?Как же она там – без подушки??

Эта мысль застряла у Грегори в голове, как нечестный притаившийся безбилетник, знающий, что у всех других гораздо больше прав на сиденье, в которое он так судорожно вцепился. Во всем другом Оля была неприхотлива и нетребовательна почти по-монашески, но спать действительно могла только на своей – пуховой. Она брала ее с собой даже в поездки на курорт или к друзьям, даже когда они летали в ее родной Таллин, подушка пересекла с ними океан в отдельном чемодане.

?И ведь их дом почти по дороге!?

Небольшой?кэйп-код?, в котором Оля жила теперь с Кристиной, был деликатно задвинут под клены и сосны, подальше от проезжей части. Грегори знал, что боковая дверь никогда не запирается, уверенно пробежал через полутемный гараж, поднялся в спальни. Семейным фотографиям не хватало места на стенах, они – теснясь – переползали на комод, на тумбочки у кроватей. Кристина, Лейда, муж Лейды Павел Никифорович, брат Оли Илья – в офицерской форме, снова Кристина, чьи-то неизвестные дети и внуки, сама Оля – в купальнике, в брызгах налетевшей волны. Нет, себя не нашел нигде. Забытый персонаж из прошлого, отрезанный ломоть. Вздохнул. В платяном шкафу раскопал большой полиэтиленовый мешок. Откинул одеяло на кровати, взял заветную подушку, прижался лицом. Все тот же аромат лаванды. Бегом вернулся к автомобилю.

Вкусно пахнущие башни на колесах тихо катились по больничным коридорам, подносы с ужином один за другим исчезали в палатах.

– Ольга Эмилевич? Да, она в послеоперационной. Состояние удовлетворительное. Нет, визиты – не раньше завтрашнего вечера… Она все равно без сознания… При чем здесь подушка?.. Вы думаете, мы кладем больных головой прямо на доски?.. Хирург скажет вам то же самое… Если он еще не ушел.

Старушка в справочном говорила приветливо, но на лице ее сохранялось устало-твердое выражение: голос повышать бесполезно, таких, как вы, повидала тысячи. Все же со вздохом – и после многочисленных мольб и льстивых улыбок – согласилась воззвать по радио к хирургу.

Тот появился, сверкая бритым черепом, на ходу развязывая тесемки зеленого халата.

– А вы кто? Бывший муж?.. Бывший – значит, больше не родственник. Разведенный, но любящий – это еще что за новый гибрид?.. Кто кого оставил – вот в чем вопрос… Ага, значит – она вас?.. Распустились сильно. От меня бы живой не ушла… Ладно уж, пойдемте.

По дороге он рассказал, что подушка безопасности в автомобиле сработала, спасла ее от удара грудью о руль. Но, видимо, еще до налета на дерево внизу бьюик швырнуло в сторону и она пробила головой боковое стекло. Это чудо, что височная артерия осталась цела. Чтобы найти все порезы, извлечь все стекла, волосы пришлось сбрить.?Месяц походит вот так?, – щелкнул он себя по черепу.

Палата была похожа на кабину авиалайнера. Струились зеленые змейки на экранах, сверкали ряды выключателей, сплетались разноцветные спирали проводов, сверкали алюминиевые поручни кровати. Тихо жужжали мониторы. Олина голова в шлеме из бинтов, казалось, была готова к выходу в открытый космос. Хирург вдруг подобрел, залюбовался своей работой. Потрогал пальцем бинты, вздохнул. Не задавая ехидных вопросов, помог бывшему-но-любящему заменить подушку под головой пациентки.

– Закрывают через час… Вы просто хотите посидеть рядом? Я скажу дежурной, чтобы не дергали вас… Вряд ли она очнется до полуночи. Но если вдруг – нажмите вот на эту кнопку.

Он ушел.

Грегори вгляделся в опущенные прозрачные веки, в первые складочки в углах губ. Большой порез на щеке был закрыт пластырем, и он невольно потрогал свою щеку: кровоточит уже или нет? Взял лежавшую на одеяле руку, заговорил тихо-тихо:

– Как же ты, а? Как это случилось? Не ты ли меня всегда учила-умоляла – обязательно поспать перед дорогой, если устал? А я сегодня как раз ездил к твоей матери лечиться… Да, у меня опять это случилось – стигматическое… Смотри, как у нас совпало: окровавились в один и тот же день!.. Меня Лейда подлатала-подлечила. И про тебя доктор говорит, что заживет… Ну, походишь месяц в парике, ничего страшного…

Знаешь, я не видел Кристину все лето, забыл, как вы похожи, и две недели назад она подошла ко мне в коридоре, а лекция была напряженная, начало нового курса, голова немного кружилась, и я принял ее за тебя, эти ваши эстонские гены, видимо, очень сильны, глаза и рот у нее стали совсем твои, и я чуть не кинулся ее целовать, то-то был бы скандал: маньяк-профессор набросился на студентку – на собственную падчерицу! – прямо в коридоре университета! Я сдержался, но в тот момент что-то понял, что-то очень важное про нас с тобой, мне нужно попытаться уложить это в слова, рассказать тебе… Вот если бы нам удалось – если бы мы сумели – прожить вместе не пять, а двадцать пять лет, празднуя серебряную свадьбу, я поднял бы такой тост в твою честь:?Леди и джентльмены! Моя жена все годы, что мы прожили вместе, спасала меня от самого страшного, что может случиться с человеком: от довольства собой. И это было ей нелегко. Жажда быть довольным собой, своими речами, своими делами жила во мне неистребимо. Но она снова и снова кидалась спасать меня, как только ей чудился огонек победного чванства – торжества и самодовольства – в моих глазах. И она достигла своего. Вот я перед вами – в тоске и неуверенности, в которых пристало человеку проводить свои дни на земле. Другая важнейшая наука, преподанная ею: во всем обвинять себя. Ведь нам не дано знать, что справедливо, что подло, что угодно Богу, что – нет. Мы каждый день, вступая в противоборство с другими людьми, рискуем совершить злой – несправедливый – поступок. И есть такой простой способ не впасть в этот грех: обвиняй всегда только себя, уступай во всем, отдавай все, что у тебя попросят?.

Увы, я не сумел усвоить эти полезные науки, завалил экзамен, и наша совместная жизнь оказалась слишком короткой. Конечно, могут сказать, что не в экзамене дело, что просто появилась другая женщина, новая любовь – банальная история, случалось миллион раз. Но если бы это было так, что мешало мне просто уйти к Голде – свободной, любимой, любящей – и начать новую жизнь с ней? Какие силы тянут меня к вам обеим, испытывают сердце на разрыв? Почему я не могу солгать ей, сказать, что разлюбил тебя, и зажить нормальной жизнью, плодя девочек и мальчиков – своих собственных, – о которых я всю жизнь так мечтал? Почему я не могу выполнить такое простое требование:?Выбери одну и угомонись??

А знаешь, в юности я был совсем не такой. У меня был роман с черной девушкой, я тебе не рассказывал, она была старше меня лет на десять, но я был уверен, что, как только мне стукнет восемнадцать, мы поженимся. По-другому и представить себе не мог. Как Гвендолин смеялась, когда я сказал ей об этом! Объясняла, что для нее любовь – это когда двое способны удивлять друг друга. А какие же удивления возможны в супружеской жизни? Сейчас у нее уже третий муж, совсем не удивительный, она владеет рестораном, в котором работала официанткой, и куча детишек – для любви и удивления.

Оля вдруг пошевелилась, выпростала из-под одеяла здоровую ногу. Поврежденная – в гипсе – была привязана к поручням кровати. Грегори воровато оглянулся. Зеленые змейки в мониторах испускали мирное гудение. Он нагнулся и несколько раз поцеловал голую щиколотку. Потом продолжал:

– Смутно вспоминаю, что на лекциях по химии нам объясняли странности водорода. Его молекула состоит из двух атомов и обозначается Н2. Но, оказывается, есть изотоп водорода, атом которого в два раза тяжелее обычного. Его назвали дейтерий, в соединении с кислородом он образует тяжелую воду – большая редкость, необходимый компонент производства атомной бомбы. Дейтерий встречается в семь тысяч раз реже, чем обычный водород. Не может ли оказаться, что и я – этакий человеческий дейтерий? И потому обречен на тяжелое – тяжелее свинца и чугуна – одиночество?

А иногда мне кажется по-другому. Иногда мне кажется, что я и подобные мне – просто жертвы всеобщего заговора. Этот заговор устроен душевной голытьбой против душевных богатеев. Богатеев с детства тащат под гильотину победившей якобинской справедливости и обрубают не голову, а куски сердца, переполненного богатством любви. И чудом уцелевшие, увернувшиеся от этого оскопления должны всю оставшуюся жизнь прятаться, ходить согнувшись, затаиваться в темных углах, гостиничных номерах, на задних сиденьях автомобилей, в чужих лодочных сараях.

Помнишь нашу свадьбу, веселые лица гостей, музыку, подарки, тосты? Сейчас все это кажется мне жутким лицемерием. Почему оркестр не исполнил честный военный марш или даже похоронный? Почему никто не напомнил, что из отправляющихся в тяжелый брачный поход только половина вернется живыми – то есть неразведенными? Клятва у алтаря должна откровенно включать в себя страшные слова:?Клянусь никого больше не полюбить – никогда в жизни?.

Однажды, в пьяном гневе, я сказал твоей матери:?У вашей дочери ум помрачен благородством. Самое страшное для нее – ответить?нет? на чью-то просьбу. Уличные карманники просто не догадываются, что к ней можно подойти и вежливо попросить расстаться с наличностью – тут же отдаст все деньги?. Помнишь, ты пожалела гаитянскую парочку? Ту, которую выселили из квартиры за неуплату, и они попросились пожить в нашем доме? А потом неделю казнила меня молчанием за то, что я ответил?нет?. Ты – в противоборстве с миром – нашла, выбрала, усвоила довольно редкий – хотя и не уникальный – прием: обогнать презрительное равнодушие мира, заранее превзойти его презрением к самой себе. Моя вина заключалась – заключается – в том, что я категорически отказываюсь пользоваться этой спасительной уловкой, не могу разделить твое чувство, не могу презирать ни тебя, ни себя.

Да-да, теперь я вижу это так ясно!

Ты такой же – такая же – богачка любви. Но мир не любит богатеев, и ты мечтаешь ослабить эту нелюбовь, отбросив свое сокровище. Хотя в глубине души знаешь, что это невозможно. Нам обоим мир предъявил свои невыполнимые требования. Но во мне в ответ начал нарастать бунт, а в тебе – печаль. И мы оба пять лет пытались затащить друг друга каждый на свою дорожку, на свой необитаемый островок. Я пытался приобщить тебя к своему бунтарству – ты пугалась, пряталась, закрывала створки раковины. Ты учила меня чувству вины и самопрезрению – я взвивался на дыбы, лез на стенку.

И знаешь, на кого мы стали похожи? На двух слонов в загоне. Это известный прием у индусов: чтобы приручить дикого слона, его запирают в одном загоне с прирученной слонихой. И он постепенно успокаивается, становится послушным, соглашается таскать камни, крутить мельничное колесо, валить деревья.

Не знаю, чем все это кончится. Чувствую, что мне не уйти от тебя. Не нужны заборы и сваи брачного загона, не нужны цепи. Привязан к тебе невидимым канатом. Не исключаю, что ты победишь, что приручение состоится. Но также не исключаю, что на следующий день я покончу с собой.

Забинтованная голова вдруг повернулась и испустила жалобный звук.

– Что?! Оля, ты очнулась? Слышишь меня?

Не открывая глаз, она облизнула пересохшие губы и попросила:

– Попить…

Он нашел на столике поилку с длинным носиком, приподнял ее голову, сунул пластмассовый хоботок в рот.

– Ты попала в аварию… Автомобиль слетел с дороги… Но операция прошла очень хорошо… У тебя все заживет, все будет как новенькое… Где-нибудь болит? Хочешь, я позову сестру?

– Не надо… Просто почеши мне пятку… Не эту, другую… Ах, там гипс… Говорят, что под гипсом всегда чешется ужасно…

Грегори то привставал, то поправлял одеяло, то хватал ее за руку. И сиял, сиял…

– Боже мой, но я же обещала аспирантам дополнительный семинар! Я не могу, никак не могу пропустить… Позови врача, объясни ему… Пусть пропишет каких-нибудь таблеток, чтобы я могла поехать…

Она попыталась привстать. Грегори едва успел удержать ее:

– Обойдутся! Я с утра позвоню в твой колледж, объясню. Декан у вас славный, найдет тебе замену на несколько дней… Ну, на пару недель…

Оля совсем пришла в себя, смотрела на него пытливо. Вдруг сказала – негромко, но внятно:

– Значит, я для тебя – прирученная слониха? Которой назначено приручить и тебя тоже?

Грегори заметался, воздел руки к потолку:

– Да я уже не помню, что я там плел, что бормотал… Это все от волнения, голые нервы… Ты для меня…

– Просвет, – напомнила она. – Раньше ты так мне объяснял. Что я для тебя – просвет в корке бытия. Но один просвет не исключает появления других просветов, так?

– Ты не хочешь понять…

– Нет, это ты не хочешь понять… Одной простой – всем понятной и известной – вещи. Почему любовь неотрывна от страха. Страха утраты. Союз двоих – это союз разделенного страха. Я могу довериться только тому, кто так же боится утратить меня, как я боюсь утратить его. Измена – это знак того, что ему не страшно меня утратить. Как я могу делить с ним свою жизнь? Да, ты бесстрашный, ты готов поддаваться порывам и потом расплачиваться за них. Я так не могу. Я простая и честная трусиха. Прирученная страхом.

– Ну да, ну вот… Я бесстрашный – а на автомобиле езжу аккуратно, как последний трус. В то время как некоторые…

– Нет, ты слушай, это важно… Я тоже много думала… Ведь трещина прошла задолго до появления этой твоей прокурорши… Ты понимаешь, что твоя смелость может быть – да, да, оскорбительна! И да – несправедлива… Когда близкий человек отказывается бояться жизни, весь груз – весь долг бояться – ложится на другого… Если бы ты…

Мелодичный удар гонга приплыл из коридора. Радиоголос разнесся по всем этажам, сообщил посетителям, что их время истекло.

– Я приду завтра, – сказал Грегори. – Приду и скажу что-то очень важное… Подберу – найду – слова…

– Нет, – сказала Оля. – Завтра не приходи. Наверняка с утра примчатся мама, Кристина. Может быть, и кто-нибудь с работы.

Шаги простучали по коридору, остановились у двери. В палату заглянула старшая медсестра.

– Боже, кого я вижу! Неужели это сам профессор Скиллер удостоил нас посещением?

Подкрашенные рыжие пружинки выбивались на лоб из-под белой моряцкой шапочки. Тяжелые стекла очков, казалось, были вынуты из подзорных труб, созданых для вглядывания в морскую даль. Нагрудная табличка с именем сверкала, как орденская планка, таящая рассказы о победах в далеких и опасных проливах. Грегори смотрел на вошедшую ошалело – не узнавал.

– Вы явились с инспекцией? Чего нам ждать сегодня? Новой демонстрации у входа? Протеста налогоплательщиков, голодной забастовки больных? Да, за прошедшие годы цена на больничное место выросла существенно. Что будем предпринимать? Как насчет кампании по отзыву наших сенаторов и конгрессменов из Вашингтона?

Грегори пятился от нее, мотал головой, разводил руками:

– Никаких демонстраций, все всем довольны… Просто навещал больную, благодарил хирурга… Оля, до завтра, постраюсь прийти к вечеру… Сестра, вы ведь пустите меня?.. Спокойного, побритого, с букетиком цветов?.. А расценки на койку в палате – да дерите со страховых компаний сколько хотите!.. На эту непробиваемую стену я уже давно махнул рукой…

Автомобили визитеров один за другим уезжали со стоянки под черный дождь. Грегори включил зажигание, но вдруг замешкался, провел пальцами по мокрой щеке, по губам, расплывшимся в улыбке. Что-то произошло сейчас между ним и раненой, в этой палате, что-то мелькнуло из прошлого, какая-то игла нежности достала – дотянулась – до просвета в сердце, кольнула.?Простая и честная трусиха? – она сказала это чуть ли не извиняясь, чуть ли не отодвигая невидимый засов на когда-то захлопнутой двери. А в каком месте его монолога она очнулась? Речь на несостоявшейся серебряной свадьбе – слышала или нет?

От закрывшейся двери больницы раздался какой-то шум, выкрики протеста. Он вгляделся в маячивший там женский силуэт – узнал, вылез под дождь, побежал назад.

– Кристина, все хорошо! Не бойся, не скандаль, не надо! Она пришла в себя, ждет нас завтра… Пускают с девяти утра… Ее залатали на совесть, хирург сам мне сказал: опасности нет.

Кристина повернула к нему искаженное гневом лицо:

– Опасность есть всегда! До тех пор, пока ты рядом, ей от тебя не спастись!.. От всех твоих амурных затей с молодыми и не очень!.. И сегодня – первым делом ведь рванул не в больницу, а к нам домой? Я увидела открытую дверь и сразу все поняла…

– Что ты поняла? Да, я заезжал, но просто хотел взять подушку для нее, эту, ее любимую… Ты же знаешь…

– Ха, подушку! Так я тебе и поверила!.. Все понял и рванул искать записку…

– Какую записку? Что ты несешь?

– Ну, скажи честно – нашел?.. Что она написала?..?В моей смерти прошу никого не винить?? Или все же назвала кое-кого?

Грегори попятился. Кристина сделала несколько шагов вперед, застыла с угрозой.

– Это была просто авария… Она ни словом… Мы говорили только что… Говорили как друзья…

– О, это ты умеешь!.. Как друзья!.. Профессор Скиллер дружит со всеми!.. Со студентками, аспирантками и особенно – с секретаршами преклонных лет… Дружелюбие не может быть уголовно наказуемо, не так ли?.. Но возмездие придет! И ты даже знать не будешь, откуда оно тебя ударит!..

Кинокадры 6-7. Визит к психиатру

В стеклянной дверце телефонной будки отражается большая стоянка перед супермаркетом. Улыбчивая толстуха катит перегруженную продовольственную тележку. Верхний пакет начинает сползать. Толстуха подхватывает его в последний момент, пытается задвинуть обратно.

За стеклом внутри будки – Кристина. Она что-то говорит в трубку, согласно кивает.

Новый кадр: стеклянная перегородка в полицейском управлении. В ней отражается кофейный аппарат. Двое полицейских около него размешивают сахар в стаканчиках деревянными палочками.

За стеклом перегородки – детектив Брейдбард. Не отнимая телефонной трубки от уха, он вращает настольную картотеку. Находит нужную карточку, диктует номер телефона.

Отраженные ветки облетевших деревьев скользят по ветровому стеклу автомобиля. Ноябрьское солнце с трудом сочится через облачную вату. За стеклом – напряженное лицо Кристины?из шести палочек?: глазки и ротик, ушки и нос.

Большое здание медицинского центра. В стеклянных стенах отражены неоновые пальмы и сомбреро соседнего мексиканского ресторана. Стеклянные двери отражают приближающуюся Кристину – ближе, крупнее, ярче. Раздвигаются.

Длинный коридор на втором этаже. На дверях – стеклянные таблички с именами врачей. Крупным планом:?Полина Сташевич-Райфилд, доктор психиатрии?. Лицо Кристины на минуту отражается в табличке. Ее рука в перчатке берется за бронзовый набалдашник, поворачивает. Дверь открывается.