По дороге домой Тоби, конечно, было о чем поразмыслить. Из Глемсфорда он уехал озадаченный, но и очарованный тоже, а вот для Клэр события этого дня что-нибудь значат? Слова, легкомысленно брошенные ею на прощание, его поразили; впрочем, так ли уж это было легкомысленно? Все-таки, видимо, да.

А вообще, если разобраться, во всем виновата Мейзи, она одна. Потрудись она написать ему, он, пожалуй, не поехал бы в Глемсфорд и уж, безусловно, не стал бы спать с Клэр. Это уж точно. (А вот точно ли?) На мгновение он почувствовал себя этаким Макхитом и ухмыльнулся, но на душе у него стало скверно. Дул холодный кусачий ветер, и почему-то все так же пахло хризантемами. Отныне такая погода будет для него «погодой Клэр».

Дома его ожидало письмо от Мейзи, и Тоби не сразу набрался духу его распечатать. Он был в таком смятении, что ему захотелось выпить, хоть обычно он в поздний час не пил. Он налил себе джину с тоником и стал медленно его потягивать. И лишь когда допил, вскрыл конверт с потовым штемпелем «Хэддисдон».

«Милый, милый Тоби!

Должно быть, ты только что вернулся. (Она высчитала неправильно — он уже несколько дней дома.) Вероятно, ты удивлялся, почему я не докучаю тебе своими письмами. Но во-первых, по-моему, ты не любишь, когда тебе слишком докучают. А во-вторых, я все раздумывала о нашей последней встрече в Париже. Внешне все было хорошо, но ведь только внешне. Что-то было не так, а что именно — сказать не могу. Ты был чужой, далекий (когда не следил за собою), а это так на тебя непохоже. Милый, если ты считаешь, что у нас с тобой идет к концу, просто скажи мне, и все — сам знаешь, мысль, что от меня что-то скрывают, для меня непереносима.

Письмо это далось мне нелегко, и я, наверно, отправлю его под горячую руку, пока не успела подумать и испугаться насмерть. Но я слишком тебя люблю — кстати, от тебя я ни разу таких слов не слышала, ты это знаешь?..»

Еще бы ему не знать.

«…чтобы цепляться за тебя, если я не то, что тебе нужно. Я, пожалуй, даже не могу желать для тебя того, чего ты сам себе желаешь; я не случайно пишу „пожалуй“: на большее я сейчас неспособна. Наверно, желать такого от всей души могут только святые, а я далеко не святая.

Раздумываю над притчей Питера. Не очень она ему удалась, правда? Стиль какой-то библейский, и вообще она выпадает из текста. Но мне все кажется, что моя любовь — именно такая, а тебе такой любви совсем не нужно.

Если у тебя есть желание встретиться со мной, дай мне знать. Давай встретимся, прошу тебя хотя бы только для того, чтобы я могла узнать о твоих делах. Сейчас глубокая ночь, время самое неподходящее для таких вот писем. Лучше бы написать тебе с утра, в половине десятого, на свежую голову.

На Ямайке было не очень весело. Я чересчур загорела, и вообще валяться целыми днями на пляже скучно. Вот для мамы это было в самый раз: она читала от корки до корки политические романы Троллопа, хоть это сейчас и не модно, — словом, была при деле.

Что-то я все не о том. Может быть, зря я не написала тебе раньше, а может, это и к лучшему, сама не знаю. Мне хочется одного — чтобы ты чувствовал себя свободным. Если захочешь, напиши или позвони.

Твоя навеки Мейзи».

Он снова и снова перечитывал письмо. Ведь это же с ее стороны большое самопожертвование, а? А может, не такое уж большое? На миг его охватило чувство полнейшей свободы, но оно тут же сменилось сознанием, что все-таки он с нею связан. Я еще молод, молод, молод, в который раз твердил он себе. Денег мало, перспектив пока никаких (впрочем, от Ллэнгейна, пожалуй, можно кое-чего ждать), почему же от него требуют немедленных решений? Тревога и раздражение поднялись в нем: хватает у него и других проблем, помимо девушек. Что ж, придется еще один триместр поработать под руководством Тиллера, а там видно будет. Времени у него хоть отбавляй. Бог свидетель, времени еще уйма, а его зачем-то погоняют. Нет, ни звонить Мейзи, ни писать ей пока не к чему, можно обождать денек-другой. Ночь прошла беспокойно — он заранее знал, что не уснет, и в этом опять-таки винил Мейзи.

Назавтра к Тоби неожиданно явился Эйдриан — недавно он принял сан и уже щеголял в воротничке стоечкой, какой носят священники (безуспешно стараясь скрыть свою гордость по этому поводу), и казался в нем еще красивей.

— А, отец Стедмэн, — улыбнулся Тоби. — И подумать только, что теперь все мы должны называть тебя так всерьез.

Эйдриан промолчал, но вид у него был довольный. Потом, расспросив Тоби о его делах, рассказал, что ему предложили место помощника священника в маленьком приходе близ Регби, в Линкольншире.

— Все произошло невероятно быстро. Видимо, так полагается: после посвящения сразу же брать нас в оборот. С моей стороны было бы неблагодарностью говорить о Линкольншире свысока, но все-таки я не думал, что попаду в такой отдаленный приход. Как бы то ни было, опыта я там наберусь, а он мне нужен позарез, ведь у меня его попросту нет.

Спиртного Эйдриан не хотел, согласился выпить лишь чашку растворимого кофе. Когда Тоби заварил его, Эйдриан выговорил с усилием, словно желая сбросить с души тяжесть:

— Я побывал у Боба и Риты. Мне казалось, это моя прямая обязанность. А ты с ними виделся?

— Нет. Ты что, наведался отдельно к нему, отдельно к ней?

— Как, ты разве не знаешь? Они опять живут вместе — на Ленсфилд-роуд. Рита по зрелом размышлении от развода отказалась, а Боб не хочет разлучаться с дочкой, вот так оно и получилось. Особого счастья там, видимо, нет, но все-таки это лучше, чем ничего.

— А почему ты счел своим долгом к ним пойти? — полюбопытствовал Тоби.

— Рита опять прислала письмо. Пишет, что раньше вела себя довольно глупо и ей так жаль и так хочется, чтоб все мы были друзьями. Что же мне оставалось делать?

— Стало быть, ты и тут выполнял свой пастырский долг.

— Можешь назвать это так. Они оба подавлены, особенно Боб. По-моему, ему до конца дней не забыть того, что он натворил. Но так, пожалуй, для него лучше.

— Слишком уж это сурово, по-моему, да еще в твоих устах. Ведь даже ты должен догадываться, хотя бы смутно, с чего это все пошло. Что ни говори, надо разнесчастному дерьмачу — ох, прости, Эйдриан, придется мне впредь в разговоре с тобой выбирать выражения, — так вот, надо все-таки дать ему возможность как-то с самим собой примириться, отпустить себе этот грех.

— Все наши грехи искуплены. Но отпускать грехи самому себе — вот это уже другое дело, такое дается не каждому.

— Надеюсь, теперь Рита тебя позабудет.

— Когда я заберусь в Линкольншир, меня вообще все позабудут, — со смутной улыбкой сказал Эйдриан. — И я ничего не имею против. Наш викарий, мне сказали, дряхлый старик, совсем немощный. Так что дел у меня будет выше головы, скучать не придется. — Он допил кофе и передал Тоби чашку, чтобы тот заварил ему еще. — А теперь расскажи про Мейзи.

Тоби ответил не сразу.

— Да рассказывать-то, собственно, нечего.

— А знаешь, я ведь теперь могу совершать обряд бракосочетания, — поддел его Эйдриан. — Так что, надеюсь, в один прекрасный день смогу быть вам полезен.

— Может быть. Но окончательно пока ничего не определилось. Похоже, что нас с ней относит в разные стороны.

— Извини.

— И потом, я же тебе говорил, у меня самого еще полная неопределенность во всем. Так и не знаю, чем в конце концов займусь.

Он осторожно перевел разговор на дела Эйдриана, и тот охотно стал рассказывать. Ему явно нужно было с кем-нибудь поделиться. Его одолевают сомнения, объяснил он, не религиозного свойства, таких он не ведает, нет, он просто не уверен в том, что сумеет справиться с обязанностями пастыря. Считает, что не подготовлен к этой роли, да и вообще для нее не годится. Какое у него может быть влияние на прихожан, ведь он еще так молод. Рассказал, что молится, прося Господа ниспослать ему помощь (Эйдриан вообще любил порассуждать о молитве), но это дает успокоение на час-другой, а потом все та же тревога. А еще у него проблема с матерью. И впервые за все годы их дружбы он рассказал Тоби, что семь лет тому назад у матери был удар и она частично парализована.

— Мама — подруга Аманды и прежде часто ездила в Хэддисдон, а теперь ни за что не хочет, хотя Аманда не раз предлагала послать за нею большой автомобиль.

Оставить ее он не может — не на кого. Сперва собирался взять ее с собой в Линкольншир, если удастся найти подходящий дом для них обоих — у матери есть кое-какие сбережения, так что все это можно бы устроить. Но старик викарий требует, чтобы он поселился вместе с ним, и, если он будет настаивать — а похоже, что будет, — ему, Эйдриану, придется подыскать какую-то помощь для матери там же, на месте: снять домишко и найти для ухода за ней медицинскую сестру. Он все говорил и говорил, а Тоби слушал. Эйдриан никогда не умел уйти вовремя.

Но наконец он поднялся — толчком послужило не очень искреннее предложение Тоби заварить ему еще кофе — и ушел, оставив приятеля в унынии. Если же Эйдриан опасается, что не сумеет наставлять других, то из него, Тоби, наставник явно никудышный.

Назавтра он сел писать Мейзи, но не сразу нашел в себе силы взяться за перо. Он понимал, что она сама дает ему возможность спастись бегством, если он действительно того хочет (в чем он отнюдь не был уверен), но ему было стыдно этой возможностью воспользоваться. При всем том он успокаивал себя мыслью, что в случившемся в немалой степени повинна сама Мейзи, ее чрезмерная деликатность.

«Да, малышка, — так начиналось письмо, — ты должна была мне написать. Я не понимал, почему ты этого не сделала. И написал бы тебе сам, но мне показалось, что экономка скрытничает не случайно, а адрес „Ямайка, Мейзи“ все-таки, как ни говори, недостаточно точный.

У меня не осталось такого чувства, что в Париже у нас с тобой что-то было не так. Можно вернуться в те же места, но в прошлое не вернешься, это закон. Впрочем, никто и никогда на такое и не надеется. (А ведь он знал, что она надеялась именно на это.) Мне нужно о многом с тобой поговорить, главным образом о моих планах на будущее, твой совет очень бы тут пригодился. Не можешь ли ты ко мне приехать? У своих я буду не раньше двадцать третьего декабря — попаду прямо на мамины рождественские оргии. Мне здесь еще надо горы своротить. Боюсь, что с „Сен-Жюстом“ я завяз, и, хотя сделал уйму выписок, браться за них мне просто страшно. Еще один триместр помыкаюсь с Тиллером, а если дело не пойдет на лад, надо будет подумать о чем-нибудь другом. У меня есть кое-что на примете, но об этом при встрече.

Мама моя процветает. Цены на ее картины поднялись: за большое полотно ей теперь платят фунтов семьдесят пять — сто. А как поживает твоя? Кланяйся ей от меня. Надеюсь, ты не обуглилась — кожа у тебя такая чудесная. Извини, что пишу коротко, но голова работает плохо, да и вообще лучше обо всем поговорить, когда увидимся. Могла бы ты приехать в пятницу? Привет».

Мейзи позвонила, что будет у него в пятницу в шесть часов. Слова она выговаривала с таким трудом, словно дантист для обезболивания ввел ей большую дозу новокаина и у нее не ворочается язык.

Как сказано в Библии, «довольно для каждого дня своей заботы». Тоби этим всегда руководствовался, и все-таки теперь он заранее тревожился по поводу предстоящей встречи с Мейзи, у него еще теплилось чувство к ней, впрочем, только теплилось, не более того. И он полагал, что теперь уже вряд ли сумеет ее полюбить по-настоящему. Его по-прежнему очень тянуло к ней как к женщине — но и к Клэр тоже. Он поймал себя на том, что, готовясь к встрече с Мейзи, то и дело мысленно ведет с нею полемику, и решительно это пресек. Произнести заранее подготовленные фразы, конечно, можно, но нет никакой гарантии — да что там, ни малейшего вероятия, — что другая сторона ответит именно так, как ты предполагаешь. И он решил ничего не обдумывать наперед: как будет, так будет.

И вот Мейзи появилась в его берлоге, спокойная, ровная, и расцеловала его так же горячо, как всегда. Она и вправду сильно загорела, но это даже шло к ней. Первые ее слова были:

— Боюсь, мы все переусложнили и запутали. Ну, с нашей перепиской. Но я и вправду думала, что если не стану тебя беспокоить, ты будешь только рад.

— Странный ты выбрала способ избавлять меня от беспокойства, — возразил он. — Впрочем, теперь это уже позади.

Тоби припас бутылку вина, купил в кулинарии еды.

— Суп горячий, — сказал он, — можно никуда не ходить, поедим у меня.

— Дома ты будешь ужасно серьезный. А мне этого не хочется.

— Но у меня все основания быть серьезным. Я же писал тебе, что с диссертацией завяз совершенно — во всяком случае, я так считаю. Тиллер держится не слишком приветливо, потому что он мною недоволен. Уж лучше мне было пойти к другому научному руководителю.

Она сняла плотное пальто, под ним было платье из белого твида. И Тоби, еще не отвыкший учитывать каждый грош, невольно стал прикидывать, во сколько же ей это обходится то и дело отдавать его в чистку. (Он все еще иногда делал точно такие же выкладки, какие сделала бы мать.) Но вслух он сказал:

— Очень элегантно.

— Спасибо.

Мейзи с неизменной учтивостью благодарила каждого за малейшую похвалу.

— Весело ты провела время?

— Я же тебе писала, что мне там ужасно надоело. Груды разгоряченных тел, столько толстух в бикини. Кстати, у мамы был очень скромный пляжный ансамбль, она уверяет, что современные купальники не для нее. Право же, ее послушать, так она древняя старуха.

— А я думаю, в купальнике она выглядела бы великолепно.

За окном был пасмурный декабрьский вечер, небо обложили темные тучи, они еще не пролились дождем, но предвещали его. Тоби включил переделанную из керосиновой настольную лампу с абажуром светло-зеленого стекла, подарок Мейзи. Более сильной лампы у него не было.

— Так уютнее?

Он протянул ей стакан с вином, налил и себе. Они сидели рядом на оттоманке, широкой и красивой, но местами продавленной. Тоби обнял Мейзи за талию.

— Я тут съездил разок в Глемсфорд, — объявил он без всяких предисловий, — не столько ради Клэр, сколько ради ее папаши. — (При этих словах он почувствовал, как Мейзи вся напряглась под его рукой.) — Он говорит, что, пожалуй, сможет мне помочь, это я и имел в виду, когда писал тебе, что у меня есть кое-что на примете. Как тебе понравится, если я заделаюсь банкиром, а? Как им стать, понятия не имею, но выяснить можно.

Она пробормотала в ответ что-то невнятное.

А он все говорил — да, на этот раз в виде исключения говорил, а не слушал: нужно было ее успокоить.

— Звучит невероятно пышно. Если меня примут, то для начала, наверно, придется лизать гербовые марки — если их сейчас еще лижут, чтобы наклеить. Представления у меня об этих делах допотопные, диккенсовских времен. Но пока я ничего не предпринял. Что ты мне посоветуешь?

— Если это тебе подходит, что ж… — Голос ее звучал глухо, как у чревовещателя, казалось, он доносится откуда-то из отдаленного угла комнаты. — Не мне об этом судить.

Он поцеловал ее.

— Вот и надулась. Не надо. Ну что ты?

— Ничего. Поступай как знаешь, дело твое.

— Но немножко все-таки и твое. Я к тебе, знаешь ли, привязан.

— Что-то я больше этого не чувствую.

— Малыш, оставь ты этот тон трагической актрисы. Не из чего делать трагедию, честно говорю. А ну, допивай живо, потом нальешь себе еще, а я тем временем накрою на стол.

— Я сама накрою.

Мейзи высвободилась из его объятий. Она знала, где что лежит, и он не без раздражения смотрел, как она снует по комнате, безошибочно выдвигает нужные ящики, достает тарелки из кухонного шкафчика, который отдала ему мать. Видно было, что у нее подступают слезы, но она твердо решила их сдержать. Да, теперь ясно, разрыв необходим, но рвать надо не сразу, а спускать на тормозах — чем медленнее, тем лучше. Для нее будет легче, если он станет отдаляться постепенно, время от времени будет спать с нею, но все реже, пока отношения прекратятся сами собой. На душе у него было не слишком весело, но почти никакой вины за собой он не чувствовал: не оборви она переписки на несколько месяцев, все, возможно, сложилось бы совсем по-другому, в этом ему удалось себя убедить.

— А как Клэр? — спросила она, стоя к нему спиной.

— Жива-здорова. Такая, как всегда. А вообще-то невредно бы ей устроиться куда-нибудь на работу.

— Я от своей отказалась. Но могу в любое время вернуться. Охотников на нее, конечно, нет.

Стол уже был накрыт, и Мейзи как будто овладела собою. Со свойственным ему оптимизмом Тоби решил, что ее несколько утешил небрежный тон, которым он говорил о Клэр.

— Назад поедешь сегодня?

Нет, ответила Мейзи, ей вовсе не улыбается два часа вести машину в темноте, он же знает. Придется переночевать у сестры. Тоби одобрительно кивнул, ему нравилось ее опекать.

— Голодна? — спросил он.

— Да так, не очень.

Но за еду она, как всегда, принялась с аппетитом. И он поспешил отогнать забавную мысль (его покоробило от собственной черствости), что будь Мейзи приговорена к смертной казни, она и от последнего завтрака получила бы удовольствие. Глядя, как она ест, он приободрился. На мгновение поверил, что самое худшее позади. Мыть посуду он ей не позволил: он неизменно подчеркивал, что она гостья, и когда-то ей это нравилось. Тоби отнес тарелки в тесную кухоньку, потом, прихватив недопитую бутылку, снова подсел к ней на оттоманку.

Мягко светила круглая зеленая лампа.

— А ведь это мой подарок, — сказала Мейзи.

— Неужели ты думаешь, я забыл?

И вдруг у нее вырвалось:

— Ой, поговорим мы наконец или нет?

Он помедлил с ответом.

— Только не сейчас, лучше не надо. Нам так хорошо, так уютно, правда? Ну, ты мне прислала довольно крученое письмо, я ответил тем же. И давай позабудем об этом. Расскажи мне про Ямайку.

Но в мозгу его уже зазвучал сигнал тревоги: она хочет проникнуть в его мысли, а он допускает такое лишь до известного предела. Надо сейчас же лечь с ней постель, решил он, так удастся хотя бы оттянуть черный час объяснения. И при этом он, как ни странно, с небывалою остротой ощутил, до чего же она хороша в своей золотистой прелести. Он встал, чтобы зажечь верхний свет, а то как бы одинокий огонек зеленой лампы не пробудил в нем былых чувств. Потом снова сел на оттоманку и принялся ласкать Мейзи. Обычно она горячо отвечала на его ласки, но сейчас оттолкнула его с несвойственной ей резкостью. Потом заговорила, и в голосе ее были властные нотки.

— Тоби, нельзя увиливать до бесконечности. Будем мы продолжать наши отношения?

— А почему же нет? Что-то я не совсем понимаю.

— Потому что обстоятельства изменились. Я смотрю правде в глаза. И всегда смотрела. Именно это тебе и не нравится во мне, — добавила она с незаурядной проницательностью.

— Мне нравится в тебе все.

— Чем это кончится?

— Малыш, а не кажется ли тебе, что говорить о конце рановато?

— Нет, не кажется. Своим письмом я выдала себя с головой. А вот ты себя ничем не выдал. Ни разу. И если я когда-нибудь тебя невзлюблю, то именно за это. Я сама поставила себя в невыгодное положение, и это непоправимо. Показала тебе, как много ты для меня значишь. А ты показал, как мало я значу для тебя.

— Успокойся, — бросил Тоби, — все это ерунда.

— Нет, не ерунда. — Слезы стояли у нее в глазах, но все еще не проливались. — Ты меня не любишь, а я тебя люблю. Легко ли сделать такое признание! Мама сказала бы, что это унизительно, но она просто не понимает.

— Не умею я говорить громкие слова, — медленно произнес. Тоби, — но мне казалось, что ты знаешь меня лучше. Я в тебе души не чаю. Однако никаких решений пока принять не могу. Не дозрел еще ни до того, чтобы бросить историю, ни до того, чтоб попытать счастья в банковском деле, вообще ни до чего. Просто я должен быть свободен, чтобы во всем этом разобраться.

— А мне ты тоже предоставил свободу, как по-твоему?

— Мы оба свободны до известной степени. Но я хочу тебя, и хочу сейчас.

— Я не дом, куда можно запросто забегать, где можно укрываться. Запомни это раз и навсегда. И бога ради, не вздумай снова твердить, что ты еще слишком молод, что тебе еще рано принимать решения. Ты повторял это до того часто, что я уже мысленно вижу тебя в ползунках. Я хочу какой-то определенности, мне нужно знать, куда я иду. А с тобой, мне кажется, я не приду никуда.

Он стал возражать: ему требуется время, а она торопит события, это же невозможно вынести.

— Наоборот, торопишься именно ты, тебе не терпится удрать поскорее, а вот этого не вынести мне. Но если я все-таки смогу пережить такое, мне надо через это поскорее пройти. Продолжать эту дурацкую комедию я не в силах.

Это было до того на нее непохоже, что он впервые за весь вечер позволил себе рассмеяться.

— Брось, милая, — сказал он (а называл он ее так очень редко). — Ни для тебя, ни для меня это не комедия. Много шума из ничего — иначе, по-моему, не скажешь.

— Может, я и зря не написала тебе, но ведь только потому, что знаю: ты не любишь, когда тебе докучают. (Правильно, он этого в самом деле не любит.)

— Идем в постель.

— Не пойду. Не хочу.

— Нет, хочешь.

И тут Мейзи взорвало — ее словно подменили:

— Да как ты смеешь решать за меня, чего я хочу, а чего нет?

— Тихо ты, тихо.

— Сейчас здесь станет тихо. Я ухожу. Это конец, так?

— Нет, если ты того не хочешь.

— Прекрасно знаешь, черт подери: я-то конца не хочу, его хочешь ты.

— Пожалуй, и тебе не следовало бы решать за меня, чего я хочу, а чего нет. Я позвоню тебе или напишу, и, может, мы поговорим более разумно. Не скажешь ведь, чтобы наш сегодняшний разговор был воплощением здравого смысла.

Он все еще не очень верил в то, что она уйдет. Но Мейзи влезла в пальто, надела шляпку и тщательно поправила ее перед единственным зеркальцем, какое было в комнате. На поцелуй Тоби она ответила холодно.

— Не глупи, — были последние его слова.

Когда она ушла, он выключил зеленую лампу.