Сельби с утра исчезает из дома и появляется лишь вечером. Абдулла догадывался — ищет Хыдыра, ходит по знакомым, спрашивает, стучится во все двери: в военкомат, в милицию, звонит в Мары. Там, наверно, ей отвечают, что сын благополучно служит, но сейчас в командировке и приехать к нему нельзя. Абдулла не раз порывался сказать, что бесполезно, не надо стараться и терзаться. Да разве можно говорить такое матери! И потом, она же вцепится в него: «Почему ты уверен, что бесполезно? Что ты знаешь? Откуда знаешь? Почему не говоришь?» Его же и сделает виноватым. У кого болит душа — проклянет и самого Аллаха. Абдулла ведь тоже ничего не знает — просто предполагает, пришел к выводу, что Хыдыр где-то в тюрьме, держат как заложника. Лишь обмолвись — и Сельби помчится в прокуратуру, будет пробиваться к Айдогдыеву. Что она ему скажет? Ничем не поможет Хыдыру — только хуже сделает.

Абдулла понимал, что он тоже заложник. Айдогдыев ждет, когда Абдулла принесет подписанный донос. Да он все что угодно подпишет — лишь бы помогло сыну. Так, небось, и думает Айдогдыев. Так думают и Сельби, и Джемал. Подпиши — и все, Гулназару ничем не поможешь, надо спасать Хыдыра. Однако, по некоторым признакам, Айдогдыев ведет более сложную игру. Абдулла был уверен, что от Хыдыра требуют показаний против его дяди Гулназара. А Хыдыр молчит. Потому и необходим донос за подписью Абдуллы — тогда у следователя появится козырь против Хыдыра: вот видишь, твой отец во всем признался! И Хыдыр окончательно возненавидит трусливого отца.

Абдулла гордился сыном и радовался, что может ему помочь — не подпишет никаких бумаг. Пусть Айдогдыев лопнет от злости!

Вечером Абдулла беседовал с соседом на скамейке у подъезда, когда подбежал один из мальчишек, игравших на пустыре в футбол:

— Дядя Абдулла, вас дядя военный зовет! Их машина вон там, за детским садиком!

Абдулла сразу понял, что это не люди Айдогдыева. Если «военный» — значит, плохие вести о Хыдыре.

С тех пор как сына забрали в армию, он жил в постоянном подсознательном страхе. Как и все родители. Просил прощения у Аллаха: «Это всего лишь тревога, порожденная смутными временами. Не осуждай, что думаю о плохом, мы рабы твои, Аллах!» А недавно вычитал в книге средневекового иранского мыслителя, что дурные предчувствия на самом деле — неосознанная мудрость души. Они постоянно готовят человека к внезапной беде, играют роль амортизатора, ослабляющего силу удара судьбы. Абдулла снова почувствовал, что руки начинают холодеть.

На асфальтовой площадке перед детским садом стояла машина «Скорой помощи». Шагах в десяти-пятнадцати перед ней нервно прохаживался военный, куря сигарету. Абдулла почувствовал, как привычный холод поднимается от ног.

Военный, выбросив сигарету, двинулся навстречу Абдулле. Фуражка с огромным полем, на погонах одна звезда — майор.

— Салам алейкум, Абдулла-ага, — почтительно протянул обе руки. — Вы ведь отец Хыдыра Нурыева?

— Да, я отец Хыдыра.

Майор опустил голову. Ему лет тридцать. Следовательно, дослужился до чинов уже в новой армии, офицер Великого Яшули.

— Абдулла-ага, мне трудно говорить, поверьте…

— Я вижу, не с хорошими вестями пришел, говори.

— Да… Я — заместитель командира полка по воспитательной работе. Произошел несчастный случай…

— Хыдыра ранили?

— Раненого можно вылечить, отвезли бы в госпиталь, надеялись бы, что выживет. Но, Абдулла-ага, случилось хуже… Ночью в казарме началась драка, кого-то порезали, а с Хыдыром хуже…

Майор замолчал, пряча лицо под большой фуражкой.

— Он в машине?

— Да, Абдулла-ага, в машине.

Майор повернулся и что-то крикнул. Раскрылись задние двери, вышли сидящие там солдаты. Абдулла поднялся в машину и сел на скамью. Перед ним на носилках, покрытых белой тканью, лежало тело сына. «Что с Сельби будет?» — подумал он, удивляясь своему спокойствию.

Лицо Хыдыра сейчас похоже на череп. Щеки провалились, подбородок и нос заострились. На нем новенькая солдатская гимнастерка, еще со складками. Пуговицы застегнуты до самого подбородка. Пальцы тонкие, ногти отросшие, под ногтями грязь. «Разве солдат не проверяют? Не заставляют следить за собой?»

От тела Хыдыра веяло ощутимым холодом. Из морга привезли.

— Когда это произошло?

Вопрос застал майора врасплох. А что, он думал — не спросят?

— Вчера ночью, Абдулла-ага, сутки назад. Я не ухожу домой до отбоя. Все спокойно было. Драка началась после отбоя, ночью. Такого в нашем полку никогда не было, словно взбесились. Но виноват, конечно, я. Значит, там раньше что-то случилось, возникло противостояние двух группировок. А я не уследил, не предупредил… Меня накажут, вы не беспокойтесь, следователь сейчас разбирается…

Услышав слово «следователь», Абдулла представил Айдогдыева. Он, должно быть, знает, что привезли труп Хыдыра, может, он и приказал. На глаза попался новенький значок, приколотый к новой гимнастерке — профиль Великого Яшули. Как на мундире Айдогдыева. Абдулла снял его, отдал майору.

— Мертвым это не надо.

Майор молча положил значок в карман.

От дома мчалась Сельби — как черная буря горя и безумия. Она уже знала. Набросилась на майора, вцепилась в погоны, рвала их с силой страшной, оторвала один погон и начала хлестать им майора по лицу:

— Убили!!! Кровь выпили! Убийцы!!! Где вы его держали, где убили?!

Абдулла пытался остановить ее.

Сельби налетела на него:

— Ты жалкий трус! Нет теперь Хыдыра! Все заботы унес с собой — вместе с жизнью! Ребенок мой!..

И медленно опустилась у его ног, потеряв сознание. В «скорой помощи» был и врач. Он выскочил, будто готов был, с сумкой в руках и еще с чем-то, что оказалось резиновой подушкой. Приподнял голову Сельби, уложил на резиновую подушку, достал вату и флакон — острый запах нашатырного спирта заполнил горячий воздух. Из глаз Абдуллы выкатились единственная слеза. Если он сейчас зарыдает, Сельби не поверит, скажет, что пытается хоть слезами оправдать себя. Даже верблюд, потерявший своего верблюжонка, рыдает, а он — не мог.

Хыдыра похоронили на следующий день к вечеру. Пришли соседи, ученики Сельби, друзья Хыдыра. Почтенные яшули из мечети встали на джаназу — поминальную молитву. Из войсковой части никто не прибыл. Не было и учителей из школы Сельби, людей из театра. Когда подняли на плечи гроб и двинулись к кладбищу, Абдулла увидел в стороне плачущую Джемал.

На третий день, на поминки, с утра перед домом, в тени деревьев, расстелили кошмы, расставили блюда с угощением. До обеда мулла читал молитвы. Народу было много — те же соседи из окрестных домов, родственники, приехавшие из ближних аулов. Внимание Абдуллы привлек незнакомый мужчина средних лет. На поминки стекаются разные люди, часто посторонние, с улицы — посочувствовать горю. Просят муллу прочитать молитву и уходят. Незнакомец сидел долго, ни с кем не вступал в беседы. Когда к нему обращались, коротко отвечал что-то и замолкал, изредка бросая взгляды на Абдуллу. Когда Абдулла встал, чтобы размять ноги, мужчина последовал за ним. Еще раз поздоровался и прошел за угол, кивнув.

— Еще раз примите мои соболезнования, пусть душа несчастного покоится с миром — сказал он. — Я вас знаю, но вы не знаете меня, и знать не обязательно. Я в курсе событий и решил, что не успокоюсь, если не расскажу вам… Ваш сын умер не в воинской части, его туда доставили из тюрьмы, уже мертвым… Простите, я уйду, не надо, чтобы меня с вами видели…

Возможно, он не хотел расспросов: кто он, откуда ему известно, кто его послал? Только Абдулла не удивился его словам — уже знал, почти знал. Люди, обмывавшие тело Хыдыра, говорили, что на нем живого места нет. Но они считали, что это следы солдатской драки. Абдулла был уверен — следы пыток. Требовали подписать бумагу на Гулназара.

Два дня прошли в молчании. Айдым сразу же ушла к Оле и Жене. Сельби лежала на диване, безучастная ко всему. Младший брат Абдуллы, приехавший из аула и оставшийся с ними, ходил по дому тихой тенью.

И звонок телефона был тихий.

— Товарищ Нурыев?

— Да.

— Это из Генеральной прокуратуры. Мы посылаем за вами машину, выходите на перекресток с той стороны дома.

— Хорошо, — ответил Абдулла и положил трубку.

Он тщательно оделся, выбрав старую, удобную куртку, старые брюки, старую рубашку.

Вошел брат.

— Ты куда-то собрался?

— Да, по делам надо. С одним человеком увидеться, о Хыдыре поговорить.

— Понятно.

— Сельби, если спросит, так и скажи точно: с одним человеком, — с нажимом повторил он.

Если он не вернется, Сельби догадается, кто этот «один человек».

Его завели в прокуратуру со служебного входа. В этот раз охранники в зеленых беретах обыскивали с особой тщательностью: вывернули карманы, общупали, разве что в трусы не залезли. Отобрали металлическую расческу. Затем повели по знакомому коридору, но не к Айдогдыеву, а в кабинет напротив. Там сидел тот самый Прилизанный, который выпускал его из тюрьмы, отбирал подписку о неразглашении: «Нарушишь — сгниешь здесь. Никто, кроме тебя, не должен знать, где ты был, что видел, что слышал. И ты сам забудь, понял?! Забудь — и останешься целым».

Прилизанный отодвинул бумаги и, словно зритель, с нетерпением ожидавший зрелища, посмотрел на Абдуллу и улыбнулся. Улыбки ему показалось мало — он засмеялся.

— А, артист явился?

Тоже примета нынешних времен. Раньше в Туркмении слово «артист» всегда произносили с уважением — оно было символом иной жизни, красивой, неизвестной, недоступной. Наконец, символом новой культуры, которую туркмены начали постигать.

Как только утвердилась власть Великого Яшули, его чиновники стали выговаривать слово «артист» с невыразимым презрением превосходства. Как будто мстили за свое вчерашнее почитание, когда их, чуть грамотных, заставляли уважать культуру.

— Привели, — коротко ответил Абдулла.

— Пришлось привести, раз сам не явился…

Он снова засмеялся. По прикидкам Абдуллы, Прилизанный лет на десять младше его и должен обращаться к нему почтительно, называя яшули. Однако этот мерзавчик из новой породы, что называет яшули не старших по возрасту, а старших по должности и званию.

— Сделал, что велели? — спросил он.

— Не сделал.

— Как это не сделал? Сколько тебе дней надо, чтоб одну бумагу подписать!

— Надо кое-что добавить в нее.

— Говори, что хочешь добавить.

— Это я скажу Айдогдыеву.

— Сказать мне — все равно что сказать Айдогдыеву.

— Извини, не могу… — развел руками Абдулла.

— У Айдогдыева есть заботы поважнее, его Великий Яшули спрашивает о делах.

— Знаю.

— Как это — знаешь? Откуда знаешь?

— Ты же сам сказал.

Прилизанный разозлился, побагровел, даже галстук рванул, словно тугой узел его душил.

— Думаешь, что-то важное скажешь? Что ты можешь сказать важного?

— Думаю, — ответил Абдулла. — Могу. Но только ответственному начальнику Айдогдыеву.

— Говори мне. В прокуратуре не бывает не ответственных.

— Не сомневаюсь, что ты ответственный. Но мое дело касается самого Айдогдыева. Он должен узнать первым.

— Надо же, какие настырные артисты пошли. Ты, между прочим, не в театр пришел.

— А что театр? Теперь просто так и в театр не зайдешь, в дверях стоят солдаты.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Хочу сказать, что в нашей независимой стране нет не ответственных учреждений.

— Ну хватит. Говори, что надо тебе, и давай бумаги.

— Бумаги я получил от Айдогдыева — ему и передам. Или ты хочешь опередить своего начальника? Может, под начальника копаешь?

— Выйди в коридор! — заорал Прилизанный.

Минут пять Абдулла простоял в коридоре под надзором охранника. Прилизанный показался в дверях, подал знак охраннику и пошел вперед. Солдат толкнул Абдуллу: «Давай за товарищем следователем». Тоже «тыкает» старшему. Мальчишка ведь, только из аула… и где то аульное исконное воспитание? Дай крохотную властишку малограмотному — и все…

Так они втроем — следователь впереди, солдат замыкающим — прошли по коридору, поднялись по лестнице на второй этаж и через высокие резные двери вошли в приемную. За столом у окна, перед компьютером, красивая молодая женщина. Она рукой показала на дверь, обитую черной кожей. Следователь осторожно открыл ее, просунул голову, затем, сам не входя, пропустил Абдуллу.

Айдогдыев в гражданской одежде сидел за большим столом. Видимо, это его главный кабинет. А тот, что на первом этаже, рабочий, для допросов.

Здесь вдоль стен стояли столы с приставленными стульями. И все равно на оставшемся пространстве можно устраивать танцы.

Над головой Айдогдыева — портрет Великого Яшули во весь рост, в форме Главнокомандующего, с саблей. Рукоять украшена бриллиантами. Большая фуражка с непомерно высокой тульей, как у гитлеровских офицеров в советских фильмах.

Абдулла разглядывал огромный кабинет, не обращая внимания на Айдогдыева. А когда перевел взгляд, отметил, что Айдогдыев смотрит на него озадаченно, наморщив лоб. Абдулла подошел поближе.

— Значит, хочешь добавить кое-что к показаниям? — спросил Айдогдыев несколько поспешно, словно утратил инициативу и сейчас возвращал ее в свои руки.

— Хочу. Но решил не делать это без вашего ведома.

— Правильно решил, одобряю.

— Знаю, что одобрите. Все в этой стране должно быть с вашего ведома. С вашего ведома заявляю, что вы убили моего сына Нурыева Хыдыра, и хочу дать показания, что вы террорист.

Абдулла заметил, как загорелись всегда мутные глаза Айдогдыева. Он аж голову пригнул, будто не мог толком разглядеть, кто стоит перед ним.

Должно быть, убедившись, что перед ним и вправду стоит Нурыев Абдулла, поднял голову и рассмеялся.

— Не боишься говорить мне такое?

— Если скажу, что не боюсь, вы не поверите. Если скажу, что боюсь, тогда непонятно, с чего вдруг осмелился… Тут все надо объяснять.

Абдулла сел за приставной столик и повернулся к Айдогдыеву.

— Пески начинались на окраине нашего аула. За песками — большой арык. Мы, мальчишки, купались в нем. Раскаленный песок обжигал подошвы. И мы, спасаясь, становились на разбросанную по пескам верблюжью колючку. Тоже больно, но не так, как на горячем песке. Рядом была колхозная верблюжья ферма, верблюды смотрели на нас спокойно — их копытам обжигающий песок нипочем. Наверно, верблюды не всегда были верблюдами и только с веками, постоянно ступая по пескам, нарастили такие нечувствительные копыта. Приходили купаться на арык и взрослые мужчины из аула, дехкане. Они ходили по песку спокойно — их грубые черные ноги были покрыты толстой коркой, которую и кожей назвать нельзя. Ну как копыта…

Айдогдыев слушал с непонятным, жадным вниманием. Не то действительно ему интересно, не то развлекается, как кошка с мышкой. Мол, болтай-болтай, бегай-бегай…

— Ты хочешь сказать, что терпелив как верблюд? — спроси он.

— Не только хочу, а говорю! Можете так и называть меня — верблюд!

Айдогдыев усмехнулся:

— Ты не верблюд — ты самый глупый из людей. Человек, имеющий хоть немного ума, бросился бы спасать своего сына. Попробуй забрать у верблюда его верблюжонка!

— Ну вот, — сказал Абдулла. — Сам признался, что убил Хыдыра.

— Речь не о том, кто убил, а о том, кого убили. От такого глупца, как ты, мог родиться только глупец. Не всем дано понимать логику управления людьми, государством. У каждого свой уровень. Да и не надо, чтобы все понимали. Главное — чтоб не задумывались. Твоя глупость в том, что ты задумываешься и не хочешь понимать. Если б понял, жил бы по привычке. Для привычки не обязателен ум, не стоит ломать голову, прислушивайся к тому, что говорят, — и живи себе спокойно. Мудрость и терпение верблюда — в его способности жить по привычке.

— Что-то вроде манкурта, да?

— Слово не имеет значения. Как ни назови, суть не меняется. Мы добиваемся и добьемся, чтобы каждый гражданин в нашей независимой стране жил с привычной верой в справедливое правление Великого Яшули. Народ спокоен и счастлив. А тебе что надо? Ты и сам не знаешь. Ты ни то ни се. У тебя был простейший выбор — спасти или погубить сына. И что ты сделал? И кто ты после этого?

— У нашего спокойного и счастливого народа есть притча о том, как даже верблюд взбунтовался.

— Ну-ну, — подбодрил Айдогдыев. — Кстати, притчи и сказки запрещены Народным Собранием. И я тебя слушаю исключительно как следователь, ведущий допрос свидетеля.

Айдогдыев расплылся в улыбке, довольный своим остроумием.

— Верблюд все терпел от злого и глупого хозяина — побои, голод, холод, тяжелую работу. Но когда хозяин велел ему следовать за ишаком — тут и верблюд не выдержал унижения и набросился на человека. Хозяин побежал, но где спрячешься в пустыне! К счастью, увидел заброшенный, иссохший колодец и прыгнул в него. Однако и верблюд придумал, что делать. Он лег на колодец брюхом, закрыв воздух. Я ж говорю, хозяин его был не просто злой, но и очень глупый. Задыхаясь от злости и нехватки воздуха, он выхватил нож и распорол верблюду брюхо. Не подумав, что мертвый верблюд не сможет сойти с колодца. К тому же внутренности, кишки, потроха несчастного животного вывалились человеку на голову. Так они и умерли — верблюд, смертью своей отомстив за унижения всей жизни, и хозяин — с головы до ног в… Надо уточнять, в чем?

Айдогдыев открыл ящик стола. Правой рукой, не глядя, достал оттуда что-то и привычным жестом положил в боковой карман пиджака. Абдулла решил, что это пистолет и стал ждать развития событий с азартом зрителя.

Айдогдыев медленно поднялся, словно охотник, боящийся спугнуть добычу, обошел стол и остановился в двух шагах от Абдуллы.

— Бумага с собой? — спросил он. За его спокойным голосом Абдулла почувствовал тревогу.

— У меня, — ответил он. — Такой документ надо в рамочку — и на стену повесить!

— Давай ее сюда.

— А зачем вам бумага без подписи?

— Тебе она тоже не к чему.

Абдулла вытащил сложенные листки, разгладил сгибы, затем плюнул на верхний лист и протянул Айдогдыеву.

Но тот схватил его за руку и резко вывернул ее за спину. Абдулла ударился лицом о стол. Айдогдыев тут же вывернул ему вторую руку. На пол упало что-то тяжелое. Пистолет, — подумал Абдулла. — Зачем он пистолет уронил? Он лежал лицом на полированном столе и видел, как в кабинет ворвался прилизанный следователь, а за ним — охранники в зеленых беретах. На руках Абдуллы сомкнулись наручники. Его поставили на ноги — и он увидел на полу возле себя большой нож с рукояткой из белой кости.

Айдогдыев, поправив отвороты пиджака, сел на место.

— Товарищ генерал, это нож! Он с ножом напал на вас! — закричал прилизанный.

Абдулла все понял и захохотал:

— Да ты у нас большой режиссер, Айдогдыев! Все вы тут — большие артисты!

Следователь поднял нож.

— Это теракт, товарищ генерал! Разрешите открыть уголовное дело?

С тех пор заслуженный артист республики Абдулла Нурыев исчез. Никто о нем ничего не знает. Вначале его официально обвинили в покушении на жизнь главного следователя. Но суда не было. Ходили слухи, будто бы убили в тюрьме. Согласно решению Народного Собрания, тела террористов — изменников Родины родственникам не выдаются и места их захоронений не разглашаются.