ОРЛИНЫЙ ВОЖДЬ

На пустынных просторах прерий не жалели они лошадей —

Не уйдет теперь от расправы краснокожий лживый злодей.

На восток в поселок индейский он бежал и чуть не исчез

За рекой, где на многие мили тополиный тянется лес.

Оставить его в покое? Никогда! Слыхали везде

О грозе поселенцев белых, о крутом Орлином Вожде.

Всю равнину он держит в страхе, жжет и грабит который год,

Налетает, подобно вихрю, разоряет, уводит скот…

Но не зря на просторах прерий не жалели они лошадей:

Пойман, выслежен, загнан в угол краснокожий вор и злодей.

Подступили с тылу к вигвамам: «Мы нашли тебя наконец!

Бьет без промаха, без осечки благородный английский свинец».

Но пустой оказалась берлога — хитрый зверь избежал западни,

В приумолкшем индейском поселке только женщины были одни.

«Хватит прятаться, пес краснокожий, мы сразиться хотим с тобой!

Ты привык воровать ночами, — как мужчина, выйди на бой!»

И в ответ из лесов тополиных боевой послышался крик,

На опушку походкой шаткой безоружный вышел старик:

С тех далеких первых набегов пролетело полсотни лет —

Ненавидимый Вождь Орлиный превратился в живой скелет.

Под морщинистой, дряблой кожей своенравный угас огонь,

В безразличных глазницах голод и усталость от вечных погонь.

На врагов взглянул исподлобья, зарычал, как затравленный зверь:

«Молодым не боялся я смерти, не боюсь ее и теперь!»

И слова прозвучали гордо на старинном наречье кри:

«Постоять за себя умеют краснокожие дикари.

Ненавистников бледнолицых перебью я по одному…»

Прокричать до конца угрозу залп ружейный не дал ему —

Грудь худую пробил навылет смертоносный свинцовый дождь,

И на землю рухнул без стона одряхлевший Орлиный Вождь.

Бледнолицые поселенцы громогласный издали крик

И, как бесы, ринулись к месту, где недвижный лежал старик.

«Бросьте тело его шакалам, раскромсайте на сто частей,

Он от наших убитых братьев не оставил бы и костей!»

Кровожадно ножи блеснули над простертым вождем, как вдруг

От надсадного женского крика замер лес занесенных рук —

Дочь вождя им путь преградила, палачей кляня без конца,

И набросила одеяло на поверженный труп отца.

И слова прозвучали гордо

на старинном наречье кри:

«Отдавать врагам своих мертвых не приучены дикари.

Кто дерзнет прикоснуться к телу, пусть сначала убьет меня!»

Проклял ведьму главарь бледнолицых и назад повернул коня.

Чертыхались всадники, зная, не добиться им ничего,

Если женщина в исступленье, если в гневе индейская скво.

А несчастная закричала, справедливой злобы полна,

О неправдах, что с самого детства претерпела от белых она:

«Убирайтесь отсюда, трусы, или нет у вас больше стыда?

Вы убили душу, но тело не отдам я вам никогда!

Вы травили его, как зверя, — зверь опасен, покуда жив,

Вы его называли вором, корки хлеба его лишив.

Вы народ мой обворовали, дичь и пастбища отобрав,

Вы несли нам чуждую веру вместо древних исконных прав,

Вы за нашу землю платили преступлением и грехом,

Рассуждая лишь о хорошем, помышляя лишь о плохом.

Что нам ваша Священная Книга? Мы ее не поймем вовек,

Но нетрудно понять, как вором может честный стать человек.

Убирайтесь! Мы знаем сами, что такое вера и честь.

Рассуждать о боге не станешь, если в доме нечего есть.

Возвратите нам нашу землю, наши пастбища и стада,

Возвратите леса и реки, что индейскими были всегда,

Возвратите нам мир и пищу, над страной возвратите власть

И вините проклятый голод: он заставил индейца красть!»

 

ПЕСНЬ МОЕГО ВЕСЛА

Из-за высоких скалистых преддверий,

Ветер западный, ветер прерий,

Дуй-задувай!

Парус мой тонкий не забывай,

Белый-белый,

Вот он поник, ослабелый:

Где-то за далью поголубелой

Ветер скитается в горном краю,

Не вспоминая про лодку мою.

Парус долой — он мне больше не нужен!

Ветер ленивый со мною не дружен.

«Западный ветер, усни,

Там, где трава, где одни

Степи, степи,

Где средь волнистых великолепий

Тянутся синие горные цепи,

Голову сонную спрячь под крыло», —

Тихо мое напевает весло.

Ровно гребет кормовое весло,

В небе смеющемся солнце взошло,

Ярко-ярко,

Светит нежарко,

Влажных ветвей раздвигается арка.

Лодку быстрее вода понесла,

Стали расчетливей взмахи весла,

Всплески, всплески,

В утреннем блеске

Берег крутой в невысоком подлеске.

В каменном русле, бурлива, узка,

Вниз, разъярясь, устремилась река,

Круто-круто,

Вспенена, вздута,

Волны в борта ударяются люто.

Прерван порогами путь на восток,

Заклокотал, изогнулся поток,

Дыбом, дыбом,

Хлещет по глыбам,

По каменистым грохочет изгибам.

Без передышки работай, весло,

Как бы нас в щепки не разнесло!

Резче, резче,

Стонут зловеще

Волны, зажатые в горные клещи.

Острые камни давно позади,

Радужных брызг затухают дожди,

Пена, пена!

И постепенно

Воды текут широко и степенно.

Над крутизною, в объятиях сна,

Ветками-крыльями машет сосна.

Стая, стая!

К небу взлетая,

Всюду разносится песня простая.

 

СТАРАЯ ИНДЕАНКА

Пройдя поселок у лесной дороги,

В прозрачной предосенней тишине,

Насилу волоча босые ноги,

Бредет она по высохшей стерне.

Согнулись плечи от нужды и боли,

Глаза, не отрываясь, смотрят вниз,

Но день за днем она выходит в поле

Лущить тугой темнеющий маис.

А в памяти живет иное время:

Владел землей, врагу не покорясь,

Ее народ, теперь забытый всеми,

Как стебли эти, втоптанные в грязь.

 

НА БОЛОТЕ

Закатная сырая позолота

Слилась под вечер с кромкою болота.

В лишайниках гнилое озерцо

Лежит, как заржавелое кольцо.

Волна камыш колышет невысокий,

И ящерица верещит в осоке.

По кочкам я бродить остерегусь,

Где на ночь приютился дикий гусь.

Смотрю, как журавлей последних стая

Крылами тяжко машет, улетая,

И, словно кутаясь в прозрачный плащ,

Крадется ночь вдоль тростниковых чащ,

И, охраняя сон осоки важной,

Над серой топью пар густеет влажный.

 

ВОРОНЬЕ ГНЕЗДО

Гнездом Вороньим в вышине

Нависли камни, а на дне

Клокочут, сдерживая бег,

Потоки беззаконных рек,

Зажатые, как в западне,

Гнездом Вороньим.

Пустынник-гриф найдет ночлег

На гребне гор, что человек

Нарек в суровой стороне

Гнездом Вороньим.

Седые клочья льнут к стеке,

Ползут по голой крутизне,

Где солнце, ветер, дождь и снег

Сражаться призваны навек

С недвижным в каменной броне

Гнездом Вороньим.

 

НАБРОСОК

Земли полоска, сосен длинный ряд,

Зигзаги покосившихся оград,

Теряющихся в чахлом перелеске,

На фоне трав пожухлых очерк резкий

Кривых, прибитых наскоро жердей,

Рассохшихся от солнца и дождей,

Сосновые неструганые колья:

Ограда вкруг неубранного поля,

Где, стебли желтые склоняя вниз,

В тиши осенней шелестит маис.

На изгороди у лесной дороги

Пристроился мальчишка босоногий,

Сын поселенца Джон, ему на вид

Лет восемь или девять, он следит

За солнцем, что недавно в полдень летний

Его веснушки делало приметней,

А нынче снова золотит вихры,

Торчащие, как сено, из дыры

Отцовской шляпы, на лице задорном,

От вечной пыли и загара черном,

Ирландских глаз искрится синева.

Закатаны до локтя рукава,

Расстегнут воротник рубашки рваной,

И руки вечно спрятаны в карманы

Потертых бриджей. Нынче целый день

Маис лущил он и под вечер в тень

Присел передохнуть, но вот, зевая,

Встает и, еле слышно напевая,

Бредет сквозь древний первобытный лес,

Бредет туда, где сосны до небес,

Где жизнь как будто погрузилась в дрему,

Бредет к затерянному в чаще дому,

Где все молчит, где ни души вокруг,

Где тучной почвы не касался плуг,

Где вскоре лес встревоженный проснется

Под гулким топором первопроходца!

 

ГРОЗА

С нахмуренной закатной стороны

Предгрозовые посвисты слышны.

С закатной стороны, свинцом нависшей,

Растет победный гул и в точке высшей

Вдруг обрывается, но вот, трубя,

Толкая тучу впереди себя,

Ветра взбегают по холмам зеленым,

Кнутами бьют по вывернутым кленам,

Покуда пыль и грозовой разряд

Изнанку листьев не посеребрят

И воздух сдавленный не станет реже,

Переполняясь чистотою свежей.

В сырой, внезапно наступившей мгле

Удары крупных капель по земле.

И надвигающийся пеленою

Белесый дождь над сонною страною,

 

РОСОМАХА

«История правдива, сэр, могу уверить вас,

Там, на Гудзоне, о таком я сам слыхал не раз, —

Охотник трубку раскурил и начал свой рассказ:

Об этом случае давно не вспоминаю я,

Хотя годами от тоски мне не было житья,

Годами снились снежные таежные края.

Что — глухомань? Еще бы, сэр! Там белый человек

В диковинку, как сносный мех, когда растает снег, —

Зимовья да индейские вигвамы возле рек.

Индейцы? Неплохой народ, будь только сам не лжив.

Бок о бок с ними столько зим, нелегких зим прожив,

Я ни на грош не обеднел и вот, извольте, — жив.

Но я давно бы гнил в земле, могу уверить вас,

Когда б индейский вождь меня от гибели не спас.

Я Росомахой звал его — о нем пойдет рассказ.

Удачным выпал для меня год шестьдесят восьмой,

Немало я добыл бобров той давнею зимой

И только в паводок решил отправиться домой.

Капканы ставил я, бродя по тающему льду,

И ночь меня в глухом логу застигла на беду.

Прислушался, похолодев, и понял: пропаду!

В лесу зловещий этот звук я слышал не впервой —

К реке тотчас меня погнал волков голодный вой,

И замер я на берегу, от страха чуть живой.

Под утро реку переплыл я на обломке льда,

Но за день вздыбился поток — от льдины ни следа,

Лишь крошево и темная, бурлящая вода.

Как зверь затравленный, мечусь над гиблой крутизной:

И слева смерть, и справа смерть, и смерть передо мной —

Поток ревущий впереди и волки за спиной.

И оклик слышу вдруг:» Садись скорее на коня!

Боятся волки росомах — ты сам учил меня.

Не для индейского вождя такая западня!»

Как трус последний, в тот же миг я был уже в седле,

Я ускакал, а он один остался на скале,

Где воют волки, где река вздувается во мгле!

Как убежал, как спасся он, и сам я не пойму,

Но, бог свидетель, это так, болтать мне ни к чему.

Назавтра вижу: к дому он шагает моему.

Как прежде, цел и невредим, пришел он за конем,

Согласен с вами: дикари хитрее с каждым днем,

И все ж напрасно всех подряд индейцев мы клянем.

Они не воры и не псы — болтать мне не резон,

Еще раз повторите, сэр, я вышвырну вас вон.

Я деньги предлагал ему — не взял ни цента он!

Дальнейшее передо мной встает как наяву,

И странно мне, что он в земле, а я еще живу.

Нет! Краснокожего вовек я псом не назову.

Той самой осенью узнал от поселенцев я,

Что много белых забрело к нам в дикие края.

И я подумал: среди них, должно быть, есть друзья.

К ним в лагерь я спешил — мой бог, что рассказали мне!

« Индейцы с томагавками, пешком и на коне,

Пришли в раскраске боевой, готовые к войне.

Но парни наши дали залп и вновь курки взвели,

Все стихло, лишь один дикарь так и не встал с земли.

Тут стали трусы причитать, что с миром к нам пришли.

Мол, англичане по пути порастеряли кладь,

И храбрый краснокожий вождь решил ее собрать

И в лагерь к белым привезти — он все решил отдать!

Конечно, жаль, что вышло так, что умер он, и все ж

Иное дело, если вдруг ты белого убьешь,

А этим краснокожим псам цена всего-то грош «.

Я крикнул:» Псов таких, как вы, я не встречал нигде!»

И побежал туда, где вождь лежал лицом к воде,

И Росомаху я узнал в застреленном вожде».

 

ПАСТУШИЙ КРАЙ

Летних сумерек дремота,

Поступь хитрых лап,

И внезапно — вой койота,

Дикий конский храп.

Пустота просторов ровных,

Топот, пыль и рев —

Двадцать тысяч однокровных

Племенных коров.

Стадо, загнанное страхом,

Взрытая земля,

Брошенная точным взмахом

Быстрая петля.

Уходящий от погони

Утренний туман,

У шалфейных благовоний

Отнятый дурман.

И до самых гор Скалистых

Синь холмов крутых,

Шорох трав широколистых

В искрах золотых.

Голубой Альберты двери,

Скотоводов край,

Сотни миль волнистых прерий

Многотравный рай!

 

ВРЕМЯ УРОЖАЯ

На приумолкшие дали набросив

Плащ золотых шелестящих колосьев,

Вволю намаясь за теплые дни,

Лето уснуло в сентябрьской тени,

В прериях, под синевою неяркой,

Дымом пропахнув и розой-дикаркой.

Лето с копной золотистых волос,

Лето с глазами как солнечный плес,

Как ручеек, беззаботно бегущий

Сквозь травянистые, сонные гущи,

Лето с загаром на жарких щеках,

Лето уснуло в речных тростниках.

Но, побежденный соперником южным,

Ветер, рожденный на севере вьюжном,

Изгнан на время в иную страну,

И, пробудясь на неделю одну,

Лето в амбары зерно засыпает

И на полгода опять засыпает.

 

ОТЛИВ У СЕНТ-ЭНДРЮСА

На красной полосе морского дна,

Открытой небу, дымчатой от влаги,

Подводный мох тускнеет в полушаге

От мокрых скал, где тень и тишина.

Листвою обрисован прихотливо,

Спит городок у сонного залива.

Вдали, как память об ушедших днях,

Синеет берег нитью беспрерывной.

В протоках, вырытых волной приливной,

Искрится рябь в желтеющих огнях:

Закатный свет вдоль западного края

По гавани крадется, догорая.

Босые дети перед самой тьмой,

Смеясь, заполоняют берег узкий,

В корзинах водоросли и моллюски.

Потом идут, груженные, домой,

И голоса слышны все реже, реже

У сумеречно-серых побережий.

 

ЛЕДИ ЛЬДИНКА

На равнине северной осталась Леди Льдинка,

Замечталась Леди Льдинка на полярном берегу,

Ослепительно блистая

Под плащом из горностая,

Леди Льдинка замечталась и осталась на снегу.

На равнине северной проснулась Леди Льдинка,

Отряхнулась Леди Льдинка и затеяла пургу:

С ледяной ее постели

Пух и перья полетели,

Леди Льдинка улыбнулась и проснулась на снегу.

На равнине северной искрится Леди Льдинка,

Веселится Леди Льдинка: «Заморозить вас могу!

Быстро пальцы ледяные

Наведут мосты речные!»

Веселится Леди Льдинка на искрящемся снегу!

На равнине северной запела Леди Льдинка,

Не успела Леди Льдинка закружиться на бегу,

Как толпа волшебниц вьюжных

В легких туфельках жемчужных

Подхватила Леди Льдинку, завертела на снегу.

На равнине северной колдует Леди Льдинка,

Грозно дует Леди Льдинка, сыплет снег в глухом логу,

И мороз хрустальным звоном

Над простором льется сонным.

Где колдует Леди Льдинка на сверкающем снегу.

 

ИРОКЕЗСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

На покой уходит солнце, спать пора тебе, птенец,

До утра усни, птенец,

У костра усни, птенец.

Мама ждет, когда же глазки ты закроешь наконец,

Смотришь сонно ты, птенец,

Запеленатый птенец.

Кто свернулся в колыбельке под дубовой веткой низкой?

Кто следит за сизым дымом, не пугаясь ночи близкой?

Это мой неугомонный кареглазый сорванец,

В теплом гнездышке пуховом спи спокойно, мой птенец!

Кареглазый мой малыш, ты усни, а я спою,

Отдохни, а я спою,

Дни и ночи я пою,

В колыбельке я качаю крошку смуглую мою,

Крошку сонную мою,

Несмышленую мою.

Не кричат кулик и цапля, сойки спрятались по гнездам,

И сова в дупло вернулась, путь домой найдя по звездам,

Где-то тявкает лисица, хоронясь в лесном краю.

В колыбельке я качаю крошку смуглую мою.

 

СОБАЧЬИ УПРЯЖКИ

В долгой полярной ночи,

Обезголосев от лая,

Яростно, в клочья стирая ремни,

Ветру навстречу несутся они —

Злобная, дикая стая.

Чуть серебрятся в ночи

Шкуры медведя и рыси —

Все, что добыли капкан и свинец, —

Рядом с енотом бобер и песец,

Мех соболиный и лисий.

Мчится в полярной ночи

Поезд, груженный пушниной,

Быстрые сани не вязнут в снегу,

Зычно погонщик кричит на бегу,

Глухо скрипят мокасины.

Долог в полярной ночи

Путь от зимовья к зимовью,

Путь, что известен им тысячи лет,

Волчьим нутром они чувствуют след,

Волчьей, звериною кровью.

 

ИГЛЫ ДИКОБРАЗА

Обожженная солнцем равнина, бесприютная плоская степь,

Ни холма, и только на юге синеватая горная цепь.

Ни ручья — простор бесконечный порыжелой травой зарос,

Кое-где стреловидный кактус и побеги индейских роз.

Ни дымка, ни людского жилища, но дорога укажет вам

На скалу, под которой гордо островерхий стоит вигвам.

Там, под огненным солнцем прерий, неприметно для чужака,

Нейкья иглами дикобраза украшает шкуру быка.

Нейкья, девушка племени сиу, Нейкья, младшая дочь вождя,

У нее серебристый голос, звонкий, словно капли дождя,

У нее золотистые пальцы и глаза, что ночи черней,

У нее такая улыбка, что вовек не забыть о ней.

День-деньской поет на пороге: «Вы куда уходите, дни?

Неужели на белом свете только прерии есть одни,

И в далекой Стране Восхода, ненасмешлива и робка,

Дева иглами дикобраза украшает шкуру быка?»

На просторе западных прерий, где в тумане солнце встает,

Вдалеке от людского гула Нейкья плащ любимому шьет.

Так зачем же белым торговцам проводить здесь долгие дни,

Ждать улыбки и кроткого вздоха — неужели не знают они

Об охотнике краснокожем, о недавнем госте отца?

Он с вождем выкуривал трубку и на дочь смотрел без конца.

Через десять лун он вернется из-за синих гор, а пока

Нейкья иглами дикобраза украшает шкуру быка.

 

ИНДЕЙСКИЙ ПАХАРЬ

Он в чаще больше не затравит зверя,

Добычу не догнать его стреле —

В завет богов охотничьих не веря,

Молитвы обращает он к земле.

Дымок костра и звезды в зимнем небе,

Девичий смех, постель из одеял

Он на заботы о насущном хлебе,

Голодный, поневоле променял.

Он начал сев с котомкой небольшою,

Отныне дождь ему всего важней.

Он понял мир языческой душою,

Как смену вечную ночей и дней,

Зимы и лета, пахоты и жатвы,

И почва в эту первую весну

Дает приют, не нарушая клятвы,

По-матерински каждому зерну.

 

В ТЕНИ БЕРЕГОВ

Я с теченьями не спорю,

По реке равнинной к морю

Я плыву,

И весло в прохладе сонной

Ил подхватывает донный

И траву.

Дальний берег в дымке тает,

Зыбкий зной не долетает

До реки;

Где-то крылья прошумели,

Опускаются на мели

Кулики.

На постель реки с обрыва

Уронила ветки ива,

Спит в тиши;

Вдалеке за островами

Закачали головами

Камыши.

Где протоки сон разлили,

Разбудил семейство лилий

Птичий писк.

Утро все они проспали

В перламутре и опале

Росных брызг.

Что за чудо! А какие

Здесь легенды колдовские

Рождены!

Но плывешь без опасений:

Не спугнут они осенней

Тишины.

От лесов, скользящих мимо,

Зелень вод неотличима

За кормой.

Спать река, как прежде, будет,

Лишь на миг ее разбудит

Парус мой.

Над водой туман клубится,

Россыпь влажная дробится

На листках;

Исчезая поминутно,

Солнце вспыхивает смутно

В облаках.

Слышен дыма запах едкий,

Промелькнул костер сквозь ветки

И потух.

Над речным прохладным ложем

Вьется вечером погожим

Пряный дух.

Незаметно ночь настала,

Я грести давно устала,

Но поток

Без меня найдет дорогу,

Унося мою пирогу

На восток.

 

ПЕРЕХОД

Пристать, не доверяя больше веслам,

И лодку часть пути

По гальке, по колючкам низкорослым

Вдоль берега нести.

Сначала тишь, где отмели пологи,

Потом — пороги.

Подставить плечи под сырое днище

И по тропе лесной

Туда, где скалы выжжены и нищи,

Тащить над крутизной

Бесстрашный груз под грохот приглушенный

Воды взбешенной.

Кто вспомнит об усталости и зное?

Скорей к реке, скорей!

Ладони ободрались о каноэ,

Горят от волдырей!

Окончен переход, воды напьемся

И — рассмеемся.

 

НАД ЗАБЫТОЙ ЛАГУНОЙ

Скоро ночь над Забытой Лагуной,

Где мечтать мы привыкли с тобой.

Догорающий день голубой

Отступает, и сонный прибой

Серебрится дорожкою лунной.

Ни огня над Забытой Лагуной,

Набежавшие тени густы.

Крики птиц у закатной черты,

И поющие ели, и ты —

Все исчезло в пустыне безлунной.

Вот и ночь над Забытой Лагуной.

Я хочу, чтобы это весло

Сумрак водорослей развело —

Мне от елей поющих светло

Этой ночью тревожно-безлунной.

 

РАБОЧАЯ ПЧЕЛА

Переливчатым золотом стан твой округлый

Опоясан, сестра.

Так каемку зари, опьяняюще-смуглой,

Золотят вечера.

Паутинками реют в тускнеющем зное

Эти крылья, сестра.

Невесомей, чем облако пара сквозное,

Дымка из серебра.

Сколько сладости, сколько отрады цветочной

Ты приносишь, сестра!

Так целует луга свежий ветер восточный,

И уходит жара.

Ты любого из жителей этого края

Человечней, сестра.

Для других золотистый нектар собирая,

Бескорыстно щедра.

 

В ПАЛАТКЕ

(Озеро Россо)

Лишайники во влажной тьме расселин,

Утес в зеленом утопает мху,

Прозрачный мрак под тентом тоже зелен,

Листва и парусина наверху.

Маскоки усыпляющие воды

Прощальным зацелованы лучом.

Такое царство счастья и свободы,

Что больше не мечтаешь ни о чем!

Крылами эльфов летний воздух тронут:

Вот он запел и вновь затих впотьмах.

Так отзвуки небесной арфы тонут

В полегших травах на речных холмах.

По озеру изрезанной каймою

Сосновые темнеют острова,

Над облачной вечерней полутьмою

Симфонией разлилась синева.

Какая фея северного края,

Владычица утесов и глубин,

Чуть не до солнца чары простирая,

В листву текучий пролила рубин?

Трещит в костре валежник буреломный,

Полусгорев, мерцает головня,

Толпа теней беснуется в огромной

Закатной раме, красной от огня.

Дымком костра насквозь пропитан воздух,

Настоянный на шелесте лесов,

Но слышу я при ясных, крупных звездах

То смех гагар, то перекличку сов.

 

ЛЕСНЫЕ ЦВЕТЫ

Там, где пожары ранние прошли,

На косогоре, у речной излуки,

В золе цветы лесные расцвели,

Скрывая шрамы северной земли,

Совсем как чьи-то бережные руки.

Так сердце, опаленное огнем

Опустошающей и жгучей боли,

Вновь оживает теплым майским днем,

И мысль, что кто-то думает о нем,

Его переполняет поневоле.

 

ЯДДА

Сказание Западного побережья

Где болотистый и древний тихо дремлет остров Лулу,

Где струятся над долиной синеватые дымки,

Там вершины Гор Зубчатых внемлют ласковому гулу

Ни на миг не умолкающей реки.

Там, где дремлет остров Лулу в клочьях сизого тумана,

Что клубится в час рассветный над болотом торфяным,

Тянет гарью с дальних топей, и в каньоне Капилано

Оседает синевато-сизый дым.

Но спешит к закату солнце, за горою прячась дальней,

И легенды оживают, и до утренней звезды

Над каньоном Капилано все тревожней, все печальней

Раздается песня плачущей воды.

Говорят, что прежде тихо было в сумрачной теснине,

Но пришла на берег Ядда, и запела вдруг вода,

И в Безмолвии Великом, в Нескончаемой Пустыне

Этот гимн любви не смолкнет никогда!

Был он вождь страны прибрежной, что лежит у Гор Зубчатых,

На соседние нередко нападал он острова,

А она плела корзины, дочь врагов его заклятых,

Красоту ее прославила молва.

Приуныл бывалый воин, нет в душе кровавой жажды,

В край тотемов обращает он все чаще грустный взор,

И на склоны Капилано он позвал ее однажды,

И ушла она в страну Зубчатых Гор.

Плачут женщины в селеньях, колдовское варят зелье,

Много лун они рыдают, причитают много лун:

«Ах, зачем ты нашу Ядду заманил в свое ущелье,

Погубить ее решил ты, подлый лгун!»

А мужчины взяли стрелы, взяли луки и колчаны,

Взяли весла и каноэ и предутреннею тьмой

Через мели и пороги добрались до Капилано —

Как добычу привезли ее домой.

С той поры поникла Ядда и, спасенья ожидая,

Всё слова любви шептала на пустынном берегу,

И на юг — до Капилано — их несла волна седая:

«Я обещана не другу, а врагу!

Я хочу уплыть далеко, в край, где ждет меня любимый,

Он вам, братья, ненавистен, но не жить мне без него!

Я хочу туда, где горы, где поток неудержимый

Пел о счастье возле дома моего».

Сколько лет прошло, не знаю, без конца сменялись луны,

Но вождя любила Ядда с каждым годом все сильней,

И поток ее услышал и в тоске по жизни юной,

Нет, не пел уже, а плакал вместе с ней.

И когда она угасла на земле столбов тотемных,

Вдалеке от Капилано, от любимого вдали,

Опечаленные духи вод наземных и подземных

В плеске волн ее напевы сберегли.

Но лишь в час, когда по мшистым, по отвесным горным склонам

С торфяных болот седые подымаются дымки,

Слышен плач в напеве древнем, что витает над каньоном,

Плач теснинной замирающей реки.

 

ПРОСВЕТ

Сегодня дождь за много дней впервые

Запрятанную выплакал печаль;

Пятнают зелень капли дождевые —

Бесчувственному ничего не жаль.

Заледенели колокольцы лилий,

Фиалку ливень захватил врасплох,

Сплошные тучи небо устелили,

Природа сумрачна, как горький вздох.

И, точно сломлен грузом неподъемным,

Ты обманулся в чувствах дорогих;

Без солнца день казался слишком темным,

Но оглянись — подумай о других.

Не ты один заплакал вместе с тучей,

Забытые обиды бередя,

Не одного тебя хлестал колючий

Порыв неумолимого дождя.

Не ты один в отчаянной надежде

Просил и вздрогнул, получив отказ:

Людская вера не угаснет прежде,

Чем ей отказано в последний раз.

Не ты один был безутешен снова

И прошлое хотел перечеркнуть,

А слово, недосказанное слово,

Рвалось наружу и сжигало грудь.

Не ты один домой побрел устало,

Не совладав с нахлынувшей тоской:

В ослепшем сердце воли не достало

Вернуть давно потерянный покой.

Ты замолчал, ты дождь печалью встретил

И ты не разглядел, глаза закрыв,

Как над счастливой радугою светел

В багрянце туч лазоревый разрыв!

 

«ОН 3АКЛИНАЛ: „БОРИСЬ!“

18

« Сложи оружье, — годы мне твердят, —

К чему сопротивленье?

Разбит последний, лучший твой отряд,

Не будет подкрепленья!»

Но я и в одиночестве горда:

« Просить пощады? Никогда!

В стене пробита брешь, сметен редут,

Летят с шипеньем ядра,

На приступ ненавистники идут,

Потоплена эскадра.

Под залпами я остаюсь тверда.

Спасаться бегством? Никогда!

Изрешеченный пулями, в дыму

Мой флаг над фортом вьется.

Свободы не отдам я никому,

Покуда сердце бьется,

Судьбе жестокой не отвечу «Да».

Сложить оружье? Никогда!»