Глава I

Хэттон предупредил меня, что мне не понравится подарок, но он ошибся. Это были красивые часы с циферблатом в виде солнечного диска в ореоле лучей; их выбрал сам мистер Бэйнард, который вспомнил, что год назад я любовалась такими же часами у нас в конторе. Это неожиданное внимание со стороны человека, от которого я меньше всего этого ожидала, тронуло меня до слез. Я не любила контору, но теперь, когда пришло время с нею расстаться, мне казалось, что я покидаю что-то обжитое и близкое, своих друзей, прощаюсь с известным ради неизвестного. Я стояла в кабинете мистера Фосетта, меня окружали мои бывшие сослуживцы, держа стаканы с хересом, и я пыталась найти слова, которые звучали бы убедительно.

Натянутость церемонии прощания несколько разрядилась, когда выяснилось, что часы слишком тяжелы для меня и мне одной не довезти их на автобусе. Хэттон вызвался помочь мне, но мистер Бэйнард резким голосом заметил, что он должен съездить в отель «Клэридж» к некой миссис Фиппс за деньгами. Мистер Фосетт предложил было мисс Клик проводить меня (глаза бедняжки наполнились слезами, ибо она торопилась на свое первое свидание в парк Кен-Вуд), но потом поднял часы и убедился, что они тяжелы даже для нас двоих. Тогда он предложил Хэттону вызвать для меня такси.

— Конечно, за мой счет, — сказал он, а затем заторопился: — Мне пора. До свидания, мисс Джексон, и желаю всяческого благополучия в вашей новой жизни.

— Время не ждет! — в свою очередь воскликнул мистер Бэйнард. — Если я не потороплюсь, мне влетит от жены. В нашей семье любят пунктуальность. — И на прощание заметил специально для меня: — Нашей новенькой придется прежде всего научиться пунктуальности, или ей не поздоровится у меня.

Он ушел, ушел и мистер Фосетт. Мисс Клик, для которой я была уже в прошлом, незаметно исчезла, спеша навстречу своему счастью.

Только мисс Розоман и Хэттон помахали мне на прощанье рукой, когда я уселась в такси и положила рядом с собой свой подарок. Мне было обидно, что остальные не захотели дождаться этой минуты. Ведь произошла такая важная перемена в моей жизни, а многие перемены переносятся легче, если их смягчить соответствующей церемонией. Но, видимо, эта перемена была важна только для меня одной; при этой мысли я почувствовала себя маленькой и одинокой. Я говорила себе, что должна радоваться тому, что рассталась с утомительной и однообразной рутиной ради жизни, полной приятных волнений и надежд. И все же, глядя в окно такси на мелькавшую мимо Риджент-стрит, на деревья Сент-Джеймсского парка, колышущиеся под жарким и пыльным осенним ветром, на проплывшую мимо арку, на Конститьюшн Хилл и огромную колесницу, словно уносящуюся в небеса, я почувствовала невыразимую грусть. Нащупав рукой один из лучей циферблата, проколовший зеленое сукно, в которое были завернуты часы, я крепко ухватилась за него, словно за протянутый мне палец.

Теперь мне кажется, что последние дни моей свободы то мелькали мимо, как сумасшедшие, то тянулись невыносимо медленно. Иногда, особенно когда я просыпалась при первых лучах рассвета, я испытывала такое чувство страха, что мне хотелось удержать неуловимое время, скупо отсчитывать его минута за минутой, замедлить его бег. Иногда же время казалось мне бесконечным. Но вот наступил важный день в моей жизни и пронесся мимо, непонятный и незапомнившийся.

Свою свадьбу я встретила, терзаемая сомнениями и в то же время замирая от радости обманчивых надежд. Сейчас мне кажется, что все утверждения, будто день свадьбы «незабываем», являются чистейшим заблуждением, во всяком случае если речь идет о двух непосредственных участниках ее. Они слишком стремятся осознать важность этого критического в их жизни события, чтобы оставалось место для других эмоций; они ничего не видят, кроме калейдоскопического мелькания деталей. И наиболее определенным из всех чувств, знакомых им в этот момент, является чувство удивления и неожиданного разочарования от того, что они в сущности не способны проникнуться радостью этого события и вся значимость его ускользает от них, оседая где-то в далеких уголках памяти. На своей собственной свадьбе в церкви Святого Варнавы в теплый золотисто-желтый осенний день я обнаружила, что все мое внимание сосредоточено только на туфельках, которые подарила мне Каролина, на зеленых атласных туфельках, которые мне потом никогда не пригодятся, но которые в тот момент означали для меня понимание и дружбу. Я еще больше теперь любила Каролину. Мысль о ней успокаивала меня.

Я не думаю, что в день свадьбы я выглядела лучше, чем обычно. Это еще одно из распространенных заблуждений — считать, что девушка краше всего в день своей свадьбы. Обычно это далеко не так. Она слишком волнуется, у нее напряженный и испуганный вид. Перед зеркалом ее охватывает фантастическая надежда, что произойдет чудо и ей удастся выглядеть сегодня такой красивой, как никогда. Но надежда не сбывается. Несмотря на все усилия, из зеркала на нее смотрит все то же знакомое обыкновенное лицо, которое ничуть не хуже и не лучше, чем всегда. Обманутая, она не без вызова решает: «Пусть принимают меня такой, какая я есть, без всяких прикрас». Но к тем линиям, которые уже проложило на ее лице беспокойство, прибавляется еще одна — тень обманутого тщеславия.

Во время приема, устроенного в квартире тети Эмили (помню, что ее квартирка показалась мне переполненной, как танцзал), вначале я испытывала лишь беспокойство хозяйки, озабоченной тем, чтобы никто из гостей не остался без еды и питья.

— Счастлива? — шепнул мне Нэд. Конечно, я не чувствовала себя несчастной. Просто я казалась себе какой-то чужой. И все же по мере того, как время шло, где-то во мне зашевелилось самодовольство. Я — замужняя женщина, говорила я себе, а мне нет еще и двадцати. Стыдно признаться, но мысль, что я вышла замуж раньше Айрис, доставляла мне удовольствие. Мне очень хотелось написать мое новое имя. И когда Нэд, забыв обо всех, вдруг посмотрел на меня с нескрываемой нежностью и любовью, я тоже любила его.

День состоял из каких-то странных провалов. Мне казалось, что время вдруг исчезает, как исчезает оно в летний полдень на лугу, когда тебя внезапно сморил сон и тут же снова приходит пробуждение. Иногда я испытывала удивление и легкую обиду, когда замечала, что разговор с Нэда и меня переходил на другие темы. Так много лет спустя, в театре, где шла пьеса моего друга, я с удивлением слушала, как в антрактах публика говорит о чем угодно, только не о новой пьесе; не было о ней разговора и после спектакля, когда занавес опустился в последний раз и толпа зрителей хлынула на Сент-Мартинс Лейн.

Я услышала шепот Нэда:

— Мне кажется, через десять минут мы можем сбежать.

Я разрезала торт. Мистер Скелтон читал вслух множество телеграмм; почти все они были от друзей Нэда. Я получила нежную, чуть обиженную телеграмму от Айрис: «Прими пожелания самого чудесного счастья от старого неприсутствующего друга». Вторая телеграмма была от Возьмем Платона; телеграфистка основательно все напутала, но я поняла, что телеграмма гласила следующее:

«Cras amet qui nunquam amavit».

Мистер Скелтон не прочел ее вслух, а со словами:

— Непонятно вдвойне, — передал Нэду.

Тот отдал ее мне.

— Не думаю, что Возьмем Платона в будущем станет моим желанным гостем, — сказал Нэд.

Я огорчилась. Похоже было, что не многие из моих друзей смогут рассчитывать на это.

Кто-то шепнул мне, что приехала машина, и чутье свадебных гостей подсказало всем, что мы готовы их покинуть.

Нас окружили, чтобы сказать последние слова прощания. А затем словно бы ничего и не было, гости куда-то исчезли, и мы с Нэдом остались одни.

— Бедная Эмили. Она плакала, — сказала я.

— На свадьбах всегда плачут. Какая свадьба без слез?

— Она выглядела такой одинокой.

— Глупости. Ведь мы не уезжаем в какое-нибудь Тимбукту.

Такси везло нас по знакомым улицам, через знакомую равнодушную толпу.

— Не будь такой озабоченной, — сказал Нэд. — Я очень люблю тебя.

В поезде мы были одни в купе. Нэд обнял меня за плечи. Мы смотрели в окно. Тень от паровозного дыма плыла над полями и напоминала вереницу голубых ангелов, которые, взявшись за руки, улетают в небо. Мне хотелось чувствовать себя взволнованной, но я была спокойна.

— Я взвалил на свои плечи ужасную ответственность, — сказал Нэд.

Я спросила, понравилась ли ему свадьба.

— Все закончилось так быстро, что я не успел опомниться.

Я согласилась с ним, это отсутствие свадебных впечатлений немного сблизило нас.

— Не смей выглядеть такой обеспокоенной.

Я заверила его, что ничуть не беспокоюсь.

Мы намеревались провести неделю в Борнмуте. О Париже пока не может быть и речи, сказал Нэд, поскольку дела идут хуже, чем он ожидал. Но он надеется, что скоро все наладится и тогда весной мы сможем поехать за границу.

Весной, подумала я, нет, этого никогда не будет. Это непредвиденное, неразумное вмешательство действительности настолько опечалило меня, что слова сомнений чуть было не слетели с моих губ.

— Весной мы сможем совершить более длительное путешествие, — добавил Нэд. — А сейчас я могу оставить контору только на неделю, не больше.

Когда Нэд расписался в журнале гостиницы и я увидела свою новую фамилию, я почувствовала легкое беспокойство и даже обрадовалась этому: я не хотела все время оставаться безучастной — это было нехорошо. Но чувство беспокойства быстро прошло. Оставшись с Нэдом наедине в номере, из окна которого был виден лишь кусочек моря (так непохожего на те бескрайние просторы, напоенные запахом апельсиновых рощ, какие представлялись мне в моих мечтах), я поцеловала Нэда и принялась разбирать чемоданы. Нэд сидел на краешке постели и следил за мной. Я чувствовала, как его взгляд скользнул с моего затылка по спине вниз. Мне казалось, что мои движения очень экономны и спокойны. Глядя на них, Нэд должен понять, что я буду хорошей хозяйкой.

Шторы еще не были опущены, и за окном дремал тихий и мирный вечер.

— Невероятно, — сказала я, — но я совсем не чувствую усталости.

Нэд встал с кровати так быстро и неожиданно, будто в нем распрямилась пружина. Я вздрогнула. Он рассмеялся.

— Детка, ты начиталась всяких книг о монстрах, и у тебя вид жертвы. Пойдем-ка лучше поужинаем и не надо быть такой глупышкой.

Я разрыдалась.

— Глупышка, так и есть глупышка, — успокаивал он меня.

 

Глава II

Эти свежие и благоухающие осенние дни на берегу моря хорошо запомнились мне. Они полностью принадлежали мне и Нэду. В этот короткий период мы любили друг друга.

Я впервые тогда поняла, что время ожидания было нелегким для Нэда. Это была откровенная и чувственная натура; он не мог бы довольствоваться лишь романтическими обещаниями любви. И тем не менее его отношение ко мне было неизменно нежным, терпеливым и внимательным, за что я была невыразимо благодарна ему. Несмотря на предупреждения Каролины, которые я берегла, как талисман, я сравнительно быстро смогла ответить Нэду на его чувства, и в этом была прежде всего его заслуга. Какое-то время мне казалось, что я наконец обрела твердую почву под ногами, стала совсем взрослой и ошибок больше не могло быть.

Погода нам благоприятствовала. Весь день на белом безоблачном небе сияло солнце, море было спокойным. Мы лежали на пляже, бродили в густой пахучей сосновой роще, по вечерам танцевали в курзале. Мы были веселы и спокойны и ни о чем не мечтали, ибо человек мечтает, когда ему плохо.

Накануне отъезда я сказала Нэду, что мне надо сделать кое-какие покупки. Он вскочил.

— Я пойду с тобой.

— Нет, не надо, оставайся здесь и читай свою книгу. — Я объяснила ему, что мои покупки будут совсем не интересными и займут у меня не более получаса.

Я еще не решила, что хочу купить. Я только знала, что выберу что-нибудь по весу самое тяжелое. Я зашла в отдел скобяных изделий одного из больших магазинов и стала разглядывать сковороды. Я отказалась от алюминиевых и выбрала большую чугунную, рассчитанную на семью из десяти человек.

— Желаете с доставкой на дом?

— Конечно, — ответила я продавщице. (Ведь только для этого я и делала покупки.)

— Куда?

Я указала адрес. Продавщица предложила оплатить доставку и спросила мое имя. Наконец-то я могла удовлетворить свое маленькое, но упорное желание, не покидавшее меня с самого дня свадьбы.

— Скелтон, — сказала я. — Миссис Эдмунд Скелтон. С-к-е-л-т-о-н.

Чувство удовлетворения согрело меня, как горячее питье в промозглый день. Моя будущая жизнь представлялась мне как нечто скромное, солидное и совершенно простое. Именно о такой жизни я мечтала и была теперь вполне довольна.

Для молодой девушки первые дни супружеской жизни похожи на игру — девушка играет в хозяйку. Я важно расхаживала по своей новой квартире и делала домашнюю работу с такой быстротой и охотой, что обычно после полудня не знала, куда себя девать. Я не привыкла иметь столько свободного времени, и теперь я не знала, чем его заполнить. Писать мне не хотелось; теперь я стала женой и хозяйкой, а порядочным женам, говорила я себе, незачем изливать свои чувства в стихах. Я читала так много, что у меня болели глаза, перечитала всех любимых авторов Нэда, чьи книги он держал на полке в спальне: Скотта, Конрада, Вудхауза, Киплинга; среди них, как это ни странно, мне попались «Дублинцы» Джойса. Мне хотелось во всем как можно больше походить на Нэда и разделять его вкусы.

Эмили не часто напоминала мне о себе. Казалось, мой медовый месяц, во время которого она впервые по-настоящему рассталась со мной, помог ей обрести новые интересы. Она опять вернулась к религии своей юности, и все ее интересы были связаны теперь с деятельностью приходской церкви, священник которой, по ее мнению, был человеком исключительных качеств и энергии. В какой-то мере она даже перенесла на него то благоговейное обожание, которое когда-то испытывала к моему отцу. Он не только добр, говорила она, но и необыкновенно умен, и ей даже нравилось, что некоторые из его проповедей были недоступны ее пониманию. Он был человеком тонкого вкуса и собирался превратить местное литературное и музыкальное общество в центр культуры, отвечающий самым взыскательным требованиям. Эмили как-то пригласила меня на концерт Уильяма Примроуза. Весь концерт она просидела в состоянии экстаза и в течение почти двух часов неправильно отбивала такт рукой, затянутой в перчатку.

— Настоящий праздник музыки, — сказала она мне потом, улыбаясь своей новой робкой и одухотворенной улыбкой.

Нэд был теперь в хорошем расположении духа и, насколько я могла судить, занят. Он позволил себе играть в теннис только один раз в неделю. Я больше ничего не слышала о тех временных затруднениях, которые помешали нам провести медовый месяц в Париже.

Однажды, спустя три месяца после нашей свадьбы, ко мне зашла на чай миссис Скелтон. Я не ждала ее и поэтому действительно смогла угостить ее только чаем. Она пила его с подозрительным и опасливым видом, словно некое экзотическое зелье, к которому каждая порядочная англичанка не может не относиться с подозрением. Как всегда, она презрительно и раздраженно говорила о своем муже («С ним просто не о чем разговаривать, да и всегда так было») и о Нелли («Почему она обязательно должна выглядеть такой неэлегантной?»). Но эта тема вскоре оказалась исчерпанной. С наслаждением вытянув в кресле свое тощее тело, она закрыла глаза, но тут же снова открыла их; зрачки ее сузились.

— Вы с Нэдом еще не собираетесь подарить мне внука? Мне бы это было приятно.

Я сказала, что Нэду кажется, нам лучше подождать.

— Почему? Зачем? Не лучше ли иметь детей сейчас, пока вы молоды?

Я объяснила ей, что, по мнению Нэда, мы должны годик-другой пожить для себя и лишь потом обременять себя заботами; кроме того, Нэд считает, что прежде мы должны прочно встать на ноги.

— А разве вы еще не прочно стоите на ногах? Почему? Как идут у него дела?

Я сказала, что не знаю, но думаю, что все обстоит хорошо.

— Разве он не говорит с вами об этом?

— Я не спрашиваю, — ответила я с достоинством. — Мне кажется, это его мужское дело, а мое — забота о доме.

— Какой вздор! — воскликнула миссис Скелтон, и ее тон обескуражил меня. — Уверена, что эту мысль внушил вам Нэд. На вашем месте я бы обязательно поинтересовалась его делами.

Однако дела Нэда меня не беспокоили. Он по-прежнему был весел, и нам было хорошо вместе. Правда, денег все время не хватало, и в последние недели мы стали реже бывать в театрах и кино. Но я находила эту бережливость Нэда вполне разумной и была рада, что наконец он начал новую жизнь. Благоразумие никогда прежде не было его отличительной чертой.

Меня больше взволновало замечание миссис Скелтон о внуках, ибо мне хотелось ребенка. Как я уже говорила, мое безделье угнетало меня.

В один из вечеров после Нового года я попробовала поговорить об этом с Каролиной: мы с ней решили вместе пообедать. Наши мужья были в отъезде — ее муж уехал по делам за границу, а Нэд находился в Суффолке, где показывал дома клиенту, собиравшемуся поселиться в тех краях.

— Почему не иметь их, если можешь, — ответила мне Каролина. — У меня, очевидно, детей не будет. Во всяком случае, до сих пор мне в этом, как видишь, не везло.

Она показалась мне глубоко несчастной, и эта перемена в ней испугала меня.

— Но ты совсем недавно замужем, — сказала я.

— Достаточно давно, чтобы задуматься над этим. Не то, чтобы мне очень хотелось иметь малыша, но мужу хочется. Он спит и видит кучу ребятишек, которые лезут к нему на колени и мажут его вареньем. Он уже упрекнул меня в том, что я бесплодна. Очень благородно с его стороны, правда?

Она еще никогда не была со мной так откровенна; потребность высказаться, услышать слова утешения и сочувственного негодования была в ней столь велика, что поборола ее природную сдержанность. Ее муж, как я поняла, только об этом думал и говорил.

— Должна признаться, порой мне кажется, что это его вина. Но, честное слово, милочка, зная его, никто бы не поверил в это.

Никто из нас толком не разбирался в этом вопросе.

— Это стало у него навязчивой идеей. Я говорю ему: дай мне время, ведь мне нет еще и двадцати одного года. Но он утверждает, что возраст здесь ни при чем, если бы у меня было все нормально. Я начинаю чувствовать себя ярмарочным уродом, — сказала Каролина уже с нотками прежней бравады в голосе и тут же, переменив тему, стала расспрашивать меня об успехах Нэда.

Я сказала, что дела его идут хорошо. (В этот день у меня были все основания думать так.)

— Он разрешает тебе приглашать друзей?

— Он бы ничего не имел против, — ответила я, стараясь быть лояльной по отношению к Нэду, — но мне самой кажется, что мы все уже выросли из этих забав. — Я пожаловалась, что очень тоскую, когда Нэд в отъезде.

— Как бы мне хотелось сказать это о своем муже! Но только представлю, как он входит, как пристально оглядывает меня и начинает тут же расспрашивать и считать дни, в такие минуты мое сердце колотится отнюдь не от радости.

Несмотря на то что она решила не говорить о муже, она то и дело снова заговаривала о нем. Она рассказала мне о многом, чего я прежде не знала, о том, как он великодушен и добр со своими друзьями и как совсем по-иному относится к ее друзьям; о непостижимости его характера и странных приступах чувственности, о болезненной и беспричинной скрытности.

— Когда по утрам приходит почта, он хватает свои письма, прячется куда-нибудь в угол и, лишь повернувшись ко мне спиной, открывает их. Он похож в это время на белку, укравшую орех. Будто мне интересны его письма! Тем более, я уверена, большинство из них касается его коллекции марок. Скажи, Нэд позволяет тебе читать его письма?

Я с гордостью ответила утвердительно. Когда он уезжает, он даже просит меня вскрывать его почту и пересылать ему все наиболее важное.

— Как он доверяет тебе! — воскликнула Каролина. — Счастливая. — А затем сказала мрачно: — Проклятая белка со своими проклятыми орехами.

Именно одно из таких писем, адресованных Нэду, я вскрыла утром того дня, и оно вселило в меня спокойствие и уверенность.

У меня никогда еще не было текущего счета в банке, и, поскольку всеми денежными делами обычно ведала Эмили, я не представляла, как может выглядеть банковское извещение о вкладах. Поэтому, вскрыв письмо и пробежав его без особого интереса глазами, я хотела было отложить его в сторону, как вдруг мой взгляд остановился на цифрах, которые, как мне показалось, должны были иметь какое-то отношение к финансовому положению Нэда: три жирно выведенные красными чернилами цифры. Итак, решила я с удовлетворением, миссис Скелтон ошиблась, дела у Нэда идут отлично.

Когда он вернулся домой, я от радости ног под собой не чуяла. У меня появился даже тот несколько игривый тон, который, я чувствовала, мне совсем не шел, но который иногда забавлял Нэда.

— Я хочу, чтобы ты мне сделал подарок, — сказала я, усаживаясь на ручку его кресла. — Обещай мне.

— Никаких неосторожных обещаний, — ответил Нэд. — Что это?

— Я подумала, что было бы неплохо купить мне меховую шубку. Я так боюсь холода. Конечно, не очень дорогую, — поспешно добавила я.

Он посмотрел на меня.

— Я с удовольствием купил бы тебе шубку, Крис, если бы мы могли себе это позволить. Подожди, когда мы выкарабкаемся.

— Но мы уже выкарабкались! — торжествующе воскликнула я. — Милый, вот я тебя и поймала! Я считаю, что дела у нас идут просто великолепно.

Лицо Нэда приняло довольно странное выражение. Он спросил, как понимать мои слова и в чем я поймала его. Все так же шаловливо (когда я вспоминаю об этом, я до сих пор ежусь от стыда, ибо легче видеть себя смешной сейчас, чем в годы юности) я подошла к его столу, вынула из ящика банковское извещение и, торжественно положив его на диванную подушку, с видом королевского герольда, вручающего Золушке ее хрустальный башмачок, преподнесла его Нэду.

— Вот! — воскликнула я. — У нас в банке 842 фунта, 7 шиллингов и 5 пенсов. И после этого ты смеешь говорить, что не можешь купить мне шубку?

Нэд взял в руки извещение. Какой-то миг его лицо не выражало ничего, словно он спал с открытыми глазами. А затем оно все залилось краской и как-то даже вздулось. Губы его плотно сжались.

Я все еще держала в руках подушку, но он сильным ударом выбил ее у меня из рук.

— Дура! — воскликнул он. — Так вот как ты решила пошутить!

Я была напугана и растеряна.

— Право, я всего лишь немного подурачилась. — Я решила, что его разозлила моя шутка с подушкой. — Я думала ты обрадуешься.

— Чему, черт побери, я должен радоваться?

— Что у нас есть деньги. Разве плохо, что у нас в банке лежит такая сумма?

— Ты действительно воображаешь… — начал было он, но тут же замолчал. — Да, очевидно, ты действительно так думаешь. Ты и вправду дура. Ничего подобного я еще не встречал.

Я умоляла его объяснить мне, что все это значит. Это была наша первая серьезная размолвка после свадьбы.

— Эти цифры совсем не означают наш капитал и банке. Это наш долг банку.

Я все еще не понимала. Терпеливо, тихим, но дрожащим от ярости голосом Нэд объяснил мне значение этих красных цифр.

— Теперь ты видишь, — закончил он, — как было бы дико, если бы я радовался.

Да, теперь я поняла. Однако, пока он растолковывал мне все это, в моей душе зрело чувство протеста. Я успела обдумать и взвесить его реакцию на мой невинный поступок, ту грубость, с какой он разговаривал со мной. Я больше не девчонка, которой лестно внимание взрослого мужчины. Я жена и не хочу, чтобы со мной так обращались.

— Что ж, — сказала я, — очень жаль, если по твоей вине мы очутились в таком печальном положении. — Я отошла вглубь комнаты, так как там чувствовала себя в большей безопасности.

— Не суйся не в свое дело! — выкрикнул он даже с каким-то удивлением и вскочил с кресла. — Твое дело — это дом. А понадобятся мне твои советы, тогда я тебе об этом скажу.

Я попросила его не разговаривать со мной таким тоном. Я не потерплю этого.

Я думала, что он рассердится еще больше. Но уже более спокойным голосом он сказал:

— Тебе не понять этого, Крис. Просто мне не повезло. Тут ничего не поделаешь.

— Ты мог бы, во всяком случае, принять какие-то меры, если бы бывал в конторе каждый день. Но ты предпочитаешь оставлять дела на таких ничтожеств, как Хайнет.

— Нужно же человеку иногда развлечься после работы.

— Разве ты после работы играешь в свой дурацкий теннис?

Он снова сел и опустил руки между колен. Я ждала, что он скажет. Наконец с каким-то странным мальчишеским отчаянием в голосе он сказал:

— Мне никогда не хотелось браться за это проклятое дело. Я хотел быть солдатом.

Возможно, ему повезет, сказала я, и специально для него затеют какую-нибудь войну. Сказав это, я тут же пожалела, ибо впервые говорила таким сварливым тоном.

— Извини, я не хотела этого сказать.

Но он словно бы не слышал меня.

— Они всегда принуждали меня, все. — Он помолчал. — Я так устал. Я устал, как собака, Крис.

— Что же нам делать?

— Бороться дальше. Банк пока не будет беспокоить меня с этим долгом.

— Прости меня, Нэд, — сказала я. — Я бы помогла тебе, если бы знала, как. Я могу снова вернуться на работу.

— Я не хочу, чтобы об этом знала моя семья. — Он намеренно игнорировал мое предложение пойти работать; он не желал об этом слышать.

Я спросила, не придется ли его родителям все равно помогать нам, если наши дела пойдут совсем плохо.

Он покачал головой. Они дали ему последнюю возможность. Он взял меня за руку. Мы оба молчали. Вид у Нэда был действительно очень усталый, темные и глубокие тени легли на его лицо. Я знала, что одержала победу, но она не радовала меня. Мне не нужна была эта победа — победа над близким человеком. Я бы хотела смотреть на него с благоговением, восхищаться им, учиться у него, идти за ним и искать у него утешения. А теперь мой брак предстал передо мной в своем истинном свете и мне ни о чем не хотелось думать; нужно было сберечь ясную голову для той моральной перестройки, которая мне предстояла.

 

Глава III

Когда впервые убеждаешься, что беспощадная правда чаще всего обрушивается на тебя в моменты наибольшей успокоенности, жизнь начинает пугать, и ты вдруг видишь непрочность построенного тобою мирка.

После ссоры из-за банковского извещения между мной и Нэдом установилось то взаимное доверие и близость, которые в силу необъяснимых причин совсем нередкое явление при неудачных браках. Нэд искренне раскаивался, что был груб, и более обычного старался загладить свою вину. Я была рада, что он такой покорный и ласковый, и позволила себе снова на что-то надеяться. Мы оба знали радость физической близости, в своих желаниях охотно шли навстречу друг другу и одинаково испытывали потом умиротворение. Здесь ничто не омрачало наших отношений. Эта сторона супружеской жизни была для Нэда чем-то само собой разумеющимся и вместе с тем неизменно вызывала у него благоговейный восторг. Его собственная чувственность была для него постоянным источником сладостного удивления. Я же верила, что знаю наконец, что такое любовь — на одну треть физическое наслаждение, на две трети дружеская беседа. Это открытие было разочаровывающим, и мне казалось, что книги обманывали меня. Но вместе с тем это успокаивало — если такова любовь, тогда нет проблемы. Каждый мало-мальский разумный человек способен управлять ею, если поймет, как она проста в своем существе.

Именно в таком состоянии покоя (напоминавшем успокоенность юности, воображающей, что она получила ответ на главный философский вопрос бытия, или отчасти самодовольно-капризное удовлетворение писателя, только что поставившего точку в конце своей новой книги) в один из зимних дней я отправилась в парк Клэпем-Коммон. День начался хорошо. Утром мы с Нэдом встали, освеженные сном. Вполне миролюбиво поспорили о новостях в газетах. Нэд в хорошем расположении духа отправился в контору, я удачно сделала покупки, с поистине макиавеллиевской изобретательностью, сэкономив около 10 пенсов на еженедельных расходах. Чувствуя себя образцовой хозяйкой, у которой все спорится, спокойная и довольная собой, я пересекала поросшую боярышником лужайку, направляясь к пруду. Под ногами хрустела тронутая морозцем трава. Я любовалась белым искрящимся снежком, присыпавшим деревья. Пруд покрывала серая пленка льда, в которой ослепительно отражалось стальное небо. На высоком, словно сахарная голова, островке посреди пруда красиво сплелись ветвями деревья, напоминая о благодатной тени летом. Тонкие ветви были чуть припудрены снегом, на толстых он лежал плотным слоем. Все казалось удивительно четким, чистым и рельефным. На фоне этой чистой белизны птички выглядели черными точками: они пили воду из трещин у берега, где лед был тоньше и местами обломился.

Я удивительно остро ощутила окружавший меня покой, а это ощущение всегда таит опасность. Покой висел в застывшем воздухе, как дым от моей папиросы. Кругом не было ни души. Я могла размышлять, не боясь, что мне помешают. Так будет изо дня в день, бесконечно, и никогда ничего не произойдет. Вот я и вернулась домой из далекого путешествия в пугавшую меня незнакомую страну, и за это время ничего здесь не произошло, ничего не изменилось ни к худшему, ни к лучшему, ничто меня не ждет, а мой дом — это всего лишь место, где можно отдохнуть, поесть, лечь в постель и уснуть без сновидений.

И я спросила себя: чего же ты тогда боишься? Разве тебе этого мало?

На ветку вспорхнула птичка, сбросив мне на колени легкий как пух комочек снега.

Хотя ветра не чувствовалось, он, видимо, дул с северо-востока, ибо в вечерней тишине до меня отчетливо донесся бой церковных часов. Я могла сидеть здесь, под этими деревьями у замерзшего пруда, еще полчаса, а затем должна была идти домой и встречать Нэда.

Завтра будет таким же тихим и покойным, как сегодня, и мне ничто не угрожает. Так будет изо дня в день, пока незаметно пройдет молодость, наступит зрелость (которую я себе не представляла) и старость (которую в молодости представляешь себе очень хорошо) станет свершившимся простым фактом, а в конце ее придет то единственное, что может пугать и тревожить — смерть. Вот и все.

И прежде чем я поняла, что со мной происходит, к горлу подкатились слезы. Почему мне хочется плакать? Ведь мне нечего бояться?

Тишину неожиданно нарушили шум промчавшейся по шоссе машины, гул самолета в небе, порыв ветра, стряхнувший с деревьев снег и погнавший его по льду замерзшего пруда. Как ужасно, что нет никого рядом, кто бы понял, как мало мне этого покоя, как всегда будет мало. Мне недостаточно того, что умиротворенной остается лишь одна плоть. Я поступила дурно. Я совершила ошибку, выйдя замуж за Нэда, и виновата теперь перед ним и перед собой. Я почувствовала, что вся дрожу, но не от холода, а от страха, голого и реального, как эти зимние деревья, с которых ветер сдул снег. Меня пугала мысль, что надо смириться, что надо стать такой, какой я не могу быть (ведь Нэд любит не ту меня, какая я есть на самом деле); меня пугала мысль, что теперь, когда я знаю, что мой брак не удался, я должна убеждать себя в обратном.

Я слишком долго гнала от себя эти мысли, слишком упорно глушила их, и теперь они, торжествуя, набросились на меня, копошились и шуршали, словно клубок обозленных змей. Перед ними я была безоружна.

Внезапно и непонятно, без предупреждения меня вырвали из убежища детства и заставили стать взрослой.

Однако мой внутренний критик нашептывал мне:

— У тебя есть теперь преимущество — дети не могут терпеть и не умеют принимать решения и ждать; взрослые могут. Ты тоже можешь и должна и, конечно, сделаешь это.

 

Глава IV

Я стала замечать перемену не только в себе, но и в других. Мне казалось, что беззаботность юности померкла во мне так же внезапно, как гаснет луч заката на стене, когда солнце уходит за горизонт и все предметы вокруг становятся реальными, обыденными и серыми. Если я повзрослела (а этот процесс представлялся мне не шагом к чему-то, а охлаждением и потерей), то, должно быть, это произошло и с моими друзьями. Поэтому когда я снова увидела Дики, случайно встретив его на Сент-Джонс-роуд, когда делала покупки, его обычная смущенно-глуповатая улыбка показалась мне совсем уже другой. Он словно бы сам понял ее подкупающее свойство, изучил ее воздействие и пользовался ею теперь сознательно, когда хотел понравиться.

— Ты в какую сторону? Я послоняюсь с тобой. — Это было знакомое школьное словечко, но за ним уже пряталась снисходительная усмешка взрослого, словно Дики сам понимал ее нелепость. — Давай корзинку. Мне не привыкать таскать ее для матушки, потаскаю и для тебя.

Мы шли по тротуару, то теряя друг друга, когда нас разлучала толпа, то снова шагая рядом.

— Как живешь? — спросил Дики.

Я ответила, что хорошо. Никаких особых перемен. А как он?

— Собственно, у меня есть кое-что новое. Я переменил работу. — Он рассказал мне, что работает теперь у музыкального издателя и очень доволен. В основном приходится выполнять работу конторщика, но пару раз ему уже поручали аранжировку народных песен. — Понимаешь, обычно до основной мелодии с трудом доберешься. Вот я и очищаю ее от всяких лишних звуков. Возможно, меня ждет будущее. — Он поднял глаза к небу. — Представляешь, я человек с будущим!

Я спросила его о наших общих знакомых. С ними как будто ничего особенного не произошло. Возьмем Платона учится второй год в Кембридже и, кажется, делает блестящие успехи.

— Бедняга так щедро делился своими мозгами, — заметил Дики, — что я был уверен, у него их совсем не осталось. До сих пор не могу понять, почему мы смеялись над ним. По части интеллекта он без труда может заткнуть за пояс любого из нас.

Поскольку в душе я считала себя гораздо одаренней Возьмем Платона, я промолчала.

Мы поднялись на холм. Был ясный холодный мартовский день. Со стороны Норткот-роуд до нас доносились выкрики уличных торговцев. На газонах перед домами бурую зимнюю грязь уже прорезали острые, как алмаз, ростки бирючины.

Я спросила, знает ли он что-нибудь о Лесли. Но Дики ничего не слыхал о нем; его никто не видел.

— Но я уверен, что он сделал сногсшибательную карьеру, — сказал Дики, имея в виду не столько реальные возможности Лесли, сколько его буйную фантазию. — Например, контрабандная торговля ромом или исполнение главной партии в опере «Риголетто» в Ковент-Гардене.

Он умолк, а затем сказал:

— Тебя, возможно, удивит это, но у меня есть подружка. — Это была наша фраза, фраза нашей молодости. В наше время мы не говорили «девушка», «дама сердца» было слишком старомодно и буржуазно, «женщина» — вульгарно, а «барышнями» мы величали женщин под пятьдесят лет.

Я попросила его рассказать мне о ней. Жизнь — это цепь неожиданностей, и иногда бывает очень трудно придерживаться принятых решений. Нежданным зимородком вдруг сверкнет надежда, в сущности не сулящая ничего. В те дни любой чужой роман, каким бы далеким он ни был для меня, мог взволновать и тронуть меня, даже заставить чего-то неразумно ждать. Каждый вечер, ложась спать, я уверяла себя, что мне повезло и, хотя я еще очень молода, жизнь моя устроена. Меня не ждут теперь никакие неожиданности. Мое влечение к Нэду растет; нам хорошо вместе. К тому же я сознавала свой долг по отношению к Нэду и даже гордилась им. Позднее, когда поправятся его дела, у нас будут дети. Так тихо, незаметно, довольная всем, в кругу семьи, я доживу до старости. Я понимала, что должна быть благодарна судьбе. Но в двадцать лет легче сознавать необходимость быть благодарной, чем испытывать благодарность. Я презирала себя за не покидавшее меня чувство внутренней неудовлетворенности и успокаивала себя, что это пройдет.

Дики хотя и был на этот раз необычайно разговорчив, не смог, однако, ничего мне рассказать о своей новой подруге, кроме того, что познакомился с ней на работе, ей двадцать два года, и зовут ее Баба, имя, он согласен, довольно нелепое.

Я спросила, насколько все это серьезно.

Он посмотрел на меня взглядом деревенского простака, поковырял носком ботинка тротуар и улыбнулся куда-то в сторону.

— Ты же знаешь меня. Я не силен в вопросах любви. Но все же мне бы хотелось знать твое мнение о ней.

Мы стояли у моего дома. Я внезапно почувствовала себя совершенно самостоятельной и вольной поступать, как мне хочется, особенно когда речь идет о таких безобидных желаниях, как это, и потому сказала:

— Приведи ее к нам. Например, в четверг на будущей неделе. — Мне было безразлично, что скажет Нэд. Эти времена уже прошли, и могу же я, в конце концов, приглашать к себе своих друзей.

— А что скажет он? — Дики всегда почему-то избегал называть Нэда по имени.

— Кто он?

— Ну-ну, — улыбнулся Дики. — Сама знаешь, не притворяйся.

— Я приглашаю, кого хочу, — сказала я. — Нэду приятно, когда у меня бывают друзья.

Вечером, когда пришел Нэд, я сообщила ему как можно более независимым тоном, что на будущий четверг пригласила гостей. Но он почти не слушал меня.

— Делай как знаешь.

Ужин прошел в молчании. Я думала, что, несмотря на кажущееся безразличие, Нэд все же рассердился, но решила не обращать на него внимания, хотя в душе побаивалась. Однако опасения мои были напрасны. Когда, перемыв посуду, я вернулась из кухни, Нэд поднялся со стула, поцеловал меня в щеку и сказал:

— Надень-ка пальто, мы немного пройдемся.

Был ясный и холодный вечер. Звезды густо усеяли небо над пустырем. Нэд обнял меня за талию; он давно уже не делал этого.

— Дружище, — сказал он наконец. — Боюсь, что мы сели на мель.

Я испугалась.

— Что случилось? — (Я уже все поняла, но надеялась, что сползание вниз будет долгим, в сущности бесконечным, и с ним вполне можно будет смириться, даже привыкнуть, как к плавному спуску с пологого холма.)

— Несмотря ни на что, я все еще надеялся, — сказал Нэд. — Поэтому не хотел тебя огорчать. Тем более, — добавил он с горьким упреком, показавшимся мне сейчас неуместным и поэтому не тронувшим меня, — что знаю, как мало ты веришь в меня. — Черты его лица заострились при холодном свете звезд. Я видела, как двигался у него на шее кадык. — Но больше нам не продержаться.

Я спросила, что будет дальше.

— Я виделся сегодня с отцом. Я надеялся, что он поможет мне продержаться еще какое-то время. Черт побери, ведь у него есть деньги! Но он отказал. Пришлось выслушать его условия. Гарриет присутствовала при разговоре, и, если отец что-либо упускал, она подправляла его. Я вынужден был принять их условия.

Мы стояли на большом голом пустыре, том самом, где, казалось, так давно я и мои друзья коротали теплые фиолетовые вечера. (Мой отец, проходя мимо этих предосудительных сборищ, с улыбкой приподнимал шляпу.) Нэд крепко прижал меня к себе, и теперь я уже не видела его лица.

Он сказал, что отец согласился взять его к себе в контору, однако не в качестве компаньона, а всего лишь помощником Финнигана. Отец будет платить ему жалованье, на которое мы сможем жить почти по-прежнему. Однако ничего лишнего мы уже не сможем себе позволить.

— Ловко придумано, не правда ли? Своего рода наказание. Трудно мириться с этим, когда тебе за тридцать. — И вдруг с ненавистью у него вырвалось: — Будьте вы все прокляты!

Когда ты связан с человеком, бывают моменты, когда ты с ним одно целое, даже если любви уже нет. И его обиды причиняют тебе не меньшую боль. Лишь обида за себя и за Нэда заставила меня обронить роковые слова:

— Мистер Каркер-младший.

Я тут же спохватилась и пожалела о них. Я попыталась успокоить себя, что Нэд не заметил их и не понял. Но он читал Диккенса.

— Благодарю, только этого мне не хватало. — Отпустив меня, он быстро зашагал прочь. — Хорош друг! — воскликнул он, когда я догнала его. — Нечего сказать, хорош товарищ!

Я схватила его за руку. Он был так несчастен, и я была в отчаянии, что заставляю его страдать еще больше. Я уверяла его, что не хотела его обидеть. В груди остро защемило, как когда-то, в наши прежние ссоры, когда враждебность внезапно сменялась чем-то похожим на обновленное чувство радости. Но теперь радости не было. Лишь неуместно и ненужно вспомнилось об этом.

Я умоляла Нэда поверить мне, что я не смеюсь над ним. Просто я вспомнила, как жестоко поступила фирма Домби, когда, простив молодому клерку его прегрешения, приняла его обратно, но при условии, что он никогда не сделает карьеры; до седых волос будет он сидеть на стуле младшего клерка, будет на побегушках у юнцов, которые годятся ему во внуки.

— Я не хотела обидеть тебя, — говорила я. — Ты должен понять, что я не хотела этого. Я так зла на них за тебя, что готова плакать.

Но я прекрасно понимала, что снова поступила дурно. Именно эти промахи молодости Нэд не мог мне простить. Я вспомнила злополучный вечер в кино и мою неудачную попытку подстегнуть его самолюбие. Теперь мне так же отчаянно хотелось, чтобы он простил меня, как и тогда, но теперь я хотела этого прежде всего ради него, а не ради себя.

Я подняла к нему лицо. Он смотрел на меня взглядом, все еще полным горечи и обиды. Я не знала, что теперь будет. Но выражение горечи на лице Нэда вдруг сменилось усталостью.

— Ладно, — сказал он, — проживем как-нибудь. Не пропадем. Ведь мы с тобой вместе.

 

Глава V

Ha следующий день, пока Нэд заканчивал свои запутанные дела в конторе, я позвонила миссис Скелтон и попросила ее встретиться со мной. Но я не хотела, чтобы об этом знал Нэд.

— Я никогда ничего ему не говорю, — ответила она кратко, словно мне самой полагалось бы об этом знать.

— Вы одни дома?

— У меня сегодня Нелли. А что за таинственность такая?

Я сказала, что никакой таинственности нет, просто я очень несчастна.

— Тогда нам, пожалуй, лучше пойти в кино. Я плохо умею утешать. А Нелли только что усыпила своего пса.

Я все же сказала, что буду у нее в три часа.

Как всегда, я застала мою свекровь величественной и скучающей, с журналом на коленях и стаканом джина под рукой. Лицо Нелли было красным от слез.

Я выразила ей свое соболезнование.

— Слезами не поможешь, и его не вернешь. Когда они так мучаются, иного выхода, должно быть, нет.

Я вежливо согласилась с ней.

— Но самое ужасное, — сказала Нелли, — это то, что мне было бы приятнее оставить его в живых, даже если бы он мучился еще больше и сам просил смерти. Это показывает, какие мы, люди, эгоисты. Вернее, какая я эгоистка, — добавила она.

— Заведешь себе нового пса, — успокоила ее миссис Скелтон.

— Да, конечно. Через какое-то время я заведу нового, так же привяжусь к нему и так же буду страдать, когда его не станет. И так без конца.

— Кристина говорит, что она тоже несчастна, — миссис Скелтон пригладила свои неживые белокурые волосы и посмотрела на меня из-под тяжелых век. — Хороша семейка, нечего сказать.

— Кристина, должно быть, расстроена из-за Нэда, — сказала Нелли. — Я знала, что это огорчит ее.

Это замечание придало мне смелости, и забыв о Нелли, я заговорила, обращаясь только к одной миссис Скелтон. Я просила ее за Нэда, как не просила еще ни за кого в жизни. Я забыла, что мы с нею никогда не были особенно близки. Я говорила, что знаю, что у нее есть достаточно денег, чтобы дать Нэду возможность еще раз попытать счастья. Он потерпел неудачу, когда хотел осуществить свою единственную романтическую мечту, удовлетворить страсть беспокойной натуры. Ведь служба в армии давала ему возможность не только посмотреть мир, она вселяла надежду, что, дисциплинируя других, он будет дисциплинировать и самого себя. А потом он попытался отдать свои силы тому, что ему осталось после всех этих неудач. Он старался быть хорошим сыном (он и не помышлял об этом, но отчаяние заставило меня покривить душой). Он хороший муж (в эту минуту я сама искренне верила в это), я буду помогать ему, мы будем вместе трудиться и вместе добьемся успеха. Я закончила словами:

— Не делайте из него клерка. Вы не должны!

В течение нескольких секунд она смотрела на меня немигающим взглядом. Она была встревожена. Ее вялое тело напряглось, и от этого она казалась более внушительной и более человечной.

— О Крис! — воскликнула она, протянув мне свои сигареты. — Моя дорогая, так я и думала, вы не поймете этого.

— Как бы вы себя чувствовали на моем месте, Нелли? — воскликнула я.

— Плохо. Так же плохо, как и вы. Но я все же отнеслась бы к этому разумно. — Разговаривая со мной, Нелли, сама того не замечая, тихонько похлопывала себя по колену, словно звала свою собачонку, чтобы приласкать ее и взять на руки. Она объяснила мне, при полном молчании миссис Скелтон, что я просто не знаю Нэда. Это не первый раз с ним происходит: он терпел неудачи неоднократно, правда не в столь серьезных делах. Было бы чистейшим безрассудством рисковать сейчас деньгами ради него. Его дела невозможно поправить. У отца в конторе дела тоже идут неблестяще, и он не намерен создавать фирме дополнительные трудности. Обязанности Нэда не будут строго определены, просто он снимет часть забот с Финнигана и хотя бы этим принесет какую-то пользу.

— Когда дела поправятся, а это так и будет, если мы освободимся от Сноудена, — прервала ее миссис Скелтон, — и Нэд все еще будет отказываться от работы в фирме отца, он сможет попробовать свои силы в одной из крупных фирм. У него есть опыт, и мы не собираемся ему мешать.

Я не знала, что ответить им. Все их доводы были вполне разумными. Однако я по-прежнему считала, что они поступают жестоко.

Обращаясь ко мне, Нелли дружелюбно сказала:

— Мы с мамой считаем, что вы очень помогли ему. Когда он с вами, он вполне цивилизованный человек. Мы любим вас, Крис, вы это знаете. Но мы не собираемся рисковать из-за нашего мальчугана-непоседы.

Они больше не хотели ни продолжать, ни вновь начинать этот разговор. Я кое-как допила свой чай и распрощалась с миссис Скелтон.

— Мы отнюдь не чудовища, мое бедное дитя, — сказала она, — просто мы деловые люди. Мы вынуждены быть такими.

Нелли проводила меня вниз до самого парадного. Мы спускались друг за другом по узкой, пыльной, скрипучей лестнице.

— Мне очень жаль вашего пса, — снова сказала я.

— Мне надо было иметь детей. Тогда я не привязывалась бы так глупо к животным. В таких женщинах есть что-то отталкивающее: мне всегда казалось, что от них даже разит псиной. Возможно, и от меня тоже, только никому не придет в голову сказать мне это.

Она потрепала меня по плечу.

— Все уладится со временем. Вам удастся это сделать. Поддерживайте и подпирайте его, и старайтесь, чтобы он не падал духом.

На улицу наползали сумерки, обещая обычный городской вечер. Моросил мелкий дождик, и в мокрых тротуарах отражались оранжевые квадраты витрин. Несмотря на едкий запах дыма и бензинных паров, сладко пахло цветами, лимонным деревом, морем, как это часто случается в Лондоне по вечерам. Я вспомнила свои мечты о кварталах Вест-Энда, о нарядных женщинах в барах, об укромных ресторанчиках на боковых улочках, о звуках музыки, притягивающей к себе толпы искателей развлечений.

От отчаяния, слишком сильного, чтобы молчать, я воскликнула:

— Я никогда не прощу вам этого, никому из вас!

— Нет, вы простите нас, Крис, простите, — печально сказала Нелли. — Когда все уже будет позади.

 

Глава VI

Все последующие дни я была спокойна, что объяснялось скорее всего обыкновенной усталостью. Приняв решение поговорить с миссис Скелтон и осуществив его, я, казалось, израсходовала весь запас своей энергии.

Нэд тоже внешне был спокоен. В какой-то степени мы с ним жили сейчас лучше, чем последние несколько недель. Между нами установились дружеские отношения, обычные между людьми, связанными общей бедой. И хотя мы прямо не говорили об этой беде, у нас вошло в привычку шутками или намеками все же упоминать о ней, словно мы надеялись, что этим нам удастся сделать ее менее серьезной и даже немножко смешной. Однако под кажущимся спокойствием притаилась тревога, словно приглушенные раскаты далекого грома. Она постоянно была с нами, какими бы спокойными мы ни казались.

Я совершенно забыла о том, что пригласила в гости Дики и его новую приятельницу, и вспомнила об этом лишь накануне их прихода. Было уже поздно отменить их визит, и поэтому я просто напомнила об этом Нэду и попросила его не сердиться.

— Что ж, пусть приходят. Я не возражаю. Это немного расвеет нас. — Он ходил по комнате своей подпрыгивающей походкой, время от времени останавливаясь перед книгами, вазой, стулом, словно был одним из тех мужей (к счастью, он им не был), которые вечно журят жен за беспорядок в доме и ищут, к чему бы придраться. — А пока давай-ка полежим. В нашем распоряжении еще целый час, — вдруг сказал он.

Это было одно из ужаснейших обыкновений Нэда — предлагать мне лечь с ним в постель в самое неподходящее время. Я поняла, что он снова чем-то огорчен. Неприятности у многих заглушают желание физической близости. Но Нэд словно находил в ней безошибочное противоядие от всех невзгод.

Вскоре к нему снова как будто вернулось хорошее настроение. Лишь перед самым приходом гостей он с громким недобрым смехом сказал:

— Да, с ними шутки плохи. Они способны убить в человеке все живое.

— Кто они?

— Мои родственнички. Я видел старика сегодня. Он сообщил мне свое последнее условие — я не могу больше пользоваться машиной. По субботам и воскресеньям она, видишь ли, нужна моей мамаше.

В это время в прихожей раздался звонок.

— Вот и гости! — воскликнул он. — Пусть идут хоть косяком.

Подружка Дики оказалась именно такой, какой я себе ее представляла. Это была тихая, бледная, черноволосая девушка в очках. Она была одновременно стройной и крепкой, с довольно длинной талией и маленькими высокими грудями. Ее украшал рот, крупный, красиво очерченный и слегка насмешливый. Смеясь — а смеялась она довольно часто и как-то беззвучно, — она показывала такие же белые и красивые зубы, какие были у Дики. Она держалась скромно и застенчиво, что, пожалуй, было вполне понятно, ибо Дики, представив ее нам, вел себя потом так, словно не имел к ней никакого отношения и она случайно забрела к нам вслед за ним. К счастью, своей застенчивостью она расположила к себе Нэда. Он был более приветлив с ней, чем обычно бывал с моими друзьями, и вечер, которого я так боялась, обещал быть даже приятным. Обычно напускная непринужденность Дики была на сей раз вполне естественной. Когда я подала кофе, Нэд достал бутылку джина.

— Мне совсем немножко, — попросила Баба, впервые произнеся что-то по собственной инициативе: до сих пор она только отвечала на обычные светские вопросы. — Когда я выпью, я становлюсь просто несносной.

Она сказала это таким потешным чопорным тоном, что Нэд громко рассмеялся.

Я была рада, что он отвлекся. Он казался таким же веселым, каким бывал в прежние беззаботные времена в кругу своих друзей, и мне было приятно, что он не менее хорошо чувствует себя теперь с моими друзьями. Я заметила, что у него снова появился тот многозначительный, насмешливый взгляд, который когда-то покорил меня. Он разглядывал подружку Дики словно через театральный бинокль, и я подумала, что интересно будет потом узнать его мнение о ней.

— Да, да, именно несносной. Дики может подтвердить. — Сложив руки на коленях, обтянутых серым шелком, словно добродетельная мадонна с фламандских полотен, Баба улыбнулась мне нежной, иронической улыбкой.

Дики тоже улыбнулся, переменил позу, но ничего не ответил. Казалось, приведя ее к нам, он полностью снял с себя всякую ответственность за нее.

Девушка безучастно смотрела, как Нэд наливает ей почти столько джину, сколько налил бы себе.

— О, это очень много!

— Я знаю, сколько может выпить девушка, — сказал Нэд. Их глаза встретились. Баба рассмеялась.

— Что ж, — пробормотала она. — Вам же будет хуже.

Под предлогом, что мне надо взять еще лимонного сока, я вышла вслед за Нэдом на кухню.

— Бедняжка будет пьяна. Зачем ты это?

— Не вмешивайся, я знаю, что делаю, — сказал он. — Я знаю этот тип девиц.

Когда я проходила мимо, он обнял меня за талию и поцеловал.

Однако Баба не разрешила ему вторично наполнить ее стакан. Пока Нэд очень много пил (лицо его все больше краснело, а улыбка уже не сходила с губ), а Дики пил больше обычного, Баба развлекала нас маленькими забавными историями из жизни своей конторы. Со своеобразным мягким юмором и умением рассказывая о других, она безошибочно охарактеризовала и саму себя. Дики смотрел на нее с ленивой благосклонностью. Сам он не собирался развлекать нас разговорами, хотя при желании мог и попаясничать; однако сегодня он не хотел выглядеть смешным. Когда он выпивал, а это случалось с ним довольно редко, он очень следил за тем, чтобы не сказать лишнего. Он сидел немного поодаль у окна и, казалось, гордился тем, что мы, особенно Нэд, находим его подружку такой забавной.

Наконец Баба поблагодарила нас за чудесный вечер. Она снова превратилась в застенчивую, тихую и воспитанную девицу.

— Вы доберетесь домой? — спросил ее Нэд. — Вам далеко?

— Я провожу ее, — сказал Дики, ласково улыбнувшись Баба. Он встал со стула так осторожно, словно отсидел ногу или не был уверен в прочности пола. — Только удастся ли мне потом попасть на трамвай?

— О, трамваи ходят до поздней ночи, — успокоила его Баба. Как видно, она не привыкла отговаривать молодых людей от выполнения ими до конца своих обязанностей кавалеров.

Она задержала мою руку в своей.

— Мне так хотелось бы, чтобы и вы как-нибудь зашли ко мне. Хорошо? У меня маленькая квартирка — немного тесновато, но не так уж плохо.

— Надеюсь, вас никто по вечерам не ждет со стаканом горячего какао, как когда-то меня, — сказала я. — Я завидую вам.

— А знаете! — воскликнула она, и глаза ее широко раскрылись за стеклами очков. — Я обожаю какао! Но многие его просто не переносят.

Дики поторопил ее и заставил надеть пальто. Несмотря на то что он был доволен ею, ему не хотелось пешком возвращаться домой из дальнего пригорода.

Как только они ушли, настроение Нэда снова упало.

— О господи, как я устал!

Я спросила его торжествующим тоном хозяйки, званый вечер которой удался на славу, хорошо ли, по его мнению, все прошло.

По его лицу пробежала тень улыбки.

— Не плохо. Только Баба может оказаться орешком не по зубам для твоего друга Дики.

Эти слова, хотя и сказанные тоном превосходства, звучали вполне доброжелательно; раньше мне не приходилось слышать, чтобы Нэд в таком миролюбивом тоне отзывался о моих друзьях. От этого будущее мне снова показалось не таким мрачным. Я позволила себе небольшую свободу, и Нэду пришлось примириться с этим.

Я уже верила, что в конце концов мы поймем друг друга, будем великодушны, терпимы и нежны друг к другу и будем проще смотреть на жизнь.

Да, насколько было бы лучше, если бы мы как можно проще смотрели на жизнь, ибо я уже знала, что какое-то время она будет нам суровой мачехой.

 

Глава VII

Мы так долго и много негодовали и огорчались по поводу предстоящего возвращения Нэда под родительский надзор, что когда наконец этот момент настал, все показалось не таким уж страшным. Нэд почти ничего не рассказывал мне о первых днях своей работы в конторе отца, а я не расспрашивала. В отношениях между людьми одним из наиболее зловещих признаков отчужденности является неожиданное нежелание и неспособность задавать друг другу вопросы. Счастливые влюбленные не скупятся на расспросы. Я не знала, замечает ли Нэд, как мы все больше отдаляемся друг от друга, ибо внешне мы держались дружески и непринужденно. Я, однако, отмечала каждый новый симптом этого отдаления. Жизнь замерла в ожидании, как туча, которой не суждено разразиться дождем. Но само это ожидание было уже утешением. В этот период, мне думается, меня ничего особенно не беспокоило, кроме постоянной нехватки денег. Без споров и размышлений, казалось, было невозможно купить новую чашку взамен разбитой.

Дики не подавал о себе вестей, но наконец в начале мая он позвонил и сообщил (среди прочих новостей, которые казались ему более интересными), что его роман с Баба уже в прошлом. Когда я спросила, что произошло, он ответил:

— О, мы просто разошлись. Ты же знаешь меня.

Пришлось этим удовлетвориться. Все равно эта новость едва ли смогла бы надолго занять мои мысли, ибо к этому времени у меня были свои неприятности, и к тому же очень серьезные. Я была слишком поглощена делами Нэда и не заметила, как минули все сроки. Лишь Каролина случайно помогла мне понять, что произошло. Однажды утром, собравшись навестить свою мать, она по дороге забежала ко мне. Мне показалось, что я никогда не видела ее такой нарядной и элегантной и вместе с тем неестественно оживленной.

— Я не отказалась бы от чашечки кофе, — сказала она. — Горячего, крепкого черного кофе. — Она бросилась на диван, положила голову на подушку, а ноги на ручку дивана. — Милочка, ну вот и свершилось. Я не могу молчать, тем более что ты в курсе дела. — Закурив сигарету, она выпустила несколько красивых аккуратных колец дыма. — Престижу моего дорогого муженька нанесен сокрушительный удар. Мне надоело с утра до вечера слышать о моем «бесплодии», я решила рискнуть и заявила, что пойду к врачу при условии, что он тоже пойдет. «Глупости, — надменно заявил он. — Иди ты, а мне-то зачем?» Я настаивала на своем и твердила, что пойду, только если пойдет он. Мы ссорились, ссорились, ссорились. Ты не представляешь, что это было. Но в конце концов мы все же пошли. С моей стороны потребовалась железная выдержка, представляешь?

Она вскочила с дивана и пересела на стул.

— Валяться вредно для фигуры. Все равно не могу усидеть на одном месте больше пяти минут. Но дай мне раньше кофе, и я расскажу тебе о совершенно невероятном результате.

Однако мне пришлось порядком подождать, прежде чем она рассказала. Ей стоило усилий быть откровенной в эти трудные для нее дни. Но наконец я поняла, что произошло. Каролина была совершенно здорова и могла иметь детей; бесплодным оказался ее муж.

Вначале он не хотел верить этому. Он кричал на врача, хвастливо доказывая ему, что всегда успешно справлялся со своими супружескими обязанностями. («Словно кто-то оспаривал это», — устало заметила Каролина), растерянно пытался острить, когда ему сказали, что часто одно к другому не имеет отношения, и наконец заявил, что пойдет к другому врачу, ибо не намерен верить первому попавшемуся эскулапу. — Он был так груб, дорогая, что мне хотелось сквозь землю провалиться. Ты ведь знаешь, как я ненавижу скандалы.

И он действительно пошел вместе с Каролиной к другому врачу, а затем к третьему. Но результаты только подтвердились.

— А теперь, — сказала Каролина, — началось самое нелепое. Поскольку он неспособен иметь малюток, он отказывается быть мне мужем. Просто не хочет и все. Честное слово, я сойду с ума. Мы живем теперь как брат и сестра. — Она отвернулась. — А для меня это нелегко. Как я уже говорила, я отношусь к тем, кто решительно за. — И она добавила: — Жестокая насмешка судьбы, не правда ли? Разумеется, теперь ему ни к чему считать мои лунные месяцы. Хоть в этом у меня утешение.

Тут-то я и вспомнила о себе. Страх охватил меня с такой силой, что я какое-то время не могла вымолвить ни слова. Я позабыла о Каролине, только что рассказавшей мне то, о чем она не рассказала бы никому другому. Я даже не могла пожалеть ее или хотя бы отдать должное ее мужеству, проложившему линии зрелости на этом почти детском лице и гладком, как у младенца, лбу.

Наконец мне удалось произнести несколько сочувственных слов. Они прозвучали банально. Но даже эти банальные слова обрадовали Каролину, которая не любила громких фраз и чрезмерного проявления эмоций.

— Итак, — сказала она, вставая, — теперь ты все знаешь. А сейчас мне надо идти к мамочке, казаться веселой и беззаботной и ни в коем случае не проговориться ни о чем. Ведь для нее, бедняжки, все будет так непонятно. Она так простодушна, бедная овечка, и никогда не поймет этого.

Я проводила ее до крыльца. Она посмотрела через улицу на зеленый весенний парк. У ограды резвились дети, они влезали на нее, а затем свешивались головами вниз, показывая рваные штанишки и худое детское тело. Мороженщик с расписной тележкой расхваливал свой товар. Одинокий майский куст на краю большого пустыря ярко пестрел ранними, сладко пахнущими цветами.

— Когда-то нам было здесь хорошо, правда? — грустно промолвила Каролина. — Помнишь наши первые туфли на высоких каблуках? Мы так гордились ими. А вот и мой автобус, дорогая.

Когда она уехала, я еще немного постояла у ворот, бесцельно глядя вдаль и чувствуя на лице горячие лучи солнца. Я могла перепутать числа — ведь даже с арифмометром я допускала ошибки, а с подсчетами в уме и подавно. Но я знала, что ошибки здесь нет.

Я ждала, пока Нэд сам заметит. Но он ничего не замечал; он был равнодушен ко всему и поглощен лишь одной мыслью — работать так, чтобы его родители пожалели, что были так несправедливы к нему. В конце концов мне самой пришлось сказать ему.

Момент для этого я выбрала явно неудачный. Я пыталась позабавить Нэда рассказом о том, как закончился роман Дики с Баба и как Дики отнесся к этому. Нэд рассеянно слушал и изредка вежливо улыбался, словно зажигал и гасил лампочку, и вдруг с моих губ непроизвольно слетели торопливые и пугающие слова. Нэд уставился на меня, и его мозаичные глаза потеряли всякое выражение. Затем румянец, вспыхнувший на его скулах, стремительно пополз вниз по шее.

— Ты удачно выбрала время, черт побери! Как раз когда дела обстоят из рук вон плохо, — наконец сказал он.

Он был уверен, что я все подстроила нарочно. Напрасно я пыталась убедить его, что не виновата, что просто мы где-то допустили оплошность. Но он напомнил мне все случаи, когда я действительно говорила, что хочу ребенка. Отчаяние, охватившее меня, не помешало мне с удивлением отметить, что он помнит каждое слово, которое я когда-либо ему говорила.

— Не лги, — заявил он. — Ты всегда умела очень ловко лгать, но я думал, что наконец отучил тебя от этого.

— Неужели ты думаешь, что я рада тому, что случилось? — возмущалась я.

— Конечно, рада. Ведь тебе безразлично, что отдуваться будет кто-то другой.

— Как-нибудь проживем.

— Вздор! (Это было любимое словцо его матери.) Как?

— Живут же люди.

— Как могла ты так подвести меня, не понимаю! Ты эгоистка до мозга костей и думаешь только о себе.

Мне необходимо было поговорить с ним, я хотела, чтобы он выслушал меня. Мне уже было знакомо то неприятное чувство гнева, разочарования и оскорбленной гордости, которое сейчас охватило меня. Мне хотелось, чтобы мой голос звучал, как голос чужого человека, и чтобы это заставило Нэда выслушать меня с необходимым вниманием. Но я решила подождать. Нэд, подпрыгивая, ходил взад и вперед по комнате. Шаги его, однако, замедлились, когда мое молчание затянулось.

— Ну? — наконец сказал он.

— Ты ведешь себя так, что мне кажется, будто все это дурной сон. Я жду ребенка, и этот ребенок твой.

— Чей же еще? — машинально сострил он.

Я попросила его успокоиться, и действительно, мой голос был чужим, и он заставил Нэда умолкнуть.

— Я жду ребенка, и это ужасная неожиданность для меня, потому что я знала, как ты к этому отнесешься. Но ты ведешь себя просто как скотина.

Ему должно быть стыдно, говорила я. Как он смеет утверждать, что я сделала это нарочно?

— Потому что все это выглядит довольно странно, — сказал он.

Я говорила, что он не смеет обвинять меня в обмане, называть лгуньей, говорить, что я думаю только о себе. Я попросила его — и это уже не звучало, как мольба, не забывать, что я намного моложе его, и обращаться со мной, как требует справедливость.

Он встал и вышел из комнаты.

Я взяла в руки журнал. Я не собиралась плакать. Я решила спокойно читать, пока он не вернется.

Он вернулся. Он сказал, что жалеет о том, что наговорил, что и сам не понимал, что говорит. Конечно, мы проживем, живут же другие, как справедливо заметила я. Гарриет будет рада внуку и, возможно, подобреет. Я должна пойти к врачу и, если все подтвердится, должна беречь себя, давать отдых ногам. У него появилась какая-то испуганная нежность, он суетился и хлопотал около меня. Затем он вдруг сказал, что его грубость объясняется тем, что он испугался за меня. Если со мной что-нибудь случится, он не переживет этого. Именно поэтому он так себя вел — он испугался, что я умру от родов.

— Ведь я люблю тебя, Крис, ты должна понять меня.

Я слишком устала и поэтому была согласна помириться и простить. Я сделала вид, что поверила ему. Он повеселел, даже расшалился и предложил выпить за нашего ребенка. Мы должны уже сейчас решить, как мы его назовем. Мы снова чуть не поссорились из-за имени. Весь этот вечер показался мне чудовищно неправдоподобным. Мы вели себя так игриво и влюбленно, словно только что познакомились. Время тянулось невыносимо медленно, стрелки часов почти не двигались. Мне казалось, что я не дождусь, когда можно будет лечь в постель и в темноте выплакаться в подушку.

На следующий день, когда Нэд ушел на работу, я пошла к врачу. Он подтвердил мои подозрения и велел ежемесячно показываться ему.

Домой я возвращалась через парк Коммон под горячими лучами утреннего солнца. Я поняла, что все это время вопреки всему я все еще надеялась, что произошла ошибка. Теперь окончательность приговора ошеломила меня. Я в западне, из которой нет выхода. Нэду и мне придется научиться быть такими же счастливыми, как другие люди, и получать удовлетворение от того, что мы растим ребенка. Я присела ненадолго на скамейку под деревьями, чтобы переждать охвативший меня страх; я знала, что он должен пройти. В воздухе стояла тишина. Белая пыль на листьях боярышника превратилась под солнцем в хрупкую позолоту. Трава была сухой, как сено.

Мимо прошла женщина, толкая перед собой маленькую деревянную коляску-креслице. Ребенок, сидевший в ней, вертелся, перегибался вперед через державшие его ремни, снова откидывался назад и смотрел в небо широко открытыми голубыми глазами. И этого оказалось достаточно. Смирившись, потеряв желание плакать, я встала и пошла дальше. Наконец я смогла почувствовать радость, которой сразу же лишил меня Нэд. Да, я хотела ребенка, я все время страстно мечтала о нем. Эти месяцы ожидания покажутся мне невероятно долгими.

Я зашла к Эмили и сообщила ей свою новость. Она онемела от неожиданности. Казалось, в ее представлении мы с Нэдом должны были жить (пользуясь выражением Каролины), «словно брат и сестра».

— Но ты еще так молода! — Это было обычным возражением Эмили. — Я просто не знаю, что и сказать тебе, милочка. Это так неожиданно. — Она неуверенно похлопала меня по руке. — Как гром с ясного неба. Ведь об этом не было и речи, правда?

Ее первой разумной мыслью было начать что-нибудь вязать для младенца. Она сегодня же купит шерсть, вернее, сейчас же. И действительно, она так заторопилась в магазин за шерстью, что буквально вытолкала меня за дверь. Эмили трудно привыкала ко всякой новой мысли, и для этого ей необходимо было остаться одной.

Когда я наконец вернулась домой, квартира показалась мне необычайно тихой и сумрачной, хотя за окнами ярко светило солнце. Я не знала, куда себя девать, и меня попеременно охватывало то чувство страха, то острое чувство радости. Я пыталась читать, но не могла. Этот день будет, пожалуй, самым трудным. Завтра я буду спокойнее, привыкну к мысли об огромных переменах, которые столь неожиданно свалились на меня.

Я завтракала бутербродами на краешке кухонного стола — днем для себя я ничего не готовила, как вдруг в передней раздался звонок.

Распахнув дверь, я увидела человека с плоским чемоданчиком в руках. Когда он открыл его, в нем оказался набор всевозможных щеток, гребней, шпилек для волос и мотков резинки.

— Доброе утро, мадам! Могу ли я что-либо предложить вам сегодня? У нас есть очень хорошие…

Он внезапно осекся.

Мы смотрели друг на друга.

Он сделал неловкий шаг назад и сказал глубоким басом:

— Боже мой! Ты?

Передо мною был Лесли. На его голове красовался все тот же нелепо маленький котелок, хотя, возможно, это был уже новый. Лицо его еще больше удлинилось, и в нем еще заметнее стало что-то лисье. Его большие пустые глаза готовы были выскочить из орбит.

— Боже мой!

Положение, в котором мы оба очутились, было не из легких.

— Подумать только, какая неожиданная встреча, — сказала я. — Входи, пожалуйста.

Все сразу переменилось, и комичность этой неожиданной ситуации даже развеселила меня.

Лесли тоже пришел в себя и хрипло рассмеялся.

— Войти? Что ж, в переднюю, пожалуй, но не дальше. Мне не положено входить дальше передней.

Он переступил порог, небрежно бросил свой чемоданчик на столик и встал возле него, несчастный и храбрый.

— Вот видишь, до чего я докатился.

— О, это такая же работа, как всякая другая, — сказала я. — Как ты живешь?

Он не слушал меня. У него был какой-то безумный вид; он был все такой же «тронутый», хотя прошло немало времени.

— Да, работа. Это все, что страна может предложить человеку, оказавшему ей немалую услугу. О, у тебя кошка! — голос его внезапно переменился, стал более естественным. Он нагнулся и попытался достать кошку из-под стула; он всегда любил животных.

— Это не наша, соседская.

— Ах, вот как. — Кошка вывернулась и шмыгнула через открытую дверь на лестницу. — Кис-кис-кис!

— Какую же услугу ты оказал своей стране? — спросила я, не в силах сдержать любопытство, — не потому, что я надеялась услышать что-то интересное, а просто мне хотелось знать, как далеко способна зайти фантазия Лесли.

Он ответил не сразу, потому что в это время уронил свой котелок. Подняв его, он начал его чистить. Наконец он повернулся ко мне и приложил палец к губам.

— Секретная миссия. Об этом говорить не положено. Разведка, если хочешь знать, — добавил он небрежно.

Я сказала, что это, должно быть, очень интересно.

— Да, было интересно, — заметил он с видом человека, которому приятно вспомнить. — Не без интереса. Собственно, эта глупая работенка, которую я сейчас выполняю, не совсем то, что кажется на первый взгляд. Однако больше мне не следует говорить.

Я пригласила его войти в комнаты и выпить со мной чаю.

— Нет, маленькая Кристина, — излишне многозначительно отказался он. — Нет. Твоему мужу это может не понравиться.

— Его нет дома, — ответила я и поняла, что сказала бестактность.

Но Лесли не способен был это заметить.

— Да, я слышал, ты замужем. В прошлом году летом я случайно встретил Реджинальда.

Я не сразу сообразила, что так официально он величает Возьмем Платона.

— Но я не знал, — продолжал он, — где ты живешь. Решил, что лучше не расспрашивать.

Я спросила почему.

— Не стоит ворошить старое, — ответил Лесли и, помолчав, добавил: — Пусть прошлое хоронит своих мертвецов.

Я спросила, как здоровье его матери. По его лицу пробежала тень.

— О, матер все такая же, ты ее знаешь. По-прежнему grande dame. Но поскольку я не могу открыть ей всей правды о моей настоящей профессии, между нами нередко возникают недоразумения. В прошлом году умер мой отец.

Я выразила ему свое сочувствие.

— Превосходный был музыкант, — заметил Лесли. — Таких теперь не сыщешь.

Я смущенно сказала, что его визит очень кстати, потому что мне как раз нужна платяная щетка.

— Неужели ты думаешь, — ответил он, с усилием кривя рот в улыбке, — что я воспользуюсь нашим старым знакомством и, как мелкий торгаш, буду навязывать тебе свой товар?

Я стала уверять его, что дело есть дело.

— Ну что ж, — согласился Лесли, тут же забыв о своей щепетильности. — Вот, мадам, неплохая щетка, взгляните. Из настоящей свиной щетины. Уверяю вас, что за эту цену вы нигде не достанете товар такого качества.

Я спросила, сколько стоит эта щетка. Он окинул оценивающим взглядом переднюю, ту часть гостиной, которая была видна через открытую дверь, и мое платье. — Только для вас, мадам, — восемь шиллингов и шесть пенсов.

— Это очень дорого, — сказала я.

Он заверил меня, что я нигде не куплю такую превосходную щетку по столь низкой цене. Я поняла, что он заломил такую цену только потому, что знал мою слабость к хорошим вещам. Я предложила пять шиллингов. Он согласился уступить щетку за семь шиллингов и шесть пенсов. Наконец я уплатила шесть шиллингов и шесть пенсов, — на шесть пенсов больше, чем с меня взяли бы за такую же щетку в лавке на Баттерси-райз. Продав мне щетку, он снова превратился в прежнего Лесли и заговорил утробным голосом.

— Скажи мне, — спросил он, захлопывая чемоданчик, — ты счастлива?

Я ответила, что счастлива.

— По-настоящему?

— Конечно, — сказала я громко и, как мне казалось, искренне.

— Меня не обманешь. Я слишком хорошо тебя знаю. — Рука его уже лежала на дверной ручке. Он словно над чем-то размышлял, низко опустив голову, на которую уже водрузил свой котелок. — Значит, счастлива. Так, так. — Конструкция фразы была необычной для Лесли. Я подумала, не убедил ли он себя сейчас, что он немецкий граф — он всегда любил фильмы производства УФА. — Счастлива. Но жизнь — это коварная штука, малютка Кристина. Я хочу, чтобы ты знала: если тебе понадобится поплакать на чьем-нибудь плече, можешь рассчитывать на мое. Оно будет ждать тебя. — Я поблагодарила его. Я хотела, чтобы он поскорее ушел и не заметил, что я действительно готова расплакаться. На мгновение прошлое словно камень придавило меня. Вдруг Лесли добавил весьма нелогично:

— Прощай, моя дорогая. Возможно, мы никогда больше не увидимся.

Я смотрела, как он сбегал с лестницы, размахивая своим чемоданчиком. Бедняга Лесли, первый человек, полюбивший меня, давший мне уверенность в себе; Лесли, живущий в мире своих фантазий, свободно путешествующий в нем по паспорту вымышленного королевства; бедняга Лесли и счастливчик Лесли, который узнает, что такое бедность, безработица и отчаяние, но никогда не узнает самого себя и всегда будет видеть себя лишь таким, каким ему больше всего хочется себя видеть.

Я закрыла дверь и тут же перестала о нем думать.

 

Глава VIII

В эти годы кварталы между Клэпемом и Баттерси скорее напоминали деревню, с присущей ей простотой нравов и смешанностью классовых прослоек. Мелкие чиновники и служащие, жившие в Норф — и Вест-Сайде, ходили за покупками в магазины на Баттерси-райз и Сент-Джонс-роуд. Иногда в целях экономии и ради развлечения они посещали открытые ряды на Норткот-роуд, где по субботам, на ярко освещенных нафтоловыми лампами лотках, можно было недорого купить нужную вещь. Они пили кофе в кафе универмага «Ардинг и Хоббс», влюбленные пары бродили среди рекламных образцов «меблированных квартир», воображая, что они у себя дома, а те, кто не был влюблен и был прилежен, сидели, склонившись над книгами, в пахнущих кипарисовым деревом залах Справочной библиотеки на Лавандовом Холме — экзамены на аттестат зрелости были не за горами. Куда бы вы ни пошли, вы везде здесь встречали друзей и знакомых.

В один прекрасный день на Баттерси-райз я неожиданно столкнулась с миссис Олбрайт; не потрудившись даже взглянуть на мою талию, она набросилась на меня:

— Ты совсем забыла нас.

Был душный августовский день. Я очень устала, и мне было трудно долго стоять на ногах. Я извинилась и сказала, что была занята. На лице миссис Олбрайт мелькнуло некоторое подобие улыбки.

— Айрис огорчена, что все лучшие друзья забыли ее. Никто из вас не зайдет.

Кончик ее любопытного носа пришел в движение. Несмотря на жару, у нее был озябший вид и синие пятна на крыльях тонких ноздрей.

Я решила быть с ней откровенной и напомнила, как совсем недавно она приняла Каролину, случайно забежавшую днем к Айрис: она заявила ей, что ее дочь до четырех часов дня никого не принимает.

— Это очень обидело Каролину, — сказала я.

— Почему? — удивилась миссис Олбрайт. — Ведь Айрис работает до поздней ночи. Само собой разумеется, что ей нужен отдых днем. — Она умолкла. — Конечно, для тебя она всегда дома. Ты ее самая близкая подруга.

Я сказала, что постараюсь зайти.

— Мне кажется, она несколько обижена, — заметила миссис Олбрайт, — что ее лучшая подруга так не откровенна с ней. Она случайно узнала от посторонних, что ты в ожидании счастливого события.

— Я не делаю из этого секрета. Просто я мало выхожу.

— Ты ждешь на рождество? — расспрашивала миссис Олбрайт, хотя ей все уже было известно. — Подумать только, вы все уже замужем и устроены, одна Айрис так засиделась, — вдруг вырвалось у нее с горечью.

Мне хотелось домой. У меня болели ноги, а надвигавшаяся гроза буквально придавила меня своей тяжестью. И все же я не удержалась, чтобы не сказать ей:

— Мне всегда казалось, что вы против того, чтобы Айрис рано выходила замуж и портила себе карьеру.

— Конечно, не за первого Тома, Дика или Гарри. Но у нее есть сейчас один поклонник, и я сказала ей, что она будет дурой, если упустит его. — В полуподобострастном, полунасмешливом тоне она принялась рассказывать о поклоннике Айрис. Он богат, не очень молод, торговец драгоценными камнями, родом из Португалии; каждый вечер он ждет Айрис у театра, осыпает ее цветами и восхитительными, не очень дорогими подарками, которые было бы глупо возвращать.

— Предположим, — заметила миссис Олбрайт, мужественно допуская худшее, — ее карьера не оправдает наших ожиданий. — В ее голосе зазвучали резкие нотки; ей нелегко было говорить о том, что давно мучило ее. — В этом случае у нее хоть будет что-то за спиной. Тысячи, — добавила она на тот случай, если я сама не догадаюсь. — Но она разборчивая невеста, принцесса на горошине. Я ей говорю: Кристина, как разумная девушка, не выбирала, она взяла то, что ей предложили.

— Я сама выбрала Нэда, — запротестовала я, достаточно еще простодушная, чтобы тут же попасться ей на удочку.

Она посмотрела на меня со странной улыбкой, но ничего не сказала.

Кто-то из общих знакомых, выйдя из магазина, буквально нос к носу столкнулся с нами, но при виде миссис Олбрайт, поспешно перешел на другую сторону улицы. Дики как-то заметил, что он безошибочно может сказать, когда миссис Олбрайт выходит из дому — все пешеходы квартала словно сквозь землю проваливаются.

— Айрис сейчас на переломе, — продолжала она. — Она только что закончила сниматься в своем первом фильме. Если ее ждет успех, кто знает, может дон Хайме и не понадобится.

Она произнесла это имя с такой нарочитой манерностью, что мне пришлось спросить, как оно пишется.

— У нее очень маленькая роль, — рассказывала дальше миссис Олбрайт, — но это настоящая находка. Фильм выйдет на экраны через месяц. Айрис поет в нем старинную английскую балладу.

Теперь, когда она сообщила мне все, что хотела, ей больше незачем было задерживать меня. Однако не успела я сделать и пяти шагов, как она снова догнала меня; веки ее дрожали, нос заострился.

— Навести девочку и постарайся образумить ее. Она всегда прислушивалась к твоим словам. Она боготворит тебя. Скажи ей, что синица в руке лучше журавля в небе.

Но я не навестила Айрис: все было в прошлом, выцвело и запылилось, как тряпичная кукла на ее туалетном столике.

Когда мы с Нэдом посмотрели ее фильм, мы поняли, что карьера Айрис не сулит ей многого. Ее лицо с необычайно мелкими и тонкими чертами выглядело бледным пятном на экране, который не мог передать ее нежных красок. Голос, записанный на пленку, звучал манерно, чего я обычно не замечала, разговаривая с ней; должно быть, только слепые способны по-настоящему слышать голоса, ибо у них они не соединяются ни с улыбкой, ни с очаровательным трепетом мускулов лица, ни с печалью или радостью, светящейся в глазах. И без того маленькая роль, доставшаяся Айрис в этом фильме, была, без сомнения, еще больше урезана при монтаже, а песенка снята совсем.

И все же в тот вечер мне казалось чудесным, что я вижу Айрис на экране и что миллионы людей тоже увидят ее, и, возможно, захотят узнать ее имя. Я поймала себя на том, что слежу за Нэдом со вновь вспыхнувшим чувством ревности. В последнее время мы были сравнительно счастливы, ибо бывают моменты, и нередкие, даже в очень неудачных браках, когда все идет хорошо и даже в повседневном общении друг с другом люди испытывают чувство, похожее на нежность. Иногда достаточно общей неудачи, чтобы создать иллюзию разделенного счастья. Мой собственный брак, неудачный с самого начала, подтверждал это. Иногда нас с Нэдом сближала мысль о ребенке.

И все же Нэд не был влюблен в меня, как прежде. Его ласки стали короткими и заученными. Мы реже бывали близки. Его начал интересовать ребенок, он гадал, кто будет — мальчик или девочка, и на кого будет похож. На меня он смотрел теперь без прежнего обожания.

Я не сильно раздалась в фигуре, и мне казалось, что беременность не портит меня. И все же я завидовала девушкам, которым в это жаркое лето удавалось быть такими привлекательными даже в самых простых нарядах. Мне хотелось, чтобы Нэд успокоил меня, сказал, что я так же мила, как они, так же мила, как прежде.

Выйдя из кино, мы прошлись пешком до Пикадилли-серкус. По небу бежали яркие буквы реклам, из золотой бутылки в золотой бокал щедро лились звезды. Над крышами горел ржаво-красный лондонский закат. Я чувствовала себя грузной и усталой, но старалась ступать легко, ибо не хотела, чтобы моя походка напоминала неуклюжий переваливающийся шаг многих женщин в моем положении. По правде сказать, теперь я заботилась о своей внешности гораздо больше, чем в дни увлечения граммофоном и танцульками или когда в романтические воскресные вечера моей юности безуспешно пыталась соперничать с Айрис. Я хотела по-прежнему нравиться Нэду и не хотела чувствовать себя неинтересной и опустившейся. И хотя любовь прошла, я эгоистично цеплялась за Нэда. У меня остался он один, и я боялась одиночества. Без Нэда я буду совсем одна.

 

Глава IX

Нэд внезапно остановился.

— Мы позволим себе небольшое удовольствие, — сказал он. — Почему бы нет? Мне кажется, мы его вполне заслужили.

Неожиданно он ввел меня в один из тех баров, которые когда-то приводили меня в трепет: бывая в них, я считала, что тоже живу в кварталах Вест-Энда. Но сегодня я входила туда без всякой охоты, хотя и старалась не показывать этого. Думая о здоровье ребенка, я не прикасалась теперь к вину, а в общества стройных и изящных женщин чувствовала себя безобразной и словно бы выставленной на осмеяние. Моя жизнь (жалкая горстка дней, так щедро растрачиваемых мною) никогда еще не казалась мне столь бесполезной. Мы с Нэдом сидели в розовом полумраке бара, наши лица, отражаясь в розоватых зеркалах, казались очень красивыми. Я медленно потягивала лимонный сок.

— Нет, так не пойдет, — сказал Нэд. — Чтобы развеселиться, тебе надо выпить чего-нибудь покрепче.

— Мне и так ужасно весело, — ответила я, едва сдерживая слезы.

Он что-то пробормотал себе под нос, а затем его лицо вдруг расплылось в неестественно широкой улыбке:

— Так чувствуют себя, должно быть, все женщины в твоем положении, у всех у них бывают свои капризы.

— Должно быть.

— Когда все кончится, ты снова будешь прежней.

— Конечно, буду.

Он прислушался к музыке, долетавшей сверху из ресторана.

— Вот ты всегда говорила, что у меня нет слуха, но ручаюсь, что это та мелодия, которую мы часто слышали в Ричмонде.

— Нет, не та, — сказала я.

— А мне кажется, та.

— Нет.

Наступило молчание, будто мы поссорились. Но Нэд ласково потрепал меня по колену и положил ладонь на мою руку.

— Я горжусь тобой, ты это знаешь. Просто я не умею выразить этого.

— Ты мною гордишься? — не могла не переспросить я. Мне так хотелось, чтобы он по-прежнему видел во мне женщину. И вместе с тем я испугалась, что он прочтет все это на моем лице, — мне было стыдно за свои мысли.

— Конечно, горжусь, — миролюбиво повторил он и снова похлопал меня по колену. — Я только что сказал это и, если хочешь, могу подтвердить письменно.

— Да, но… — начала было я.

— Что но? — переспросил он с довольным видом.

Но этого я не могла ему сказать. По какой-то причине, возможно потому, что он боялся за ребенка, которого и сам теперь, казалось, с нетерпением ждал, он избегал близости со мной. Уже несколько недель он не прикасался ко мне. Меня же томило желание. Это была не тоска по любви, а грубое плотское желание, заставлявшее меня презирать саму себя и, как ни странно, Нэда тоже, словно я собиралась просить его об этом, как чужая, истосковавшаяся по мужской ласке женщина, а он снисходительно и иронически соглашался удовлетворить ее просьбу. Я решилась бы даже намекнуть ему об этом, если бы была уверена, что по-прежнему кажусь ему привлекательной. Но пока я лишь испытывала обиду женщины, которая носит в своем чреве дитя от любимого человека, согласилась ради этого стать безобразной и вдруг поняла, что именно за эту жертву он меньше всего способен ее благодарить.

— Я и сама не знаю, что хотела сказать, — улыбнулась я ему, ибо в эту минуту он был счастлив и мне не хотелось огорчать его.

— Странная ты у меня, — заметил он без всякого любопытства. — Помнишь, как мы были здесь?

Я хорошо запомнила тот вечер — удовольствие от встречи внезапно сменилось тогда раздражением, которое теперь было непонятным. Мы помирились тогда, но эта ссора запомнилась мне, как первая, оставившая тоску в душе и неприятную горечь во рту.

— Ты была в шляпке, которая мне не понравилась. В шляпке красного цвета, ужасно вульгарной, — сказал он со свойственным ему высокомерием, словно считал себя арбитром хорошего вкуса. Затем он взял меня за руку. — Но все равно ты была в ней мила, хотя и немножко смешная.

— Ты сказал мне это. — Я вдруг вспомнила этот пустяшный эпизод, так огорчивший меня, сделавший по-новому несчастной. — Это было бестактно с твоей стороны.

— Милая моя девочка, — произнес он снисходительно самодовольным тоном, напомнившим мне прежнего Нэда. — Когда ты поближе узнаешь меня, а на это потребуется еще немало лет, ты поймешь, что бестактным я бываю только намеренно. Я презираю людей, которые не умеют заранее обдумывать своих бестактностей.

Ему показалось, что он изрек некую истину, и, возможно, это так и было, но я обратила внимание лишь на слова «немало лет». Годы и годы, думала я, а я уже так устала. И все же я спросила, чтобы избавиться от последних остатков ревности, не имевшей теперь никаких оснований:

— Как ты считаешь, Айрис красива?

— Так себе. Ничего особенного.

Я заметила, что в тот вечер, когда она заставила его подарить ей цветок, он, должно быть, думал иначе.

— Нет. Она никогда мне особенно не нравилась. Но в тот вечер ты нравилась мне еще меньше.

Об Айрис мы услышали еще раз в начале декабря: в «Таймсе» было помещено сообщение о ее бракосочетании в Париже с Хайме Силвера де Кастро из Бразилии.

Я позвонила Каролине и спросила, видела ли она газету и не знает ли подробностей, но она ничего не знала.

— Ну, что ж, — сказала я, — подождем.

Я была уверена, что миссис Олбрайт не заставит нас долго ждать, и оказалась права. Как-то утром она навестила меня. На ней были новые меха и довольно много косметики; манеры ее тоже изменились. Она опустилась на диван с таким видом, будто вообще не привыкла ходить пешком, и приняла позу томно догорающей свечи.

— Милая Кристина, ты должна простить нас обеих за то, что мы держали все в тайне. Будь великодушной. Все произошло так неожиданно и в такой спешке… — она бросила на меня быстрый взгляд, чтобы убедиться, что я ей верю. — Айрис все же пожертвовала своей карьерой, — заключила она.

— Мне очень жаль, — ответила я, чтобы как-то помочь ей.

— Пожертвовала как раз тогда, когда все усилия увенчались успехом, и ею заинтересовался С. Б. Кочрен.

Миссис Олбрайт, сжав губы, словно от боли и сожаления, закрыла глаза, но тут же снова открыла их. Наклонившись вперед, она порывисто положила мне руку на локоть. — Но ничего. Хайме такой милый, хотя и немного старомоден, — ни за что не хочет, чтобы его жена оставалась в театре. Айрис почти не жалеет. — Затем она добавила уже совсем другим тоном: — Теперь мне все равно, пусть рожает детей и теряет фигуру. Она всегда была ужасной лентяйкой.

Вынув маленький позолоченный портсигар, миссис Олбрайт открыла его, и я увидела голубые, розовые и зеленые сигаретки с золотыми ободками.

— Через месяц они с Хайме уезжают. Хотят обосноваться в Буэнос-Айресе, где у него дело. Я только надеюсь, — устало промолвила она, — что богатство не испортит мою девочку. Я всегда хотела, чтобы она была как можно более естественной. — Она помолчала. — Могу я передать ей, что ты желаешь ей счастья?

— Конечно, — сказала я и почувствовала укол зависти. Мы с Нэдом не были богаты. Мне никогда не бывать в Париже, не говоря уже о Латинской Америке. Я подумала: Айрис поедет туда, но она все равно ничего не увидит, для нее это все равно впустую. А как бы я использовала это, сколько бы всего повидала! — Я напишу ей, — сказала я. — Вы дадите мне ее адрес в Париже?

Миссис Олбрайт записала мне адрес Айрис.

— Через некоторое время я тоже поеду к ним, как только у Айрис будет свой дом. Стану бедной родственницей, представляешь? Хотя Хайме очень щедр. Он не забыл меня, — она окинула взглядом свои меха. — Мне буквально приходилось уговаривать его не делать мне столько подарков.

Поднявшись, чтобы распрощаться со мной, она несколько отстранила меня и оглядела со всех сторон.

— Должно быть, тебе уже недолго осталось ждать. Как все это будет ново и интересно для тебя! Что ж, Кристина, может статься, в этом и есть твое счастье.

Я спросила, почему она так думает. Странно сдавленным голосом она ответила:

— Ведь тебе не пришлось пожертвовать карьерой. Айрис могла бы добиться успеха. Она знала, что я мечтаю об этом. Я увидела бы ее имя на афишах. — От набежавших слез ее глаза казались большими, — от крупных, щедрых, как хороший дождь, слез, которые так легко умела проливать ее дочь Айрис; но у матери это были слезы гнева и разочарования. — Она всегда все делала мне назло, всегда! — не выдержав, воскликнула миссис Олбрайт. — Что бы я ни попросила, она всегда все делала наоборот. Вместо карьеры, о которой я так мечтала для нее, она вдруг выходит замуж за противного старикашку, годного ей в отцы. Правда, и ты вышла замуж за человека, который намного старше тебя, но тебе нечего было терять.

Она показалась мне старой и больной. Она крепко зажмурила глаза, но слезы, как бисер, катились по щекам.

— Вы расстроены, потому что все случилось так неожиданно, — сказала я.

— Да, это верно. Что поделаешь? Я успокоюсь. — Она вынула сильно надушенный платок и приложила его к глазам. — Все матери — эгоистки! — воскликнула она, словно повторила обвинение, кем-то уже брошенное ей, и ушла.

Декабрь был месяцем новостей. Через несколько дней после визита миссис Олбрайт мне позвонила Каролина и сообщила, что муж оставил ее.

— У него другая женщина, — сказала она, как всегда выражаясь осторожно, — которая не знает его ужасной тайны. Ему с ней легче, чем со мной, понимаешь? Он оставил мне квартиру и все прочее.

Я высказала предположение, что теперь она может развестись с ним.

— Столько осложнений, дорогая, ты не представляешь. Очевидно, я могла бы, но он не согласится. Видишь ли, он католик.

Это было полной неожиданностью для меня. Она никогда не говорила мне об этом.

— Понимаешь, мы просто не хотели никому об этом говорить, потому что мои родители были ужасно против, а его просто в бешенстве. Наш брак был одним из тех неудачных смешанных браков, когда жене приходится давать обещание, что дети будут воспитываться католиками. Очень смешно говорить об этом после всего, что случилось. — Она умолкла, а затем сказала: — Вот почему мы никого к себе не приглашали. Все были ужасно обижены, и ты, должно быть, тоже. Но мой брак всегда был окружен тайной, так что никто, возможно, и не заметил ничего.

— Почему ты мне никогда не говорила об этом? — спросила я.

— Ты же знаешь, как я не люблю рассказывать о себе. Правда, события меня изменили. Теперь я стала ужасно болтливой.

И спросила, не надо ли навестить се.

— Ты моя сестренка, — ответила Каролина, — и если бы мне хотелось кого-либо видеть, то прежде всего тебя. Но сейчас я хочу побыть совсем одна в комнате со спущенными шторами. Подожди, когда я приду в себя; я позвоню тебе.

 

Глава X

Была полночь. В постели было тепло, в комнате очень холодно, и холод щекотал ноздри. Стрелки моих часов светились, и я могла следить за интервалами — двадцать минут, пятнадцать, десять. Нет, это не желудок.

— Нэд.

Вздох из-под одеяла.

— Что случилось?

— Мне не хочется тебя будить…

— Тогда не буди.

— Мне кажется, началось.

— Что началось? — Еще вздох, а затем свет лампы осветил нас обоих, — О господи! — Одним прыжком Нэд выскочил из кровати, — Я позову Эмили.

— Не будь идиотом. Позвони лучше врачу.

— Но Эмили должна быть с тобой.

— Говорю тебе, мне не нужна Эмили.

— О господи! Телефон твоего врача?

Спотыкаясь, Нэд побежал к телефону; одна штанина его пижамы закаталась выше колена. Он тут же вернулся.

— Он советует ехать в больницу. Я позвоню туда.

Он снова вышел, а вернувшись, наконец спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответила я, чувствуя себя далекой от всего, спокойной, в преддверии каких-то новых ощущений. — Пока я оденусь, согрей мне чаю.

Все уже было собрано. Список необходимого был прислан мне из больницы еще месяц назад.

Я попробовала курить, но папироса вызвала тошноту. Нэд был бледен и серьезен. Мы сидели рядышком на постели, обняв друг друга за плечи. Говорили мало.

— Вот опять.

— Что опять? — спросил Нэд, вздрогнув.

— Больно.

— О господи!

— Это ничего. Сейчас это пустяки. — Я с удовольствием думала о том, что скоро начнется все по-настоящему. Это, должно быть, интересно. В последнее время у меня было так мало интересного. Что-то случалось у Айрис, у Каролины, — если все то, что с ними случилось, можно назвать интересным. Но не у меня.

— Я растоплю камин, — сказал Нэд. — Здесь холодно, как в склепе.

— Забавно, — сказала я, — если смотреть на коробку на комоде с этой стороны, она похожа на человека в цилиндре.

— Очень забавно.

— Ты видишь?

— Да, да, вижу. Выпей еще чаю.

— У нас ничего не приготовлено для встречи рождества.

— Нам уже не придется развешивать бумажные гирлянды на елке.

— Тебе будет неплохо на Мэддокс-стрит. — Мы договорились, что, если я попаду в больницу накануне рождества, Нэд проведет рождество у своих.

Мы ждали. Время тянулось ужасно медленно. Наконец в прихожей раздался звонок, и все пришло в движение. Нэд проводил меня до самой больницы, но был тут же отправлен обратно — ему было велено справляться по телефону. Меня осмотрел врач, затем явилась маленькая толстенькая сестра и проделала все унизительные процедуры подготовки к родам. Меня еще раз напоили чаем и велели позвонить, если мне что-нибудь понадобится. Я лежала одна в небольшой комнате с блестящими, гладко выкрашенными в серую краску стенами. В комнате стояли стул, шкаф и у дальней стены не лишенный изящества белый комодик с надписью: «Инструментарий. Эклампсия». Под потолком ярко горела белая лампочка, и время от времени от сильного сквозняка ее тень на стене раскачивалась, как колокол. В больничной карете я изрядно продрогла или, возможно, сама того не сознавая, перетрусила. Здесь же я не чувствовала себя одинокой; я по-прежнему была на каком-то пьедестале, вдали от всего, посвященная в великую тайну. И тем не менее мне ужасно хотелось читать. Я нажала кнопку звонка.

На этот раз явилась новая сестра, ирландка с медно-красным лицом и такого же цвета волосами; у нее был такой вид, словно она постоянно ждала каких-то невероятных сюрпризов.

— Вы меня ужасно напугали! — воскликнула она, когда я изложила ей свою просьбу. — Я бежала как сумасшедшая, решив, что у вас уже началось. — Я поняла, что она делает мне замечание. И тем не менее она принесла мне старый иллюстрированный журнал, на обложке которого красовалась девица в купальном костюме.

За окном посветлело. Верхние стекла не замерзли, и я увидела прозрачное, розовое по краям, напоминающее маргаритку облачко. Я подумала, когда же придет Нэд, чтобы справиться обо мне; как приятно будет хоть с кем-нибудь перекинуться словом. Я попыталась думать о Нэде и нашей с ним жизни. И пока я лежала в этой тихой комнате, где ждут роженицы, а рассвет светлел все больше, мне показалось, что у нас с Нэдом в сущности самая обыкновенная жизнь, ничуть не хуже и ничуть не лучше, чем у большинства супружеских пар. Мне вдруг показалось знаменательным, что женщины чаще всего без особого интереса говорят о своих мужьях. Брак в сущности совсем не такое волнующее событие. Должно быть, это давно известно всем, кроме меня. Я постаралась найти утешение в этой мысли, но она мало радовала меня. Повернувшись набок, я решила прочесть единственную из непрочитанных мною страниц журнала, оказавшуюся страницей объявлений.

Вошла сестра-ирландка узнать, не нужно ли мне чего-нибудь.

Я сказала, что все обстоит хорошо. Мне очень хотелось, чтобы она осталась и поболтала со мной, но она казалась очень занятой. Когда она ушла, я подумала, как странно, что никого не интересую ни я, ни мой ребенок. Впрочем, почему это кого-то должно интересовать? Принимать роды здесь столь же привычное занятие, как для лавочника отпустить фунт масла. Мне захотелось всплакнуть, потому что время тянулось очень медленно.

Я, должно быть, задремала. А когда проснулась, почувствовала (предварительно справившись с часами), что именно теперь имею полное право нажать кнопку звонка.

— Уже каждые четыре минуты, — сказала я сестре.

Теперь все стало на свое место. У меня было какое-то занятие, и я могла хоть в чем-то участвовать. Мне позволили пройтись по комнате. Когда боль утихала, я была совершенно спокойной. В течение трех с половиной минут из четырех боль была ничтожной. Я не понимала, как вообще ее можно заметить. Но вскоре я испытала первый приступ панического страха, ибо боль была настолько острой, что я с трудом могла выдержать ее и чувствовала, что если она еще усилится, я просто не вынесу.

Сестра внимательно следила за моим лицом.

— Кажется, пора вам в родильную.

Меня положили на коляску, и началось необычайное, головокружительное, почти жутко-веселое (как у Макхита на виселицу, подумала я) путешествие по темно-зеленым и светло-зеленым коридорам, пока я не очутилась в серебристо-белой комнате.

— Вот и мы! — воскликнула одна из сестер. На ее лице была веселая, несколько ненатуральная улыбка человека, который только что не очень удачно сострил. — Раз, два, гопля! Сию минуту здесь будет доктор.

Когда появился доктор, сестра-ирландка сообщила ему, что у меня хорошие боли. Меня несколько удивило такое определение.

Поднялась суета, и я оказалась в центре внимания: меня мяли там, где я боялась дотронуться, подбадривали, хвалили, говорили, что я молодец. Я думала: придет же в конце концов завтра. Прежде чем я опомнюсь, все будет уже позади и я буду говорить себе: «Подумать только, ведь все это произошло всего лишь позавчера». Не может же время остановиться.

Я заметила, что неприлично громко дышу.

— Как отвратительно, — с трудом вымолвила я.

Доктор рассмеялся и посоветовал мне дышать еще громче — это полезно.

— Пыхчу, как паровоз, — сказала я, довольная тем, что хоть голос остался у меня прежним. А затем я очутилась во власти боли такой невероятной силы, что она показалась мне отвратительным надругательством над моим толом.

— Хорошо, хорошо, — говорил доктор. — Все идет хорошо.

Перед глазами носились кровавые зарницы, они напоминали солнечные лучи, бьющие в плотно закрытые глаза, когда летом пытаешься заснуть под ярким солнцем. Я не думала уже о ребенке, а только о себе, о раздирающей меня боли и о том, держаться ли мне до конца или сдаться уже сейчас. Я боялась, что разорвусь надвое. «Не бойся, — успокаивал меня мой друг критик, который всегда был со мной и как всегда оставался невозмутим. — Никто еще от этого не разрывался надвое».

— Думаю, пора дать вам наркоз, — сказал доктор.

Рядом со мной появился еще какой-то мужчина, я видела край его белого халата.

— Благодарю вас, — сказала я, словно мне предложили билеты в театр. — Это было бы очень хорошо, — уже невнятно пробормотала я. — Только подождите, когда пройдет эта боль…

— Она сейчас пройдет. Все будет хорошо, и вы сейчас уснете.

Пары наркоза показались мягким бархатным покровом, наброшенным на объектив фотокамеры. Объективом была я, а за мной лежала бархатная темнота. И видела зеленые горы и реку, а в ней водяную змейку из голубого стекла, величественно и грациозно подплывающую ко мне. Но я тут же услышала:

— Пора проснуться, у вас родился чудесный сынок.

— Уже? — сказала я. — Как хорошо!

Я видела, как его держали, высоко подняв над тазом — брыкающуюся куклу из ярко-красного атласа с огромным ртом; ее крик заполнил собою всю комнату. Наконец ребенка завернули в одеяльце и подали мне; у него было маленькое обиженное личико, словно у ангелочка, изгнанного из рая.

Ну что же ты, подумала я, что же ты?

Я поцеловала его; он словно и не был моим. Я прикоснулась к его крохотной ручонке и вдруг полюбила его, чей бы он ни был. А потом мне захотелось поцеловать доктора, анестезиолога, акушерку. Меня переполняла гордость.

— Благодарю вас, — сказала я. — Я так благодарна вам, доктор, и вам, сестра. — Я была очень довольна, что не потеряла способности быть вежливой. Я гордилась этим.

Но доктора уже не было, не было и анестезиолога.

— Они ушли завтракать, — сказала сестра.

Мне показалось довольно бессердечным с их стороны тут же побежать завтракать. Я почувствовала разочарование.

Ребенок тоже исчез; я не помнила, как его взяли у меня.

Меня снова отвезли в мою палату. Солнце ярко светило сквозь незамерзшую полоску окна, искрилось и сверкало на замерзших стеклах. Мне принесли чай, и я сделала несколько глотков.

Я подумала о Нэде и внезапно встревожилась — все это время, все эти долгие часы он, должно быть, ужасно волновался и, может быть, не знает до сих пор, что все уже кончилось и у нас есть сын.

И поскольку мне показалось, что рядом никого нет, я изо всех сил крикнула:

— Может, кто-нибудь сообщит моему мужу!

Откуда-то вынырнула голова; передо мной было лицо санитарки, маленькой простоватой девушки в розовом платье.

— Если хотите, я поищу сестру.

Откуда-то появилась сестра.

— Ваш муж уже знает, миссис Скелтон. Я сообщила ему по телефону. Он рад, как щенок о двух хвостах и как только вы хорошенько выспитесь, он навестит вас.

Снова наступила ночь или, может быть, вечер. Я что-то поела, попудрила лицо и причесала волосы. Мое тело казалось странно мягким, плоским и невесомым. Из кухни в конце коридора доносился стук посуды, отвратительный, лезущий в ноздри запах капустной запеканки.

Внезапно на цыпочках, с испуганным видом вошел Нэд. Он совсем не был похож на ликующего щенка о двух хвостах, и я удивилась, что сестре пришло в голову такое сравнение.

— Слава богу. — Он быстро, словно стесняясь, поцеловал меня. — Было страшно?

Я сказала, что не так страшно, чтобы я побоялась повторить еще раз. Он вздрогнул.

— Ни за что на свете.

Я сказала, что если он нажмет кнопку звонка, я попрошу, чтобы принесли ребенка.

— Не сейчас, подожди. — Он крепко сжал мои руки. — О Крис, это было ужасно. Если бы ты знала, что я пережил.

Я напомнила ему избитую остроту о мужьях, страдающих от родов.

— Я боялся, что ты умрешь. Я все-таки разбудил Эмили, я не мог оставаться один.

— Почему я должна была умереть? — Я привела ему статистику смертности от родов.

Он чертыхнулся.

— Смертность очень низкая, — заверила я его.

Он гладил меня по голове. Он только и мог сказать, что рад, что родился мальчик.

Когда принесли все еще крепко спавшего малыша с выбившейся из-под одеяльца светлой прядкой волос, с крохотными ручонками, сложенными под подбородком, Нэд едва взглянул на него.

— Очень мил, очень. Весь в тебя.

Он с трудом дождался, когда сестра унесла ребенка обратно и мы снова остались одни.

Тогда он начал говорить мне о своей любви и просил меня тоже любить его. Нам не повезло вначале, но теперь мы поправим наши дела, мы будем жить лучше, сможем вместе поехать отдохнуть.

Из первого чувства разочарования от того, что он не способен разделить мою любовь к этому крохотному, таинственному мальчугану, спящему в первый день своей жизни где-то вдали от меня, вдруг родилось чувство смутной радости, что ребенок принадлежит только мне и больше никому. И когда Нэд посмотрел на меня глуповато-робким взглядом Дики, не зная, уходить ли ему или еще остаться, я почувствовала к нему нежность более глубокую, чем угасшая любовь. Из кухни больше не доносился стук посуды, лишь, включаясь, гудел холодильник. В этой застывшей легкой тишине мне было приятно, что Нэд рядом и я держу его руку.

 

Глава XI

Первый сон новорожденного похож на сон путешественника в конце долгого пути — он покоен, глубок и безмятежен. Дитя находится на грани непонятного прошлого и столь же непостижимого будущего; оба распростерли над ним свои крылья. Но когда, отдохнувший, он покидает темноту и тепло воспоминаний, от них остается лишь положение, которое привычно принимает его тельце и сморщенные ручонки, тянущиеся под подбородок, — глаза его уже смотрят в будущее. Каждый день отмечен новыми успехами — это, может быть, всего лишь что-то едва уловимое во взгляде, или звук, такой тихий, что его едва расслышишь, движение пальцев, учащихся хватать, но еще не знающих, где найти предметы, за которые можно крепко уцепиться.

Как зачарованная, я следила, как менялся Марк (так мы назвали нашего сына), и готова была смотреть на него, не отрываясь, забывая о времени. Я хотела, чтобы Нэд видел, как бесконечно разнообразен был в сущности каждый день и как он отличался от другого. Но Нэд ничего не видел.

— Мне он понравится потом, когда подрастет, начнет говорить и хоть немножко ходить. Сейчас он просто клякса.

Это должно было звучать как шутка, но она приводила меня в отчаяние. Мне хотелось, чтобы он разделял со мной это новое состояние необыкновенных открытий, чтобы он подтверждал мои наблюдения, убеждал меня, что все это действительно так, а не мое воображение, что не только ежедневно, но ежечасно совершается процесс приближения к сознательному. Но Нэд не был способен на это. После долгого добровольного воздержания я снова была ему нужна. Пока я купала, кормила и укладывала ребенка спать, он нервничал и злился. Он хотел быть со мной, только со мной, так, словно у него и не было сына. Он с нетерпением ждал, когда я поправлюсь и снова смогу быть ему женой.

Нянька, жившая у нас первый месяц после моего возвращения из больницы, приводила его в бешенство. Это была огромная, усатая, умеренно болтливая особа, прекрасно справлявшаяся со своими обязанностями и откровенно презиравшая всех мужчин.

— Я буду чертовски рад, когда она наконец уберется отсюда, — сказал он, когда мы вместе следили из окна, как она выкатывает коляску с ребенком в садик перед домом. — Боже, как я буду счастлив, когда в последний раз увижу ее спину.

— А я нет, — ответила я, ибо все еще была слаба и с ужасом думала о том времени, когда все заботы о ребенке лягут на мои плечи.

Нэд как-то странно посмотрел на меня.

— Хочешь, я тебе скажу, почему ты против.

Я сказала, что это ясно без всяких объяснений.

— Нет, не ясно, — сказал Нэд, и лицо его вспыхнуло. — Но крайней мере постороннему человеку. Мне, конечно, все ясно.

Все, что он потом сказал, поразило и ошеломило меня. Как бы мы ни знали человека, мы никогда не угадаем, какую странную обиду он может носить в себе, какие пытки терпит, терзаемый подозрением. Иногда трудно понять, что толкает человека на разрушения, пока все, что накопилось в нем, не прорвется наружу в неосторожных словах, выдавая его с головой и бесповоротно изменяя наше представление о нем. Нэд заявил мне, что отлично понимает, почему я уклоняюсь от близости с ним. Потому что няньке противна сама мысль о близких отношениях между мужчиной и женщиной, она ненавидит ее и всем своим существом восстает против нее. С присущей мне чрезмерной деликатностью — по отношению к другим, но не к нему — я не соглашусь быть ему женой, пока нянька в доме. Он уверен в этом и читает это по моим глазам.

— Но не прошло еще и пяти недель! — запротестовала я. Я не знала, как еще оградить себя от этих чудовищных обвинений.

Нэд казался чужим, внушающим страх человеком.

— Но это еще не все, — сказал он. — Ты сама прекрасно знаешь.

Заплакал ребенок.

— Пусть его. Он орет, чтобы привлечь внимание. Ты обязана выслушать меня до конца.

Но я прошла мимо него в маленькую детскую и закрыла за собой дверь.

— Хорошо же! — выкрикнул он мне вслед.

Я слышала, как он подошел к телефону и набрал номер. Он с кем-то недолго беседовал, но я не слышала о чем: мне был слышен лишь его смех.

Он вернулся к этому разговору только после ужина, когда нянька ушла кое-что постирать для ребенка.

— Поскольку я тебе не нужен, я не собираюсь сидеть дома, как привязанный. Я ухожу и вернусь поздно. Не жди меня.

Я не спросила, куда он идет. Я решила, что ему хочется выпить с Гаррисом или еще с кем-нибудь из друзей. Но в эту ночь Нэд не вернулся домой. Я просыпалась каждый час, зажигала свет и смотрела на часы. В шесть нянька, как обычно, принесла мне ребенка и спросила грубоватым голосом:

— Одна?

Я сказала, что мой муж уехал по делам на сутки.

— Неужели? Что ж, нам всегда лучше без них, со всеми их приездами, отъездами, настроениями, капризами. Я завидую, что у вас такой чудесный ребенок, миссис Скелтон, но как подумаю, что вам пришлось вытерпеть ради этого!

— О, это было не так уж страшно, — сказала я, думая, что она говорит о родах.

— Нет, я не об этом, — сказала нянька с какой-то сладострастной мрачностью. — Я имею в виду кое-что другое.

Она следила за тем, как я кормлю Марка.

— Меня не так-то просто провести, миссис Скелтон, и я настаиваю, чтобы вы поговорили с врачом относительно прикорма. Наш малыш не набирает в весе, как положено, и, по-моему, это потому, что вы слишком нервничаете. Правда, у вас есть все основания для этого.

Малыш вдруг бросил грудь и залился плачем. Между мной и нянькой произошла короткая, недостойная стычка, когда каждая из нас пыталась заставить ребенка взять грудь. Наконец нянька схватила его за круглую макушку и попыталась привинтить к соску, как привинчивают пробку к бутылке.

— В каком вы состоянии сегодня? Вы думаете, это полезно малышу? Вы должны быть совершенно спокойны, когда кормите, невозмутимы, как кочан капусты. А посмотрите на себя!

В течение часа мы безуспешно пытались что-либо сделать. В конце концов я совсем обессилела; голова у меня раскалывалась от боли.

Нянька унесла ребенка, чтобы взвесить, и, торжествуя, сообщила:

— Две унции! Вот и все, что он съел. Я покормлю его сама, бедного крошку, я не позволю, чтобы мой Пакетик голодал.

Я подумала, засыпая: как странно ни о ком не думать, ни о Марке, ни о Нэде.

Я проснулась с сознанием, что что-то случилось. Я тут же вспомнила беспокойную ночь, исчезновение Нэда, мучительные попытки накормить ребенка. Головная боль не прошла.

— У вас ужасный вид, — сказала нянька, подавая мне чай в постель. — Не знаю, поправитесь ли вы к концу той недели, когда кончается мой срок. Вам необходима постоянная нянька, вот что.

Я сказала, что нам это не по средствам.

— Все равно, даже если и не по средствам. Это совершенно необходимо, — сказала она, а затем добавила строго: — Оставайтесь-ка в постели сегодня все утро.

У нее было доброе сердце, и она догадалась, что я не знаю, где Нэд, и беспокоюсь о нем. Она старалась, как умела, утешить меня.

Я лежала в тихой спальне, следя, как оранжевые лучи зимнего солнца совершают свой путь по стене. С неба спустился полог прозрачного, как кисея, шафранового тумана. Был тихий, неприметный, словно застывший во времени, день. Впервые за весь год я попыталась писать стихи. Я написала шесть строк без рифмы, и, когда прочла их, они мне понравились. Но спустя полчаса они уже показались бездарной, неискренней писаниной. Однако я не смогла уничтожить их и спрятала в пустой ящичек для папирос, который стоял на моем ночном столике. В первые дни замужества я мечтала, что этот ящик будет всегда доверху наполнен папиросами, однако теперь он служил хранилищем для случайной запонки, приколок для волос и квитанций из прачечной.

Нянька ушла, чтобы сделать по моей просьбе кое-какие покупки.

Я позвонила Нэду в контору.

— Где ты был? — не выдержав, набросилась я на него.

Он помолчал, затем сказал:

— Так кое-где, ничего интересного.

— Ты должен сказать мне. Я беспокоилась.

— Напрасно. Я не маленький. Я же сказал, что приду поздно. Просто я не смог выбраться.

— Где ты провел ночь?

— Так, нигде особенно. — В голосе его было упрямство и нарочитое спокойствие человека, твердо владеющего собой.

Я гневно упрекнула его в том, что он оставляет меня одну: я беспокоилась, я испугалась. Что бы он подумал, если бы это сделала я?

— Ты — это совсем другое дело.

— Почему?

— Я не могу сейчас разговаривать. У нас много работы. Приду, как обычно.

Но когда он пришел, мы не смогли поговорить, ибо нянька ни на минуту не оставляла нас одних.

За ужином Нэд был молчалив, вежлив, даже старался быть внимательным.

Я ничего не ела.

— Если вы не перестанете вести себя так, миссис Скелтон, это не принесет пользы нашему малышу, — сказала нянька. — Ваша жена слишком беспокойная особа, — многозначительно обратилась она к Нэду. — И люди, которые желают ей добра, должны сделать так, чтобы у нее не было причин для беспокойства. Они обязаны подумать об этом.

В спальне я все же попыталась прижать его к стене.

— Я имею право знать, где ты был.

В кухне нянька громко распевала псалом.

— Не скажу, — ответил Нэд. — Придется доверять мне.

После этого он не произнес ни слова. В последующие дни упорного молчания, ледяной вежливости и видимости нормальных семейных отношений меня мучили два чувства. Как ни странно, ко мне в какой-то степени вернулось прежнее романтическое влечение к Нэду, и я восхищалась его упорным нежеланием объясниться со мной. В конце концов, он доказал мне, что у него есть «характер», думала я. Но трезвый разум подсказывал, что его поведение было нелепым и жестоким. Если правда была неприятной для меня, человек с добрым сердцем попытался бы заменить ее успокоительной ложью.

Шли недели, и я все меньше думала об этом. Ребенок целиком занимал теперь мое время и мысли, ему я отдавала всю свою любовь. Однако иногда меня охватывала бессмысленная ревность — бессмысленная потому, что такую ревность испытываешь, когда любишь, а я уже не любила, а просто жила изо дня в день, ни на что не надеясь, кроме того, что в жизни само собой произойдет одно из необъяснимых ее чудес и все вдруг изменится.

 

Глава XII

Я думаю, что смогла бы спрятать этот эпизод с ночным исчезновением Нэда куда-нибудь в дальний уголок моей памяти, предназначенный для хранения неразрешимых загадок, если бы не случайная встреча с Нелли Ормерод.

Эмили согласилась посидеть с Марком, пока я сделаю покупки в Вест-Энде. И хотя денег у меня почти не было, я радовалась возможности пройтись по городу и надеть для этого самое приличное из своих платьев.

Стоял апрель. Весенний день был ненормально жарким, и короткие ливни внезапно сменялись горячим солнцем. Оксфорд-стрит дымилась от мокрых макинтошей. Рассматривая прилавок ювелирного отдела в одном из больших универсальных магазинов, я вдруг увидела Нелли. Она с озабоченным видом выбирала ремешок для часов, прикладывая то один, то другой к своему толстому запястью, каждый раз при этом высоко вздергивая обшлага своего твидового костюма. Она стояла, широко расставив ноги; на голове ее красовалась бледно-голубая, не шедшая ей шляпка, далеко сдвинутая на затылок. Я подбежала к ней и тронула ее за локоть.

— О, хэлло! — от неожиданности она испуганно уставилась на меня. — Подумать только, какая встреча! — лицо ее покрылось густым румянцем. — Как поживаете вы все?

Я спросила, надолго ли она в Лондон и не согласится ли выпить со мной чашечку чаю.

— Собственно, я даже не знаю… — начала было она.

Но в эту минуту с другой стороны к ней стремительно подлетела маленькая стриженая женщина, почти девочка, худенькая и в своем узком черном костюме похожая на ворону.

— Дорогуша, я куплю тебе брошку! Я так хочу! — У нее был резкий, полный чувства голос. — Чертовски глупо быть такой щепетильной…

Увидев меня, она умолкла, ожидая, когда нас познакомят.

— Мисс Фишер, — сказала Нелли. — Джойс, знакомься, это моя невестка.

— О, — воскликнула девушка, быстро выбросив вперед худую, загорелую руку. — Я уже слышала о вас. — Я же ничего не слышала о мисс Фишер. — Вам хочется вместе выпить чашечку чаю? О, пожалуйста, не стесняйтесь, мы встретимся с Нелли потом. Мне все равно надо сделать педикюр.

— Нет, нет, Джойс, — возразила Нелли. Лицо ее по-прежнему заливала густая краска. — Ты не должна убегать.

— Не будете же вы ждать, пока мне срежут все мозоли. Где вас искать?

Нелли назвала ближайшее кафе.

— Я присоединюсь к вам через час. А теперь я бегу. — Мисс Фишер, держась так прямо, словно только что выслушала нечто незаслуженно оскорбительное, скрылась в толпе.

— Мы с ней соседи. Я знала ее, когда она еще училась в школе, — сказала Нелли.

По дороге в кафе она задала мне несколько обычных вопросов: как я, как Эмили, как малыш? Сама она чувствует себя хорошо, купила новую собаку, ужасно болезненное создание, и поэтому не испытывает к ней той привязанности, какую испытывала к прежней.

Все это время лицо Нелли не покидало выражение озабоченности. Вдруг она сказала:

— Ты выглядишь неплохо, но я бы не сказала, что ты хорошо одета. Туго с деньгами? Ты не обижайся, что я спрашиваю об этом.

Я не собиралась обижаться на нее. Я так давно ни с кем не виделась и не болтала по душам. Каролина не звонила и не писала, я почти ничего не знала о Дики. Большая и неуклюжая Нелли всегда как-то успокаивающе действовала на меня, и мне казалось, что мы могли бы с нею быть друзьями.

— Конечно, с деньгами у нас туговато, — сказала я. — Иначе и быть не может.

— Ребенок? Мне кажется, Гарриет могла бы помочь вам.

— Справимся сами.

Она тихонько вздохнула. Выражение ее лица стало более спокойным, и она даже улыбнулась. В глазах появились насмешливые искорки, дружеские, но вместе с тем настораживающие.

— Все мы, молодые, такие гордые. Посмотрим, что будет дальше. А как сам? Трудится в поте лица?

— Мне кажется, он очень старается, — сказала я, сама не очень веря в это.

Но Нелли была другого мнения. Нэд, заявила она, работает ровно столько, сколько требуется, чтобы отец, не стыдясь, мог держать его в конторе.

— Твой муж не относится к числу тех, кто прилежанием делает карьеру. Если бы он по-настоящему старался, отец давно бы оценил это. Но он просто не хочет. И все же после женитьбы он стал намного лучше. — Она открыла рот, словно хотела еще что-то добавить, и снова закрыла.

Я внимательно следила за Нелли, испытывая странное чувство тревоги. Глаза ее по-прежнему оживленно блестели, и в них были все те же иронические искорки, однако мне казалось, что где-то в глубине их прячется что-то другое, как в волшебном фонаре с десятками меняющихся стекол.

— Во всяком случае, он перестал бегать за юбками, — наконец сказала она.

Эта фраза была настолько неожиданной, что я сразу не поняла всей предательской ее сущности.

— За юбками? — недоумевающе переспросила я.

— Оставь, Крис, за это время ты, должно быть, уже сама его хорошо узнала. И, насколько я его знаю, он наверняка успел сам порассказать тебе о своем прошлом.

Удар был нанесен. Я почувствовала, как сжалось сердце. Как можно более спокойным голосом я сказала:

— Конечно, я знаю о Ванде.

— А, эта. Она продержалась дольше всех. Надеюсь, он больше не встречается с нею? Обычно он не успевал разделаться с одной, как появлялась другая. Это всегда было причиной всяких неприятностей.

Я не верила, что все это действительно происходит со мной: что я сижу с прямолинейной до грубости, некрасивой Нелли Ормерод в кафе на Оксфорд-стрит и она (женщина, отнюдь нелишенная такта, просто, как и ее брат, она, очевидно, любила «намеренную бестактность») зачем-то мучает меня. Я поняла, что выражение, прячущееся в ее глазах, напоминало то, которое я часто замечала у людей отчаявшихся и несчастных; будучи по натуре отнюдь не злыми, они вдруг начинают искать утешения от собственных невзгод в том, что беспричинно причиняют зло другим. Желание Нелли сделать мне больно я почему-то связала с мисс Фишер и той брошкой, которую Нелли не позволила ей купить. Просто я появилась не вовремя и, сама того не ведая, чему-то помешала.

— Я знаю Нэда, — сказала я. — И поэтому не представляю его в роли гаремного владыки.

— Это будет, пожалуй, преувеличением. Но, моя дорогая, а долги, в которые он постоянно влезал? — она немного помедлила. — Не думаешь ли ты, что он все это проигрывал в карты?

Я ничего не ответила.

— О господи! — вздохнула Нелли. Теперь мускулы ее лица расслабились, и оно стало почти добрым и даже простодушным. — Надеюсь, я не очень тебя расстроила. Мне только хотелось, чтобы ты знала, насколько с тобой он стал лучше и что его надо постоянно держать в руках. Ты сможешь сделать из него человека. — Теперь у нее был такой вид, будто она наконец утолила мучивший ее голод и не прочь была бы вздремнуть.

Мы заговорили о другом. Она все время поглядывала на часы. Я сказала, что мне пора, и я, пожалуй, не буду дожидаться мисс Фишер, ибо должна отпустить Эмили.

— Желаю успеха, — сказала Нелли. — Мы подумаем, как помочь вам с ребенком.

Всю дорогу домой в автобусе я в уме перебирала намеки, сделанные Нелли, и повторяла их про себя до тех пор, пока это не стало доставлять мне почти болезненное удовольствие: я испытывала чувство, одновременно напоминающее гнев и вновь вспыхнувшую любовь.

В ожидании, когда вернется с работы Нэд, я не находила себе места. Я ходила из комнаты в комнату, чувствуя, как дрожат от волнения ноги. Он пришел довольно рано, бодро вошел в комнату, держа в одной руке новый детективный роман, а в другой банку с двумя золотыми рыбками.

— Вот и я, глупышка. Хотя в доме запрет на животных, я все же решил, что эти две малютки вреда не принесут. Купил их у какого-то парня на Баттерси-райз.

— Я знаю, где ты был в ту ночь, — сказала я. В горле у меня пересохло, а на языке был неприятный привкус горечи, словно я заболела.

Нэд поставил банку и молча посмотрел на меня, выгадывая время.

— В какую ночь?

— Когда ты не ночевал дома. Я знаю, с кем ты был.

— С кем же? — спросил он. — Если знаешь, выкладывай.

Он сел на стул.

— Ты был у Ванды, — сказала я.

На лице его отразилось неподдельное изумление.

— Черта с два я был у Ванды.

Я попросила его не лгать, хотя была уверена, что он не лжет мне.

— Да не был я ни у какой Ванды. Я не видел ее почти три года.

Я подумала, что, если я сейчас скажу, что не верю ему, он вынужден будет сказать мне правду.

— Неправда, — сказала я.

Он обхватил меня руками за колени и привлек к себе. Крепко прижав меня к себе, он положил мне голову на грудь.

— Нет, я не был у Ванды.

— У кого же тогда?

С гневом, в котором, я знала, я была неповинна, он вдруг выкрикнул:

— Я покажусь тебе круглым идиотом, когда все расскажу! А если ты не поверишь, я буду выглядеть идиотом вдвойне!

— С кем ты был?

Его ответ действительно был полной неожиданностью.

— Я был с девушкой Дики.

Я невольно вскрикнула.

— Я сам позвонил ей. Я давно собирался это сделать, так как сразу понял, к какому сорту девиц она относится. И я не ошибся.

Все еще надеясь, что это неправда, я спросила, откуда ему известен номер ее телефона.

— Помнишь, она нам сказала, что у нее отдельная квартирка. Я порылся в телефонной книге и нашел ее телефон.

— Что же было дальше?

Сидя на стуле и крепко обхватив меня за колени, так, что я была на целую голову выше него, он рассказал мне, как пригласил Баба встретиться с ним у «Хетчетта», как потом проводил ее домой, однако не предложил ей того, что собирался предложить и чего она, несомненно, ждала от него: зайти к ней. — Я не мог так поступить с тобой. Но самое главное, что все это выглядит ужасно глупо. Я довольно сдержанно попрощался с ней и ушел. На последнем поезде метро доехал до Пикадилли, но оттуда мог добраться домой только пешком. Поэтому решил переночевать на Мэддокс-стрит у своих. Можешь проверить, если хочешь. — Он умолк. — Все это глупо, пошло, но это правда. Конечно, я должен был позвонить тебе, но я был зол на тебя.

Я услышала, как спрашиваю его, зачем он это сделал. Он поднял голову. Свет лампы упал ему на глаза, и они показались мне очень красивыми и чистыми. Руки его скользнули вниз.

— Потому что я безразличен тебе. Мне захотелось побыть часок-другой с кем-нибудь, кого я хоть чуточку интересую.

Я поверила ему. Бесспорно, все было именно так. В его рассказе звучала правда, хотя и очень банальная. На его лице я увидела надежду, что теперь, поскольку он мне все рассказал, неприятности рассеются как дым, произойдет чудо и мы снова будем счастливы, как в наши первые короткие дни после свадьбы.

Я же думала после всего, что произошло, наша жизнь не может быть прежней. Рано или поздно это повторится, да я и не вынесу больше такой жизни.

Я поняла, что потеряла последнюю способность ревновать. Мне следовало бы негодовать, страдать. Как ужасно, что я совсем неспособна на это. Исчезала последняя надежда, ибо, пока были хоть какие-то чувства, любовь или обида, была и надежда.

Но даже сейчас мне хотелось быть доброй и чуткой и не задевать его самолюбия. Однако, не удержавшись, я сказала.

— Мне действительно безразлично, Нэд. Я ничего не могу поделать с собой, милый. Я очень хотела бы, но не могу.

Он отпустил меня. Встав со стула, он яростно тряхнул головой. У него был вид человека, не знающего, что делать. Он посмотрел на банку с рыбками. Одна из них, ярко-красная, неподвижно застыла в воде, открыв бледный рот и прижав его к стеклу. Другая, бледно-желтая, лежала на дне. Нэд пальцем всколыхнул воду, и рыбки заплавали. Он пошарил в карманах, вынул бумажный пакет и положил его возле банки.

— Их надо кормить вот этим. Этот парень показал мне, как чистить аквариум.

Нэд бросил щепотку корма в воду, он разлетелся, как облачко бледной пыли, и стал оседать на дно.

— Голодные, как звери, — сказал он.

Он обнял меня и притянул к себе, чтобы я тоже могла полюбоваться рыбками.

— Ты сказала это просто так, — наконец промолвил он. — Конечно, просто так. Я знаю.