Заставка на мониторе была набрана крупными буквами:
ИЩЕЗНИ ГНИДО
Я увидел эту надпись, как только (опасливо прислушиваясь) вошел в свою комнату. В полной темноте надпись выглядела феерично. И вдобавок светилась всеми цветами радуги.
А еще гости немного поломали мебель и повыбрасывали одежду из шкафа. И оставили на столе пустой раскрытый чемодан на колесиках.
Message я понял сразу. Этот парень не любит шутить и слов на ветер не бросает. К тому же он — полнейший отморозок, и, если я не пойму его правильно…
Я не успеваю достроить картинку. На стене звенит телефон. «Привет!» — говорю я.
То есть — нет, не так. Иначе.
— Здравствуй, Лида, — говорю я. — Извини. Я совсем забыл тебе позвонить.
Это точно: совсем забыл.
Взволнованный голос звенит в трубке. Оказывается, она и так много чего знает. Ей позвонили из страховой компании. Говорили вежливо, так вежливо, что стало понятно: нихрена нам не заплатят. Мне так погано, что я даже не удивляюсь.
— Я займусь всем этим позже, — говорю я. — Спасибо, Лида. Ты не обижайся, но, похоже, нам придется закрыть лавочку. Так что я тебе больше не работодатель, Лидка.
На том конце провода — слезы и непонимание.
— Просто не хочу тебя грузить, — объясняю я. — Но ты же все понимаешь. Ты такая классная.
Это вырывается у меня помимо желания. Но вот что странно: ее сознание цепляется за эти глупые слова, как рыбка за блесну, а самое занятное, что и я чувствую азарт рыболова. Мне двадцать семь, а ей и вовсе двадцать два.
— А хотите, я приеду? — шепчет она, прикрыв трубку ладонью, чтоб родители не слышали.
— Ты бы видела, что тут творится, — говорю я на автомате. — Ты испугаешься.
Ох уж эти игры словами. А всего-то и надо — поставить глагол в совершенное будущее. И оно как будто вот-вот совершится.
— Мне кажется, я могла бы… — начинает Лидка.
Она позиционирует себя правильно. Но я останусь ее хозяином, если сейчас скажу «нет».
— Нет, Лида, — говорю я, отчего-то зажмурившись. — Не сейчас.
Она моментально все понимает. Я брал ее на работу, чтобы она все понимала без слов. «Не сейчас» — это и так уже нарушение правил.
— Георгий Константинович звонил, — сообщает она. — Он спрашивает, как у нас дела? Я сказала, что никак.
— Георгий Константинович?
Спасибо, Лидка, за эту мысль.
Довольно скоро я отыскиваю телефон Жорика.
На том конце провода меня как будто ждали.
— Эх, доктор, доктор, — упрекает меня Георгий. — Что же ты так медленно все понимаешь.
Еще пару минут мы молчим.
— В общем, давай так, — говорит он наконец. — Сеанс мы не отменяем. Билеты действительны.
Он прав: я понимаю медленно.
— Что тебе неясно? Приедешь ко мне на дачу. Там у меня в подвале сауна, тренажерный зальчик… ну и по жизни, посидим, перетрем…
Я получил послание: мне предложено исчезнуть. Поэтому я уже согласен. И Жорик об этом догадывается.
— Говори адресок, куда машину прислать, — предлагает он. — И сотовый отключи пока. Батарейку вынь. Уже вынул? Вот и молодец.
* * *
Ночная дорога не запомнилась. Вместо «бентли» за мною прислали простой пацанский джип с водителем. В нем я и заснул. И только всплывшая из темноты надпись «Жуковка» врезалась в сознание, как заставка на мониторе. Понятное дело, Георгий Константинович должен жить в Жуковке. Где же еще.
Его дачка была с виду даже пошикарнее той, которую мне так не хотелось вспоминать. Маскулинный готичный замок с башнями, шпилями и коваными решетками на окнах — и все это подсвечено прожекторами, словно напоказ. Я охренел бы от этой роскоши, если бы за последние дни не разучился охреневать от чего-либо. Впрочем, железный флагшток возле дома (без флага) напомнил мне пионерский лагерь.
Хозяин встретил меня на крыльце, под ярким луноподобным фонарем — все в тех же льняных брюках и в футболке с Америкой. Обнял, по-дружески похлопал по спине и по бокам. Я воздержался от ответного жеста. К тому же я сжимал под мышкой сумку с ноутбуком.
— Захватил свое хозяйство? — Жорик глянул на мой ноутик с одобрением. — Вот за что я люблю профессионалов. Никогда ничего не забывают.
Гостеприимный Георгий Константинович пригласил меня за стол. Страшно хотелось жрать: я понял, что не ел по-человечески уже целые сутки. Я вгрызался в баранину на ребрышках и пил красное вино.
Хозяин не задавал вопросов. Глядел на меня оценивающе. Стучал пальцами по скатерти, как по кнопкам калькулятора.
Когда молчание стало слишком многозначительным, я поднял на него взгляд.
— Твои проблемы мы решим, — сказал он твердо. — Будешь теперь на меня работать. Чисто на меня. Тариф, какой скажешь. Я в этих делах не рублю. И не долларю, хе-хе… но ты не пожалеешь.
— Спасибо за помощь, Георгий, — отвечал я. — Но только…
— Не стоит благодарности. Ты мне нравишься, я тебя покупаю. И вот что, — он пошевелил пальцами в воздухе. — Мне неделю назад кресло пригнали, такое, как у тебя. Я еще в первый раз название на табличке подсмотрел, ребята и заказали. Только я контейнер еще не распаковывал. Без тебя не хотел.
Кажется, потом был коньяк. Потом не помню.
* * *
Потолок в Жориковом подвале обшит звукопоглощающими панелями. Японское кресло-гаррота стоит посредине. Он давно готовился, чего уж там.
Его файл открыт. Жирные чресла под белой простынкой. Он пристегнут по рукам и ногам. Это необходимо для того, чтобы катарсис был полным. Методика отлажена до совершенства.
Тонкая настройка — и вот я снова в его шкуре. В липкой шкуре подростка из неполной семьи, что родился и вырос в брежневской девятиэтажке, среди неизбывных запахов мусоропровода и жареной рыбы. Которому если кто и давал, то исключительно в морду. Потому что он нищий, прыщавый и подлый.
Утром, вместо школы, он приходит к ней. Ее мать снова на дежурстве. Этой матери вообще на все наплевать. Особенно на дочку, которую в школе дразнят нищей.
Только какая же она нищая. У нее же любовь. Черт подери, ведь это любовь.
«Жо-орик. Ну давай не сра-азу».
Она по-прежнему говорит, растягивая слова: скромница. Только Жорик хочет все сразу.
«Все нормально будет», — обещает он.
«Ну что ты. Может, не на-адо», — говорит она лживым голосом.
Он толкает ее из прихожей, где нафталиновый шкаф, в комнату. Ее уголок отгорожен занавеской. Там все и происходит. Через два дня на третий, одно и то же, и так уже два месяца.
«Молчи, бл…дь, — пыхтит он. — Не ори».
Свободной рукой он зажимает ей рот. Ей не хватает воздуха. Она начинает дергаться, и это довольно забавно.
«Н-на, — выдает он наконец. — Получи».
Полузадохшаяся, она бьется в судорогах. Говорят, что малолетки гиперсексуальны просто потому, что без тормозов. Так оно и есть. Эта дурочка сама не понимает, что с ней. Но, видите ли, ей хочется еще.
«Еще?» — ржет он.
Девчонка вцепляется в потный торс Жорика. Не отпускает. Тяжело дышит. Но любовничек вырывается.
В куртке у него есть сигареты. Закурив, он чувствует себя абсолютно взрослым. А что еще делают взрослые? Что делают гости с его мамашей, когда приходят по вечерам? Ну, конечно. Все как обычно, как я сразу не догадался.
«Бухло где у тебя? Тащи», — приказывает он.
В своем халатике она шлепает на кухню. Врезать бы ей с ноги, лениво думает он.
Портвейн тот же, что в прошлый раз. Он глотает из горла. Мало-помалу его свинячьи глазки затягивает приятным туманом.
Теперь можно продолжить. У Жорика абсолютно нет фантазии.
«А ну, бери», — он расставляет ноги пошире.
Закрывает глаза блаженно. Вот и хорошо. Я на время перестаю видеть картинку.
Слышно только, как девочка старается. Она хочет угодить своему потному принцу. Я кое-что знаю о женской сексуальности, и всегда мне хотелось это кое-что забыть.
Давясь, она жмурится и отшатывается. Получает оплеуху. На ее глазах — слезы.
«Запей, дура», — он протягивает ей бутылку.
И она пьет. Вот этого ей не надо бы делать. Ее лицо покрывается красными пятнами. Она пьянеет с двух глотков. Не знаю, что уж там думает Жорик, но ему смешно.
«П…дец, приехали, — говорит он. — Ты еще наблюй мне тут, сука».
И это тоже повторяется изо дня в день. Но есть что-то новое, и вот-вот она об этом скажет.
«Жорик, — говорит она жалким голосом. — А ты меня потом не бросишь?»
«Чего-о?»
«Меня мать убьет», — говорит она.
Этот урод глядит и не догоняет. А мне почему-то все ясно. Неизвестно как, но я могу отчасти читать и ее мысли. О природе этого явления я даже и не думал. Интересно, сколько эмуляторов чужого сознания может вместить натренированный мозг психоаналитика?
«Ты о чем вообще?» — спрашивает он.
П…дец, — думаю я его словами. Девчонка залетела. Этот урод даже в руках не держал презервативы. Только издали видал, у старших товарищей. Толстые советские гандоны по десять копеек за штуку.
И сам он толстый гандон.
«Мать говорит, если в подоле принесешь, я тебя из дома выгоню, — краснея, бормочет она. — Я боюсь. У меня уже три недели как должно быть, и не было».
«Во как», — выдыхает Жорик.
Он и гордится собою, и боится: омерзительная смесь трусости и похоти. Обрывки мыслей шуршат в его черепной коробке, как крысы в мусорном баке.
Как это у нее быстро. И чего теперь делать? Она же дура. Возьмет и разболтает всем. А он-то врал, что ему дают взрослые тетки. Над ним будут смеяться. И в ментовку сообщат. Он уже и так на учете. Теперь вообще посадят, на х…й. От этой мысли он обильно потеет.
«А может, ничего и нет», — робко говорит она.
Черт знает почему, но это приводит его в ярость.
«С-сука, — цедит он сквозь зубы. — Тварь дебильная. Нашла время».
Он бьет ее кулаком по груди. Это очень больно. Это страшно больно, и поэтому он повторяет удар, с оттяжкой.
Этот ублюдок привык бить только тех, кто слабее. Хорошее качество, оно пригодится в бизнесе.
«Не на-адо», — плачет девчонка.
Жорик скалит зубы. И снова бьет ее: по щуплой спине, по почкам. Член в его грязных трусах снова напрягается. Вот так и формируются условный рефлекс, думаю я. Что там собачки Павлова!
На самом деле картина гораздо сложнее. Умный доктор Литвак предупреждал об этом. Насилие — это не средство, а цель, говорил он. Нельзя шутить с этим. Либо ты победишь боль, либо она тебя, или одно из двух. А это скверная арифметика, говорил он.
Старый хитрый еврей. Он умудрялся лечить неврозы тихими разговорами. Убаюкивал болезнь. Да так, что клиенты не возвращались. Он терял деньги, этот Литвак, и даже майор Алексей Петрович был им недоволен.
«Почему вы думаете, я не понимаю? — говаривал ему Литвак. — Я очень даже понимаю. Но и вы поймите. Вот на суде меня спросят: а что ты делал в своей жизни? А я скажу — поставлял клиентов для одной конторы, чтобы товарищ майор мог выполнить план. Вот тогда, как вы выражаетесь, и впаяют мне по полной».
«На каком суде?» — не понимал майор.
«На Страшном», — грустно отзывался Михаил Аркадьевич.
«Страшно, сука? — сжимает кулаки Жорик. — Больно тебе? Еще больнее будет, если расскажешь кому».
Девчонка скулит и захлебывается слезами.
«Так что смотри у меня», — говорит Жорик, застегивая штаны. Но она не смотрит.
Картинка гаснет.
Моя рука тянется к пульту управления. Тело взрослого толстого Георгия Константиновича вздыбливается, хрипит и пускает слюни.
Я расстегиваю ремни, и он вздымает свой жезл. Маршал на марше. Еще рывок — и вот он, победный фейерверк.
Чуть погодя мы сидим с ним в сауне. Он красен и расслаблен.
— Ох…ительно, — говорит Георгий Константинович. — Ты, Артем, просто ох…ительный доктор. Теперь как вспомню, так и встает… как у молодого. Веришь, нет?
— Так и должно быть, — отвечаю я. — Синапсы обновляются.
— Чего?
— Ну, связи в мозгу.
— Связи, это точно, — радуется Жорик. — Мы за связь без брака.
Мы пару минут молчим и потеем.
— Георгий, — спрашиваю я затем. — А вы давно в разводе?
— Пять лет. Теперь хоть снова женись, — говорит Жорик задумчиво.
Потом поворачивается ко мне:
— А я вот тебе не доверял сначала. Думал, ты так, пидорок гламурный. Как все эти терпилы московские… знаешь там, фитнесы, х…итнесы…
Я усаживаюсь плотнее на лавке.
— Да ты не жмись. — Жорик хлопает меня по плечу своей потной котлетой. — Ты же золотой пацан просто. Я не сразу разглядел.
Не зная, что ответить, я разглядываю пальцы на своих ногах. Я на его территории, ничего не поделаешь. И, что самое поганое, мне отсюда лучше не высовываться.
Потом мы плаваем в застекленном бассейне. Пьем пиво из маленьких прозрачных бутылочек с завинчивающимися пробками. И я понемногу начинаю забывать все, что видел. И начинаю сомневаться в том, что я это видел. И вообще начинаю сомневаться в том, что я — это я.
* * *
Телефон звонит.
Он пиликает долго, тупо, настойчиво. Каждый новый сигнал ввинчивается мне в мозг. Сняв наконец трубку (на витом проводе), я слышу голос Георгия и только тут понимаю, что проснулся.
— Хорош спать, доктор, — бодро, по-утреннему произносит Жорик. — Нас ждут великие дела.
В широком американском джипе просторно и неуютно, стекла плотно затонированы (специально для таких параноиков, как я). Сзади, в отсеке для трупов, в этот раз навалены картонные коробки. Второй джип выворачивается из кустов, пускается за нами, но не в кильватере, а чуть в сторонке, как положено.
— Осторожно едь, — велит Жорик водителю. — Не дрова везем.
В коробках — бракованные компьютеры с какого-то левого склада. Мы едем заниматься благотворительностью.
Ничто не дрогнуло во мне, и никакое предчувствие не зашевелилось до тех самых пор, пока мы не свернули с транспортного кольца в знакомые улицы.
— Дети знаешь как радуются, — говорит Жорик, поворачиваясь ко мне всем грузным телом. — Стишки читают. И каждый раз новые, понимаешь?
Что-то он вкладывает в последнюю фразу. Какой-то особенный смысл. Мне не хочется его понимать. Я еще надеюсь, что все обойдется.
Двухэтажный дом выглядит особенно жалким после маршальской загородной крепости; видно, что решетки на окнах дрянные и ржавые. Дети в спортивных костюмчиках висят на перилах, как мартышки, другие играют в свои игры прямо на грязном асфальте, третьи возятся в кустах. Так же было и в моем детстве. У меня в сердце шевелится ржавая игла.
Мой родной интернат был деревянным, но решетки на окнах также сварили из железных прутьев. Когда случился пожар, они раскалились докрасна, но так и остались целыми. Со второго этажа никто не вышел. Запасной лестницы в доме не было. Я вспоминаю: то, что осталось от моей первой любви, несли мимо меня на носилках, прикрытое клеенкой. Мне было тринадцать. Я помню этот запах гари. И желтые ментовские уазики.
Завидев наш джип, детишки мигом слетаются со всех сторон. Знакомый охранник (с лицом старого евнуха) распахивает дверь, улыбается новыми зубами, приглашает.
И вот уже старшие ребята тащат коробки. Жорик выбирается из джипа, похлопывает кого-то по плечу, смеется. Вот по ступенькам торопливо спускается директор; это бледный заморыш с бабьим лицом. Этот директор на хорошем счету у местного начальства, — когда-то говорила мне Таня. Кажется, пару лет назад он даже усыновил одного из мальчиков. Святой человек.
Жорик слегка брезгливо жмет ему руку.
Маринка выходит на крыльцо последней, в своих узких брючках и с очень независимым видом. Оглядывает двор, морщится, как от зубной боли. Мелкие окружают ее, дергают за руки, смеются. Она вынимает мобильник, жмет одну-единственную клавишу. Опустив глаза, ждет. Я знаю, она ненавидит эти праздники.
Меня не видно за зеркальными стеклами. Мой телефон выключен.
Идиот, идиот, — думаю я. Ей же оставалось жить здесь совсем недолго, до официального совершеннолетия, а то и раньше, если бы появились дополнительные обстоятельства. Уже в шестнадцать это можно было бы сделать вполне законно. И ничего, что ее паспорт лежит у директора в сейфе. Это тоже решается.
Тем временем грустная Маринка прячет телефон в карман. Поворачивается, чтобы уйти.
Я дергаю ручку. Дверца джипа скрипит.
— Маринка, — окликаю я.
Все, как один, смотрят на нас. И Жорик.
— Ты за мной приехал? — шепчет она. — Скажи, ведь правда? За мной?
Георгий Константинович прислушивается. И подходит ближе.
— Да вы знакомы, оказывается, — говорит он. — Мир тесен. Правда, Артем?
Маринка выпускает мою руку.
— Мы давно знакомы, — говорю я.
— Вот и славно, раз так, — оценивает Жорик. — Пойдем наверх. Сейчас церемония начнется. Девчонки нам спляшут. Правда, киска? — Он прикасается лапищей к маринкиной щеке, та — вздрагивает. — Не нравится? Ну, извини, извини. Не хотел тебя обидеть. Это Артемчику можно, а мне нельзя, ага.
Он довольно бесцеремонно ведет нас к дому — пока Маринка не сбрасывает его руку и не убегает вперед.
И вот в самом большом интернатском зале начинается светопреставление. Георгий Константинович выходит на импровизированную трибуну. Он окружен детьми и воздушными шариками. Здесь же — какие-то дуры с букетами, некрасивая девушка-корреспондент локального телеканала и оператор при ней. То и дело мелькает фотовспышка. Гордый Жорик лыбится в объектив.
Даримые компьютеры стоят поодаль: на одной из коробок прилеплен забавный красный смайлик — привет от фирмы-изготовителя. Мне отчего-то невесело.
Позже девочки постарше, приятно зардевшись, вручают цветы спонсору, а мелкота читает стихи. Разыгрывает для гостей сценки. Застиранные платьица, пугливые улыбки. И тошнотворный запах кухни.
Растолкав зрителей, я выхожу в коридор. Там — никого. Только охранник, старый пень. Ему надоели люди, это видно.
— Парфенову ищешь? — Он еле шевелит губами, но так, чтобы я слышал.
Щурится и указывает в конец коридора, туда, за угол. Похоже, он даже не требует за это денег. Неужели сочувствует?
Маринка сидит на подоконнике, там, в закутке возле уборной. Маринкины руки скрещены на груди, как лапки у самки богомола. Она поднимает голову: глаза у нее злые. Она на взводе, вот-вот она разожмется, как пружина. Я ее такой никогда не видел.
— Увези меня отсюда, — шепчет она. — Увези поскорее. Не могу больше это видеть. Этих спонсоров. Этого директора. Этих шлюх слабоумных. Неужели ты ничего не можешь сделать?
Я внезапно чувствую себя беспомощным. Я, супермен Артем Пандорин. Не могу же я сказать ей, что тоже живу за счет спонсора. Что у меня больше нет ни дома, ни бизнеса, ни машины, даже мобильника нет. Что я загнан в жориков подвал, как крыса, и если я оттуда высунусь, меня на хрен пристрелят.
— Это же не интернат, а крысятник, разве ты не понимаешь? — твердит мне Маринка. — У меня даже подруг никогда не было, здесь же проститутки одни… Они же за пачку сигарет на всё готовы. И даже из мелких никто не признается, все молчат, молчат… Прошлый спонсор — тот себе мальчишек заказывал… по двое, по трое… а этот мудак, директор, он и сам пользуется… пидор старый… — Тут она не выдерживает и заливается слезами. — Давай убежим отсюда. Ну пожалуйста.
Я держу ее за руки. Шепчу какие-то глупости. Слышно, как где-то далеко хлопают двери. Раздаются радостные вопли: похоже, компьютеры разносят по классам. Директор распоряжается. Голос у него высокий и театральный, педагогический. Слышно, как старшие мальчики гнусаво поддакивают. Их тут всего-то пятеро или шестеро, этих парней, и с ними тоже не все в порядке. Мне было достаточно одного взгляда на их бледные рожи и синие круги под глазами.
— Ненавижу это все, — всхлипывает Маринка. — Ненавижу их… у меня никого нету, кроме тебя, Артем… только ты скажи: ты заберешь меня отсюда?
Слезы текут по ее щекам. Это просто невыносимо видеть.
— Заберу, конечно, — говорю я лживым голосом. — Не скучай. Потерпи до выходных… я позвоню… ладно?
— Ты врешь, — вдруг говорит Маринка с уверенностью. — Ты врешь. Ты с ними теперь. Ты не позвонишь.
Вот так и становятся импотентами, понимаю я внезапно. Я больше не супердоктор, я — лузер. Я — лгун, трус и неудачник. У меня не встанет даже на проститутку, потому что я буду бояться, что у меня на нее не встанет. Это психосоматика, которую никто не отменял. Мне остается тоскливо мастурбировать в туалете.
Жорик выворачивается из-за угла. Жорик видит нас, широко улыбается:
— А что это мы в стороне от всех? Артем, оставь девочку… к столу, к столу…
Ах, да. Сейчас будет фуршет, только для взрослых. Чтобы директор был сговорчивее, с ним нужно выпить на брудершафт. Похлопать по плечу и еще пообниматься немножко. Мне хочется блевать, когда я на это смотрю. Маринки со мной нет, а все остальное не имеет смысла.
Дешевый коньяк меня вырубает. Кто-то из охранников ведет меня к машине. Я нагибаюсь, и меня тошнит. Смеются дети. Повалившись на сиденье, я закрываю глаза.
— Я больше не буду тебе звонить, — сказала мне Маринка. — И ты не ищи меня больше. Прощай, Артем.
Корабль качается. Мы плывем куда-то. Мне все равно. У меня больше нет Маринки. И пентхауса с видом на реку никогда не будет. И я повешусь, бл…дь. И я повешусь.
* * *
Шоу продолжается и в последующие дни. Все сценичнее и сценичнее.
В подвальное окно заглядывает луна. Охранник вталкивает в дверь еще одну девчонку. Ее порочное, слегка дебильное личико выражает готовность. Вкривь и вкось накрашены губы. Платье на ней — прямиком из восьмидесятых, коричневое, с черным фартучком. От него пахнет нафталином. Или мне кажется?
— Дур-ра, — произносит Жорик с удовольствием. — Грязная дура. Сейчас ты у меня получишь, сука.
— Ой, ну за што-о, — охотно отзывается девчонка, поддерживая эту игру. — Я же ничего не делала… ну за што-о…
Я выхожу и плотно прикрываю дверь. Все, что дальше произойдет, будет импровизацией. Георгий Константинович любит театр. Режиссер ему не нужен.
Почему я не понял этого раньше?
— Сегодня троих привезли, — сообщает Серега, охранник. — Бассейн готовить, как думаешь?
Я пожимаю плечами. Произвольная программа может меняться. Но мы пока еще не закончили обязательную.
Из-за двери доносятся сдавленный плач. Честно говоря, слушать это поднадоело.
— Выпить бы, — говорю я.
— Не положено.
Я облизываю губы. Нужно просто подождать. Каждый спектакль кончается одинаково: коньяком и бассейном. Жорику нравится жизнь патриция. Но иногда ему приходится измерять пульс.
Когда Жорик в отъезде, меня не выпускают из дома. Я живу в мансарде, которую запирают снаружи на ключ. Там есть все необходимое. Даже пиво и коньяк. Этим двум необходимым вещам я отдаю должное все чаще.
Что ни говори, а Георгий Константинович сердечный человек, щедрый. Его благотворительность не исчерпывается одним лишь интернатом в Кунцево. Он спонсирует еще несколько коррекционных школ и закрытых учебных заведений. Рассказывает детям массу интересных историй про бизнес девяностых. Ребятишки — все, как один — мечтают пойти к нему на службу, когда вырастут.
С девочками сложнее. У одной охранник изъял столовый ножик. Прямо из-под школьного фартучка. Это было глупо, конечно. Да и девчонка была глупой. Даже не знаю, что потом с нею стало. Что-то с ней сделали вечером, но вечером я, как правило, отключаюсь от реальности.
— Что значит — не положено? — говорю я Сереге. — Чего ты гонишь? Да и вообще — моя работа уже кончилась.
Глянув на меня стеклянным взором, он нехотя протягивает банку пива. Я глотаю с жадностью. Мне хорошо.
Спустя малое время Жорик появляется. «Приберись там», — коротко бросает он охраннику. Сергей знает, что это значит. Он только что не облизывается.
Пульс Георгия Константиновича даже не слишком участился. Сердце у него большое, как дизель «Мерседеса». Правда, он склонен к гипертонии.
— Все в порядке, — говорю я.
— Вот и зашибись, — радуется Жорик. — Премию, Тёмыч, ты уже заработал. Но об условно-досрочном ты пока и не думай, я обижусь… кстати, сам-то — поучаствуешь?
Он кивает на дверь, за которой скрылся охранник.
И я вновь пожимаю плечами.
* * *
Отчетливо помню, когда я впервые решил нажраться в жориковом плену. Не выпить и не напиться, а нажраться в хлам.
Во время одного сеанса мне стало хреново. Так хреново, что я даже не закончил.
Это была необычайно реальная картинка, если только так можно сказать — необычайно реальная. Темная и страшная, как японские мультфильмы о призраках и драконах. Каждый кадр, всплывающий в моем сознании, заставлял меня содрогаться от приступов тошноты.
Были каникулы; за грязными стеклами щебетали воробьи. Советский телевизор показывал «В мире животных». От соседей тянуло жареным луком. Порой за стенкой грохотал и выл лифт, и тогда девчонка морщилась от боли.
Жорик встретил ее вчера вечером. Пихнул в живот. Сказал, что убьет, если кто узнает.
Она сидела на полу, в полинявшем халатике на голое тело. Когда никого не было дома, она не стеснялась распустить поясок. Впрочем, все равно никто ничего не замечал. Никто на нее и не смотрел. Даже мать.
Иногда говорят: как это можно матери не замечать подобных вещей. Очень даже легко можно. Надо просто ненавидеть собственную дочку. Да и себя заодно.
Постанывая от боли, девчонка дотянулась до телефона. С третьей попытки набрала номер (для этого нужно было долго крутить пальцем пластмассовый диск с цифрами). Послушала гудки, бросила трубку.
Боль становилась невыносимой.
Она размазывала слезы по щекам. Корчилась на грязном полу (она не успела прибраться в квартире, как велела мать, — так вдруг схватило живот). Перекатилась набок. Стало чуть получше.
Новый приступ застал ее врасплох. Вот оно, началось. Будто кто-то раздирал ее тело пополам, а заодно еще и выворачивал наизнанку. Все это время она помнила — кричать нельзя. Соседи могут услышать. Расскажут матери. Тогда будет плохо. Она зажмурилась и впилась зубами в собственную руку, чтобы не вскрикнуть. Боль не чувствовалась, но по губам вдруг потекла кровь. Она лизнула руку и открыла глаза.
Картинка стала яснее.
Удивительно: ее движения отчего-то сделались медленными, расчетливыми, экономичными, как будто она уже много раз так делала или хотя бы видела, как поступают другие. Она снова улеглась набок. Обхватила бедра руками. Следующий приступ был самым долгим. Когда стало невозможно терпеть, она закричала — и в то же мгновение раздолбанный лифт проснулся где-то на верхнем этаже и с грохотом повлекся вниз, вниз, сквозь уродливое тело девятиэтажки. Двери с лязгом распахнулись, и то, что случилось вслед за этим, было нелепым, никогда не виданным и страшным.
А главное — я до сих пор не мог понять, откуда это взялось в моей голове.
«Ты чего, доктор?» — заволновался Жорик. Он по-прежнему сидел пристегнутым и шевелил в воздухе пальцами.
Меня мутило. Я захлопнул ноутбук и кинулся в уборную.
А вечером нажрался дармовым вискарем, взятым из бара в моей мансарде. Я пил прямо из горлышка и смотрел спутниковое телевидение. Кажется, Animal Planet. У зверюшек всё происходило проще — и уж точно без боли. И вообще, планета животных была устроена куда человечнее.
Я был один в огромном доме, только охранник скучал внизу, в холле, на леопардовом диване (я слышал, как он переключает каналы). Хватаясь за перила, я кое-как спустился по лестнице. Бутылку я прихватил с собой.
Охранник весело присвистнул.
— Устали, доктор? — поинтересовался он.
— Работа нервная.
— Мне бы твою работу.
Ничего не ответив, я приложился к горлышку. С каждым глотком становилось легче. Не то чтобы мне хотелось человеческого общества, скорее наоборот, но что поделать: я еще не привык нажираться в одиночку.
На экране мелькали люди в погонах и подержанные БМВ. Серега смотрел мусорный сериал.
— На Вовчика похож, глянь, — тыкал он пальцем.
Я не спорил. И правда, персонажи были узнаваемы. Они двигались и боролись, бычили и гнули пальцы. Когда они умирали, им даже не было больно. Они падали послушно, как кегли, и совершенно никого не было жалко.
— Слушай, Артем, — сказал вдруг Серега. — Вот ты всяких тараканов в мозгу умеешь лечить. А тебе не кажется, что их от этого еще больше становится?
Он помолчал, шевеля в воздухе пальцами.
— Вот, допустим, у меня в КВД хламидиоз нашли. А заодно и еще хрень какую-то, полный боекомплект, чтоб жизнь медом не казалась. Так ведь нашли просто потому, что искали. Не искали бы — так бы и прожил всю жизнь без проблемов. А? Как твое мнение?
— Мне уже говорили об этом, — пробормотал я. — Один священник. Если тебе интересно.
— Свяще-енник? — протянул Серега. — Ну, это серьезный специалист. Ему можно доверять. А сам-то как думаешь?
— Мне все равно. Могу и твоих полечить.
— Они у меня не болеют, — Серега даже зафыркал от смеха. — Мои тараканы со мной и сдохнут, понял?
Потянувшись к моей бутылке, он глотнул и крякнул. Потом продолжал:
— А я вот думаю — от вашего психоанализа один вред. Вот, допустим, у нас клиент один есть. В обувном бизнесе. Так его в свое время черные вообще кастрировали, чтоб не рыпался. И что, поможет ему твой анализ?
— Вряд ли, — сказал я.
Серега хлопнул себя по коленкам и встал.
— То-то же. Так что ты пока отдыхай… а я до сортира схожу. Из дома никуда. Территория на сигнализации. А что касается тараканов… ты своих-то не пробовал посчитать? А, психолух?
Посмеиваясь, он удалился. В тот момент в голове у меня теснилось сразу несколько мыслей, но очень скоро все они сложились в одну. Я поднес ко рту бутылку, для чего-то зажал пальцами нос и сделал несколько глотков. Посидел немного, тараща глаза в телевизор. Потом попробовал встать, чтобы добраться до двери.
Сигнализация? Какая на хрен сигнализация?
Фонари маячили в сиреневом тумане. Я брел наискосок через парк, спотыкаясь на чертовых альпийских камнях. Повалился было в розовый куст, но вылез, исколов себе все руки.
Серега настиг меня возле самых ворот. Молча сгреб за шиворот, встряхнул. Мои мысли снова разлетелись по разным орбитам, как кольца Сатурна. Почему-то они казались мне разноцветными. Что было дальше, не помню.
Тогда, на следующий день, мне было стыдно. Теперь — ничего. «Теперь — нету», — как написано в последнем дневнике Толстого (ох, ох, снова литературщина). Нихрена, не дождетесь. Я еще спляшу на вашей могиле. Вот только руки немного дрожат. Но работе это не мешает. Нет, не мешает. Вечер, как обычно, будет феерическим. Я нажрусь теплого виски и буду щелкать спутниковыми каналами, пока не отрублюсь. Мне приснится Маринка, и, если утром я забуду свой сон, это будет божьей милостью.
* * *
Так и есть. Я ничего не помню. Сижу на постели и протираю глаза. В холодильнике (я знаю) есть пепси-кола. Это будет очень кстати. Во рту как будто кошки срали — кажется, так говорили в моем детстве. И голова болит.
Мои рефлексы по утрам несколько заторможены.
Глюкоза и кофеин оживляют меня. Кислота заставляет морщиться. От холода ломит зубы. Я уже и не помню, когда ложился спать трезвым.
Стук в дверь. Смешно: я ведь заперт снаружи.
А вот и ключ поворачивается в замке.
— С добрым утром, — говорит охранник, Сергей. — Ну и вид у вас, доктор.
Нехотя я гляжу в зеркало:
— Вид как вид.
— Нельзя вам столько бухать, — увещевает Серега. — Неинтеллигентно.
— Не гони…
Я хватаюсь за стенку: плотный Сергей оттесняет меня и заполняет собой мое убогое обиталище. Рывком поднимает оконную раму.
— Проветрить хотя бы, — бормочет он. — Дышать у тебя нечем.
Мне тоже нечем дышать. С похмелья сердце работает с перебоями.
Серега оборачивается ко мне:
— Георгий Константинович просил передать. Сегодня вечером готовы будьте.
— Зачастил он, зачастил, — говорю я.
А Серега ухмыляется.
— Ну, зачастил или нет — не наша забота. Тебе, может, таблеточку разбодяжить? Или пивка?
Мне внезапно становится хреново. Распахнув дверь ванной, я кое-как включаю кран. Меня тошнит. Похоже, я теряю сознание. Роняю башку в раковину. Едва не захлебываюсь. Отверстие слива забито чем-то мерзким.
Очнувшись, я дергаю дверную ручку. Не заперто.
Осторожно, на цыпочках я спускаюсь по лестнице. Выхожу в холл, залитый солнцем. На леопардовом диване расселся Серега. Он включил телевизионную панель. Кажется, он увлечен происходящим. Но пройти мимо него не представляется возможным.
— Ты не спеши, — говорит он мягко.
И протягивает мне стакан с лекарством. Таблетка еще не растворилась полностью, на дне вертятся снежные вихри.
— Пей, пей, поправляйся, — заботливо повторяет Серега. — Кино вот посмотри.
Я присаживаюсь в кресло. На экране — сплошной экшн: люди в блестящих, новеньких БМВ расстреливают сильно помятый «мерседес». На новый продюсер пожалел денег, отмечаю я.
«Мерседес» наконец взрывается и вяло горит. Выглядит это совершенно неправдоподобно.
— Неправильная пиротехника, — говорю я хрипло.
Серега внимательно смотрит на меня:
— А ты чего, правильную видел?
— Доводилось, — говорю я.
Но Серега не верит.
— Хорошо вам, интеллигенция. — Он закидывает ногу на ногу. — Все-то вы видели, обо всем знаете. Людей лечите, фильмы вон снимаете. Только не отвечаете ни за что по жизни. Хорошая работа.
Я живо вспоминаю, как полз по сырой траве от горелого «мерса». Как пахло жареным, а я все ждал своей очереди.
— Так себе работа, — говорю я.
— Правда, фильмы я люблю. Сам бы снял чего-нибудь. Про нас про всех. Как оно начиналось… и чем кончится.
Здесь Серега тяжко вздыхает. Его прозрачные глаза как будто даже туманятся печалью. Затем он снова становится серьезным:
— Короче, Георгий Константинович велел предупредить: сегодня следующую серию смотреть будем. На вечернем сеансе.
— Какую еще серию?
— А вот этого он не говорил. Но обещал это… реквизит подвезти.
* * *
Реквизит привезли в затонированном джипе. Как всегда, под вечер, подальше от любопытных глаз. Лунный фонарь висел над на крыльцом, и волны в бассейне переливались таинственно. Я вышел посмотреть, но Жорик (в свежем костюме, импозантный) приобнял меня за плечи и увел в дом.
— Эх, Артём, Артём, — сказал он. — Дорогой ты мой. Я ведь тебе сюрприз приготовил, веришь, нет?
— Сюрприз?
— Ага. Еще какой. Это помимо премиальных. Ты, наверно, думаешь — черствый человек Георгий, раз на «бентли» заработал. А я вовсе не черствый… Я все понимаю. Я вижу, как ты мучаешься, Артёмыч, вот и пьешь каждый день… Но ты не волнуйся. Все когда-нибудь кончается.
Мы уже стояли у двери подвала. При последних словах я вздрогнул.
— А сюрприз тебе понравится, — пообещал Жорик.
И вот кресло похрустывает под весомым пациентом. Привычный бессвязный бред Жорика принимает видимые очертания. Я слушаю пульс и врубаюсь. Это и вправду новая серия.
Сводчатые потолки бывшего купеческого склада выкрашены масляной краской. Лампы дневного света жужжат и моргают, но дневным светом здесь и не пахнет, а чем пахнет — разговор отдельный. На стенах развешены бумажные плакаты патриотического содержания, с молодцеватыми военными, отдающими честь кому-то важному, кто на плакате не поместился. Вдоль стен — ряды стульев, а на них — ряд разномастных самцов-недоростков в одних трусах. Это допризывная медкомиссия. Герою шестнадцать. Он ёрзает на сиденье, ёжится и потеет. Его пот жирный и вонючий.
Многим знакомы военкоматские медкомиссии, похожие на конскую ярмарку. Врачи служат там годами, и их карма черная, как сапог. Вереница стреноженных жеребцов проходит перед ними, и каждому на круп надо поставить штампик, отправляя кого под ярмо, кого на убой. Некондиционное мясо встречается редко. У нашего Жорика есть все шансы пойти на колбасу.
Вот подходит очередь, и он заходит в кабинет. Там — несколько специалистов, и надо обойти всех; Жорик озирается, но ближайший чувак в белом халате строго его окликает:
«Исподнее — снять».
Жорик скалит зубы. И верно: остальные допризывники топчутся в кабинете с голыми жопами. Передок они прикрывают медкартами.
Прыгая на одной ноге, он снимает трусы, советские, белые, не слишком-то чистые. Живот выделяется, потный пах уже начал обрастать сивым волосом. Жорик вблизи довольно мерзок.
Врач окидывает его усталым взглядом. Задает вопросы. Отсылает к следующему.
Третий врач настырнее всех. Он просит Жорика нагнуться, раздвинуть ягодицы: в этом нет никакой необходимости, понимаю я, но врачу эти церемонии доставляют определенное удовольствие.
Вот он разворачивает юного воина. Приподнимается со своего стула, тянется и взвешивает в руке его мужское достоинство. Но тут, как в сказке, отворяется еще одна дверь, и Жорик впадает в ступор: он замирает, уставясь на того, кто вошел.
Это — медсестричка. Практикантка из училища. Розовая, как кукла, и со светленькими кудряшками. Ее и звать-то — Светка.
«Светлана, — упрекает ее один из врачей. — Ты бы это… стучалась, прежде чем».
А сам ржет втихомолку.
«Я же карточки принесла», — оправдывается Светка.
Жорик сопит. Рука доктора задерживается чуть дольше.
«С уздечкой нет проблем?» — задает он вопрос.
Наш жеребец не жалуется на уздечку. Он молча мотает головой.
«Ладно. По функциональной части — порядок?»
Медсестричка чуть слышно хихикает. В первый раз, что ли?
«Чего?» — не догоняет Жорик.
«Я говорю — половые связи уже были?»
Какой интересный доктор, думаю я. Что думает медсестричка Светка — совершенно неизвестно, но ее розовенькие ушки только что не шевелятся от любопытства.
А у Жорика вдруг шевелится тоже. Доктор смотрит на этот феномен, потом на самого Жорика. Прослеживает его взгляд.
«Так, всё, свободен, — говорит он, чтобы все слышали. — Ишь, растопырился».
Жорик прикрывается медкартой. Все смотрят на него, а он смотрит на Светку. Девчонка вспыхивает и исчезает за дверью.
«Проваливай отсюда», — говорят Жорику.
«В артиллерию пойдет, — ухмыляется кто-то. — В зенитную, не иначе».
Но Жорик не слушает специалиста. Злобствуя, он натягивает трусы. Другие парни ржут и толкают его в дверях.
После всего Жорик и еще какие-то ребята выходят на улицу. Там — уже совсем темно. Сыплет снежок: словно белые мухи вьются вокруг фонарей. Обшарпанные домишки вокруг засветились окнами.
На улице Жорик отстает от других. Осматривается.
В ближнем подъезде тепло и влажно, как в прачечной. Вернее всего, пар идет от горячих труб в подвале. Сквозь грязное стекло виден и военкоматский двор, и помойка, и белый «москвич» кого-то из военкоматских. Видно, как падает снег. И ни души вокруг.
Только Светка идет наискосок, через двор, в каракулевом пальтишке поверх халатика. В тонких колготках и ботиночках не по сезону, зато красивых. Дефицитных. Светка идет на автобусную остановку.
Наш наблюдатель выдвигается следом.
Желтый вонючий «Икарус» подъезжает и забирает их, а с ними — десяток прокуренных работяг и работниц с бумажного комбината. Жорик, в уродливой шапке-петушке, остается неузнанным. Он маячит на задней площадке, засунув руки глубоко в карманы.
В автобусе холодно. Светка висит на поручне. Поминутно дышит на пальчики: варежки она забыла дома. Мужики, сидя, любуются ею.
Вот и остановка. Оглянись, Светка, оглянись. Нет, не оглядывается.
Соскочив с подножки на заледенелый асфальт, она идет к дому. Ее дом — боевая брежневская девятиэтажка, длинная, как крейсер (кажется, в те годы они и назывались кораблями). Окна первых этажей светятся приветливо. Видно, как жители ужинают и смотрят свои телевизоры: им нечего скрывать от других, этим добрым советским людям.
Жорик — недобрый. Нагнав девчонку возле самого подъезда, он притормаживает. Дожидается, когда та войдет внутрь, и проникает следом.
Скорее в лифт, Светка!
Но лифта нет. Он лязгает где-то наверху. Светится только красная таблетка на стене, похожая на леденец (таких больше не продают, поэтому и кнопки вызова стали железные, скучные).
И тогда Жорик набрасывается на Светку сзади. Зажимает рот рукавом и тащит. Там, возле лестницы, есть закоулок, а в нем — дверь в подвал. Из той двери тянет сыростью и теплом. Там горячие трубы. Темно. Но свет не нужен. Можно и в темноте. Как в самый первый раз. Он знает, как.
Он тяжелый и страшный. Со Светкой никогда не происходило ничего подобного. Нет: она, конечно, гуляла с одноклассниками. Они слушали магнитофон, обжимались в подъездах и дожидались, когда мамы не будет дома, да все никак не выдавалось случая, и к тому же это было совсем другое. Ее мальчики никогда не заламывали ей рук, не душили, не натягивали шапочку на самые глаза и не говорили таких слов, как этот упырь.
«Ты у меня получишь, сука, — бормочет он. — Н-на, получай».
Удар по голове — и Светкины ноги подкашиваются. Она больше ничего не видит, а если и чувствует, то лучше бы не чувствовать.
Застегнув штаны, Жорик уходит, не оглядываясь. Поземка заметает его следы. Никто искать его не будет, конечно. Никто его не видел. Он чертовски удачлив, этот будущий бизнесмен.
Я пытаюсь найти в его сознании еще хоть что-нибудь об этой девушке. Напрасно. Больше они не встречались.
— Т-твою мать, — говорит взрослый Жорик. — Вот это… проперло…
Он выбирается из кресла. Поплотнее запахивает простынку. Окидывает меня темным взором. Ощеривается в улыбке:
— Артёмчик. Арте-емчик, родной ты мой. Ты же просто чудеса творишь, прямо в самую душу залазишь… Ну и как такого доктора отпустить? Чтоб другие перехватили?
Он грозит мне толстым пальцем:
— Не-ет, и не думай. Я тебя типа приватизировал. На всю оставшуюся жизнь. Погоди… где там наш Серый? Сейчас тебе сюрприз вручать будем.
Дверь отворяется, но охранник медлит. В коридоре слышна возня. Наконец Серега заходит, толкая перед собой девушку лет двадцати, в тесном медицинском халатике и даже в шапочке с красным крестом, как из секс-шопа.
Халатик ослепительно белый, но у меня темнеет в глазах.
— О, господи, — говорю я. И обнимаю заплаканную Лидку.
— Простите, Артем, — шепчет она. — Мне сказали, что вы просили… и я подумала…
«Я просил?» — ужасаюсь я.
Хотя что тут ужасаться. Ей позвонили и вызвали. Она думала, что мне нужна ее помощь. Уж не знаю, что наплел ей уважаемый клиент. Определенно, я недооценил театральные таланты Георгия Константиновича.
— Просто я решил, что тебе, Артёмыч, не повредит медсестричка, — говорит Жорик невозмутимо. — Все нормальные врачи медсестричек имеют, хе-хе. Не говоря уж о пациентах. Вот я и думаю — а чем мы хуже. Правильно я говорю?
Лидка боязливо прижимается ко мне. Она вся дрожит. Она стесняется своего дурацкого костюма, стесняется всех окружающих страшных людей и меня тоже немножко стесняется. Я прекрасно знал, что она в меня втрескалась. Но до сих пор между нами были исключительно служебные отношения. Нельзя трахать сотрудниц, — гласил моральный кодекс строителя пентхауса.
— Такой вот сюрприз, — заключает Жорик. — Ты рад?
— Я что-то не так сделала? — тихонько спрашивает Лидка.
Но Жорик слышит. Слышит и ржет.
— А ты еще ничего и не сделала, сестричка, — говорит он. — Ты еще даже роли не знаешь. Ничего, щас мы тебя введём… в курс дела… Тёмчик поможет…
Он оправляет простынку. Жирный живот колышется. Лида еле слышно взвизгивает.
«Он такой страшный», — сказала она когда-то. А я ее успокаивал.
Идиот.
— Не стоит этого делать, — говорю я.
Жорик смотрит удивленно. А охранник, Серега, приобнимает Лидку за плечи. Отрывает от меня.
— Не трогай ее. — Я толкаю охранника в бок, Лида вырывается. — Я говорю, вы чего, охренели?
— Так ты не хочешь? — восклицает Георгий Константинович. — А я-то думал, ты только рад будешь… спасибо мне скажешь…
Он пожимает плечами, будто разочарован до глубины души.
— Да и девочка явно не против, — говорит он. — По глазам вижу… ладно. По ходу это и не важно. Серега!
— Слушаю?
— Доктор не хочет подарка. Доктор хочет в кресле посидеть. Расслабиться. Ты им займись.
Серега кивает с готовностью.
— Нет, — говорю я.
— Нет, — говорит Лидка.
Но нас никто не слушает. Сказать точнее — они заняты другими вещами. Серега нежно, но непреклонно заламывает мне руку. Георгий Константинович в это время подходит к Лиде близко. Очень близко.
— А я тебя еще в первый раз приметил, — говорит он. — На этом вашем ресепшене. Светленькая такая. Славная. Я еще подумал — может, тебя Светланой звать?
Жирными пальцами он берет ее за подбородок:
— Давай-ка ты не будешь рыпаться, сестричка. И все будет шоколадно. А иначе… как бы у доктора нашего не возникло проблем. С функциональной частью, ясно тебе?
Я не вижу, но знаю, что Лидка плачет.
Рванувшись из железных рук, я на секунду оказываюсь свободным. Я вижу лицо Жорика. Его брюхо и вздыбившуюся простынку. Вслед за этим Серега молча бьет меня сцепленными руками по шее, и становится темно.
* * *
В темноте скрипит дверь.
Дернувшись, я пытаюсь повернуть голову. В светлом пятне — черный силуэт. Черный и неподвижный.
Вероятно, это второй охранник.
Я пробую разлепить губы.
— Слушай, Вовчик, — говорю я. — Подойди сюда, а?
Мои руки и ноги затекли и не двигаются.
— Что, отдохнул? Отпустить тебя?
Вовчик подходит ближе. В полутьме видно, как блестят его глаза.
— А не отпущу — орать будешь? — интересуется он.
— Не буду.
Он усмехается. Кажется, он разглядывает меня с ног до головы.
Этот Вовчик, второй охранник, нечасто заступает на смену один. Обычно в паре с Сергеем.
Но сегодня Вовчик остался за старшего.
— Все в город уехали, — сообщает он как бы между прочим.
Да. Все уехали. И оставили меня распластанным в японском кресле. В не слишком удобной позе космонавта Гагарина, зависшего в темноте и тишине, почти что в невесомости.
Сделать так придумал Жорик.
«Посиди пока, отдохни, — сказал он мне три часа назад. — А мы тем временем с сестричкой… на процедуру сходим…»
Мне стало не по себе от его голоса.
Лидка старалась не кричать, когда жирный ублюдок взял ее за подбородок двумя пальцами. Так ласково, как он умеет. Она не издала ни звука. Ей не хотелось огорчать меня.
Потом дверь за ними закрылась.
«Сиди тихо», — сказал мне Серега.
И довольно умело, деловито и без лишних усилий пристегнул меня к гарроте.
Именно в этот момент в моем мозгу случилось короткое замыкание. Я как будто снова видел чужой сон. Или чужой комментарий к чужому сну — пожалуй, так даже точнее.
Это была двадцатистрочная заметка в местной газете, на последней полосе, в колонке «Происшествия». Тогдашние газеты были желтыми, но всего лишь из-за дрянной бумаги; эти газеты расклеивались на уличных щитах, и горожане читали их, степенно перемещаясь от полосы к полосе, заложив руки за спину, хмуря брови и по временам улыбаясь чему-то далекому, — то ли победам хоккейной сборной, то ли неуклонному росту прироста. Но эта колонка, зажатая между погодой и кроссвордом, была безрадостной. Тусклая сводка УВД была старательно выхолощена и урезана до уровня здорового советского дебилизма. Заголовок — вот и все, на что решился редактор. Заметка называлась «Жуткая находка».
Строки плясали перед моими глазами.
Труп молодой девушки был обнаружен во время планового обхода подвалов по окончании отопительного сезона. Смерть, по результатам предварительной экспертизы, наступила в начале зимы. Причина выясняется.
Как обычно, я мог читать между строк.
В тот вечер медсестричка Светка пораньше отпросилась из военкомата. Она торопилась в гости к своему молодому человеку. О существовании молодого человека не знали даже ее родители. Это многое объясняло.
Гаденыш так и не решился заявить о себе. Поэтому Светку искали где угодно, только не там, где нужно. И нашли уже весной, когда на улицах растаяли последние сугробы, а из подвалов пришлось откачивать воду.
Мы были детьми, но и до нас время от времени доходили страшилки о скелете в подвале и о пионерке, что повесилась на красном галстуке. Девочка, в которую я был влюблен в свои тринадцать, пугалась до полусмерти, когда при ней рассказывали такие истории.
Она могла бы не пугаться зря. Ее история закончилась иначе.
Лида, моя секретарша, тоже боялась всего подряд. Боялась даже наших пациентов. И Жорика больше всех.
— Куда ее увезли? — спрашиваю я у Вовчика.
— Ну… откуда я знаю. Домой, наверно. А может, в ночной клуб. Она просила тебе привет передать.
Я знаю, что он врёт. Пробую пошевелиться в кресле.
— Расстегни браслеты, — говорю я.
— Не было такого распоряжения.
— Так позвони.
— Не было такого указания.
— Бл…дь, а какое указание было? — не выдерживаю я.
Вовчик только улыбается.
Один из бизнесов Жорика — охранные структуры. Мальчики по вызову. Обсуждать с ними их служебные полномочия — бессмысленно и бесполезно. Можно огрести по почкам.
Однако не всё здесь определено служебным регламентом. Вовчик тоже любит самодеятельность. Вот он берет со стола пульт дистанционного управления, рассматривает, тычет пальцами в кнопки. Я с тревогой наблюдаю за его действиями.
Он трогает джойстик. Моторчики начинают жужжать, титановые шарниры приходят в движение.
— Ты что это затеял? — Мои ноги ползут выше головы. — Прекрати это делать!
Но Вовчик не слушает. Он любопытный.
— Сломаешь кресло, не расплатишься, — говорю я.
Моторчики жужжат.
— Че, сильно дорогое? — интересуется Вовчик.
— По цене иномарки.
Движение замедляется. Вовчик напряженно думает. Трогает пульт. Моя космическая капсула постепенно возвращается в стартовое положение.
— А с чего оно такое крутое, а? — спрашивает Вовчик.
— Долго объяснять.
— Вот зачем ты бычишь, доктор? Взял бы да объяснил по-людски.
Механизмы вновь оживают. Мои мускулы поневоле напрягаются. Говорят, мозги у этого кресла можно прошить заново. Снять ограничители. И тогда получится самая настоящая дыба, как у Ивана Грозного. Чтоб вылущивать кости из суставов и вытягивать позвоночник гармошкой. Но и нынешних предельных величин достаточно, чтобы…
— На стоп нажми, — говорю я негромко. — Иначе оно прямо сейчас произойдет. А это не для слабонервных.
— Чего произойдет?
— Катарсис. Ты думаешь, за что мне люди по полторы штуки платили?
Бедный, бедный Вовчик. Ему довелось отсидеть два года по малолетке, потом он служил в закрытом гарнизоне на Новой Земле. Что такое катарсис, он не знает, но слово ему нравится. Так мог бы называться аварийный выход из этого обрыдлого жизненного пространства, в котором люди толкаются, понтуются, распиливают бабло и уныло трахают баб, притом Вовчику достается куда меньше, чем многим другим. Хотелось бы, конечно, хорошо нюхнуть кокса и выйти потом на балкон собственного пентхауса, чтобы глядеть на искрящееся ночное небо и дышать морозным воздухом, о чем (заметим в скобках) всегда мечтал один талантливый психотерапевт. Но загадочный катарсис, по Вовкиным понятиям, должен быть даже круче.
Он принимает решение. Нагибается надо мной и расстегивает ремни.
— Ты правда по полтора косаря с клиента брал? — спрашивает он.
Я молча киваю. Мне очень хочется поприседать, поразминать ноги и руки. Но правильнее будет потерпеть. По ногам бегут мурашки: ощущение отвратительное.
Владимир все еще сомневается.
— Давай-ка проверим, — говорит он наконец. — Если не работает — обратно сядешь.
Я пожимаю плечами. Вовчик — парень крепкий. Под пиджаком у него — полноразмерный пистолет в удобной подплечной кобуре.
— Перед сеансом брюки надо снять, — предупреждаю я. — А если по уму, то и плавки. Эффект будет неудержимым.
Вовчик смотрит на меня расширенными глазами.
— Ты смотри, это… — начинает он. — С катарсисом своим, не перегибай палку…
— Катарсис будет твой, Владимир. А палка будет такая, что хрен перегнешь.
Кажется, я объясняю доступным языком? Да. Его взгляд блуждает, глаза делаются маслянистыми, как от хорошей дозы, но мысль его все еще движется в правильном направлении:
— Имей в виду, двор на сигнализации… ты не сможешь уйти.
В последних его словах мне чудится нечто интимное. Усмехаясь про себя, я помогаю ему раздеться и взобраться на кресло (оно застряло в неудобной полупозиции, но Вовчик справляется).
И вот космонавт пристегнут и готов к отлету. Мускулистый торс обвязан простынкой. «Может, глотнешь для смелости?» — предлагаю я ему. Он мотает стриженой головой. А мне вискарь неизменно помогает. Да, помогает. К тому же на часах — полчетвертого ночи.
Моторчики гудят, изменяя геометрию его мира. Новый файл открыт. Можно начинать.
— Владимир, — окликаю я его.
— Да.
— Будешь отвечать на мои вопросы. Быстро и сразу. Иначе будет больно. Понял?
Он дергается всем телом. Ремни поскрипывают.
Я вижу его насквозь. Поначалу можно ни о чем и не спрашивать. Ассоциации с именем? Неглубокие. Путин, Владимирский централ. Тут все очевидно. Статус, иерархический ряд? Легко понять. Уровень агрессии? У-у-у, похоже, достаточный. Вон как он бьется на гарроте. Вектор агрессии? С этим сложнее.
Должно быть кое-что еще. Нужна тонкая настойка. Я считываю его пульс. Что-то будет, и уже скоро.
— Владимир, — говорю я.
— В-в-в…
— Расскажи о своих друзьях. О любви. Как все начиналось. Давай, рассказывай.
— Пусти… больно же…
— Повторяю вопрос!
С этими словами я двигаю джойстик. Хрустят сухожилия. Я нажимаю «enter». Из черного ящика вырываются невидимые молнии.
— Вспомни все, как было. С самого начала.
Он стучит зубами. А потом начинает говорить. Не сразу и невнятно, однако начинает. Говорит сбивчиво, захлебываясь и глотая слова.
Мне уже не нужно слушать. Я и так всё вижу.
Довольно далеко от Москвы, — два часа в колбасной электричке, — в глухом военном городке, отделенном от остальной земли протяженным забором из колючей проволоки, жили-были два приятеля — Вовчик и Сергей. Дружили с детства. Курили на одной помойке.
В стороне, на танковом полигоне, время от времени проводились учения, и тогда стекла в пятиэтажках дребезжали от залпов; по единственной улице пылили пердючие военные уазики. Маршрут был один — к магазину за водкой. Как-то раз пьяный в жопу капитан на «буханке» сбил вовчикова одноклассника (тот катался на мопеде и не успел увернуться). Позднее сотрудники милиции отыскали у него дома сразу двадцать граммов наркотических средств, уже расфасованных для продажи. Убитая горем мать долго плакала в районном отделе, уверяя, что не знала о пагубных пристрастиях сына. К счастью, парнишка умер, и дело о хранении и распространении не получило дальнейшего хода.
Иногда в часть наведывались с проверкой старшие офицеры. Они приезжали из соседнего коттеджного поселка, где жили с семьями. Приезжали, впрочем, без семей, зато с полными багажниками водки, и тогда на улицу лучше было вообще не выходить.
Зимой было спокойнее, но не так интересно. Можно было взорвать помойку или поджечь в школьном коридоре что-нибудь едкое и вонючее, украденное с военного склада — правда, на то, что после этого школу закроют, нечего было и надеяться. Классы проветривали, а Серегу с Вовчиком как-то очень быстро вычисляли и наказывали. Причем наказывали обычно Вовчика (многие в школе звали его Вованом, добавляя к этому обидное прозвище). Казалось, Серегу наказания не задевали вовсе: он глядел на директора своими прозрачными нордическими глазами, не выражавшими ровно никакой боязни, и у того попросту опускались руки. Выгнать хулигана из школы было бы заманчиво, но выгонять его было некуда. Оставить на второй год? И терпеть это счастье еще четыре долгих четверти?
По понятным причинам Серега потерял девственность куда раньше Вовчика. С кем и как? Это совершенно неважно. Любая девчонка отдалась бы ему в ближайших кустах, не размышляя ни минуты. Даже местные принцессы, офицерские дочки, втайне вожделели его, остерегаясь разве что папиного ремня.
Бедному же Вовчику, как и многим другим до него, пришлось брать уроки мужества у Аллочки, продавщицы местного магазина — по счастью, эта достойная учительница готова была дать ответ на любой вопрос, и даже сверх школьной программы.
Но была у него и любовь — как водится, безответная. Ангельски красивая и не по-детски влюбчивая дочка замкомбата не обращала на Вовчика никакого внимания. Она мечтала только о Сережке. Короче, всё было как в трогательной песне одной поп-группы, названной коротко и по-военному: «Руки Вверх!»
У ангела было говорящее имя: Анжелика.
Здесь, надо признаться, я чуть не свалился со стула.
— Да, Анжелка, — повторяет Вовчик, откинув голову на подголовник и полуприкрыв глаза, словно в трансе. — Анжелочка… Самая классная тёлка.
Да, Анжелочка была и вправду классной тёлкой. Классной она и осталась, разве что выросла в породистую бизнес-корову. Я, супердоктор Артем Пандорин, имел случай проверить. Если кто сомневается, у ее мужа сохранилось видео.
Но в те годы Анжелочка была избалованной целкой, краснеющей от собственных мыслей, а Вовчик — неудачником из бедной семьи. Когда однажды душной летней ночью Сережка решил вдруг завалиться к Анжелке в гости, сердце у Вовчика упало. Потом забилось и снова упало. Странно: он был довольно чувствительным парнем. Если верить, что друзьями становятся антиподы, то Серега подошел ему как нельзя лучше.
На самом деле им просто захотелось пива. Антиподы тоже пьют пиво, но не всегда у них есть деньги. «Давай завалим к Анжелке, — предложил Серега. — У нее родаки уехали, я знаю. Она даст». «Так ночь уже», — усомнился Вовчик. Но Серега глянул на него так беззаботно, что тот умолк.
Возможно, они говорили о чем-то еще, но итог разговора получился однозначным. Вовкино сердце работало с перебоями, пока они шли от КПП через темное картофельное поле, перебирались через узкоколейку и с оглядкой приближались к анжелкиному дому. Серебристая луна красовалась в небе, и веселые звезды мерцали, словно бы подмигивали двум нашим романтикам.
Папа-замкомбат и вправду был в отъезде: его васильковая «нива» не торчала, как обычно, под навесом. Анжелкина мамаша с младшей дочкой грели бока на крымском берегу. Ничто не мешало Анжелке предаваться грёзам, в своей девичьей спаленке, во влажном и волнующем одиночестве.
Если бы Серега позвонил, она соврала бы что-нибудь. По телефону ведь не видно, когда краснеешь. Но мобильники в те времена стоили недешево, поэтому Серега просто запустил в окно камушком.
Вовчик спрятался в тень. И очень вовремя.
Дрогнула занавеска. А вслед за этим и окошко со скрипом открылось. Свет из окна скользнул по кустам малины, по сырой траве. Вовчик прижался спиной к стене, и его тень распласталась неподвижно.
«Анжелка, — зовет Серега. — Гулять пойдешь?»
Девчонка мнется для виду, но все-таки спускается вниз. Что-то происходит там у них, у крыльца, Вовчику не видно — что. Он весь дрожит. Мурашки поднимаются откуда-то снизу, бегут по спине и животу, как если нырнуть в бассейн с газированной водой. О чем-то они там говорят: от звука Анжелкиного голоса в плавках становится тесно. Вовчик запускает руку поглубже в карман, выправляет положение.
«А я подумал, тебе страшно тут одной», — доносится до него Серегин голос.
«Ну… немножко», — отвечает Анжелка.
«Ты не бойся, — говорит Серега. — Никто сюда не придет».
Вовчик скрипит зубами. Про него забыли, думается ему. Забыли даже, о чем договаривались.
«А хочешь, я с тобой побуду», — предлагает хитрый Серега.
«Мне учиться нужно», — глупо отмазывается девчонка. Какое там учиться, в июле месяце.
«Ну, хочешь, вместе поучимся».
Хочешь, не хочешь. Конечно, хочешь, и еще как. Вовчик скрипит зубами. Он хочет тоже. Хоть кого. Хоть Алку-давалку из продуктового. Бр-рр. А вот Серегу он ненавидит: как он только раньше этого не понимал. Какой же он друг, он сволочь. Все у него всегда получается.
Не выдержав, он делает шаг вперед. Выступает из тени. Но на крыльце уже нет никого, и дверь перед его носом захлопывается.
Еще полчаса он бродит по саду, сжимая кулаки. Даже луна смеется над ним. Вот ведь с-суки, да что они там…
Как вдруг оконная рама отворяется, едва не вываливается наружу. Кто-то окликает его тихонько. Звезды мигают и взрываются у Вовчика перед глазами, а сам он, сломя голову, уже скачет вверх по лестнице.
Дальнейшее я уже наблюдал в подробностях.
Довольно занятно видеть одни и те же события разными глазами, думаю я сейчас. Я мог бы написать роман — жаль, что никто не поверит в мой реализм. Линии героев закручиваются в петли и переплетаются, как будто весь мир ускоренно вертится вокруг Артема Пандорина: а ведь самолюбивый читатель ни за что не согласится с этим.
Но иногда мне кажется, будто я сам читаю эту книгу изнутри.
Я слышу голоса моих героев. Я чувствую запах их юношеского пота. Звезды загораются в моей голове и лопаются. И мои реакции (чего уж там) такие же бурные и определенные. Потому что Анжелка — просто прирожденная шлюха. И была такой уже в свои четырнадцать лет.
На другой день приехавший папа чует неладное. И начинает следствие.
Анжелка — классная тёлка. Поначалу она молчит упрямо, что придает еще большую ценность ее дальнейшим показаниям. Потому что неделю спустя она сливает Вовчика с потрохами (забавное слово, правда?)
А что же Сережка? Сережка остается ни при делах. Она его любит, видите ли.
Папаша-замкомбат лично устраивает допросы и очные ставки. Избитый до крови Вовчик не говорит ни слова. Он никогда не читал книжек о благородных героях и вообще никаких книжек не читал. Но почему-то ему кажется, что выдавать друга — западло.
Друг помалкивает тоже.
Ну а папаша, как легко догадаться, дружит с местными мусорами. И вот наш глупый козлик отправляется в зону без малейшего промедления. Изнасилование ему шить не стали. Просто нашли в его квартире двадцать дежурных грамм наркотических веществ.
Сережка еще год учится в одной школе с Анжелкой. Потом вместе с мамашей уезжает от греха подальше. Анжелкин отец начинает во что-то врубаться; но поделать ничего уже нельзя.
В лагере Вовчик участвует в художественной самодеятельности. Он стучит палочками по рваному пластику барабанов, выпущенных заводом им. Энгельса. Он слушает, как смазливый придурок с чехословацкой гитарой исполняет песни группы «Руки Вверх!». «Потому что есть Сережка у тебя», — поет этот чувачок, севший по неопытности за кражу бумажника у дяденьки-спонсора, и Вовка (я клянусь) прячет лицо за дребезжащей медной тарелкой.
Сейчас он тоже скрипит зубами. На его глазах — слезы. Его кулаки бессильно сжимаются.
Как вышел срок, его призвали служить на Новую Землю. Про полигон НЗ ходили легенды. На этом курорте, если по-хорошему, надо было ходить в свинцовых плавках, не снимая их даже ночью. У Вовчика и у других выпадали волосы и зубы. Компот с бромом довершил дело. Ночью в казарме Вовчик грыз зубами подушку. А что еще оставалось делать? Передергивать затвор всухую?
От тоски он писал письма Анжелке, та — не отвечала. Вероятнее всего, она позабыла обо всем, даже о милом Сережке. Принцессе отчаянно хотелось в Москву.
В Москву после дембеля рванул и Вовчик. Кто-то рассказал ему, что там нужны парни без иллюзий. Говоря проще — реальные пацаны.
Иллюзий у него и вправду не осталось. Он сильно изменился за эти годы, огрубел и сделался злопамятным. По пьяни или по дури он и вовсе был страшен. Однажды едва не пришиб глупую малолетку на съеме: она имела несчастье назваться Анжелой.
Были времена, когда он сидел без работы. Однажды попробовал устроиться охранником в дорогой обувной магазин. На собеседовании за директорским столом он увидел Анжелку. С бриллиантовыми кольцами на пальцах.
Поднялся и вышел вон. Потом беспробудно пил две недели.
Питался шаурмой на площади Трех вокзалов.
Хорошо еще, друг Серега однажды встретил его на Ярославском и пригласил работать на фирму к Георгию Константиновичу.
— Владимир, — окликаю я.
— В-в-в…
— Ты хочешь вернуться в прошлое, Владимир? Если бы ты вернулся, что бы ты сделал?
Он скрежещет зубами.
— Если бы ты ее встретил снова, что бы ты сделал?
— Убил бы, — выдавливает из себя Вовчик.
— Лжешь. Не убил бы. Ты любишь ее. Ты никого больше не любишь.
— С-сука, — шепчет Вовчик.
Ха-ха. Я знаю, что я сейчас сделаю. Потому что я — суперский доктор. И в моем черном ящике хранится обширная база данных по всем клиентам. Адреса, телефоны.
Я нажимаю «стоп». Глотаю виски из горлышка.
Его мобильник у меня в руках. Я набираю номер. Включаю громкую связь. Вместо гудков играет музыка: «Such a perfect day».
На часах — полпятого утра. Не волнует.
— М-м-м. Кто там еще? — недовольно бормочет взрослая сонная Анжелка. Бизнес-леди и директор сети магазинов.
— Давай, говори, — командую я вполголоса. — Говори. Это твой день.
Вовчик смотрит на меня ошалело.
— Анжелика, — произносит он.
— Ну, я. Кто это?
Я трогаю пальцем джойстик. Моторчики гудят.
— Это… Владимир.
Молчание вместо ответа.
«Скажи ей», — приказываю я одними губами.
— Это Владимир. Из Новоголицыно. Ты помнишь.
В трубке слышны таинственные шорохи.
— Я вас не понимаю, — говорит Анжелка. Однако не отключается. Нет, не отключается.
Вовчик умолкает. Желваки играют на его скулах. Пот выступает на лбу. Ну что же, думаю я. Тогда — вот.
Вовчик корчится в кресле.
— Господи, — вырывается у него. — Анжелка. Скажи еще что-нибудь. У тебя голос…
— Что не так с моим голосом? — спрашивает она.
— Он такой же, как раньше.
— Так это ты был? Два года назад? Ты приходил на собеседование? — она говорит все тише и тише. — Как ты нашел мой телефон?
Вовчик переводит взгляд на меня. Принимает решение.
— Неважно, — говорит он. — Я искал тебя. Правда.
— Слушай… тогда и правда ужасно получилось. Я не хотела, чтобы так было.
Вовчик тяжело дышит.
— Меня заставили, — продолжает она. — Ты сам был виноват. Мне было четырнадцать. Кто бы меня послушал.
Ее аргументы непоследовательны. Но Вовчик просто слушает ее голос.
— Так зачем ты меня искал? — Похоже, она окончательно проснулась, эта перепуганная лживая шлюха. — Чего ты от меня хочешь? Если ты всё об этом, так ты не вздумай мне угрожать. Я позвоню мужу, и он…
— Перестань, — просит Вовчик. — У тебя такой красивый голос.
Молчание.
— Я писал тебе письма.
— Они не доходили.
— Я хотел…
Ему не хватает слов. Он отвык. Что поделать, охранников не учат разговорам. Их учат больно бить. Учат принимать удар. Это означает, что нужно бить еще больнее.
Кресло меняет форму, и у пациента хрустят суставы. И у него уже стоит. Ведь у Анжелки такой красивый голос.
— М-м-м, — еле слышно стонет Вовчик. — Я не могу больше.
Вот ведь сволочь, — вдруг приходит мне в голову. Я докопался до самого дна его души. Луч боли — если можно назвать его так — осветил самые темные углы грязного подвала, где навалено столько скелетов, ломаных стульев, окровавленных простынок — да мало ли чего еще. Иногда кажется, что там ничего и быть не может, кроме этой дряни. Неправда. Там в глубине есть ржавая железная дверь, за которой — выход.
Сейчас мы возьмем реальный стальной ломик и взломаем эту дверь.
«А ну, скажи ей», — повторяю я беззвучно.
— Я хочу тебя видеть, — говорит смелый Вовчик. — Прямо сейчас.
Представляю, что творится сейчас у Анжелки в голове.
— А еще что ты хочешь? — спрашивает она тихо.
— Всё забыть. Чтобы как будто ничего не было. Я всегда тебя любил. С пятнадцати лет.
— Я понимаю…
Моя рука тянется к джойстику. Я, Артем Пандорин, просто супердоктор. Я чувствую, как дрожит ее голос. Сейчас она скажет ему…
— А я вот не хочу ничего забывать, — говорит она вдруг. — Я всегда помнила о нём. О нём, а не о тебе. Он первый, ты последний. Ты понял? Я не хочу тебя видеть. Уйди из моей жизни. Сдохни. Отключись.
Ржавая железная дверь с грохотом захлопывается.
В трубке пульсируют гудки. Мои руки дрожат: delirium tremens? Мне холодно и тоскливо. Я подношу бутылку к губам. Виски имеет вкус жженой карамели. Я гляжу на Вовчика. Таким я его не видел еще никогда.
— Пошло всё на х…й, — шепчет он. — Разъ…бись оно всё конём.
Это тоже катарсис.
Я опускаю пустую бутылку на пол. Опираюсь на кресло, чтобы самому не упасть. Отчего-то с координацией движений дела обстоят очень и очень неважно. С повышенной аккуратностью я медленно, тщательно расстегиваю ремешки — сперва на его ногах. Потом на запястьях.
— Прости, Владимир, — говорю я.
Прямой удар в челюсть, и свет для меня гаснет.
* * *
Мне снился мой пентхаус и панорамное окно с видом на реку. Было утро; над рекой поднимался туман, и небоскребы на том берегу, казалось, висели в воздухе. Надо полагать, наблюдатель с той стороны видел то же самое.
Во сне я вспоминал, сколько этажей в моем доме, и никак не мог вспомнить. Почему-то это казалось мне важным.
Звонил телефон — старый телефон с трубкой на витом проводе. Я подносил эту трубку к уху и слушал тишину. Затем раздавались гудки, болезненные, как сверло в зубе, а я по-прежнему молчал, словно и не ждал ничего иного.
Иногда мне чудилось, что на мой мобильник пришло сообщение, и тогда я подрывался его искать, — не тот новый коммуникатор, из которого вынута батарейка, а свой старый любимый мобильник, который Танька называла неправильно, по-московски, «сотовым», — я искал его в разных местах в комнате и не мог найти, и соображал, что надо бы позвонить на него с обычного телефона, чтобы он откликнулся, но никак не мог вспомнить собственный номер.
Я раскрывал ноутбук и видел, что по моим адресам свалилось сразу несколько писем. Все пустые.
Я был окружен мертвой молчаливой пустотой. Наверно, первый космонавт Гагарин чувствовал себя так же в своей краснозвездной капсуле, оторванной от Земли, да так никуда и не улетевшей.
Но с ним хотя бы кто-то говорил. Даже пролетая над вражеским полушарием, в режиме радиомолчания, он мог слышать собственный голос в наушниках. А это так редко получается во сне.
— Артем, — чей-то знакомый голос окликает меня, и это тоже бывает редко. Маринка редко зовет меня по имени.
Маринка?
Я открываю глаза и вижу ее. Со стриженой челкой. В узких джинсах-стрейч.
— Доброе утро, — говорит она. — Я тебя разбудила. Извини.
Мне хочется подпрыгнуть на месте. Но я не могу двинуться. Я прикован к гарроте по рукам и ногам. И я не чувствую рук и ног, как космонавт в своем космическом кресле.
— Что… ты… здесь делаешь? — спрашиваю я. И сам себя не слышу.
— Ничего. Я искала тебя. Потом позвонила Георгию Константиновичу. И он меня привез сюда.
— Он сам?
— Собственной персоной, — отзывается голос Жорика откуда-то слева. Я вытягиваю шею: Жорик, представительный, в льняном пиджаке, стоит в дверях, вальяжно прислонясь к косяку. Он улыбается.
— Сперва Мариночка испугалась, — говорит он. — Но ведь Георгий Константинович совсем не страшный. Он всегда рад помочь, если кому трудно. Мариночке было трудно, ну, я и помог.
«Жирная сволочь», — думаю я.
— Ты ведь не позвонил, как обещал, — говорит Маринка грустно.
Жорик кивает большой головой:
— Он был занят. Правда, доктор?
— Я не мог позвонить, — говорю я. — Мне нельзя выходить на связь. Я…
— Может, тебя расстегнуть? — перебивает Жорик. — Ты не будешь на людей бросаться? Вовчик мне рассказывал, как тебя ночью колбасило. Еле справился с тобой.
Он приближается. От него пахнет дорогим парфюмом. Мы смотрим друг другу в глаза.
Я облизываю сухие губы. Я ответил бы что-нибудь, если бы под креслом (я знаю) не валялась пустая бутылка из-под виски. Если бы я не был небритым и немытым. Если бы от меня не разило многодневным перегаром.
А еще у меня, кажется, сломан зуб.
— Пожалуй, не нужно спешить, — размышляет Жорик вслух. — Наш доктор утомился за ночь. Вредно ему так много работать, — оборачивается Жорик к Маринке. — Совершенно теряет человеческий облик. А что он тут вытворял на прошлой неделе, это просто не передать.
Я вцепляюсь пальцами в поручни.
— Ты зря так, Георгий, — шепчу я еле слышно.
— Он опять недоволен, — удивляется Жорик. — Вон какой вискарь пьет. А всё недоволен.
— Маринка, не слушай его, — прошу я. — Я больше на него не работаю. Хватит мне этого… дерьма…
— И верно, хватит, — с удовольствием говорит Жорик. — Пора нашему Артему в отпуск. Отдохнуть, успокоиться. Печень подлечить. Устроить тебя в санаторий?
Я снова гляжу ему в глаза. Он улыбается одними губами.
— Я же про тебя все знаю, — говорю я. — Я же всё видел. Ты бешеный зверь. Ты же больной на всю голову.
— Остынь, доктор. — Жорик кладет жирную лапу мне на плечо. — Если кто тут и бешеный, так это ты. Хорошо еще, привязать вовремя успели… Ну что ты там видел? У тебя уже галлюцинации?
Он улыбается. А сам легонько, двумя пальцами трогает меня за подбородок. Гладит по шее. Перед глазами у меня вертятся огненные колеса. Если он нажмет чуть сильнее, я потеряю сознание.
Но он отступается. Ласково похлопывает меня по щеке.
— Тебе романы писать нужно, — говорит он мне. — Про шпионов. С твоей-то фантазией.
Я глотаю ртом воздух, как рыба на песке. Но Георгий Константинович больше не обращает на меня внимания. Присаживается на край стола. Протягивает руку, и Маринка послушно делает шаг навстречу. Словно дочка к любимому папе.
— Ну, не бойся, — говорит он. — Иди сюда, киска.
Его светлый льняной пиджак от Cortigiani слегка помят и от этого смотрится еще дороже. Маринка нерешительно кладет ладонь ему на колено. У нее длинные пальцы с перламутровыми ноготками. Хороший лак, и маникюр сделан красиво.
Жорик накрывает ее ладошку своей, тяжелой.
— Теперь все будет хорошо, — шепчет он ей на ухо. — Не бойся, в интернат я тебя не верну… или хочешь, съездим с девчонками попрощаться?
— Нет, — отвечает Маринка.
— Вот и славно. Ты просто умница. И ты такая красивая. Сделаем тебе загранпаспорт, поедем жить в Испанию. Хочешь в Испанию?
— Да, — отвечает она.
Все это время я тщетно пробую вырваться.
— М-маринка…
Она оглядывается. Ее глаза поблескивают из-под аккуратно подстриженной челки.
— Ты же не можешь так.
Георгий Константинович легонько придерживает ее за руку. Она высвобождается. Приглаживает волосы. Я так любил этот ее жест.
— Прости, Артем, — говорит она. — Ты знаешь… я больше не верю тебе. Раньше верила, а теперь нет.
— Маринка. Всё совсем не так, как ты думаешь. Послушай меня, пожалуйста…
Маринка грустно улыбается.
— Я хотела на тебя посмотреть, — говорит она. — Но слушать тебя я больше не хочу.
Георгий Константинович пожимает плечами и обращает взоры к небу — вернее сказать, к низкому потолку этого гребаного подвала. В этот момент я понимаю кое-что еще.
— Это же театр, — вдруг вырывается у меня. — Ты же все подстроил с самого начала. Ты же меня подставил, сволочь, маньяк вонючий…
— Не груби, доктор, — холодно говорит Жорик. — Премии не получишь.
— Ты же маньяк. Расскажи, что стало с теми девчонками… расскажи хоть раз всё до конца.
Жорик медленно переводит взгляд на меня, и дрожь пробегает по моему телу.
— Не пугай девушку, — произносит он вдруг. — Она и так натерпелась. Заткнись… если хочешь, чтобы тебя хоть немножко уважали.
Я гляжу на него расширенными глазами. Дрожь не унимается. Язык отказывается мне служить, и слова застряли в горле.
— Пойдем, котенок, — зовет он Маринку. — У нашего Артема уже бред начался. Лучше его не слушать, а то потом не заснешь. Мы его пробовали успокоить, но, как видишь, не получилось.
— Стой, — говорю я и сам удивляюсь своим словам. — Стой. Не трогай ее. Ты сволочь и убийца. Но Маринку ты пальцем не тронешь.
Жорик задерживается в дверях.
— За такие предъявы обычно отвечают, — произносит он сквозь зубы. — Но с алкоголика что взять. Может, Лиду позвать, пусть тебе капельницу поставит?
— Лиду? — ужасаюсь я. — Лиду?
— А что такого?
Мои мысли путаются. Зубы стучат. Неужели я и вправду…
— Так я позову, — говорит Жорик.
А вот и Лидка входит, в своем порнушном белоснежном халатике. Она улыбается.
— Вы не обижайтесь, Артем, — говорит она. — Вы ведь клинику закрыли. А сейчас сами знаете, как работу трудно найти. Вот я и подумала…
— Не надо, — прерываю я. — Я все понял.
Жорик недобро щурится.
— Отдыхай, Пандорин, — советует он. — Сам же говорил — твоя работа кончилась.
— Артем, — говорит Маринка.
Она так редко называет меня по имени.
— Мне очень жаль, Артем. Выздоравливай.
Дверь за ними закрывается.
Несколько минут я держусь за горло. Наконец меня тошнит прямо на бетонный пол. Сереге придется поработать тряпкой, думаю я с мстительной радостью. А я как раз изловчусь да и пну его ногой.
Мне становится весело. Он победил. Он победил меня. Взял мою жизнь и уничтожил. Вот сейчас бы и сдохнуть, чтобы без мучений, — думаю я, тихо посмеиваясь. Не так уж редко мне хотелось умереть. А может, я уже умирал, много-много раз. Но вот что странно: тогда была боль. Теперь нету.
* * *
Дорога обратно не запомнилась. Хмурый Вовчик вел машину молча. Линия фонарей сливалась в новогоднюю гирлянду.
Мне было очень плохо. Возможно, поэтому Вовчик наконец взглянул на меня и произнес:
— Держись, доктор. Не было приказа тебя в лесу закапывать.
Я не ответил. Перед глазами плыли цветные пятна. Рубиновые огни перемещались.
Вовчик подумал еще. Положил руку на рычаг коробки-автомата. Недоигранный жест дружелюбия, отметил я равнодушно.
А он вдруг сказал:
— Ты мне хотел помочь. Я помню.
— Забей, — ответил я.
— Сейчас заедем в госпиталь. Пусть тебя коллеги посмотрят.
Я слушал равнодушно. Мой диагноз я и сам знал.
Вовчик вздохнул.
— Вот ты ответь мне, доктор, — продолжал он. — Только без протокола. Ты же людей насквозь видишь. Где твои глаза были, когда ты с Георгием работать решил? Ну ладно я, мне… терять нечего… а ты-то зачем в это говно полез?
Мои пальцы сжались в кулаки.
— Так сложились обстоятельства, — сказал я.
Огни светофоров мигали. За темными стеклами вырастали высотки Крылатского.
— Георгий Константинович — человек специальный, — сказал Вовчик тихо. — Знаешь, что про него ребята говорят? Не зря, говорят, у него детей нет. В договоре пункт такой был.
Я сглотнул слюну. Меня мутило по-прежнему.
— В каком договоре? — спросил я.
— Не догоняешь? — Вовчик загадочно ухмыльнулся. — Ну да, он же крест носит за сто тысяч. Детдом спонсирует, и все такое. Да только слишком уж он везучий. Не бывает так. Он уж сколько раз умереть был должен, а все жив.
— Бред, — отозвался я.
— Может, и бред. А только ребята еще говорят… кто с ним работает, тому тоже с договора не соскочить. До самой смерти, да и после тоже.
Закашлявшись, я зажал рот ладонью. Вероятно, со стороны это смотрелось комично. Но Вовчик в своей жизни видел и не такое. Смеяться он не стал. Он все понял.
— Потерпи, — сказал он заботливо. — До больнички недолго осталось.
Стекло поползло вверх. Ветер растрепал мои волосы. Я судорожно сглотнул слюну. Бросив на меня короткий взгляд, Вовчик притормозил и прижался к обочине. Прошелестел замок. Я приоткрыл дверь: под колесами темнела и пузырилась громадная лужа. Где-то это уже было, подумал я. Наощупь отстегнул ремень и свесился вниз.
Стало полегче.
— На, воды попей, — предложил Владимир чуть позже.
Мы снова двигались. Я безвольно откинулся на подголовник. Прикрыл глаза.
— А Анжелику я найду, — услышал я. — Зуб даю, найду. И отдеру, как сидорову козу.