Солдаты с автоматами повели Абдуллу по новой, только что построенной галерее, соединяющей бывшую медицинскую академию с соседним зданием. Во дворе он огляделся. Ашхабадцы уже привыкли, что прокуратура, МВД и КГБ захватывают близлежащие дома, создавая комплексы, превращая их в цитадель. Сейчас Абдулла с удивлением заметил, что Генеральная прокуратура, оказывается, соединена со зданием Демократической партии, возглавляемой самим Великим Яшули. Не то подразумевается, что прокуратура стоит на защите демократии, не то опирается в своей деятельности на демократию. Если бы в этот момент кто-нибудь выглянул из окон Демократической партии, он мог бы видеть, как выводят Абдуллу. А может быть, даже и узнал его. Абдуллу недавно приглашали туда, беседовали, говорили, что если такие известные народу артисты вступят в ряды, то это станет ярким подтверждением торжества демократии в Туркменистане.

Абдулла горько улыбнулся: теперь великое торжество останется без его персоны.

Через незаметную дверь они попали на асфальтированную площадку, огороженную черными жестяными листами. Здесь стоял джип. Солдаты впихнули в него Абдуллу, сами сели с двух сторон. Шофер даже головы не повернул. Машина не трогалась с места. Шофер и солдаты молчали. Абдулла ощутил, как холодеют ладони, и начал злиться на себя. Говорят, от страха вянут цветы, но он же не цветок. Он просто трус. Причем с детства. Мама рассказывала, что совсем маленьким, испугавшись чего-нибудь, он замирал, словно бездыханный синий камень, пугая отца и мать до смерти. До трех лет продолжалось, а потом прекратилось.

На площадке появился офицер в зеленом берете, сел на переднее сиденье, положил коричневую папку на колени и задвинул штору на боковом окне. То же самое сделали шофер и солдаты по бокам от Абдуллы. Машина тронулась.

Абдулле казалось, что молчаливые солдаты, молчаливый шофер и молчаливый офицер разыгрывают сцену из жизни Латинской Америки давних лет. Из фильмов про Латинскую Америку. Эскадроны смерти, солдаты в джипах с открытым верхом носятся по улицам, хватают, расстреливают на месте, увозят, пытают и снова расстреливают. В советские времена часто показывали. Кино можно придумать, но в репортажах по телевизору то же самое было.

Никто не снимает репортаж, как везут Абдуллу. Куда? В народе шепчутся, что в туркменских тюрьмах, в подвалах комитета нацбезопасности пытают так, что эскадронам смерти и не снилось. Сейчас он узнает на себе, правда это или слухи. Но вот что странно — страх куда-то исчез. Наверно, от мыслей о спектакле. Происходящее казалось нереальным.

Боковые окна занавешены, но сквозь лобовое стекло Абдулла видел, что машина промчалась через центр города, миновала туннель под железной дорогой, сделала несколько поворотов на коротеньких улицах и остановилась перед железными воротами. Вышел сержант с автоматом, отдал честь сидевшему в машине офицеру. Тот показал ему бумаги, опять же ни слова не произнеся. Ворота отъехали в сторону, как вагон по рельсам. Джип остановился у приземистого бетонного здания. На этот раз офицер вышел. Послышался грохот железных дверей, потом наступила тишина. Абдуллу охватило чувство безразличия. И даже возникло любопытство. Интересно, что же будет?

В лобовом стекле показался сопровождающий его офицер. Один из солдат тотчас выскочил из машины и направил автомат на Абдуллу:

— Выхо-ди!

Пока Абдулла вылезал, успел подойти второй солдат, и они вдвоем, крепко схватив за плечи, втолкнули его в черную железную дверь в бетонной стене без окон. Абдуллу тотчас обступили другие солдаты. Не только с автоматами, но и с дубинками, висящими на поясе. Его подвели к деревянному барьеру, за которым, уткнувшись в бумаги, сидел мощный человек с четырьмя маленькими звездочками на погонах. Капитан, комендант, или дежурный офицер по тюрьме. Капитан поднял голову, и Абдулла его узнал. По абсолютному безразличию в его взгляде понял, что он тоже узнан. Абдулла сразу понял, что капитан делает вид, будто впервые видит его, но не из чувства враждебности, а из чувства невысказанного тайного сочувствия. «Я понял тебя, капитан», — мысленно сказал ему Абдулла и невольно улыбнулся.

— Смотрите-ка, он улыбается! — изумился капитан. — Он не понимает, куда попал? Сделайте так, чтобы быстро понял!

Две дубинки с двух сторон обрушились на плечи Абдуллы. Он даже вскрикнуть не смог — задохнулся от неожиданности и боли, согнувшись пополам.

— В третью камеру, — приказал капитан.

Абдуллу подвели к железной двери в дальней стене дежурной части. Она была словно крепостные ворота — поперечный железный засов, два ключа, торчащие в скважинах. Откинули засов, провернули ключи — и в нос ударило зловоние. Взгляду открылся коридор с железными дверями по обе стороны. Двери были не покрашены, со свежими следами электросварки.

Абдуллу втолкнули в крайнюю камеру, захлопнув за ним дверь. Когда глаза привыкли, он увидел, что под потолком тускло желтеет лампочка, и еще свет с улицы проникает в камеру сквозь маленькое квадратное окно у самого потолка. Вонь такая, что можно в обморок упасть.

— Сынок, проходи сюда, и тебе найдется место.

Абдулла повернулся на голос: у стены шевельнулась белая шляпа. Абдулла прошел по узкому проходу между лежащими телами.

— Салам алейкум.

— Салам. Садись сюда, — указал человек в соломенной шляпе на свободное место рядом. На вид ему было лет шестьдесят-семьдесят. Абдулла сел на шероховатый бетон. — Первым делом, сынок, тебе надо отдышаться, прийти в себя.

И умолк, даже слегка отвернулся, давая новичку возможность оглядеться.

В голой камере, без коек или нар, сидели, а в основном лежали человек тридцать, чуть меньше. Бетонные стены, бетонный пол — бетонная коробка. Абдулла снял джинсовую куртку, подстелил под себя.

— Вот, уже устроился, — со смешком сказал человек в соломенной шляпе.

Абдулла обратил внимание на двух мужчин в углу напротив. Голые плечи, мускулистые руки. Сидят, чуть не уткнувшись лоб в лоб, челюсти двигаются. Видимо, что-то едят. И не обращают никакого внимания на лежащего неподалеку седого мужчину. Тот пытается повернуться то на левый бок, то на правый, но не может, стонет и остается лежать на спине.

— Говорит, что шофер, дальнобойщик из Турции, — объяснил человек в шляпе. — Ночью его забрали, только что, перед тобой, привели и бросили сюда. Сердечник, оказывается. Я тоже сердечник, валидол в кармане ношу. Ему дал.

Как понял Абдулла, всех, кто в камере, взяли неожиданно, без вещей. Привезли, кто в чем был. То там, то здесь валялись комки не то ветоши, не то пакли. Как в гаражах.

— Возьми, это тебе пригодится, — сказал человек в шляпе и протянул ему пустую пластмассовую емкость. Абдулла взял, хотя и удивился. На этикетке изображение дворца Великого Яшули, крупными буквами написано название напитка — «Золотой век», а чуть ниже, более мелкими буквами: «XXI век — Золотой век туркмен». — По малой нужде здесь не выводят. Приспичит — мочись сюда. А пока можешь под голову подложить.

Мужчина в джинсах, с голым торсом и прической ежиком, приподнял голову:

— Удивляюсь я тебе! — сказал он человеку в шляпе и перевернулся на другой бок. Сосед и покровитель Абдуллы ничего ему не ответил, лишь снял соломенную шляпу и стал обмахиваться.

Заскрежетали ключи. Дверь открылась, ослепив ярким светом из коридора. Два солдата внесли два ведра воды, поставили у порога и, быстро повернувшись, ушли. Наверно, бежали поскорей от жуткой вони. Только и у них в коридоре немногим лучше. Но все же лучше.

Люди в камере зашевелились, двинулись к ведрам. В одном из них плавала алюминиевая кружка. Три-четыре руки одновременно протянулись к ней. Кто-то, не вытерпев, припал к краю ведра, наклонив и выплеснув.

— Не разливай, другим не достанется!

— Каждому по одной кружке, имейте совесть!

— Опомнитесь, среди нас яшули, вначале окажем ему уважение!

Головы повернулись к соседу Абдуллы.

— Спасибо, но мне много не надо, — сказал человек в шляпе. — Глоток на дне ведра — и хватит. А вот о турке надо позаботиться — человек в чужой стране. Если уедет — пусть вспомнит, что ему помогали, чтоб не осталась обида на нас…

Абдулла, взяв кружку, подошел к турку. Лицо бледное, еле дышит, глаза закрыты.

— Попейте немного, легче будет.

Приподнял, придержал ему голову, и турок припал к кружке. Пил медленно, но не отрываясь. Потом стал громко шептать:

— Дайте мне воздуха… воздуха…

Абдулла подложил ему под голову лежащую рядом тряпку и стал обмахивать его лицо. Турок посмотрел на Абдуллу, медленно подняв веки:

— Пусть Аллах сохранит тебя под сенью своей!

И закрыл глаза. Похоже было, боится тратить силы. Забормотал, не открывая глаз:

— Брат, пусть Аллах спасет каждого от зла, называемого клеветой… Меня избили… а с вашими, с туркменами, еще хуже… Их пытают… Я не понимаю, брат, почему туркмен так мучает туркмена?

— Лежите, придите в себя, — стал успокаивать его Абдулла.

Мускулистые мужчины, сидевшие напротив, были похожи друг на друга, наверно, братья. Один из них повернулся к турку и проворчал:

— У них самый лютый враг — русские. Вряд ли вам, туркам, удастся заменить русских.

— Хватит! — прервал его брат и приложил палец к губам: молчи, не болтай лишнего.

Турок не то впал в забытье, не то уснул. Абдулла хотел попросить братьев присмотреть за ним, но передумал. Вспомнил, как равнодушно сидели они и что-то, кажется, ели, в то время как турок перед ними ворочался и стонал. Скажут: «Раз ты такой заботливый, сам за ним и присматривай».

Абдулла вернулся к человеку в шляпе. Тот придвинул к нему кружку с водой, стоявшую между ними. Только тут Абдуллу одолела жажда, и он выпил ее залпом, даже капельки со дна подобрал.

Опять загремели замки и засовы. Принесли хлеб в полиэтиленовых сумках.

Охранник захватил с собой ведра и кружку. Прежде чем закрыть дверь, предупредил:

— Каждому по полбуханки. Кому не достанется, я не виноват.

И ухмыльнулся, думая, наверно, что сейчас начнется давка.

Но никто не набросился на хлеб.

— Сынок, возьми на себя труд, раздай каждому его долю, — попросил Абдуллу человек в шляпе.

Абдулла, удивляясь выпавшей ему роли, с сумкой в руках обошел камеру.

Затем сам начал есть. Хоть говорят, что с голода и отруби сладкие, он еще, видно, не дошел… Кусок в горло не лез. Бывая на гастролях, он знал, какой хлеб пекут в отдаленных районах. Говорили, что пшеница сильно засорена, что местные начальники, опасаясь нагоняя, поспешно убирают ее, не дождавшись созревания. Но тот хлеб, по сравнению с тюремным, вполне был съедобен. Здесь даже не отруби, а опилки пополам с глиной, к тому же с горьким привкусом.

Его сосед снял серый пиджак, подстелил его под себя. Снял и шляпу. Гладко выбритая голова и очень белое для туркмена лицо светилось в полумраке камеры. И рубашка у него была белая, хотя потемневшая от пота.

— Поясница болит, — сказал он. — Дома всегда в теплом поясе ходил, а тут, как назло, снял перед арестом. Мне уже семьдесят, не думал и не гадал, что в мои годы кутузку придется испытать.

Абдулла сочувственно покивал.

— Так и узнаем на опыте: и в тюрьме живут, — усмехнулся сосед. — Важно оставаться человеком, делать для людей что-то полезное… Сказал бы — богоугодное, но я — атеист.

Абдулла вскинул голову и широко раскрыл глаза в удивлении. Сейчас все — верующие, вчерашние коммунисты — в первую очередь. А тут — открыто говорит, что в Аллаха не верит, да еще старый человек — необычно, смело, даже вызов…

— Да-да, атеист. Поэтому и говорю о делах для блага людей. Когда говорят о делах, угодных богу, рассчитывают на признательность свыше? Не понимаю. Бог не отчитывается перед людьми. Кто в ад попал, кто — в рай, тоже никто не знает, с того света не поступает информация. Вот и получается, что люди на этом свете должны определять…

— Ну, прекрати же, папа! — повернулся к ним мужчина в джинсах, с голым торсом и стрижкой ежиком. Тот самый, что давеча говорил: «Удивляюсь я тебе!». Он сидел рядом с мирно спящим парнем с таким же белым, как у соседа Абдуллы, лицом.

— Эти мои сыновья, — сказал сосед. — Нас вчера привезли. Ты, наверное, как и мы — родственник тех, кого объявили террористами, нет смысла даже спрашивать тебя об этом. Кто же мог совершить это? Думал, думал, семь раз отмерил, один раз отрезал и, наконец, нашел ответ. Все доводы для доказательства готовы. Никто, кроме мулл, сейчас не может совершить это гнусное дело.

— Пап, будь добр, помолчи, пожалуйста, хотя бы нас пожалей! — взмолился младший сын, проснувшись.

А потом вдруг подбежал к двери камеры и закричал во все горло:

— Почему на прогулку не выводят?!

Открылось окошко.

— Заткнитесь там! Сидите тихо! — раздался голос надзирателя.

— Задыхаемся, выведите хотя бы на пять минут! — закричал парень и с размаху стал бить кулаком по железной двери, а потом замер, прижавшись к ней лбом. Видимо, немного успокоился и медленным шагом прошел на прежнее место.

Открытая дверная амбразура и маленькая вентиляционная решетка под потолком — вполне достаточно для сквозняка. Дышать бы в камере стало гораздо легче. Но окошко закрывают наглухо. Чтоб помучились, чтоб жизнь медом не казалась. Абдулла слышал рассказы об этом на воле — сейчас испытывает на своей шкуре. Правда, некоторые возмущались, говорили, что это выдумки, поклеп, что туркмен никогда не станет так измываться над туркменом. Другие утверждали, что в следственных изоляторах, где в ожидании суда сидят очень долго, за каждый час сквозняка надзиратели требуют деньги.

В камере воцарилась тяжелая тишина.

Абдулла наконец-то остался наедине со своими мыслями. А то как-то очень бурно прошли первые его часы и минуты в тюрьме.

Перед глазами возник дородный капитан в дежурке, который оформлял его заключение, приказал поместить в этой камере, а перед этим велел избить дубинками: «Смотрите-ка, он улыбается! Он не понимает, куда попал? Сделайте так, чтобы быстро понял!»

Абдулла его сразу узнал. Фамилия Пащик. Или Пащиков. Он его встретил лет пятнадцать назад, еще при Советском Союзе. В клубе работников министерства внутренних дел самодеятельные артисты-милиционеры ставили спектакль, кажется, комедию. Почему-то считалось, что комедия легче и лучше будет восприниматься зрителями. Абдуллу попросили с неделю походить к ним на репетиции, помочь советом мэтра. Надо сказать, ему было приятно. Милиционеры смотрели на него, как на полубога — человека с артистических высот, недоступных простым смертным. Тогда и запомнился ему молодой милиционер по фамилии Пащик или Пащиков. Он был не такой мощный, конечно, как сейчас, и на худощавом лице выделялся большой нос. Ехидные сказали бы, что вначале был сотворен нос, а потом уже остальные части тела, более или менее соответствующие. Человеку с таким носом почти обеспечен некоторый успех в актерской жизни — почему-то считается, что в любой комедии непременно должен быть персонаж с большим носом.

А Пащик или Пащиков хотел быть артистом. С трогательной наивностью признавался Абдулле: «Если не смогу артистом стать, ну тогда пусть, тогда останусь милиционером». А еще он писал стихи. Детские. Читал их Абдулле. Про козу, барана, лошадь, ишака, про собаку, что осталась в его родном ауле. И так же трогательно наивно объяснял, что детские стихи пишет для начала, а когда научится, перейдет к стихам взрослым.

Артистом он не стал — остался милиционером. И сделал карьеру. В тюрьму президентской службы охраны не всякого назначат.