все в деревне встревожились — ведь такого еще никто никогда не видел.

Только через несколько лет, уже в школе, я узнал: то, что я видел тогда, называется подводным вулканом.

Таких ярких событий в моем раннем детстве было немного. Все годы до того, как меня отправили в школу, мы жили на нашем острове спокойной, неторопливой жизнью. Мы, дети, играли в свои игры столько, сколько нам хотелось.

«Эй, ребята, пойдемте играть в чемак!» — крикну я, бывало, своим приятелям. «Пошли», — отвечают они, и мы гурьбой отправляемся к деревне Копал. Иногда второпях мы забывали взять с собой топор или нож, и кто-нибудь вдруг вспоминал и говорил: «Эх вы, идете, а нож с собой взяли?» И мы посылали назад, в деревню, самого маленького. «Кусуман, — говорили мы, например, — иди домой и возьми нож у своей матери». Малыш не хотел идти и начинал хныкать, но мальчишки постарше грозили: «Пойдешь, Кусуман, или нет? Если не пойдешь, изобьем тебя и отправим домой совсем».

Для игры в чемак мы сооружали две мишени и укрепляли их на деревьях ярдах в десяти одна от другой. Из заостренного бамбука или других палок мы делали копья, становились с ними у одной мишени и метали в другую, а потом, перебросав все, переходили к другой мишени и метали от нее копья в первую. Победителем считался тот, кто попадал больше других. Иногда мы делились на группы, и эти группы состязались между собой. Во время игры то и дело начинались споры: «Смотри, Молеан, твое копье не попало в мишень, оно висит на краю!» — «Но край-то ведь мишени, — сердился Молеан, — значит, я попал».

Иногда такой спор переходил в ссору, а потом и в драку, но когда все решали, что кто-то неправ, его исключали из игры.

Лунными ночами мы играли в прятки или в татапол — игру, в которой выигрывает самый сильный. Двое садятся на землю, вытянув ноги, лицом друг к другу, так, чтобы ступни одного упирались в ступни другого. Точно над этим местом судья горизонтально держит круглую гладкую палку, и за нее же крепко держатся играющие. Судья считает: «Раз, два, три!» — и те, кто играет, начинают тянуть малку каждый к себе. Какое-то время оба удерживаются на земле, но потом более сильный перетягивает и приподнимает соперника. «Он победил, потому что тяжелей меня, — часто говорили, чтобы оправдать свое поражение, проигравшие. — Если бы не вес, я бы его, слабосильного, поднял запросто».

Устав от игр, мы усаживались в лунном свете и пели:

Или начинали загадывать друг другу загадки. «Есть такое, — скажет кто-нибудь, — когда дует ветер, оно всегда смеется, ночью и днем. Что это?» Наступало молчание, а потом кто-нибудь кричал отгадку: «Волна!» И другие подхватывали: «Верно, это волна!» Или: «Есть такое — его ни во что не ставят, и силы у него мало, но что оно прикажет, то и делают. Что это?» Начинают кричать ответы, один, другой, третий, пока наконец кто-нибудь не скажет правильно: «Моча!» Загадать загадку хотелось каждому. Вот и еще: «Есть такое — уложит в постель, когда захочет, будь ты хоть самый сильный на свете. Что это?» — «Болезнь!»

Игра в самом разгаре, а наши матери уже начинают звать нас домой. «Канави, ты где?» — кричит моя мать. И каждый из мальчиков, узнав голос своей матери, бежит домой: не послушаешься, может и нашлепать.

«Ну что это за ребенок? — говорила мать, когда я прибегал. — Недавно вымылся и опять уже грязный!»

Иногда, чтобы добиться чего-нибудь, я начинал реветь, и мне говорили: «Если перестанешь плакать, отведем тебя к бабушке, и она будет рассказывать тебе разные истории».

«Бабушка, — просил я, оказавшись наконец у нее, — расскажи историю про Чингги!» И бабушка начинала рассказывать про Чингги, который сделал из берцовой кости великана удивительный барабан. Рассказывала о вожде Лапаяпе, который умер, когда попытался этот барабан украсть. Слышал я от нее и о вожде деревни Лои, который принес туда москитов, потому что, думал он, односельчане у него ленивые и слишком долго спят; и историю о вожде деревни Мбули, который умер от стыда, потому что, когда он спал, великан украл у него детородный член и заменил своим, огромным.

Я донимал ее вопросами: «Бабушка, а где живет Чингги? А Пандрилеи — человек? Или он разом человек и птица?» В конце концов, слушая ее истории, я засыпал.

В безветренные дни, во время отлива, я собирал мальчиков, чтобы поплыть с ними к рифам ловить рыбу.

«Литау, — говорил я товарищу, — где ребята? А ты сам не хочешь половить рыбу, пока отлив? Вода с рифов скоро сойдет!» — «Еще бы, конечно, хочу! Отец починил мою лодку и сделал мне вчера новую острогу». — «Если другие ребята не захотят, можем мы поплыть вдвоем в твоей лодке? У меня тоже новая острога». — «Конечно, можем! Моя лодка для рыбной ловли, мы в ней оба поместимся».

Когда ловить рыбу отправлялось много ребят, мы делали для нее ловушки — складывали в воде стенки из камней. До чего же рады бывали мы, когда оказывались наконец у рифов! В самый отлив море гладкое-гладкое, и уж тут мы думали только о том, как бы поймать побольше рыбы. Потом начинал дуть ласковый юго-восточный ветерок. «Поднимается ветер», — говорил Литау. «Да, скоро прилив», — отзывался я.

Домой мы возвращались с уловом, когда солнце уже клонилось к закату. Обычно, чтобы рыба не пропала, бабушка ее коптила, а потом продавала на рынке.

Чаще всего я возвращался с рыбной ловли голодный. Когда мы ели, надо было сидеть спокойно. Я вообще-то любил болтать, и дедушка часто говорил мне: «Слишком много болтаешь, Канави. Чем будешь есть, если рот у тебя занят разговорами? Когда ешь, помалкивай, тогда пища лучше переваривается».

Если мы, дети, а особенно девочки, не сидели прямо, бабушка говорила: «Почему не сидишь прямо, Паилеп, почему кособочишься? Что у тебя, нарыв?»

Именно во время еды, когда собирались все вместе, нам, детям, приходилось выслушивать больше всего поучений от дедушки и бабушки. «Если отец и мать говорят вам, чтобы вы что-то делали, — твердили они, — надо их слушаться. Если увидите, что где-нибудь валяется чужая вещь, не берите ее. Если у других что-то есть, не просите — захотят дать, дадут сами. А будете попрошайничать, люди начнут говорить о вас плохо».

Однажды мы, как всегда, вымыли после еды руки, и я услышал, что меня зовет мать.

— Канави, тебя зовет мать, — сказала бабушка, — говорит, отец отправляется ловить рыбу. Хочешь с ним?

— Еще бы!

Обрадованный, я побежал к отцу.

— Отец, куда мы поплывем?

— К горе Чапомпоу.

— А ты взял мою удочку?

— Конечно! Разве ты не видишь? Вон она, в лодке.

День был прекрасный, а теперь солнце садится, и мы будем ловить рыбу всю ночь! Какие же разные облака вдали, там, где небо опускается в море! Вон то похоже на рыбу-меч, а то — на далекие холмы. Но что за ними, еще дальше?

— Отец, край света там, где небо опускается в море? Дальше я ничего не вижу. А почему? Может, что-то мешает? А море, оно тянется так до самого края света?

Отец был занят — определял, где мы сейчас находимся, ведь ночью найти рифы трудно.

— А где Рабаул? — опять заговорил я. — Наверно, где-нибудь за небом? А что вы сделали, когда ваш корабль доплыл до места, где небо опускается в море? Проделали дыру в небе? А правда наш Манус[ очень большой? Наверно, это самая большая земля на свете.

— Видишь горы Чапомпоу и Мору? Вон какие они высокие! И видишь, как земля змеей уползает за край неба? А ведь там, дальше, тоже земля. И все это наш Манус.

— Но ты говорил, что Рабаул еще больше. Я не могу этого себе представить.

— Да, Рабаул еще больше и длиннее, но есть другие земли, намного больше, чем Рабаул, — сказал отец.

— А я раньше думал, что других земель, кроме Мануса, на свете нет, потому что я никогда их не видел. Да, и еще скажи мне про луну: она светила над Рабаулом, когда ты там был?

— Светила, она там такая же, какой ты ее видишь здесь.

— Ну, уж в это поверить я не могу! У нас, на Манусе, своя луна, а над Рабаулом другая, и так везде. В каждом месте своя — ведь она светит прямо над нашей головой, так как же она может светить сейчас и над Рабаулом?

— Нет, луна на свете только одна. Так говорится в Писании. Это мне сказал патер, когда я был в миссии.

— А где бог? Говорят, он на небесах. А где небеса?

— Никто здесь, на земле, не знает, где небеса и какие они.

— Наверно, в облаках. И наверно, там есть деревья, камни и рыбы, все как у нас. А это правда, что, когда мы умираем, наш дух улетает на небеса?

— Да, — сказал отец. — Это правда.

Уже стало совсем темно.

— Отец, как мы найдем рифы в такой темноте?

— Видишь мыс Пели, вон там? — И отец показал рукой. — Когда его бок загородит гора Чапомпоу, это будет значить, что рифы рядом.

Он греб, а я глядел не отрываясь на мыс и на гору. По всплескам было слышно, как хорошо он гребет, — они были мерные и совсем похожие один на другой. Мыс Пели придвигался к Чапомпоу все ближе и ближе, и вот уже гора начала на него наползать.

— Отец, бок мыса за Чапомпоу!

— Ты не ошибаешься? — спросил отец.

— Нет, это точно! — ответил я.

— Тогда посмотри вокруг, рифы должны быть около лодки.

Я стал приглядываться в темноте.

— Да вот они, отец, прямо у балансира!

Отец опустил в воду якорь-камень фунтов десять весом, привязанный к концу длиннющего куска, отщепленного от ствола ротанга; а потом, чтобы я не простудился ночью, сделал в лодке шалаш.

— Поудишь, Канави, или ляжешь спать?

— Поужу! — выпалил я.

— Хорошо, но будь внимателен. Когда клюнет маленькая рыбка, вытаскивай поскорей, пока ее не съела рыбина покрупнее. По-моему, сегодня будут ловиться макрель, морской окунь и барракуда.

Он зажег керосиновый фонарь и подвесил его к носу лодки, а потом надел на крючок наживку и опустил в воду.

— Мелкая рыбешка сразу поплывет на свет. — И не успел еще отец договорить эти слова, как леска у него в руке задергалась.

— Ну вот, уже, — сказал отец. — Кажется, большая. Наверно, макрель — она всегда рвется то в одну сторону, то в другую. Смотри в оба, она и подпрыгнуть может!

Отец стал тянуть леску к себе, а рыбак себе. Наконец он смотал почти всю леску, все восемьдесят фатомов. Рыба долго сопротивлялась, но потом сдалась и всплыла на поверхность.

— Сынок, бери острогу и приготовься, — сказал отец. — Вот она, бей!

Не попасть в рыбину, такую большую, было просто невозможно. Острога вонзилась ей между глаз. Отец втащил рыбу в лодку.

— Ты не ошибся, отец: это макрель! — восхищенно сказал я.

Отец снова закинул удочку в море. На этот раз он поймал барракуду — за такую наверняка дадут пять палок саго! Потом попалась барракуда поменьше, потом еще одна и еще. А потом отец поймал рыбу коэи.

Я бы хотел не спать до самого рассвета, но мои веки слипались.

— Отец, у меня закрываются глаза — видно, они очень хотят спать, — сказал я. — Светать начнет скоро?

— Нет, не скоро, еще середина ночи. Посмотри вон на ту звезду — около нее еще несколько, и все вместе они похожи на ската.

Я посмотрел туда, куда он показывал, и увидел несколько звезд. И вправду, они были немножко похожи на ската.

— Когда скат окажется над Чапомпоу, утро будет уже близко. О том, что скоро наступит рассвет, можно узнать еще по трем утренним звездам — они называются «апатал». Сначала восходит одна, за ней — другая, а когда взойдет третья, начинает светать.

— А петухи? Ведь они тоже поют перед рассветом, — сказал я.

— Петухи и поют три раза для того, чтобы приветствовать эти звезды — первую, вторую и третью.

Последние слова отца прозвучали где-то далеко-далеко — я уже уходил к брату смерти, сну.

Первое по-настоящему тяжелое переживание было у меня, когда умерла тетя Керата и мама пошла ее оплакивать. Тогда я впервые увидел мертвого человека и узнал, как он выглядит. Вид у тети Кераты был такой, будто она мирно спит, и я подумал: что это значит, умереть? Приятно ли это? Больно ли? Что чувствуешь, когда умираешь?

Ответить на эти вопросы толком никто не мог, но сперва мне просто не верилось, что смерть — это что-то плохое. Только услышав, как причитает бабушка, я понял: смерть приносит человеку страдания. Бабушка причитала:

Что это за печальные песни, что они значат? Что умирать плохо? Что умирать страшно? Люди ненавидят смерть, это ясно, но смерть, видно, человека любит, иначе зачем бы она к нему приходила?

На другой день тетю Керату похоронили. Я спросил у матери:

— Мама, отчего умерла тетя Керата?

— Ш-шш! Что за ребенок, до чего длинный у него язык! — сердито прошептала она.

— Мама, ну скажи! — не отставал я.

— Говорят, ее погубили колдовством. Будто один человек из Усиаи хотел на ней жениться, но он ей не нравился, и из-за этого он ее убил, — тихо сказала мать.

Но почему же, подумал я, ей не помог дядя Посангат? Все знают: дядя Посангат тоже умеет колдовать. Или его колдовство оказалось слишком слабым? Но спросить об этом я не посмел.

Мы часто ходили к Посангату, когда болели. Однажды у моей старшей сестры вдруг распухла нога. Опухоль росла, и боль тоже. Ночью сестра плакала, и начала плакать мать: было очень жалко сестру, а как ей помочь, она не знала. Отчего опухло, никто не понимал — ведь сестра ни обо что не ударялась.

— Пойду к Посангату, — решил отец, — своим колдовством он может победить чужое. Позову его, пусть к нам придет.

Посангат осмотрел распухшую ногу и кивнул.

— Наверно, переступила через чей-то имбирь — должно быть, хозяин огорода положил его, чтобы защитить свои посадки от колдовства. Ничего страшного тут нет, все будет хорошо.

Дядя Посангат достал из мешочка кусок имбиря и начал его жевать, а потом, не выплевывая имбирь, взял в рот еще орех арековой пальмы, бетель и известку и начал жевать все вместе. Когда он все это хорошенько разжевал, получился комок красивого темно-красного цвета. Приподняв больную ногу, он выплюнул на нее жвачку, а потом подошел к двери, стал в проеме и выбросил вверх руки с такой силой, что захрустели суставы.

Дядя Посангат вернулся к постели и сказал улыбаясь:

— Все, завтра опухоль спадет.

На другой день ноге стало лучше, а на третий день опухоль прошла совсем.

Это осталось в памяти у меня навсегда. Не поверить в то, что я видел собственными глазами, я не мог. Проявлений наших древних верований и обычаев мне довелось увидеть уже совсем немного. Христианство сменило их, еще когда я был маленьким. Обрядам инициации и танцам с масками был положен конец. Но все же случалось, что мой народ обращался к своим предкам, а не к христианскому богу.

Помню день, когда отец, вернувшись с ночной рыбной ловли с большим уловом, разделил рыбу на две кучи.

— Эту будет коптить бабушка, — сказал он, — а эта — тете Ниалау, сегодня вечером она устраивает для своего сына церемонию чани.

— Церемонию чани? — переспросил я. — А что это такое?

— Увидишь вечером сам.

Мне так не терпелось увидеть эту церемонию, что, когда дедушка позвал есть, я куска не мог проглотить.

— Иди сюда, Канави, пора поесть! — бубнил он. — Ты посмотри, живот у тебя вот-вот к спине прилипнет. Ну-ка, садись и — ам, ам! Поешь как следует. Вот ты ловил с отцом рыбу, а ночи теперь холодные — не лови слишком часто, будешь хворать!

Я был дедушкиным любимцем.

Наступил вечер, а в нашей деревушке, Чалоле, как всегда, было шумно: дети играли в лунном свете, толкли на ужин кокосы женщины, весело пересмеивалась на берегу молодежь.

— Останься дома, Канави, — сказала мать, — и посмотри на церемонию чани для твоего двоюродного брата.

Мать у меня была строгая, и ей очень хотелось, чтобы я знал и умел все, что полагается знать и уметь взрослому, а когда вырасту, стал таким же, как мой отец.

Вскоре к нам в дом пришли тетя Ниалау и ее сын Кичани. Мать встретила их у входа. Следом вошел муж тети Ниалау, вместе со своими родственниками, он нес еду: саговую похлебку, саго, жаренное в кокосовом масле, вареную рыбу, размятые клубни таро, бататы, орехи арековой пальмы и листья бетеля.

Когда все собрались, моя мать взяла блюдо размятого таро с кокосовым маслом и поставила перед старыми Паяпом и Ниалангис. Все замолчали.

Тетя Ниалау легонько подтолкнула сына к Паяпу, чтобы Кичани сел к нему ближе. Паяп набрал полную грудь воздуха, выдохнул его и уже потом торжественно начал:

Он замолчал, и заговорила его жена Ниалангис:

Она сунула в рот Кичани комок размятого таро величиной с яйцо, слишком большой для его маленького рта.

Так вот, оказывается, что такое чани! Устроят ли эту церемонию когда-нибудь и для меня?

Для меня ее устроили только через много лет, когда я уезжал в Порт-Морсби учиться в университете. Так, церемонией чани, закончилась для меня моя жизнь на родном острове.

 

Джон Вайко

Я и «балус»

Я сажал таро у нас на огороде. Солнце уже опускалось. Палку-копалку я припрятал в траве, а то вдруг какой-нибудь колдун пойдет мимо, увидит ее и заколдует. Сколько раз от этого таро родился плохо.

Я устал, сел на бревно и посмотрел на солнце. Вдруг вспомнился сон, я его видел этой ночью: наш огород, а на нем мой отец, Таниамбари, который умер очень давно. К ноге у него привязан длинный стебель онджире, а другой конец стебля привязан к огромному клубню таро. Несколько раз отец протащил этот клубень по огороду, потом поставил его на самой середине огорода торчком и отвязал от него стебель. После этого он повернулся ко мне и сказал: «Не бойся, что на огород к тебе придет колдун. Он, — тут отец показал на огромный клубень, — отец всего таро. Он созовет своих детей из разных краев, и они придут и будут расти на твоем огороде. Ни духи, ни колдуны не смогут помешать им расти. Помни, я…» Но мой сын Явита спал рядом, он толкнул меня ногой, и я проснулся, не досмотрев сон, такой хороший! Эх, успей и только спросить отца про диких свиней, которые разоряют наш огород, наверняка бы он посоветовал, что с ними делать.

Солнце уже спряталось в верхушках деревьев. Застрекотала цикада — видно, раньше меня почуяла, что скоро ночь. Мой нож валялся на земле, я поднял его и подошел к бревнам — они лежали совсем рядом, одно на другом. Выбрал небольшое бревнышко на дрова и понес домой. По дороге нарвал листьев бетеля и подумал: хорошо будет вечером пожевать.

В деревню я пришел перед самой темнотой, бросил бревно на землю, положил топор и нож под стропила, а потом сел на площадке перед входом. Моя дочь Джимана уже разводила огонь в очаге. Тут и Явита пришел с орехами арековой пальмы. Он сказал:

— Отец, дерево было очень высокое, оно, когда я взобрался за орехами, наклонилось и затрещало, но я спустился так быстро, что оно не успело обломиться.

— Сколько раз говорил тебе — будь осторожен, — сказал я. — Обе больницы, больница миссии и больница администрации, требуют: «Плати деньги!» — а откуда их взять? Случись с тобой беда, так мы бы ничем не смогли тебе помочь, и ты бы умер.

Моя жена Дане принесла миску вареного таро, бананы и бататы. Я сказал Явите, чтобы он ел, но он не стал. Похоже было, что он хочет заговорить о чем-то, только не знает, как начать.

Дане помогла ему:

— Утром Явита спросил, можно ли ему взять тебя с собой в деревню белого человека, в Порт-Морсби. Я сказала ему: лучше не надо, и так белый человек уже много раз забирал тебя в свой плохой дом. Белые начальники тебя не любят. Если ты отправишься в деревню белого человека, ты, может быть, никогда оттуда не вернешься домой.

Она замолчала. Было уже совсем темно. Дане заговорила снова:

— Надо подбросить в огонь дров — сейчас время, когда ходят духи. Это нам темно, а духам ночью светло, как днем.

— Мама, — сказал Явита, — не думай, что все белые люди плохие. Они такие же, как мы, — ведь среди нас тоже есть плохие люди и хорошие.

— Явита, — ответила ему Дане, — до того, как ты родился, я и твой отец прожили на свете уже много лет, и белые начальники всегда обращались с нами как с маленькими детьми. Ты ходил в школу и научился их языку, поэтому ты, может быть, с ними подружился. Может быть, тебе их мудрость и понятна, но не нам — между нами и белым человеком всегда стояла каменная гора. Мы и белые люди никогда не понимали друг друга. Вспомни пословицу: разорвет ветром банановый лист, не срастись ему снова, так и засохнет. Ты молодой лист, ветер тебя пока не разорвал, но помни: еще могут подуть сильные ветры…

Мне в этот разговор вступать не хотелось, и я сказал:

— Явита, ты совсем засыпаешь. Может, разведешь огонь под мужской половиной дома?

Явита взял охапку дров и пошел разжигать огонь. Джимана тоже отправилась развести огонь под их с матерью половиной — ночь была очень холодная. Когда Дане увидела, что огонь под их половиной разгорелся, она пошла туда, прихватив свою циновку. Я услышал, как она говорит Джимане:

— А я-то думала, ты уже похрапываешь!

Джимана ей ответила:

— Я хотела с тобой поговорить. Почему ты не пускаешь отца в деревню белого человека? Его братья жили в миссиях на берегу моря или работали на плантациях, они повидали мир, а теперь, когда и ему выпал случай…

— Джимана, — перебила ее Дане, — я отца не держу, пусть отправляется, но только кто за это будет платить? Ему придется лететь на «балусе», а за это платят деньги. И помни, «балус» не лодка — это на лодке гребешь себе спокойно, а если она вдруг начнет тонуть, можно до берега добраться вплавь. Но что, интересно, будет делать твой отец, если сломается «балус»? Как тогда он спасется? Замахает руками и полетит?

Я пошел на нашу половину и лег прямо над огнем, где всего теплее. Явита тоже пришел и сел, скрестив ноги.

— Отец, — спросил он, — почему ты молчал?

— Потому что все наши деньги у твоей матери. Ей и без них забот хватает, да и мне тоже — прошлой ночью дикая свинья пробралась к нам в огород и поела таро. И лодку надо доделать, и нужны лианы и жерди починить пол около верхней ступеньки.

— А если мама согласится отпустить тебя, ты отправишься со мной вместе?

— Да, если ты объяснишь мне зачем и докажешь матери, что это совсем не опасно.

— Зачем, я скажу тебе завтра, при маме. А теперь давай спать, тогда мы сможем встать пораньше и пойти на огород — я починю изгородь сам.

— Будь по-твоему, — сказал я, — приятного тебе сна.

Ногам стало горячо, я отодвинул их, подложил ладонь под голову и задумался о деревне белого человека. Думал я о ней очень долго.

Рано утром голова у меня проснулась, но телу просыпаться никак не хотелось. Внизу, под полом, послышались шаги, я заглянул в щель и увидел: это Дане идет к очагу и несет глиняный горшок и клубни таро.

Был туман, и, наверно, от этого не хотелось вставать. Я было собрался снова закрыть глаза, но Дане закричала:

— Просыпайтесь, рассвело уже! Поедите, когда вернетесь из церкви, — воскресная служба важней всего!

Совсем забыл, что сегодня воскресенье! Разбудил Явиту, и мы пошли с ним к реке, но вода была очень холодная, и купаться мы не стали, а только умылись.

Едва мы вернулись с реки домой, как затрубили в раковину — пора было идти в церковь. Люди уже шли туда вереницей, отправились и мы. Перед тем как войти, мы положили у двери таро, бататы, кокосы, бананы, дыни и огурцы — денег у нас не было, поэтому мы принесли богу пищу, которую едим сами.

Я пошел на правую сторону, где место для мужчин, и стал на колени. Женщины и девушки сидели слева. Я перекрестился, прочитал молитву и тоже сел. Проповедник, его звали Никодимус Кове, объявил, что мы будем петь гимн «Как сладко имя Иисуса тем, кто уверовал в него». Женщины запели в полный голос, мы, мужчины, хуже — наверно, оттого, что слишком много жуем бетеля.

После гимна другой проповедник начал читать «благую весть», на этот раз — из послания апостола Павла римлянам. Было скучно, слушать я стал только под конец, когда проповедник говорил:

— «…Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь… ни высота, ни глубина… не может отлучить нас от любви божьей…»

Потом началась проповедь, но мне было неинтересно, и я не стал слушать, а старался вспомнить, что видел во сне. Не знаю, сколько времени тянулась служба, — я думал только о том, о чем мы говорили дома вечером.

Служба кончилась, и люди стали выходить из церкви, а выйдя, останавливались и пожимали руки друзьям. Все смеялись над проповедником — говорили, что последний гимн он начал слишком высоко.

Домой я пришел, когда солнце уже пекло вовсю. Дане поставила передо мной миску и сказала:

— Это тебе — ешь, пока не пришел Явита со своими приятелями.

И правда, вскоре я увидел: идет Явита, а с ним целая толпа. Я спросил у Дане:

— Сколько у нас еды?

— Приготовленной на его друзей не хватит, но есть кокосы на деревьях, а в доме — спелые бананы.

Явита и его приятели сели, Дане принесла три блюда вареного таро и сказала:

— Вас много, а еды мало, но, если вы будете очень много есть, животы у вас станут большие, как у свиней, и девушки вас не будут любить.

Потом друзья Явиты разошлись по своим домам, и тогда я спросил его:

— Ну так почему ты хочешь взять меня с собой в Порт-Морсби?

Явита сказал:

— Наши старики не из камня, придет время, когда их не станет — они умрут и унесут с собой свои истории, обряды и колдовство. Мы, кто учится в школе белого человека, живем вдалеке от наших стариков и не можем слушать их рассказы и узнать от них то, что знают только они. Вот почему я хочу взять нашего отца с собой в Порт-Морсби. Пусть он расскажет хотя бы часть того, что знает, — я запишу, и потом мои дети смогут прочитать все это в книжке.

Дане подумала и согласилась:

— Да, пожалуй, ты прав, сделать так нужно, а то вы, молодые, улетаете из гнезда, как птицы, а когда возвращаетесь, даже узнать его не можете. Ой, но где же нам взять денег, чтобы заплатить за «балус»?

— Не все белые люди плохие, — сказал Явита. — Один из моих учителей говорил мне: если мы сумеем привезти нашего отца в Порт-Морсби, он, учитель, заплатит за дорогу туда и обратно.

А я все молчал. Я боялся белого человека — хорошо помнил, как он забрал меня в свой плохой дом, когда я не хотел, чтобы всех, кто живет у нас в деревне, переселили в другое место. Но вообще-то я бы отправился в деревню белого человека — раз Явита хочет, пусть узнает все, что знаю я.

Дане почесала голову и сказала:

— Джимана, принеси мою плетеную сумку. — А потом повернулась к нам с Явитой. — Вот о чем нам надо подумать. — И она начала загибать пальцы своей левой руки. — Первый палец — налог деревенскому совету. За что мы его платим, непонятно, но платить надо, никуда не денешься. Потом школьный налог, это из-за Джиони. Потом этот палец — налог для больницы, на случай, если вдруг заболеем; но он не такой важный, лечиться мы умеем и сами. И последний палец — плата за «балус» для отца.

Дане взяла сумку, достала оттуда сверток и осторожно развернула. Внутри была старая растрепанная книга. Дане раскрыла ее посередине, там лежали деньги, и Дане начала их считать.

Одна красная бумажка, одна синяя, четыре зеленые и две коричневые. Красная — это десять фунтов, столько, сколько пальцев на двух руках. В синей пять фунтов, пальцы одной руки. Четыре зеленые — это четыре фунта, а две коричневые — десять шиллингов каждая, так что, значит, всего у нас двадцать фунтов, столько же, сколько у человека пальцев на руках и ногах. Хватит этого на все, о чем я говорила? — спросила она.

— Нет, — сказал Явита.

— Тогда отец не может отправиться в Порт-Морсби вместе с тобой.

— Не тревожься, — сказал Явита. — В Порт-Морсби — Мендоде, он там служит в армии, и уж он, когда увидит отца, наверняка тоже даст ему сколько-нибудь денег.

— Тогда, пожалуй, отцу можно с тобой отправиться — ведь правда, вас с Мендоде будет там двое, и вы сможете защитить его и о нем позаботиться, — сказала Дане. — Но смотри, Явита, если с отцом что-нибудь случится, не надейся увидеть меня, когда вернешься.

О том, что я уйду из деревни вместе с Явитой, никому решили не говорить — вдруг кто-нибудь позавидует мне и наколдует плохое. Только накануне того дня, когда мы должны были отправиться в путь из нашей Табары, сказали об этом старикам. Пира устраивать мы не стали — прощальный, для Явиты, уже был за две недели до этого; а теперь мы просто позвали друзей и было вдоволь всякой еды. Ее, как всегда, разложили на банановых листьях, и все уселись есть. Тем старикам, у которых зубов совсем не было, дали похлебку из размятого таро и кокосов.

Когда съели, наверно, уже половину того, что было, Явита сказал:

— Старшие! Это не пир, а просто ужин, чтобы я имел возможность услышать ваши советы и наставления. Но сам я хочу сказать вам вот что: я собираюсь завтра взять отца с собой в деревню белого человека. Я знаю, это вас удивит, но…

Ну и шум же поднялся, когда он это сказал! Отовсюду послышались недовольные голоса.

— Кто разрешил тебе брать с собой отца? — крикнул Коёубаи, самый старший из всех. — Этого делать нельзя. Тебе сколько лет?

Кое-кто даже перестал есть.

— Мы собрались здесь не для того, чтобы сидеть молча, словно воды в рот набрали, — заговорила одна из старух. — Скажи, Явита, твои уши меня слышат? Закрой одно, а другое прочисть — тогда наставления наши, войдя в прочищенное ухо, не выйдут из другого. Мы все тут никак не можем понять, почему ты столько лет ходишь в школу. Туда ходит много мальчиков, но они ходят не больше лет, чем пальцев на одной руке, а потом идут работать — зарабатывать деньги. Но ты уже ходишь в школу столько лет, сколько пальцев у меня на обеих руках и на одной ноге — без этого большого пальца. Это очень долго, и имя твое поднимается все выше, как ящерица, которая карабкается вверх по дереву камуму. Но запомни: если ты сорвешься с высоты или сделаешь что-нибудь плохое, это увидят все, и мы все будем опозорены. Ты станешь тогда как птица огото, которая всегда спешит улететь, чтобы не увидели ее безобразных перьев. Вот и все, что я хотела сказать. Теперь я помолчу, а ты послушай наставления других.

Один старик прочистил горло и начал:

— Явита, помни, твоя мать — это скелет твоего духа, отец — его плоть, ученье же — всего лишь тонкая кожа. Когда ты был ребенком, совсем беспомощным, отец и мать во всем тебе помогали и кормили тебя. Самую лучшую часть рыбы, которую удавалось наловить, они отдавали тебе, чтобы ты ел и становился большим и сильным. Больше я не скажу ничего, но помни: лучше, когда твои кости и плоть облекает собственная твоя кожа.

Тут зашамкал совсем беззубый старик:

— Я скажу немного: мы ждем, чтобы ты вернулся и помог нам. Слова, одежда, пища и девушки белого человека сладки как мед. Хватит ли у тебя силы оторваться от меда? Ты нужен нам здесь — ведь белый человек поступает с нами плохо.

С запада начал дуть сильный ветер, и похоже было, что вот-вот польет дождь. Старый Коёубаи застучал палочкой, которой достает известку для бетеля, по сухой тыквенной бутылке, где он эту известку носит, — будто петух захлопал крыльями, когда собрался закукарекать. Это Коёубаи предупреждал, что сейчас будет говорить он.

— Явита! Ты хочешь взять своего отца с собой в деревню белого человека. От этого кровь у меня приливает к костям, а моему телу становится холодно. Я работал на плантациях в Гиригири, и всегда, когда я думаю о тех днях, кровь моя приливает к костям, и моему телу становится холодно. Не знаю, все ли там осталось, как было, или что-то изменилось, но человек не змея, чтобы сбрасывать свою кожу и потом ходить в новой.

Небо потемнело — стало черное как сажа. Сверкнула молния, и загрохотало, будто два огромных камня ударились один о другой. Все побежали к своим хижинам, и тут хлынул дождь. Не спрячься ты под крышу, к утру тебя, может, уже не было бы в живых — казалось, что это не струи дождя, а острые копья, и падают они с места, которое над небом.

Перед тем как лечь спать, я сказал Явите:

— Петух объявляет утро четыре раза. Первые три раза он поет ночью, но на четвертый уже светает — смотри не проспи.

Сам я в эту ночь не сомкнул глаз. Когда петухи пели во второй раз, я услышал, как встает Дане, чтобы приготовить нам поесть. Когда они пропели в третий раз, я услышал, как она достает свою сумку и снова считает деньги. Когда она принесла еду и стала нас будить, петух пропел в четвертый раз. И все петухи и куры слетели с деревьев, где они спали, на землю.

Пока мы ели, Дане мне говорила:

— Подумай хорошенько, прежде чем есть и пить то, что тебе будет предлагать белый человек. Не пей воду, от которой люди теряют разум и попадают потом в плохой дом. Помни, колдовство белого человека очень сильное.

Коёубаи спустился по лестнице из своей хижины, сел у нашего очага и сказал мне:

— Ты отправляешься в деревню белого человека и свой разум не оставляешь здесь, а берешь с собой. Ты берешь с собой все — дух, тело и мысли. Ты уже не молод, тебя не надо учить, как поступать. Знаешь сам, как уберечь себя от колдовства.

Солнце поднималось все выше и искрилось между листьями все сильней. Мы с Явитой попрощались с односельчанами и пожали им руки. Некоторые женщины заплакали, будто кто-то умер.

Дорога оказалась долгая и очень утомительная. Мы пошли вдоль Гиры и дошли до самой деревни Ниндевари. Там мы переправились через Гиру на лодке. Теперь перед нами, куда ни посмотришь, было много-много холмов, им не видно было конца.

Между Ниндевари и Ёмой огородов не сажают — тут охотятся жители многих деревень. Мне часто приходилось бывать здесь, когда я работал носильщиком у белого человека. Тогда я был молодой и сильный, мог подниматься и спускаться по этим холмам с тяжелым грузом на плечах. Но человек родится, стареет и умирает. Колени мои ослабли, ноги когда-то хорошо слушались, а теперь только с большой неохотой поднимали меня на эти холмы.

Шли мы целый день, а к вечеру начался ливень, и мы промокли. До Емы мы добрались только поздно ночью, и Явита повел меня прямо в дом проповедника. Я свалился как мертвый и проснулся, когда уже совсем рассвело.

Был четверг. Нам сказали, что «балус» прилетает по понедельникам и четвергам и что в четверг он должен прилететь после полудня.

Мне казалось, этот день тянется так долго, как не тянулся никакой другой. Солнце поднималось медленно-медленно. Я знал: пройдет еще немного времени, и я полечу по небу, как птица. Жаль, думал я, что не удалось поговорить об этом с отцом, когда тот приходил ко мне ночью! Я бы сказал ему: «Не бросай меня, когда я полечу, как птица, в небе, — я ведь буду беспомощным!»

Мы поели, а потом причесались и сложили все, что взяли с собой, в чемодан к Явите. Место для «балуса» было длинное-длинное, недалеко от него стоял небольшой дом, около этого дома мы сели и стали ждать. Мне еще не верилось, что я полечу. Тело у меня было тяжелое, как будто я не совсем проснулся.

Я сказал Явите:

— Ты не говорил мне, как надо вести себя, одеваться и есть перед белыми людьми.

Но он ответил:

— Не беспокойся об этом, будь таким, какой ты на самом деле. Лучше так, чем стараться быть другим и все делать невпопад.

Он, Явита, «балуса», кажется, совсем не боялся.

Он рассказывал разные истории, хохотал и разговаривал с друзьями, которых здесь встретил. А я все думал: хорошо бы мне заснуть и опять увидеть отца. Будь сон как река, я бы просто в него нырнул. Мне хотелось попросить отца: «Я отправляюсь в деревню белого человека, защити меня!» Но он, наверно, и так знал об этом и, может быть, уже был здесь и охранял меня. Он знал, как поступили со мной белые люди, когда пришли к нам в деревню. Я снова вспомнил, что говорил в воскресенье проповедник: ничто не может отлучить нас от любви божией. И еще подумал: а помогут мне ангелы, если крылья у «балуса» вдруг сломаются и мы рухнем вниз?

Вдруг кто-то закричал: «Вон он, вон!» Я посмотрел на небо, но ничего не увидел. Все, кто был в небольшом доме, выбежали и стали показывать на небо, я тоже посмотрел и теперь увидел «балус» — он летел из-за деревьев как птица. Сперва он был как крохотная птичка сурири, а потом начал расти, стал вскоре величиной с ястреба, сделал над нами два круга и, как ястреб, ринулся вниз, к земле. Но ястребы спускаются тихо, а вот «балус» спустился с таким шумом, будто верещали все какаду в лесах да еще гремел гром.

«Балус» сел на землю недалеко от места, где мы стояли, немного пробежал и остановился. Шум затих. В «балусе» открылась дверь, из нее вышли люди, а потом из «балуса» стали выгружать мешки риса и ящики с мясными консервами. Вид у «балуса» был точь-в-точь как у ястреба. У него были два крыла и две ноги, был хвост и была голова. А вот клюва, когтей и глаз у «балуса» не было.

В голове у «балуса» сидел белый человек, усталый и злой, и он закричал:

— Полетит кто?

Явита шагнул вперед и сказал:

— Да, двое.

Он отдал ему две бумажки, которые купил за деньги, а потом мы вошли в «балус» и сели. Тогда белый человек повернулся к нам спиной, дотронулся до маленькой палочки впереди него, и «балус» зашумел. Явита пристегнул меня ремнями к сиденью. Шум становился все громче, и вдруг «балус» шевельнулся. Белый человек посмотрел на нас и снова повернул голову вперед. Он начал хвататься за маленькие черные и белые палочки, за одну, другую, третью, и «балус» помчался по земле как молния, а потом начал подниматься.

Мне не хотелось видеть, как он поднимается, и я наклонился и зажмурился. Теперь «балус» шумел так, что мне стало страшно, и все кишки, сердце и остальные мои внутренности поднялись к горлу и там остановились.

«Балус» поднимался быстро, и Явита сказал, что мы уже над деревьями, но я все равно не стал смотреть. Теперь «балус» верещал, как какаду, когда они съедают на дереве симани ящерицу. Но Явита этого, похоже, не замечал. Я знал — он хочет, чтобы я открыл глаза и посмотрел, но страх накатывался на меня, как волны набегают на камни берега. Я снова и снова повторял про себя слова, которые в воскресенье говорил проповедник: «Наши страхи о сегодняшнем дне, наши тревоги о завтрашнем: где бы ни были мы… ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви божией в Иисусе Христе».

Теперь «балус» трясся, как сумасшедший, который машет руками и дрыгает ногами. Мое сердце все не спускалось на свое место, а так и висело в горле, и, чем выше поднимался «балус», тем выше поднималось оно. Потом «балус», как лист, начал падать на землю, а мой желудок поднялся еще выше, туда, где уже было мое сердце. Но «балус» не упал, а, наоборот, начал подниматься снова.

Когда «балус» устал подниматься, он полетел прямо, и теперь я будто плыл на лодке по Гире, и волны то подбрасывали лодку вверх, то опускали вниз.

— Посмотри отсюда на землю, — услышал я, как сказал Явита.

И я в первый раз открыл глаза. Я сразу посмотрел, на самом ли деле Явита тут, а потом посмотрел влево и увидел то, что Явита хотел мне показать. Я растерялся. Когда ходишь по земле, видишь на ней высокие деревья, а теперь их не было. Все было плоское, как река, но справа высокой оградой тянулись горы и не давали земляной реке утечь в сторону. И за ограду эту уже начало опускаться солнце.

Сколько же времени, подумал я, будет «балус» лететь до Попондетты? Однажды я ходил пешком в Хига-Фуру, недалеко от Попондетты, и у меня на это ушла неделя.

— Мы так и будем лететь дни и ночи, пока не прилетим в Попондетту? — спросил я у Явиты. И когда же «балус» спустится наконец на землю и мы сможем из него вылезти?

Но Явита сказал мне:

— Еще немного лететь, мы спустимся очень скоро.

До чего же быстро, подумал я, летает «балус»!

Впереди я увидел облако, часть его была черная, часть белая. Я всегда думал, что облака свисают с неба на каких-то веревках, но это облако просто плыло по небу, а веревок никаких не было. Я думал, белый человек впереди нас сделает так, чтобы «балус» облетел вокруг облака, но он этого не сделал. Я зажмурился, и тут «балус» опять затрясся, как сумасшедший. Меня подбрасывало вверх-вниз, вверх-вниз, будто я лодка, которая борется с морскими волнами. Я думал, что облако твердое и «балус» разобьется, когда ударится о него, и закрыл глаза, но мы прошли облако насквозь — я увидел это, когда открыл глаза снова.

«Балус» начал спускаться, теперь он делал круги над Попондеттой. Такой большой деревни, как Попондетта, я никогда не видел. Крыши домов в ней были белые-белые и сверкали. По дорогам внизу бегали взад-вперед какие-то странные свиньи разного цвета. Я смотрел на белые крыши, а они все увеличивались. «Балус» наклонился набок, и мне снова стало очень страшно, а потом «балус» начал падать, как ястреб, когда охотится за крысой. Упав на землю, «балус» побежал по ней быстро-быстро, но белый человек впереди нас стал хвататься за маленькие черные палочки, и «балус» остановился. И вот только тогда мое сердце и желудок спустились вниз, на свои места, и я смог в первый раз за все время, пока мы летели, вздохнуть по-настоящему.

Дверь открылась, и мы с Явитой сошли на землю. Я огляделся вокруг и увидел большую белую свинью, она была еще далеко, но бежала к нам. Какая-то чудная — без ног, рыло совсем тупое, без пятачка, и хвоста не было тоже. Бежала она очень быстро, будто хотела на кого-то напасть, и ее голос был похож на голос «балуса». Я подумал, что она дикая, и посмотрел, нет ли поблизости дерева, чтобы взобраться, если она вдруг на меня бросится. Но дерева видно не было, и я решил, что в случае чего спрячусь в «балусе».

Свинья приближалась к нам, и я увидел ее белые глаза, но рта у нее не было. Ой, что это? В голове у свиньи сидит человек! Я очень испугался, но Явита сказал:

— Отец, это называется автобус. Бывают большие автобусы, а этот маленький. До деревни отсюда далеко, и автобус пришел, чтобы туда нас доставить.

Я укусил себя за палец. Свинья уже не бежала, а медленно шла, и вот она остановилась. Человек, который сидел у нее в голове, оттуда вышел. Мне очень захотелось посмотреть на свинью поближе, мы к ней подошли, и я потрогал ее.

Этот автобус был очень похож на свинью, только у него не было щетины, не было пасти, не было мяса и не было внутренностей. Я на всякий случай опять укусил себя за палец. Но как появилась на свете эта чудная свинья, я не знал.

А потом меня словно в голову ударило: ведь я не поблагодарил бога за то, что он провел «балус» сквозь облако и опустил его на землю! Когда мы вышли из «балуса», я засмотрелся на свинью, которая называется автобус, и не поблагодарил его. В небе, когда сердце у меня поднялось к самому рту, я был испуганным младенцем в руках у бога, но потом, оказавшись на земле, снова почувствовал себя взрослым, и руки бога стали далекими. Наверху, кроме как у бога, просить помощи было не у кого, а здесь, на земле, я ничего не боялся, потому что рядом со мной были мои давно умершие отец и мать.