Гражданин без определенного места жительства, а попросту бомж по прозвищу Сын полка после сдачи пустых бутылок пребывал в превосходном расположении духа. Отволок он на приемный пункт две неподъемные сумки, где вместо Верки работала какая-то незнакомая бабенка, видно, новая ее сменщица, и то ли по неопытности, то ли голова чем другим была занята, только переплатила она целых два рубля. Обычно наоборот у них арифметика получается, а тут, значит, подфартило ему. Кроме бутылки портвейна, на которую нацелился, можно еще будет подкупить полбуханки черняшки. С закуской проблем нет. Стаканыч нашел вчера в мусорном контейнере, что у горкомовского дома, пакет с консервами: три банки шпрот, четыре — лосось в собственном соку, две плоские прямоугольные — селедка заграничная и еще баночка зеленого горошка. Так надо полагать, проводил кто-то ревизию домашних припасов и выбросил те консервы, у которых истек срок годности. Побрезговал, опасаясь отравления.

Выпивку сегодня поставит Серый. Ему мамаша от пенсии должна отстегнуть. Он и ночевать пошел к приятельнице, чтоб не пропустить почтальонного паренька, который деньги разносит. Старуха хотела пенсию через Сбербанк оформить, но сынок сказал твердо: «Убью, мама, если перестанешь со мной делиться!». С него станется, за бутылку и мать родную не пожалеет. Три «ходки» уже за спиной. Так Серый тюремные сроки называет. Но кличку он не в зоне получил, а еще в малолетстве. Среди пацанов заведено всех Сергеев «Серыми» звать. У Стаканыча прозвище тоже объяснимое, потому как и отчество у него звучное — Иван Степаныч, и «аршин», то есть стакан граненый, всегда с собой носит. А еще ножик складной со штопором. Вот так бы, как Стаканыч, все выпивающие бутылки, которые еще встречаются с прежними настоящими пробками, культурно откупоривали, куда бы как хорошо было. А то мужики спешат жажду утолить, пробку вовнутрь протолкнут, а потом мучайся, вытаскивай ее, чтобы сдать посуду, как Верка требует, «в надлежащем виде». Она чего еще придумала, чтоб этикетки сдирали. Характер свой показывает. Вон Руслан берет все без разбору, но у него на двугривенный дешевле, так что Веркины прихоти приходится ублажать, хотя в правилах, что над ее окошком вывешены, написано: «Посуда принимается в чистом виде», а что с наклейками или нет — об этом ничего не указано…

Такие вот думы-раздумья бродили в похмельной голове Сына полка, когда, заворачивая на Первомайскую, он обнаружил, что рядом с Зыкиной новая торговка расположилась. Зыкину так прозвали, потому что и габариты имеет внушительные и голосище звонкий. За сто метров слышно, когда она покупателей зазывает: «Кому редисочки, лучка-чесночка?! Покупайте морковку — дешевле не найдете!». А то, прямо, как песню пропоет: «Кому вобла русская — к пиву лучшая закуска!». Другие торговки молчком свой товар продают, тут не рынок, а остановка общественного транспорта, и никаких там разрешений на коммерцию у них, понятное дело, нет. Но Зыкиной закон не писан, у нее племяш в здешнем отделении служит, да не простым ментом, а вроде старшим на машине, которая патрульные объезды делает. На ней и Сыну полка приходилось кататься. Для вытрезвителя он рылом не вышел — штрафа с него не возьмешь. В хорошую погоду сгрузят под кусты сирени, что милицейское здание облепили, ну, а в ненастье пожалеют — в КПЗ определят. Даже на нары, коли свободные есть, уложат: «Отсыпайся, защитник Отечества!». О мильтонах больше нехороших разговоров идет, мол, больно самоуправничают, а он на них зла не держит. Что волокут, как мешок, по асфальту, так не на руках же его носить?! В общем, гуманное к нему отношение. Может, и вправду думают, что он настоящий сын полка.

Зыкина увидела его, заорала во всю глотку:

— Ну, как, Сын полка, опохмелился уже или только собираешься? Редисочки на закуску не требуется?

И захохотала. Знает ведь, что ее товар не по карману ему, просто в радость ей унизить человека. Зловредная баба.

Новая торговка голову вскинула, уставилась на него. В глазах удивление и вроде даже испуг. Конечно, видок у него, надо признать, неважнецкий. Пегие давно не мытые волосы висят сосульками, седая бороденка жидкими кустиками растет, под глазом фонарь, правда, недельный, уже в желтизну пошел, если не приглядываться, можно и не заметить. А одежка, — он-то с нею свыкся, — а со стороны так пугало огородное или клоун в цирке: китель офицерский допотопный с гвардейским значком, брючки в обтяжку светло-коричневые в крупную черную клетку, на ногах стоптанные синие кроссовки, один шнурок толстый фирменный, в масть, а другой обыкновенный ботиночный черный.

Брюки, что на Сыне полка, Серый стащил у полюбовницы, чтоб толкнуть при случае. Но когда кореш свои единственные разорвал на самом видном месте, на котором заплатку неприлично ставить, не пожадничал, за просто так отдал ему. Что они бабьи, так это только расцветка смущает, а ширинка с молнией спереди, как и у мужиков. Китель же еще зимой Павел Матвеич подарил, а вместе с ним, так получилось, и прозвище нынешнее. До того он просто Николаем был, ну, иногда еще Серый от хорошего настроения Коляном звал. Когда китель первый раз надел, Павел Матвеич чистосердечно воскликнул:

— Эх, Николай! Если б не борода твоя — и чего ее не сбреешь?! — ты точь-в-точь, как был у нас сын полка. Тоже Колькой звали. И тоже такой же щупленький. Под Бобруйском пристал к нам и до самой границы дотопал. А там уж, как ни упрашивал, откомандировало его начальство в тыл, вроде бы в суворовское училище, а, может, и просто в детдом.

Павел Матвеич без всякого ехидства сравнил его с тем пацаном военного времени, а Серый, который тут же обретался, загундосил обрадовано:

— А чо? Колян вполне за сына полка сойдет. У Руслановой палатки на опохмелку стрелять будет, неужели пожмотничает кто рублишко дать фраеру, который малолеткой воевал? Ты только так и лепи: выручите, мол, господа хорошие, сына полка, за вас ведь, козлы вонючие, кровь свою детскую проливал.

— Да ты, что, Серый, совсем сдурел? — возмутился Павел Матвеич. — Николай же послевоенной выделки, какой из него сын полка?

— А чо? — не унимался Серый. — Сколько, Матвеич, твоему сыну полка было в сорок четвертом? Ну, пусть семь или восемь. Значит, сейчас шестьдесят три. А Колян на столько и выглядит.

Так вот и прицепилась к нему эта несуразная кличка…

Торговка новая смотрит на него неотрывно, думает, поди: что, мол, за чучело такое? А сама меж тем совсем не красавица. В допотопной черной плюшевке, голова платком обмотана по-старушечьи — с узлом сзади. Хотя на лицо вроде нестарая. Да, они, торговки уличные, все какого-то неопределенного возраста и обличья. Неприметные, робкие физии. За исключением, может, той же Зыкиной.

Наконец, столбняк у торговки прошел, и она, слегка смущаясь, обратилась к Сыну полка:

— Купляйте, мужчина, симачки. Тильки шо пожарила.

«Хохлушка, — определил по говору Сын полка. — Приехала подзаработать, да на семечках-то у нас бизнес не шибко сделаешь».

На деревянном ящике из-под яблок лежал ее немудреный товар — два мешочка с семечками. Один, довольно вместительный — с черными, подсолнуховыми, другой, не больше, чем дочкин для галош, когда в младшие классы ходила, — с белыми, тыквенными. Сын полка оторопел — отродясь в городе никто такими не торговал. И вспомнилось давнее, из детства, их название:

— Почем, тетка, гарбузовые? — И руку протянул, чтобы пробу снять.

Неожиданно Зыкина рывком поднялась с табуретки, шлепнула его по руке, с укоризной выговорила товарке:

— Ты, Надежда Прокоповна, таких не больно привечай. Видишь — бомж! Они только и норовят напробоваться. В кармане же ни шиша.

Сын полка давно уже отучился обижаться на обидные слова в свой адрес, но тут почему-то взыграло самолюбие. Он молча полез в карман, вынул всю мелочь, рассыпал ее на ладони, повторил с нажимом:

— Почем, спрашиваю, стакан тыквенных?

Хохлушка вопросительно посмотрела на Зыкину и, видно, увидев, что взор той при виде денег смягчился, ответила торопливо:

— Який побильше — пьять рублей, а маленький — три.

И снова он, будто в детство вернулся.

— А ты, тетка, с Украины что ли? Не с Черниговской ли области?

— Ой! — искренне обрадовалась торговка. — С Черниговской. Станция Мена. Мабудь, чули про таку?

— А як же! — во весь рот заулыбался Сын полка, довольный тем, что уже сколько лет прошло, а вот не забылись украинские слова. — У меня батько с Сосницкого района, как раз в Мене пересадка с поезда на автобус. Получается, земляки мы.

— Поздравляю, Надежда Прокоповна! — ехидно пропела Зыкина. — Хороший землячок у тебя объявился. Смотри только, чтоб он вшей тебе тут не напустил.

Сын полка собрался было хорошим матюгом отправить Зыкину куда подальше, но прикусил язык. Не захотелось совсем уж ронять себя в глазах новоявленной землячки, женщины, кажется, доброй и негордой. Он протянул к ней ладонь с мелочью, сказал солидно:

— Отсыпь для начала на два рубля. Понравятся, тогда уж в другой раз целый стакан куплю.

— Держи карман шире! — не удержалась от насмешки Зыкина, с любопытством наблюдая, как Надежда Прокоповна аккуратно, по монетке, называя вслух стоимость каждой, отсчитывает сумму, на которую решился раскошелиться бомж.

Хохлушка зачерпнула семечек почти до краев маленького стакана, но отсыпать явный лишек не стала, сказала, улыбнувшись:

— Вы перший, кто у мене гарбузовые бере. Лузгайте на здоровье!

От этих приветливых слов, от ясного доброго взгляда встал в горле Сына полка комок, будто хватанул он хороший глоток подпольной водяры, что по божеской цене отпускает алкашам сердобольный Руслан. Даже «спасиба» не смог выговорить, кивнул только и поспешил уйти.

Но направился Сын полка не к постоянному месту встреч собутыльников под старой раскидистой березой на крутом берегу Верхней речки, а завернул в скверик у бывшего Дома пионеров, и там, устроившись на дальней, скрытой от взглядов уличных прохожих скамейке, принялся не спеша лузгать семечки, сплевывая шелуху в ладонь, а потом аккуратно стряхивая ее в притулившуюся к скамейке большую мусорную урну. Он сразу почувствовал, что семечки имеют солоноватый привкус, и списал было это на похмелье, а когда понял, в чем тут причина, чуть не разнюнился. Вот точно так же с сольцой жарила тыквенные семечки тетя Дуня, отцова сестра, у которой гостевал он на летних каникулах после восьмого класса.

Почему-то на сборы он тогда не поехал, сейчас уж не припомнит, то ли заболел, то ли с тренером был конфликт, только мать (отец к тому времени уже умер), опасаясь, что сын от безделья свяжется с дурной компанией, списалась с золовкой и попросила ее принять на лето племянничка. И оговорила условие, чтоб его не баловали, а наоборот заставляли помогать по хозяйству или, если возникнет такая надобность, пусть и на колхозных работах потрудится, не смотрите, де, что Коля маленького росточка и худой, просто он занимается боксом и ему нельзя набавлять лишнего веса, а мускулы у него крепкие.

То лето вспомнилось ему теперь, как самое счастливое время в жизни. Конечно, и потом были радостные события. Когда стал чемпионом области в наилегчайшем весе, когда мастера спорта получил, когда свадьбу с Лидией сыграли, когда, наконец, Маринка родилась. Но все это были мгновенья, минуты, часы, пусть даже дни, а там в Ольшанах счастье длилось целое лето. Он и в школу опоздал почти на неделю, так не хотелось уезжать. Притворился больным и кашлял старательно, и добрая душа тетя Дуня поверила и отпаивала его горячим молоком с медом, а дядя Грицько незлобиво посмеивался: «Ой, жинка, дурачит тебя хлопец! Ему не меда, а лозины треба!».

С соседскими ребятами сдружился он тогда быстро, а окончательно завоевал среди них уважение после того, как в стычке с пацанами с другого конца села, совершавшими набег на сад Василя Макухи, послал в нокаут своим коронным апперкотом их вожака, который был на голову выше и килограммов на двадцать тяжелее его. Прокрутив в памяти еще раз этот эпизод, Сын полка усмехнулся: вот загадка мальчишичьего характера! За каждой хатой сад: вишни, сливы, яблоки, груши — ешь собственные до отвала, ан нет, тянет чужого тайком попробовать, будто оно вкуснее. И сам он не раз в таких вылазках участвовал. Конечно, рассудить по-честному, это никакое не воровство. Наверное, просто двигало хлопцами желание испытать риск, чтоб страшно тебе было, а ты этот страх превозмог, не побоялся, что поймает тебя хозяин сада да посечет загодя приготовленной для такой оказии крапивой, а то и пройдется по бокам доброй жердиной. Впрочем, философское это размышление свелось у Сына полка лишь к короткому восторженному вздоху: «Ох, и пошкодили же мы тогда!»…

Потом, когда пили водку, уютно расположившись в тенечке старой березы, попытался было Сын полка рассказать друзьям-приятелям про то, что купил он сегодня стакан семечек, да не подсолнуховых, а тыквенных, да не простых, а соленых, такие последний раз лузгал без малого сорок лет назад, и что эти семечки напомнили ему детство, которое было счастливым, потому что лазил он с ребятами по чужим садам, а еще копнил сено и вместе с тетей ходил на прополку свеклы, а еще с ребятами ловили они щурят в бочагах, и ловили не на удочку, а вот как: один держит у самого дна вершу — плетеную конусом длинную корзину, а другой, а то и двое-трое идут ему навстречу, баламутя воду, и рыба, потеряв от страха соображение, заплывает в эту вершу, тут только ее и вытаскивай…

Но рассказ у Сына полка получился нескладный, потому что выпитая водка путала мысли, так что Серый оборвал его на полуслове и процедил презрительно:

— У, падла, семечек купил! Нет, чтобы хлеба…

Никогда больше не пускался Сын полка в откровения с собутыльниками о своих самых счастливых днях, проведенных в далеком детстве, но все чаще с утра, пока еще бывал трезвым, стал ходить на угол Первомайской. Купив у Надежды Прокоповны соленые тыквенные семечки, когда целый маленький стакан, когда на рубль — полтора, и всегда она прибавляла еще жменьку, он вступал с ней в разговор, не обращая внимания на ехидные реплики и насмешливые взгляды Зыкиной. Сначала робко и коротко, а потом все смелей и подробней он рассказывал землячке об Ольшанах, о тете Дуне и дяде Грицько, о Василе Макухе, о других хлопцах, имена которых подзабыл, о том, как «робил» в колхозе, как впервые в жизни сел на коня, и этот конь — смирный послушный мерин по кличке Парубок, почуяв, что седок на нем неопытный, вдруг понес рысью, и, проскакав так метров сто, встал на дыбы и сбросил его в заросшую крапивой канаву. И Сыну полка было приятно, что, слушая про это его детское приключение, Надежда Прокоповна смеялась звонко, и совсем по-молодому сверкали ее карие очи.

Если называть вещи своими именами, то бомж Сын полка просто-напросто влюбился в торговку семечками, но ему, конечно, и в голову не приходило именно так определить настойчивое желание почаще видеть ее, слушать певучий хохляцкий говорок и заливистый смех, когда он, в который уже раз, повествовал про горячий норов колхозного мерина. Он полагал, что в его беспутной жизни давно не осталось никакого другого интереса, кроме выпивки, а вот, оказывается, просто побалакать с бабой и то приятно. Сын полка был благодарен Надежде Прокоповне за то, что, несмотря на наущения подлюки Зыкиной, она принимала его за обычного, равного другим человека, а ведь для каждого безнадежно пьющего, как бы он ни хорохорился, нет горше чувства сознавать свою ущербность, свою отверженность. Его могли лишь пожалеть, что случалось редко, а чаще презирали или ненавидели, как даже самые близкие люди — жена и дочь. Лидия после «двадцати лет каторги» — приговорив так их совместную жизнь — нашла другого, порядочного, настолько порядочного, что тот увез ее отсюда за тысячу верст, чтобы исключить возможность встреч с бывшим пьяницей мужем. А Маринка, любимая дочка, выставила его из дома, да не просто выставила, а заставила выписаться, потерять прописку, стать в полном смысле этого слова «бомжем». Хотя, по правде сказать, инициатива тут принадлежала не дочери, а ее хахалю. Его он не видел, но знал, что зовут Максимом, служит в ОМОНе и недавно вернулся из Чечни. Нынче про таких говорят: «крутой!».

Лето пришло солнечное и жаркое, и Надежда Прокоповна скинула свою плюшевку и старушечий платок, и оказалось, что она очень даже пригожая женщина, несмотря на обильную седину в волосах, а, впрочем, сейчас даже у молодых девок в моде седые прядки.

И Сын полка тоже преобразился. Во-первых, вроде бы уступая пожеланию Павла Матвеича, он сбрил свою неказистую бороденку. Во-вторых, попросил Стаканыча подравнять прическу, и тот, несмотря на отсутствие трех пальцев на правой руке и сильное ее дрожание, довольно ловко орудуя ножницами, ровнехонько, как по линеечке, откромсал его пегие патлы. В-третьих, сменил наряд — ходил теперь в тенниске и спортивных брюках, презентованных бывшим его учеником Сашей Алсуфьевым, с которым встретился случайно на улице, и которого жалкий вид любимого учителя физкультуры так сильно потряс, что он, отложив на час какие-то свои дела, сбегал домой и принес большую сумку разных шмоток. И шнурки на кроссовках были теперь, хотя и ботиночные, но одного черного цвета. Так что, в трезвом состоянии Сын полка на бомжа совсем не походил, и Надежда Прокоповна могла беседовать с ним без опаски, что иной брезгливый покупатель при виде его отворотит нос от ее товара.

В своем предположении, что на семечках бизнеса не сделаешь, он оказался прав. Торговля у Надежды Прокоповны шла отнюдь не бойко, особенно с утра. К стыду своему, Сын полка даже был рад этому обстоятельству, ибо редко кто мешал их разговорам. Правда, как правило, говорил в основном он, Надежда Прокоповна больше помалкивала. Смущалась, видимо, что «погано розмовляе по-русьски». Но все же постепенно кое-что рассказала о себе. Она седьмой год, как овдовела, живет с дочкой, зятем и двумя внучатами. Старший Тарасик уже во второй класс перешел, а младшему Эдичке только три годика. Дочка работает медсестрой в больнице, получает сущие гроши. А зять был помощником машиниста на маневровом тепловозе, да эту должность недавно сократили, и он шукае себе работу. Но у них в Мене никаких крупных производств нет, а кто устроенный, те крепко держатся за место. Жди, когда кого на пенсию спровадят, вот как ее. Всего три месяца лишних дали отработать. Раньше в почтарки калачом не заманишь, а сейчас девчата, окончившие школу, в очередь сюда выстроились. В общем, не от хорошей жизни забралась она за тридевять земель от родного дома. Русские рубли еще чего-то стоят, не то, что ихние гривны. К осени, рассчитывала, с барышом остаться, чтоб зимние курточки внучатам купить, свитерочки, сапожки, а, может, удалось бы и на пальтишко для дочери выкроить, однако, кажется, планам этим не суждено сбыться.

После разговоров с Надеждой Прокоповной Сын полка шел к облюбованной скамейке у Дома пионеров, грыз соленые семечки и предавался мечтаниям. Хорошо бы, фантазировал он, вернуться к нормальной, человеческой, а не скотской, до которой докатился, жизни, и, чем черт не шутит, — какие наши годы! — найти добрую отзывчивую женщину, согласную завести с ним новую семью. Да и чего ее искать? Вот Надежда Прокоповна, хотя Зыкина наверняка напела про него всяких гадостей, им не брезгует. Может, конечно, просто у нее характер жалостливый, сам видел, как бродячую собачонку пирожком с руки кормила, а, может, вовсе и не из жалости, а из симпатии привечает она его. Но он не весь еще ум пропил, понимает, чтобы сложились у них отношения, надо перво-наперво завязать с алкогольным пристрастием. Тут должно получиться. Он уже пробовал отказаться от ежедневного злоупотребления и целую неделю вытерпел, так что при необходимости и месяц сможет продержаться и два, а там будет давать себе поблажку только в праздничные да именинные дни. Дальше встанет квартирный вопрос. Надежда Прокоповна — приезжая, угол у дальних родственников снимает, значит, дело опять же за ним. Тут придется в ножки дочери поклониться. Надеется, не совсем Маринка совесть потеряла, чтобы не помочь родному отцу к нормальной жизни вернуться. Квартиру-то персонально ему давали, когда еще в городском спорткомитете работал. Квартира двухкомнатная, просторная, в кирпичном доме, ее на две однокомнатные в Заводском микрорайоне запросто можно обменять, а то на однокомнатную — дочке, а ему — комнату в коммуналке с доплатой. Вот и деньги будут на первое время, пока работу не найдет подходящую. Ну, а если дочь такой же стервой окажется, как и Лидия, то в перспективе намечается следующий вариант. Павел Матвеич — старик одинокий и обещался, вроде бы не по пьяной лавочке, оставить Сыну полка в наследство свою хибару. Всю зиму он у ветерана перекантовался, и тот привязался к нему крепко. Грех, конечно, на такое обстоятельство рассчитывать, но Павлу Матвеичу под восемьдесят, и здоровье у него барахлит, уже после второго стакана стал отрубаться.

Вот опять же человеческая несправедливость. Соседи Павла Матвеича бомжем обзывают, а какой он бомж при собственном домовладении и пенсии, да к тому ж участник Великой Отечественной?! Если разобраться, так в их компании лишь один Стаканыч подходит под эту категорию. Тот сам костромской, сюда же попал, как уверяет, из-за охоты посмотреть на Россию, а холода начнутся, двинет на Кубань. Он раньше в оркестре на трубе играл, зарабатывал неплохо, особливо на похоронах, но после одного такого мероприятия перебрал больше положенного, сморило его по дороге, прикорнул на бульварной скамейке, а народ у нас пошел равнодушный, видят, что на улице под двадцать мороза, а человек спит без варежек, да и ботинки не по сезону, но никто не озаботился, не растолкал бедолагу, вот и лишился Стаканыч трех пальцев на правой руке, и ноги у него на малейшее похолодание стали реагировать, только водкой и спасается от боли. Но и он бомжем себя не считает. Прописка, говорит, это отрыжка тоталитарного режима (Стаканыч в политику шибко ударенный, любит по-газетному выражаться), а он — человек свободный, сын Земли, гражданин мира, как Ростропович — сегодня здесь, а завтра там. «Жопа ты, а не Ростропович!» — ржет после таких разглагольствований Серый.

Серый тоже не бомж, просто после отсидки второй месяц празднует он выход на волю и по этой уважительной причине не удается ему привести в порядок свои документы.

Не раз и не два собирался Сын полка открыть Надежде Прокоповне свои сокровенные мечтания, да все откладывал на потом. Сомнение мешало: а вдруг не поверит женщина, что стала она лучиком света в его беспросветной жизни, примет искреннее признание за насмешку, а то и оскорбится, что какой-то забулдыга считает ее ровней ему. Тогда наверняка лишится он последней радости — этих утренних душевных разговоров.

Сын полка знал, что Надежда Прокоповна намечала по осени вернуться домой, и когда однажды от порыва ветра слетела с березы стайка желтых листьев, и один из них угодил прямехонько в его стакан, он понял, что осень наступила, и пусть будет, что будет, но надо делать решительный шаг. С этим твердым намерением, тщательно побрившись, направился он на следующее утро на угол Первомайской. Однако объяснение снова не состоялось. Надежда Прокоповна первая заговорила с ним, сообщив со вздохом, что с отъездом придется повременить, потому как дочка, нарушив предварительный уговор о сроках ее отлучки, переслала с проводниками целых два мешка подсолнуховых семечек, и пока их не распродаст, не сможет уехать. Сын полка прикинул, что еще недели три, а то и все четыре будут продолжаться их встречи, так что запас времени для окончательного выяснения отношений у него есть.

— А вы, бачу, ни трошки не жалкуете бабку, шо вона гута застряне мабудь аж до Покрова, — с легким укором сказала Надежда Прокоповна.

— Ни трошки! — честно ответил Сын полка, не сдержав широкой улыбки, и ему показалось, что щеки ее зарделись.

30 сентября сдать бутылки и закупить спиртное отрядили Сына полка. Стаканыч пожаловался, что ноги совсем не идут, огнем горят. Павел Матвеич освобожден был от этой обязанности в силу преклонного возраста и уважения к его боевым заслугам. А Серый считал ниже своего достоинства «шестерить». Тем более внес он в общак солидную сумму — пятьдесят рублей одной ассигнацией. Видно, пенсию мамаша получила, а, может, уворовал что и продал. По расчетам выходило, что от сдачи посуды, собранной Сыном полка и Стаканычем, денег хватит на бутылек портвешка, а взнос Серого пойдет на поллитровку Руслановой «Московской» да, когда Павел Матвеич добавил червонец, то и еще на один портвешок. С таким раскладом и отправили в путь Сына полка, наказав быстрее возвращаться.

Верка была явно навеселе.

— Чего это ты, Веруня, с утра уже поддамши? — полюбопытствовал Сын полка.

— А у меня сегодня уважительный повод! — ощерилась в пьяной улыбке приемщица стеклотары. — Именинница я! Вы, охламоны, православную веру пропили, а то б помнили, что на Руси истинно женский праздник не 8-е марта, а день святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Считай, у каждого мужчины обязательно найдется близкая женщина с одним из этих имен — мама или бабушка, сестра или тетка, жена или просто хорошая знакомая. Может, скажешь, не права я?

— А и, правда, так! — воскликнул Сын полка, радостно изумившись, что Верка своим глупым бабьим умом сообразила, что женский праздник полагалось бы отмечать именно 30-го сентября, а вот никто из правителей наших не дотумкался до столь очевидной истины.

Увы, уже через секунду от хорошего настроения не осталось у Верки и следа.

— Порядочные люди в такой день именинницам цветы дарят, — в горестной ухмылке раззявила она свой щербатый рот. — А от моих клиентов и конфетки не дождешься. — И совсем уж грубо заключила. — Рассчиталась я с тобой? Рассчиталась! Ну, и отваливай! Нечего очередь задерживать!

А вся-то очередь состояла из старушки-побирушки, трепетно прижимавшей к груди три водочных бутылки, одну из которых Верка наверняка не примет, потому как этикетку с нее соскребли весьма небрежно.

Когда Сын полка услышал о цветах, кои положено дарить именинницам, то сразу подумал о знакомой торговке семечками: ведь получается, что и у нее сегодня именины. А что? Взять да и подарить Надежде Прокоповне букет! Вот обрадуется!

Последний раз Сын полка покупал цветы лет двадцать назад, и тогда букетик ландышей, припомнилось, стоил ровно рубль, поэтому к цветочному киоску, который стоял как раз на пути к Руслановой палатке, подошел он без всякого дурного предчувствия. А когда глянул на ценники, челюсть отвисла. Одна красная розочка на длинном стебелечке — пятьдесят рублей, гвоздики — по пятнадцать, а за букет гладиолусов в кружевной целлофановой обертке, перевязанный розовой ленточкой с пышным бантом, больше сотни выложить надо.

— А-а подешевле у тебя ничего не найдется? — чуть заикаясь, обратился он к цветочнице, длинноносой рыжей девахе.

— Подешевле, дядечка, ромашки на лугу, — сострила рыжуха, бегло окинув Сына полка оценивающим взглядом. На серьезного покупателя этот замухрышка явно не тянул, но все же приличия ради она поинтересовалась, на какую сумму он готов раскошелиться.

Сын полка задумался. Сперва было решил плюнуть к черту на эту затею с цветами, а потом характер упрямый сказался: раз возникло желание, пусть и блажное, надо его исполнить. Придется отказаться от одной бутылки портвейна, а мужикам скажет, что кокнул ее нечаянно, с кем не бывает, авось простят.

На двадцать пять рублей цветочница соорудила букетик из трех белых слегка пожухлых астрочек, сбрызнула их водичкой, завернула в целлофан, только не в кружевной, а обычный, и даже ленточкой красной перевязала, но, увы, коротенькой, так что на бантик ее не хватило.

Сын полка сунул букетик в сумку, в которой таскал бутылки, и побежал к Руслану — мужики, поди, уж заждались. Отоварившись, он в том же темпе рванул на угол Первомайской. На ходу вынул из сумки цветы, руку с ними заложил за спину. Надежда Прокоповна не сразу его углядела, какому-то солдатику прямо в карман бушлата сыпала она бережно подсолнуховые семечки, так что Сын полка смог отдышаться, и, когда солдатик отошел, произнес ровным без дрожи голосом:

— Поздравляю с днем именин! — И, протянув ей букет, добавил. — Желаю здоровья, всяческих успехов и счастья в личной жизни!

Надежда Прокоповна машинально взяла цветы и тут же покраснела, стала совать ему их обратно, повторяя сбивчиво:

— Це мени квиточки? По правдочке мени? А чому така ласка? Забудь, вы якийсь иншой жинке их купляли?

— Вам покупал, честное слово, вам, — чуть слышно произнес Сын полка. Тут он встретился с ехидным взглядом Зыкиной, которая внимательно наблюдала за ними, стушевался, понял, что ничего путного больше сказать не сможет, скривил губы в смущенной улыбке и поспешил уйти.

Думал сразу сказать мужикам, что одной бутылки портвейна они не досчитаются, а потом, дурак, решил погодить: выпьют — добрее станут. Куда там!

Когда с водкой было покончено и ее слегка отлакировали вином, Серый, блаженно щурясь, протянул:

— Давай, Колян, доставай второй портвешок! Сын полка не пошевелился и только часто заморгал, и лицо его искривила жалкая улыбка.

— Не тяни волынку! — поторопил Серый!

— Простите, мужики! — со слезой в голосе попросил Сын полка. — Разбил я одну бутылку.

— Как разбил?! — заорал Серый и лихорадочно зашарил в сумке, даже вывернул ее наизнанку.

— Очень торопился к вам, вот и сплоховал, — вдохновенно соврал Сын полка. — Стал бутылку в сумку определять, а она, зараза, скользкая, вывернулась из рук и об асфальт.

— Горбатого лепишь?! — не поверил Серый. — Выжрал ее, сука, в одиночку!

— Это навряд ли, — рассудительно подал голос Стаканыч. — Сын полка тверезый пришел.

— С кем не бывает! — примирительно зевнул Павел Матвеич, для которого и принятой дозы было уже вполне достаточно.

На этом конфликт, возможно, и был бы исчерпан, ну, пошумел бы еще Серый немного и, глядишь, выпустил бы весь пар, да только тут с дорожки, что шла по верху берегового склона, послышался зычный голос Зыкиной:

— Что, господа алкаши, празднуете «Веру, Надежду, Любовь»?

Господа алкаши не удостоили ее ответом. Тогда, подойдя поближе, Зыкина напрямую обратилась к Сыну полка:

— А чего ж ты именинницу не пригласил? Цветочков ей купил, а винца жалко стало?

— Про какие это ты цветочки вякаешь? — насторожился Серый.

— Так ваш кавалер, — Зыкина указала своим сарделичьим пальцем на Сына полка, — моей товарке букет сегодня преподнес по случаю ее именин. Сама видела, как он цветочки выбирал. Уж так старался, что и меня не заметил, когда я мимо проходила.

Серый моментально уяснил смысл полученной информации.

— Ах ты, козел! — завопил он, схватив бутылку из-под портвейна и занося ее над головой Сына полка. — Наши общие башли на цветочки для марухи своей потратил! Получай, падла!

От длительного злоупотребления алкоголем реакция у мастера спорта по боксу Николая Пилипенко стала замедленной, и увернуться от страшного удара он не успел.

Провалялся Сын полка в больнице почти пять месяцев. Две сложнейшие операции ему на черепушке сделали. Вытащили его врачи, можно сказать, с того света. А зачем? Кому он нужен? К соседям по палате приходили родные, друзья, а его лишь однажды навестили — следователь заявился и уговорил подписать бумажку, что к гражданину Гераськину Сергею Владимировичу он никаких претензий не имеет, так как ссора между ними произошла на почве выпивки и взаимной неприязни.

Когда сутками лежишь пластом на больничной койке, ничего другого не остается, как прошлое в памяти ворошить, о будущем житье-бытье думать. С прошлым Сыну полка все ясно — сам себе судьбу поломал. А с будущим — полный туман. Хирург Леонид Михайлович сказал ему как-то с улыбкой:

— Вы, Николай Михайлович, уж извините меня, но я, когда в вашей голове копался, одну извилинку выпрямил. Ту, которая на потребление спиртных напитков провоцирует. Конечно, полной гарантии не могу дать, что она снова не искривится, но это уж от вас будет зависеть. Не поддавайтесь искушениям!

Понятно, шутил доктор, но Сын полка и на самом деле перестал испытывать тягу к выпивке. Как отрезало. Что ж, теперь он, пожалуй, имел моральное право на серьезный разговор с Надеждой Прокоповной. Часто вспоминалась ему кареглазая хохлушка, а два раза даже приснилась. Во сне добрая была, веселая, ласковые слова говорила.

Когда уж совсем окреп и ходить разрешили, упросил Сын полка санитарку, которая, оказалось, по соседству с Маринкой живет, кинуть в дочкин почтовый ящик записочку от него. В записочке написал, что просит у доченьки прощения за все плохое, что она от него претерпела. Но теперь, после несчастного случая, закончившегося серьезной травмой головы, он намерен вести исключительно здоровый образ жизни. А вот как дальше устраивать будущее, и хотел бы посоветоваться с единственным родным человечком. Только пусть Мариночка не думает, что он у нее чего-то просить будет или требовать, просто ему некому больше открыть свою душу. После того, как подписался уже «твой папа», Сын полка задумался надолго и сделал приписку, что передачи никакой ему приносить не надо, потому как скоро должны его выписать, да и еда больничная его вполне устраивает, хотя другие и жалуются. А вот если дочка купит для него стаканчик тыквенных соленых семечек, их продавала на углу Первомайской одна женщина с Украины, может, и сейчас она там торгует, то за это он будет сердечно благодарен.

Дочка не появилась ни па следующий день, ни на другой, ни через неделю. А уже накануне дня выписки зашел в палату молодой невысокий крепыш в камуфляжной форме, гаркнул с порога:

— Здравия желаю, товарищи больные! Кто тут будет Николай Михайлович Пилипенко?

Я буду, — без особой охоты отозвался Сын полка, решив, что это опять из милиции интересуются его конфликтом с Серым.

— Здорово, батя! — протянул руку крепыш и, присев на койку, чуть утишил голос. — Максимом меня зовут. В настоящее время, извини-подвинься, прихожусь вам вроде как зятьком. Сама Маринка не хочет с вами встречаться. Обещаниям вашим, говорит, больше нет веры. И матери, то есть супруге своей, вы клятвы давали и дочери, то есть Марине, да только нарушали всякий раз. Ну, а я притопал к вам чисто по мужскому расположению…

Тут Сын полка унюхал, что от «зятька» водочкой попахивает. Это уж у нас заведено перед серьезным разговором «на грудь принять».

— Так вот, извини-подвинься, — почти на шепот перешел Максим, — намерен я с вами по-мужски поговорить, чтоб закрыть наш семейный вопрос раз и навсегда. Маринкина позиция вам известна, менять ее она не собирается, я с ней в принципе во всем согласен, так что лучший для всех нас вариант, если вы перестанете нам напоминать о своем существовании. Живите сами по себе, а мы сами по себе, и чтобы даже никаких там записочек в дальнейшем не было. А если вы на квартиру заритесь, то, я с юристом советовался, ничего вам не светит, все права на нее вы потеряли.

— Что квартира?! Дочку я потерял, — только и смог сказать Сын полка, а больше не проронил ни слова.

А «зятек» долго еще бубнил что-то про их с Маринкой жизненные планы, про то, что он не вертихвост какой, может, дело дойдет и до законного брака, но с этим спешить не след, потому что служба у него, извини-подвинься, опасная, могут снова в Чечню послать, а оттуда не все возвращаются. На руках у него дружок умер от раны, тоже в голову, только здесь «скорая» к вам вовремя поспела, а гам в горах никаких «скорых» не предусмотрено. В общем, заключил, хоть вас Маринка ханыгой расписала, а вы вполне прилично выглядите и по характеру скромный, понятливый, и жалко, мол, даже, что придется разойтись, как в море корабли. Но, чтоб батя не держал на них обиду, Максим дарит ему полный комплект своего зимнего обмундирования, правда, извини-подвинься, б/у. Маринка прикинула, что одежка должна подойти, они одного роста, только Максим в плечах пошире, да это и понятно, у них на службе главный вид спорта — борьба, а Николай Михайлович, ему известно, боксом занимался, но боксеры, они пожиже, пощуплее фигурами. Комплект этот он в палату не стал тащить, у сестры-хозяйки оставил. А еще «зятек» посоветовал Сыну полка устроиться дворником, тем служебная жилплощадь положена, а лучше всего — сторожем, у какого-нибудь «нового русского» дачу охранять. Ну, у крупных воротил, понятно, серьезная охрана, а средней руки бизнесмен, может, и не побрезгует бывшим чемпионом области по боксу.

Прощаясь, Максим сунул ему в руку почтовый конверт. Сын полка обрадовался было, подумав, что это письмецо от дочки, но «зятек» на ухо прошептал, что там пятьсот рублей на первое время, пока не найдет работу. А уже в дверях он обернулся и хлопнул себя по лбу:

— Извини-подвинься, батя, однако просьбу вашу насчет семечек я не выполнил. Никто на Первомайской тыквенными не торгует, на рынке тоже, а подсолнухи я не стал брать, так понял, они вам не по вкусу.

Как только Максим ушел, соседи по палате, четверо мужиков, все пенсионеры, дружно принялись укорять нынешнюю молодежь за бессердечие к старшим, что вот даже для родного отца не хватило жалости, но Сын полка решительно оборвал эти причитания:

— Мы перед детьми куда виноватее, чем они перед нами.

Когда все заснули, Сын полка поплакал немножко, а потом и сам заснул.

Омоновское обмундирование, что подарил Максим, оказалось ему почти в самый раз. Куртка, правда, висела на нем, как на вешалке, да на брючном ремне дырку дополнительную понадобилось проколоть, но шапка и сапоги пришлись в пору. Когда обрядился, глянула на него сестра-хозяйка и руками всплеснула:

— Ты, Николай, прямо, как только что призвался. Молоденький такой в этой форме.

— Как сын полка, — невесело пошутил Сын полка. Сестра-хозяйка не знала про его прозвище и от души засмеялась:

— А и точно, совсем мальчишечка.

Из больницы пошел Сын полка к Павлу Матвеичу. Низенький, скособоченный, в два окна домишко ветерана встретил его замком на дверях. Хотел к соседке постучать, чтоб узнать, где хозяин, да она сама на крыльце появилась, высмотрела, надо полагать, из окна, что человек в раздумье стоит на дороге. Соседку он сразу признал: подслеповатая, крикливая старуха частенько их матюгала, когда кто из их компании во дворе у Павла Матвеича начинал буянить.

— Ты, служивый, к Матвеичу, что ли? — крикнула она. — Небось, из военкомата поздравление ко Дню Красной армии принес? Так, опоздал, милок. Уж четвертый месяц, как схоронили Матвеича.

Тоскливо стало на душе у Сына полка от печального известия и не любопытства ради, а так, чтобы разговором унять эту тоску, спросил он, отчего умер Павел Матвеич.

Старуха, видно, скучала в одиночестве, захотелось ей языком помолоть, скатилась она колобком с крыльца, засеменила к калитке, на ходу начала свой рассказ:

— Ой, милок, от сердечного расстройства помер наш Матвеич. Он, небось, сообщило тебе твое начальство, заслуженным ветераном был, орденов — в полгруди. На Седьмое ноября обязательно при всех наградах ходил демонстрировать на площадь Победы. И на прошлый праздник собрался. Шкап открыл — парадный костюм на месте, а орденов-медалей на нем нету. Стащил их кто-то. Матвеич-то выпивающий был, часто дом нараспашку оставлял, вор и воспользовался. Вот от такого сильного расстройства, что лишился гордости своей, и случился с Матвеичем сердечный инфаркт. А вора быстро поймали. Он на вокзале ордена пытался продать проезжающим пассажирам. Оказался пьянчужкой, которого сам Матвеич и привечал у себя. Сидит теперь, разбойник, в тюрьме. Да для него, говорят, тюрьма что дом родной.

«Серый!» — догадался Сын полка.

Старуха еще чего-то говорила, но Сын полка уже не слышал ее. Он снял шапку, постоял минуту с непокрытой головой, глядя на снежный холмик, окутавший лавочку, на которой сиживали они с покойным и вели разговоры за жизнь. Потом чуть поклонился этому холмику, нахлобучил шапку и, не попрощавшись с говорливой старухой, побрел восвояси.

Заворачивая на Первомайскую, услышал он зазывный голос Зыкиной: «Огурчики соленые, капустка квашеная — весь город обойдете, дешевле не найдете!». Зыкина поначалу его тоже не признала, а когда пригляделась, глаза выпучила, запричитала:

— Господи! Да неужто Сын полка?! Живой! Надо же, живой! А мы тебя похоронили давно. Когда «скорая» приехала, доктор и пульс тебе щупал и дыхание проверял — никаких, сказал, признаков жизни. А ты, оказывается, оживел. Во медицина наша дает! Товарка-то моя, твоя зазноба, поспешила, значит, отпеть тебя. Шибко она горевала. Перед отъездом в храм ходила, свечку поставила и записочку за твой упокой подала. Спрашивала еще у меня, как правильно имя твое написать, у них-то у хохлов Николаев Миколами кличут.

— Так, выходит, уехала Надежда Прокоповна? — не удержал вздоха Сын полка.

— Уехала, уехала, — словно обрадовавшись, затараторила Зыкина. — К Покрову торопилась домой успеть. У них там, вроде, это Престольный праздник…

Ноги сами привели его на вокзал. Транзитный Владивосток — Харьков по расписанию должен был прибыть через три часа. Стаканыч, помнится, говорил, что теперь, чтоб попасть на Украину требуется иметь то ли какой-то вкладыш, то ли талон специальный. Но у него же в паспорте четко записано: украинец. А раз так, обязаны хохлы пропустить его на родину.

И Сын полка легким пружинистым шагом, как когда-то выходил на ринг, направился к кассе дальнего следования.

2000 г.