1. Сон
Когда Абдулла очнулся, он услышал крик дочери.
— Мама! Мама! Иди сюда!
Краем сознания отметил, что Айдым кричит по-туркменски. Обычно дома, с ними, она разговаривала на русском. Испуга в ее голосе не было, скорее удивление и радость.
— Мама! Папа проснулся!
Абдулла повернул голову, хотел спросить, что случилось, но дочь уже пулей вылетела из комнаты.
Настенные часы показывали без десяти пять. Уж наверняка ночи, а не дня. В таком случае, почему Айдым не спит, а сидит возле него?
Абдулла огляделся. Он лежал в большой комнате, на диване, накрытый пледом. Да, вчера вечером он здесь смотрел телевизор, московский телеканал НТВ. Вспомнил, что закончился выпуск новостей, красавица Миткова попрощалась…
И — все. Обрыв. Ни звука, ни изображения, даже черноты — полное отсутствие чего бы то ни было. Впрочем, всплыли какие-то картинки, похоже, из сна. Ну и слава аллаху, а то как-то совсем уж не по себе.
Абдулла поднялся, распрямил плечи, развел руками в стороны. Вроде бы нигде ничего не болит.
В комнату стремительно вошла Сельби, на ходу просовывая руки в халат. За ней дочь.
— Как же ты напугал нас! — запричитала Сельби, впрочем, не без укоризны.
— Чем напугал? Что с вами?
Абдулла сел на диван. Айдым пристроилась рядом, прижавшись к нему и одновременно заглядывая в лицо. В глазах ее не было испуга, а, наоборот, мелькали смешинки. Ну, значит, ничего страшного.
— Мы сами понять не можем, — сказала Сельби. — Ты смотрел новости, я была на кухне, Айдым еще где-то. Вхожу, смотрю — ты уже спишь! Удивилась: с чего бы это? Вроде трезвый, запаха от тебя не было, когда домой пришел. Значит, просто сморило. Думаю, ладно. Только час проходит, другой, а ты не шевельнешься даже. Я забеспокоилась, стала прислушиваться. Дышишь вроде бы, как обычно, цвет лица тоже вроде бы нормальный. Но спишь и спишь!
— Надо было шлепнуть по щеке, тут же вскочил бы! — попробовал посмеяться Абдулла. — Ты же знаешь, что не терплю, когда за лицо трогают!
— Папа, мама твое лицо чуть в барабан не превратила! — вмешалась в разговор Айдым.
То ли ей действительно было смешно, то ли пыталась поддержать отца, перевести ситуацию в несерьезное русло.
— Хватит вам! — не приняла их шуток Сельби. — Полотенце холодной водой намочила, стала лоб протирать, на грудь тебе положила, водой в лицо брызгала… Даже ресница не дрогнула. Тут я испугалась! Нормальный сон не может быть таким!
— Видать, заразился от огузских беков, ведь я исполнял роль Гюн-хана. Говорят, огузские ханы спали как мертвецы и сон они называли малой смертью. Ну вот, я в роль и вошел… Хотя бы во сне стал как настоящий хан.
Айдым засмеялась.
— Так до часа ночи продолжалось, — словно не заметила их шуток Сельби. — Делать нечего, побежала к Мыллы…
Мыллы, врач-инфекционист, живет в соседнем подъезде.
— Так он же специалист по всякой заразе, а не по снам!
— Папа, ты же сам же говоришь, что заразился от огузов. Если заразился — значит, инфекция!
— Хватит хихикать! Вы что, не понимаете?!
От злости в глазах Сельби появились слезы.
— Не ругайся, — примирительно сказал Абдулла. — Все я понимаю. Так мы страх пытаемся прогнать. Верно дочка?
Айдым кивнула, но видно было — на всякий случай. Она, похоже, действительно не считала, что случилось что-то серьезное.
— Рассказывай, — обратился к жене Абдулла, слегка нахмурившись. Чем дальше, тем меньше оставалось поводов для шуток.
— И Мыллы ничего не смог сделать. И так, и сяк. Руки массировал, в ноздри пускал сигаретный дым. Говорил, что ты должен отреагировать, как человек некурящий. А ты лежишь, не шевельнешься. Слава аллаху, дышишь хорошо. А то б не знаю, что со мной было… Потом Мыллы начал меня расспрашивать о всяких ужасах. Спрашивал: не пытался ли ты покончить жизнь самоубийством? Были у тебя в роду эпилептики? И еще какие-то разные болезни перечислял, я их названия на бумажке написала…
Сельби вытащила из кармана халата лист бумаги и стала читать почему-то по складам. Как будто старалась придать дополнительное значение словам:
— Нар-ко-леп-сия… Эн-це-фа-лит… Он сказал, что от них человек может впасть в летаргический сон. Еще он спрашивал, в молодости не было ли у тебя повреждения черепной коробки, ушиба мозга. «Может, в детстве с ишака или с арбы упал?» Я сказала, что не знаю, ты ничего такого не рассказывал. Тогда он стал спрашивать, что ты ел…
Абдулла засмеялся.
— Надо было клизму ставить, сразу бы проснулся!
— Сказал, что не похоже на отравление. Целый час просидел. Считал пульс, измерял давление, слушал сердце. Говорит: «Никакой патологии». И удивлялся, что не может разбудить. Наконец сказал: «Подождем до утра, а потом будем вызывать скорую помощь».
— Слава богу, проснулся.
— А если еще раз повторится? Ведь раньше такого не было? Или было? До меня еще?
— Клянусь, не было. Чтоб мне никогда не уснуть! — засмеялся Абдулла.
— И шуточки у тебя дурацкие, — сказала Сельби. — Чаю тебе приготовить?
— Знаешь, я от твоего рассказа тоже переволновался, — признался Абдуллла. — Наверно, надо полежать немного, упокоиться.
— Ну и правильно, полежи. А я посижу рядом.
— Не надо, а? — попросил Абдулла. — А то я действительно почувствую себя больным.
Сельби ушла, в душе протестуя, но понимая, что мужу надо побыть одному. Абдулла вытянулся на диване и закрыл глаза.
Молодая женщина сидела, прижавшись спиной к большому пестрому камню, закрыв лицо и плечи бархатной накидкой. Плечи под накидкой тряслись — женщина плакала беззвучно.
Абдулла стоял, склонившись над ней, не зная, что делать и что говорить.
Холм, на вершине которого он оказался, возле пестрого камня и плачущей женщины, был красный. Ни единой зеленой травинки, ни деревца — только красная земля. И долина, открывавшаяся взору Абдуллы с вершины холма, тоже красная. Лишь камень — ослепительно пестрый. Его можно было назвать белым, лишь по бокам — черные пятна, которые только оттеняли его белизну, делали его ослепительно белым или ослепительно пестрым.
На красной земле, на вершине красного холма, у бело-пестрого камня плакала молодая женщина, вызывая у Абдуллы лишь один вопрос: как она сюда попала? Он протянул руку, чтобы приподнять накидку, но она в этот момент резко взлетела, и в лицо Абдулле ударили горячие слова: «Пришел убить меня, окаянный?! Будь ты проклят!»
И сразу же бархатное покрывало опустилось, тело женщины сжалось в комок.
Лица ее Абдулла не разглядел. Но как ни краток миг, успел увидеть белый шрам на брови, вызвавший отчетливые воспоминания о днях молодости. Была весна, они ездили на пикники за город, на зеленые холмы, покрытые красными и синими цветами. Его приятель, работавший в редакции республиканского радио, был со своей девушкой. А поскольку туркменская девушка никогда не останется один на один с парнем, тем более на пикнике, само собой предполагающем городские вольности, то она взяла с собой подругу. Ее-то и должен был развлекать, а точнее — отвлекать Абдулла. Имя ее, конечно, забыл, да и лица не помнил. Но отчетливо всплывал в памяти маленький белый шрам на брови. «Кто это тебе бровь рассек?» — спросил он и даже руку протянул, чтобы потрогать. Но девушка отпрянула, словно зверек испуганный, и крикнула: «Убери руки!» Сразу видно, что деревенская. Девушки из аулов, приехав на учебу или на работу в город, живут в постоянной опаске, что каждый прохожий желает покуситься на их честь. Однако девушка о другом думала. «Это не шрам, а печать, которой наделил меня Всевышний», — сказала она. Что он ей ответил, Абдулла забыл. Наверно, пошутил, не мог же он всерьез принять такие слова? Но отчетливо помнил, что стояли на том же холме, где плачет сейчас молодая женщина в бархатной накидке, со шрамом на брови. Только холм и долина вокруг тогда были изумрудно зелеными, ласковыми, в ярких цветах, а сейчас — красные, как пески пустыни под закатным багровым солнцем. Сознание корябала смутная, неуловимая мысль. И лишь снова посмотрев на плачущую женщину, прислонившуюся спиной к камню, понял: на той давней прогулке по зеленым холмам не было камня. Никаких камней, тем более такого большого, белого, с черными отметинами. Не могли они его не заметить! Хотя… Сквозь мутную пелену лет вдруг пробилась четкая картина и даже всплыли в памяти слова. Они на вершину не всходили, остановились в уютной ложбине, расстелили скатерть, нарезали мясо, разложили лепешки, расставили бутылки, конфеты для девушек. Кажется, кто-то предлагал расположиться на вершине, чтобы пировать над городом. Но приятель сказал: «На машине туда не добраться, а оставлять ее здесь опасно, мало ли дураков вокруг бродит. Да и ветер там сильный, нас сдует, а здесь даже ураган не достанет».
Абдулла сцену за сценой восстанавливал сон, который видел во время непонятного провала сознания. Или обморока? Или действительно краткого летаргического забытья?
Он никогда не придавал значения снам, считал их толкование уделом аульных старушек. Да и не было ничего особого в его видениях: ни кошмаров, ни ужасов. Вот Сельби видела сон — так это действительно врагу не пожелаешь. Причем молчала, два дня ходила сама не своя, пока Абдулла не заставил сказать, в чем дело. Привиделось ей, что муж засовывает ее, живую, в мешок из белой ткани. Она сопротивляется, упирается, Абдулла скрутил ей голову, свернул набок шею и все равно не может пересилить. Потому что там, в белом мешке, лежит черная змея, свернувшись в клубок. А Сельби с детства боится змей, слышать о них не может, когда по телевизору показывают, сразу же убегает куда подальше. Они — живое воплощение смерти, и никакая сила не заставит ее влезть в один мешок со змеей…
Это действительно сон-кошмар, после которого даже на родного мужа будешь смотреть с опаской. А что у Абдуллы? Так, непонятная мешанина из воспоминаний и бреда. Лишь одно необычно — четко восстановленная картина после, казалось бы, абсолютного черного провала сознания.
Так, размышляя в полусне и в некотором покое, Абдулла пролежал до наступления яркого утра.
Рано утром пришел Мыллы. И затеял бесконечный разговор о симптомах болезней, вызывающих летаргический сон. Как будто специально подготовился, проштудировал пособия-справочники. Ничего не поделаешь, врачи все такие. С ними нормально можно общаться только будучи абсолютно здоровым. Стоит им узнать о твоем самом легком недомогании — пропал. Тут же припишут тебе еще кучу болезней. То ли заботу проявляют, то ли профессиональная привычка срабатывает, как условный рефлекс у собаки, то ли им приятно, что человек вроде как попадает в зависимость от них. Если не в прямую зависимость, как от лечащего врача, то хотя бы в зависимость от их мнения.
— В общем, друг мой, надо тебе пройти полное медицинское обследование, — заключил Мыллы. — С такими вещами не шутят.
— С какими? — поддел его Абдулла. — Ты же сам говоришь, что ничего не понимаешь.
— Вот это и опаснее всего, — серьезно ответил Мыллы.
Да, тут он прав, больше всего страшит неизвестность, подумал Абдулла, пытаясь вспомнить, откуда, из какой пьесы, из какой трагедии эта мысль. Ведь у актеров не голова, а хранилище цитат из сыгранных за всю жизнь комедий, драм, трагедий.
— Знаешь, как бывает: болезнь спит годами, а потом вдруг просыпается. Никто не знает отчего. Вот у тебя что-нибудь было в детстве с головой? Удар, ушиб, сотрясение мозга?
— Помню, как пацаном с ишака упал.
— Ну, с ишака — все-таки не со второго этажа. Сильно ударился?
— Да чуть башка не раскололась! Со скачущего ишака слетел. А земля твердая, как камень, из глаз искры полетели. Орех бы раскололся на части. Полдня пролежал почти без сознания и целый месяц потом ходил сам не свой.
— Видишь, я прав оказался! — обрадовался Мыллы. — Поехали, завтра покажу тебя психиатру, есть у нас очень сильный врач, еврейка.
Абдулла заколебался. Психиатр… Потом на всю жизнь дурная слава останется. Начнут на всех углах судачить: «Ясное дело, он же актер, они все ненормальные…»
— Не будем спешить, подождем до следующего беспробудного сна.
— Нет времени ждать, эта женщина через десять-двадцать дней насовсем уезжает в Израиль.
— Пусть уезжает, и мы за ней поедем, заодно в Иерусалиме побываем.
Мыллы обиделся и ушел.
Абдулла опять увидел во сне пестрый камень. Никого и ничего вокруг, только пестрый камень, катящийся с вершины холма. Прямо как в замедленной съемке. Абдулла смотрит вниз, в долину. Что там натворит слетевшая сверху глыба — страшно подумать. Но ничего и никого не видно — не то густой туман в долине, не то обволакивающий сознание туман в голове. И — ни звука. Звенит тишина в ушах.
Проснувшись, почувствовал, что звон утих. С дороги слышится гул машин, в окне светлеет небо. Если один и тот же пестрый камень второй или третий раз является во сне — это что-то значит? Абдулла помнил, как встревожилась мать, когда однажды увидела во сне своего отца, его деда. Первый раз он молча смотрел на нее, ни слова не говорил, но всем видом выражал озабоченность. Во второй раз лицо его пылало гневом. Но опять же ни слова не сказал.
Мать пошла к толковательнице, которая объяснила: «Отец в обиде на то, что забыли его. Не вспоминаете ни в жизни, ни в молитвах. Для покойников молитвы — все равно что угощение для живых. А гнев их опасен, потому что никто не знает силу власти духов».
Сразу же после этого в доме Абдуллы зарезали барана и устроили поминальную молитву в честь дедушки и других покойников. Наверно, душа его успокоилась: Абдулла не помнит, чтобы мать когда-нибудь говорила, что он ей снова приснился.
О чем предупреждает его катящийся с холма камень? Абдулла не на шутку встревожился. Над суевериями, похоже, хорошо смеяться, когда они касаются других. А когда к тебе в душу лезут зловещие видения, лучше принять меры. Может, какая-то неожиданная напасть собирается обрушиться на его голову, подобно камню? Надо сегодня же пойти на холм, положить под камень лепешку и прочитать единственную молитву из Корана, которую он знает. Расскажи кому-нибудь из театра — насмешек не оберешься. Только ведь известно — чужую беду руками разведу…
Надо пойти на холм.
И тут Абдулла задумался: а есть ли на том холме пестрый камень? Сколько ни вспоминал — не смог вспомнить. Вроде бы никогда его не было.
Тем более надо сходить, решил он.