Проснулся я от тихого шепота. Мой сосед, лежащий напротив, Анатолий Егорыч, уткнувшись в стенку, с равными интервалами, примерно в две минуты, повторял какие-то слова, будто начинал молиться и не мог припомнить продолжения. Я прислушался. Было заполночь, два других обитателя нашей палаты давно уже крепко спали, на этот раз без обычного храпа, лишь Виктор Васильевич изредка постанывал, так что мне все-таки удалось разобрать, что же шепчет Анатолий Егорыч. А повторял он только два слова: «собачья жизнь». Прошепчет, помолчит и снова: «собачья жизнь». И так раз семь или восемь, пока не заснул.

Небольшого росточка, худенький, с безморщинистым личиком он вполне мог бы сойти за подростка, если бы не обширная лысина, обрамленная венчиком паклеподобных волос. Анатолию Егорычу только две недели назад стукнуло шестьдесят, но на пенсии он уже был четыре года, так как после тяжелого инсульта, называемого им по-старинке «кондратием», установили ему инвалидность с настоятельным запретом заниматься как физическим, так и умственным трудом. Вспоминая об этой гуманной рекомендации, он не мог удержаться от ехидного смешка: «Врачи, они, конечно, в институтах обучались, это тебе не бабки-шептуньи, а, хоть и грамотные, тоже глупости молоть горазды. От какого умственного труда хочут они, чтоб я поберегся? Я ж им сообщил, не скрывая, что работал всю жизнь не счетоводом каким умственным, а каменщиком, окромя двух лет, когда после армии шоферил по комсомольской путевке на целине».

Определяя Анатолия Егорыча в больницу, участковая врачиха диагноз ему записала «обострение ишемической болезни сердца», но лежавший в первой палате сосед по дому и к тому же его бывший бригадир Самсонов, прозванный за зычный голос Левитаном, безапелляционно утверждал, что Егорыч просто придуряется, будто «в боку колет» — это еще не причина для лечения за государственный счет. А напросился, мол, тот сюда с исключительной целью подхарчиться, потому как уже третий месяц пенсии никому не платят, а если и была у Егорыча какая заначка на черный день, то ушла вся на похороны жены Надежды Семеновны, которая умерла семь месяцев назад, а, может, и все девять. Поминки по ней, тут Самсонов даже причмокнул, Егорыч организовал справные, народу пришло — обе комнаты набилось. Ну, а бутылок — пей, не хочу. С этим делом у Егорыча не заржавеет. Фактически вся пенсия у него на нее, злодейку, и уходит.

— Не бережливый он мужик, живет одним днем, — с осуждением заключил характеристику бывшего своего подчиненного бригадир Самсонов.

Разговор проходил у дверей процедурной, где собрались обитатели терапевтического отделения в ожидании медсестры Нины, которая, в похвалу ей будет сказано, уколы делала почти безболезненно, чему, видимо, способствовал неизменно производимый ею перед началом процедуры смачный шлепок по ягодице больного. Хотя говорил Самсонов об Анатолии Егорыче в третьем лице, но тот обретался тут же и нисколько не обиделся, что говорят о нем так, будто он пустое место, да и слова-то все занозистые. Другой бы, горделивый, за них и в морду мог дать. А Егорыч только поддакивал:

— И то правда твоя, Самсонов, копейка лишняя у Егорыча не залежится. Меня и покойница Надежда за это корила. Да такой уж характер мне определен, сладу с ним нет. Мозгами понимаю, что надо заначку на черный день сделать, а душа противится. «Чего, — шепчет, — деньги эти проклятущие беречь. От них все зло. Пропей их побыстрей — удовольствие получишь».

— Это у вас слуховые галлюцинации начинаются, — вступил в разговор Виктор Васильевич, учитель истории, человек большой эрудиции и демократических взглядов. — Вам бы с вашим состоянием здоровья поменьше бы надо злоупотреблять.

— Так, не буду спорить, я бы с удовольствием, — сокрушенно вздохнул Егорыч. — Да только от судьбы ведь не уйдешь. И заживаться на этом свете нет теперь никакого расположения. Покуда жива была супружница, тут вроде старость вдвоем коротать веселей. Я, хоть и злоупотребляю, как вы культурно выразились, а она зла на меня не держала. Ругала, знамо, не без этого, но, грех жаловаться, жили мы в ладу и любви.

— Раз так, тем более надо бы вам завязывать с вредными привычками, — назидательно произнес педагог, как я уже имел возможность убедиться, большой любитель читать нотации. — Вы, я заметил, крестик носите, значит, человек верующий, признаете загробное существование. И представьте, как было бы приятно вашей покойной супруге увидеть оттуда, — он закатил глаза к серому в ржавых разводах потолку — что ее благоверный наконец-то образумился и начал вести трезвый образ жизни.

— Это что-то уж очень культурно вы загнули! — крутанул головой Егорыч. — Там у них, у покойников, небось, другие интересы. Уж разов пять навещала меня Надежда Семеновна, знамо дело, во сне, о разном мы с ней толковали, а чтоб пить я бросил, она никакого намека даже не сделала.

Виктор Васильевич собрался было прочитать очередную нотацию, но тут подошла его очередь на укол. После него, хотя Егорыч и топтался по-прежнему у дверей процедурной — почему-то он всегда оказывался крайним — историк не стал продолжать душеспасительную беседу, а поспешил в палату, чтобы, следуя рекомендациям многоопытной Нины, поскорее принять горизонтальное положение, которое-де способствует быстрейшему рассасыванию магнезии.

Разошлись по палатам и другие мужики. Мне лежать не хотелось, я подошел к окну в конце коридора и бесцельно уставился вниз на бетонный забор, огораживающий больницу. Массивные плиты безжизненно-серого цвета, кое-как приляпанные друг к другу, наводили тоску и уныние. Я уж было совсем замерехлюндил, но тут в поле моего зрения попала кошка Мурка, нахальная пушистая красотка, приписавшая себя к нашему четвертому этажу, любимица женской части отделения, но иногда забредавшая и на мужскую половину Мурка охотилась на воробьев, которые шумной стайкой облепили мусорный контейнер в надежде отыскать что-нибудь съестное среди пластиковых бутылок, пакетов из-под молока и кефира, опорожненных консервных банок, старых газет и прочего несъедобного хлама — пищевые отходы собирались отдельно и предназначались для откорма свиней. Кошка, видимо, хорошо изучила повадки птиц и поэтому не спешила прыгнуть на контейнер — только всех распугаешь, а, вжавшись в землю, терпеливо ждала, когда какой-нибудь ошалевший от удачи воробей потеряет бдительность и окажется в пределах ее досягаемости.

И такой бесшабашный нашелся. Держа в клюве здоровенную батонную корку, он приземлился буквально в метре от кошки, но не прямо против ее морды, а чуть сбоку. Мурка, боясь спугнуть воробья, не стала менять позу, а, изогнув тело дугой, совершила прыжок какой-то немыслимой траектории. Увы, ее когти лишь царапнули хвост воробья. Бросив корку, он суматошно затрепетал крылышками, вертолетом взмыл вверх и, набрав безопасную высоту, отлетел к забору. Туда же устремились и его товарищи. Через открытую форточку до меня донеслось их негодующее чириканье. Упустив добычу, Мурка сделала вид, что ее ничуть не огорчила неудачная охота. Она демонстративно уселась спиной к воробьиной стае, почесала задней лапкой за ухом, а потом принялась тщательно умывать мордочку.

— Наблюдаете? — раздался за моей спиной тихий тенорок Егорыча.

— Да, вот смотрю, как наша Мурка охотится. Не повезло ей.

— Ну, может, это и по справедливости, — рассудительно произнес Егорыч. — Кошка, она ведь на людском иждивении. Птичку поймать — ей больше для баловства, а не для питания. С голоду, небось, не помирает. Женщины ее подкармливают. Так она еще и не все жрет. Вон Елене Алексеевне с крайней к нам палаты внучка вчера рыбки принесла жареной и колбасы, по виду «докторской». Угостила бабка эту самую Мурку. И что вы думаете? Рыбку та съела, а от колбасы нос воротит. А я эту «докторскую» уж и не помню, когда в последний раз ел. Не думал, не гадал, что когда-нибудь кошачьей сытости буду завидовать.

Он глубоко вздохнул, тщательно пригладил остатки шевелюры и продолжил в том же раздумчивом тоне.

— У собак жизнь совсем другая. Корма для них много требуется, не то, что кошкам. А больничный народ теперь все подчистую сметает. Видели, тут возле нашего корпуса сучка бегает и двое щенятков, но уже здоровых, чуть не годовалых. Вот кого пожалеть надо. Тощие — страсть! Правильно говорится: собачья жизнь, не кошачья же?!

По правде сказать, я не ожидал от Егорыча такой разговорчивости. В мужской компании, которая собиралась после ужина у курилки, чтобы за колченогим столиком забить карточного «козла», он все больше молчал, не лез, как другие, с советами, а когда сам садился за карты, то голос подавал лишь тогда, когда приходилось оправдываться за неудачно сделанный ход.

— Что ж ты, бляха муха, пикового туза не снес?! — кипятился бригадир Самсонов. — И потом не в масть пошел. Видел же, что они бубей бьют.

— Да все у меня в жизни не в масть, — вздыхал Егорыч и покорно вставал со стула, чтобы по настоянию рассерженного партнера, не доиграв партии, уступить свое место более сообразительному игроку…

— Я так понимаю, вы человек образованный, вроде Виктора Васильевича, только не такой говорливый, — после небольшой паузы продолжил изливать душу Егорыч. — Может, растолкуете, что это на Руси делается? Не знаю, как там у вас в Москве, а здесь уж какой год все идет наперекосяк. Взять хоть меня, к примеру. Конечно, жена померла — это главный жизненный удар. Вот утешают мужики: все там будем. Мол, значит, срок такой был определен моей Надежде Семеновне. А я несогласный. Ей еще пожить можно было, если б операцию сделали. Сунулись мы в больницу, не в нашу, а где сосуды штопают. Там культурно-вежливо объяснили: да, говорят, наш это случай, требуется срочное вмешательство, но, извините, теперь такие операции делаются на коммерческой основе, платите денежки. И такую сумму объявили, что у меня аж голова затряслась. Это десять лет пенсию мою надо откладывать всю до копейки. Я знал, есть, конечно, у жены кое-что в загашнике на черный день. Ну, еще ковер продать да холодильник, на сервант, глядишь, покупатель нашелся бы. Много б, ясное дело, не выручили, но, если поторговаться, может, врачи бы и снизили цену. А то в Тамбов к сыну поехали бы, у них, он писал цены на продукты куда дешевле наших, авось и за операции там берут по-божески. Но у моей Надежды Семеновны характер упорный, сколько ни уговаривал, стояла на своем. Нет, говорит, Толик, чего зря рисковать. Твердой гарантии доктора не дают, а если неудача у них случится, денежки они тебе не вернут. Ты лучше похорони меня по-божески, оградку на могилке поставь, крестик узорчатый, как у соседки Веры Николаевны. Надин наказ я исполнил в точности. В церкви ее отпели. И поминки, и девятый день и сороковой отмечал. Оградку установил, какую она пожелала, бригадир мой, спасибо ему, помогал ее ладить.

А крест у меня на балконе пока стоит. Знающие люди подсказали, что ставить его надо, когда земля на могиле осядет окончательно. Крест почему я загодя купил? Цены-то все растут и растут, а потом, вам уж это известно, подвержен я выпивке, так что мог бы не удержаться и пропить святые денежки…

Егорыч помолчал, изучающе посмотрел на меня, спросил робко, не надоела ли мне его болтовня, и, получив заверение в том, что не надоела, продолжил свой монолог.

— Вот вы, небось, удивляетесь, чего это я перед вами на жизнь свою жалуюсь? Так, мужики наши без понятия, без сочувствия, что человеку тошно, им бы только надсмехаться. Опять же знакомому стыдно все высказывать, а вы человек пришлый, скоро в Москву уедете, а меня так вообще завтра выписывают, и, наверное, не встретимся мы никогда больше…

Простояли мы с ним, наверное, целый час. О многих своих жизненных радостях и передрягах порассказал мне Егорыч, но ничего зазорного в них не было, а стыд его ел единственно потому, что принужден теперь нищенствовать. Не побираться, уточнил он, скатиться до этого — последнее дело, а вот каждый день думать, где кусок хлеба раздобыть, да кто бы водочкой угостил, разве не позорно?! И за какие такие грехи наказание ему, он в толк никак не возьмет. Всю жизнь руки мозолил. Когда инвалидность оформляли, насчитали ему трудового стажа сорок четыре года, шутка ли?! Работал прилежно. Были у него, конечно, нарушения дисциплины, не без этого, но и на Доске Почета висел, и грамотами в большой комнате всю стену можно было б завесить. Кстати, подчеркнул Егорыч, квартиру ему дали двухкомнатную в семьдесят шестом, а тогда на четверых такую просторную кому попадя не давали. Отметили, выходит, его ударный труд. Вот Виктор Васильевич попрекает, не то, мол, мы строили. А чего не то? Коровники он ладил в колхозах, элеватор сооружал, в городе на Первомайском в трех домах его кладка, на Крупской — в двух, еще адреса может назвать. Как в газетках писали: приносил радость людям. А что получается в жизненном итоге? Шиш с маслом! Разве это по справедливости?

Опять же Виктор Васильевич наставлял его, что время сейчас самое подходящее для проявления личной инициативы. Что ж, он в прошлом году попробовал ее проявить. Подрядился в одну бригаду дачу строить. Жена еще жива была, работала, в магазине убиралась. Заработок не ахти какой, но против его пенсии в два раза больше. От того, что женщина добычливей, чувствовал он ущемление совести. Потому и надумал подзаработать. День отпахал — ничего. А на другой — часок кирпичи потаскал, и сердце прихватило. Присел в тенечек отдышаться. А тут машина заграничная подкатывает — хозяин собственной персоной. Приехал проверить, как идет сооружение его коттеджа. Мужик совсем молодой, парень еще, а вот сумел столько деньжищ загрести, что трехэтажную домину решил себе отгрохать. Прошел он мимо Егорыча, ничего не сказал, только глазом зыркнул. Обошел свои владения, со строителями о чем-то потолковал, возвращается к машине, а Егорыч в той же позиции. Как на грех, сердце не отпускает, саднит, спасу нет. Чего-то, дядя, говорит хозяин, перекур у тебя затянулся. Егорыч отвечает в том плане, что сердце малость прихватило. Э-э-э, говорит хозяин, больничные у меня не положены, придется нам расстаться. Вот тебе десять тысяч за вчерашний день — тогда еще такие деньги были — и считай, что мы в полном расчете.

— Вот так и живу, — со вздохом подытожил рассказанное Егорыч. — Один-одинешенек. Дочка Верочка еще девушкой померла, а сын Павел, я уже сказывал, в Тамбове проживает. Со снохой у нас отношения не заладились, так что если к празднику от него открыточку получу и то спасибо. Самсонов правильно сказал, что я сюда подхарчиться лег. Лекарств тут мне, вы, может, заметили, никаких не дают. Врач написала записку, какие мне надобны, чтоб я сам купил их в аптеке, такими больницы сейчас не обеспечивают. А я в аптеку даже не сунулся, цены там на сердечные таблетки — не подступись! Так что у меня не больница получается, а вроде дома отдыха.

Егорычу понравилась своя шутка, и он тихо хохотнул в кулак. Однако меня она совсем не рассмешила, скорее, заставила погрустнеть. Видимо, заметив это, он решил переменить тон и заговорил неестественно бодро.

— Живы будем — не помрем, друг-товарищ! Пенсию обещались скоро начнут выплачивать. А покуда я и так приспособился. Бутылки пустые в электричках собираю. Поначалу неловко было, а потом привык. Не ворую же! Инвалидам проезд бесплатный. До Рыбного доеду — на буханку хлеба насобирал под лавками. Вертаюсь обратно — на кило картошки. С вокзала иду мимо рынка. Загляну, не побрезгую, в ящик, куда продавцы порченые овощи выбрасывают. Морковку выберешь, луковицу, от гнильцы очистишь — на суп сгодятся. Помидорины мятые, капустный лист — это для щей. Нынче лето на грибы выдалось урожайным, так я пропасть сколько их насушил, до весны, пожалуй, все не израсходую. А вот с выпивкой хуже. Тут натуральные деньги требуются, а где их взять? Пенсию-то не платят. Хоть я и согласился с Виктором Васильевичем насчет злоупотребления, а, правду сказать, редко теперь бутылек покупаю. Если кто поднесет, тут, конечно, не откажусь. День рождения у меня был недавно, так, стыдно сказать, у медсестрички Нины тридцатник одолжил. Я уж здесь не первый раз, мне доверие полное, знают: Егорыч не зажилит. На пенсию рассчитывал, а ее не дали, пришлось шапку зимнюю продать, почти неношеную, сына подарок на пятидесятилетний юбилей. Просил, понятно, три червонца, но мужик покупающий несговорчивый попался, а я торговаться не научен, отдал за его цену — за двадцать восемь рубликов. Так что два рубля еще остался я должен Нине. Завтра выпишут, сделаю свои рейсы — отдам ей должок…

Егорыч снова протяжно вздохнул, приглушая звук ладошкой, и окончательно завершил разговор.

— Вы уж извиняйте, что я столько тут набалаболил. У вас, небось, своих неприятностей хватает. Пошли лучше покемарим, все до обеда время быстрей пробежит.

Прошло два дня после выписки Егорыча. После ужина одна из больных нашего отделения спускалась на третий этаж позвонить по телефону и на лестничной площадке обнаружила человека, который, скрючившись, лежал на полу. Естественно, она решила, что он пьян, но, будучи женщиной сердобольной, собралась было подвинуть его к батарее. Наклонилась над ним и к ужасу своему обнаружила, что глаза у него какие-то стеклянные и дыхание странное. Бросилась она к дежурной сестре, с перепугу слов нужных подобрать не может, повторяет только: «Человек на лестнице валяется и булькает, человек валяется и булькает».

— Ну и пусть валяется! — отмахнулась Нина. Она как раз в тот вечер на вахте была. — Пусть себе булькает!

— Да, кажется, мужик из нашего отделения, — объясняет больная. — Вроде даже ваш знакомый.

Нина чертыхнулась и нехотя пошла вниз. В неподвижном человеческом комочке она сразу узнала недавнего пациента из пятой палаты Анатолия Егоровича Царькова. Кто знает, может, его еще можно было вернуть к жизни, но дежурная врачиха на все четыре этажа была одна, искали ее не меньше десяти минут, а когда нашли, ей осталось только констатировать смерть. Санитаров в этот час в больнице уже не было, а скорее всего их вакансии вообще были свободны — какой здоровый мужик пойдет на такую грязную работу за такую мизерную зарплату? — так что бригадир Самсонов сам организовал похоронную команду из больных, кто помоложе, и они, положив тело Егорыча на одеяло, отволокли его в морг. Там Самсонову под расписку выдали справку, которую он потом охотно показывал всем любопытствующим. В справке перечислялись вещи, принадлежавшие покойнику, а именно: «шапка спортивная вязаная синяя в пятнах, куртка вьетнамская синего цвета поношенная, пиджак и брюки коричневые поношенные, рубашка синтетическая зеленая, майка серого цвета, трусы семейные синие, носки х/б коричневые штопаные, полуботинки черные старые. В карманах пиджака и брюк находились: два ключа на колечке, расческа, носовой платок, пенсионное удостоверение и деньги в сумме два рубля — три полтинника и пять монет по десять копеек».

Звенигород, март, 1999 г.