1
Баба Поля спала хорошо и проснулась здоровой. В хате было тепло, тепло стояло и на дворе. Позавчера, в среду, весь день-деньской впритруску дождик сеялся. Больших дел он не наделал, но примочил все вокруг, и теперь лежала земля в пахучей весенней свежести и редкой еще зелени.
Баба Поля пошла по своему хозяйству с утренним дозором.
Смородина, что топырилась вдоль ограды, развернула мелкий копеечный резной листочек; а куст возле калитки уже в пятачок их вывернул, в ребячью ладошку. Этот куст был особый. Ягоды черные, крупные, а лист резко-пахучий. Даже почка его в январе-феврале была духмяной. Берегла этот куст баба Поля из-за листа. Для огурцов такой лист – лучше не сыщешь.
Уже разбухли и полопались и вот-вот должны были развернуться вишневые почки. И полезла на белый свет бледная зелень яблоневых. Под старою вишнею пробились тугие пульки ландышей. Их посадила в прошлом году соседская девочка Нина.
Картошка, конечно, еще не взошла. Но любо глядеть было на черную, влажную, парную землю. Казалось, это земля от тепла и дождя вспухает и поднимается, словно доброе тесто.
Под забором уже на вершок поднялась бедовая крапива. Прежде всех вражья трава доспевала. Еще пустая земля стоит, а крапива уж вот она, радуйтесь, хозяева.
Баба Поля дальше пошла в огород. Здесь встали уже грядки лука-ботуна, чеснока, щавель дружно пошел, лезла петрушка. А со старой дулины, словно радуясь здоровью хозяйки, залопотал и залился черный веселый скворец. А вокруг орали дуром содомистые воробьи. Веселая шла жизнь во дворе.
Давным-давно, сразу после войны, заняла баба Поля это место и потому клетку себе взяла немереную, чтобы всю семью земля прокормила. Теперь она жила одиноко, но клетка осталась такой же. Лежала она просторным ломтем почти на углу улицы.
Слева, вдоль поместья шумливой Грипы, кишкой протянулось бабы Полино жилье – мазанка. Лепилась она не в один раз: сначала комнатка, потом другая, чулан, сараи, а там – плечом к плечу – прислонялись друг за другом курник, дровник, козий катух, а за ним базок. Стены у мазанки были невысоки – в малый человеческий рост – и везде одинаковы, а вот по крыше всякий бы угадал, где чья. Жилье и чулан стояли под добрым шифером; сараи да курник под старым железом; все остальное обходилось горбылем, рубероидом; баз, как и положено ему, божьим промыслом да какой-то хурдой-мурдой.
Причудное это, по нынешним временам, строение занимало лишь узкую полоску земли. Поодаль от забора, напротив окошка, подпирал небо высоченный тополь-раина. Он был так могуч и высок, что издали бабы Полино жилье у его подножия казалось кротовиной.
Вот и все, что могло привлечь чужой взгляд: могучая раина да малая мазанка. Далее же, вглубь, до самого низу, просторно лежал огород с немногими деревьями вдоль забора, с кустами крыжовника, смородины да малины. Большую часть огорода занимала картошка. Она еще не взошла.
Баба Поля размышляла довольная: «Прямо к сроку я угодила. Как метила под дожди. Теперь пойдет картошечка».
Со своего поместья окликнула ее молодая соседка Люба:
– Поднялась, что ли, тетя Поля?
– Оклемалась, слава богу.
– А я Нинке приказываю: бабуню Полюшу проведай, погляди, поспрошай, може, чего надо ей.
– Спаси Христос, Люба. Она и вчера, и тот день меня проведывала. Молока мне из магазина принесла, хлеба, спаси Христос…
– Надо бы тебе, тетя Поля, все же операцию сделать. Делают же люди.
Баба Поля взглянула на соседку, молодую, с сильным телом под стареньким платьицем, и вздохнула.
– Это вам лечиться. А нас Бог пристроит не так, так эдак.
– А вот Андронов из проулка, тоже не молодой, а сделал. И хорошо. Прям не нахвалится.
– Да, може, и надо, – нерешительно ответила баба Поля. Это кабы знатье… Она если бы беспрерывно болела, тогда бы конечно. А то вот целую зиму хранил Господь, не жаловалась…
– Все от работы. Картошку сажала и надорвалась…
– От работы, от чего же еще… А куда от нее денешься? Землю не бросишь.
– Конечно. Мы вот молодые да вдвоем копали, и то Василий вчера кряхтит, матится… С картошкой, говорит, с твоей… Ну, побегу, на работу надо сбираться. А тебе, тетя Поля, чего нужно будет, Нинку шумни, я ей накажу. Да она сама прибегет.
– Спаси Христос, – ответила баба Поля.
И тут от второго соседства послышался резкий Грипин голос:
– Полюша! Поднял, что ль, Господь?! Здорово ночевала?
– Слава богу. Вишь, хожу, прядать не прядаю, а ноги держат.
– Оздоровела, значит…
– Оздоравливаю.
Городьба, что разделяла подворья бабы Поли и Грипы, имела перелаз, сделанный по-старинному, по-казачьи: низкая скамеечка поперек. Но шли годы, и хоть перелаз на месте, по-доброму содержался, зато баба Поля и Грипа свое отпрыгали и отлазили. И теперь ходили друг к другу по ровной земле, в ворота, а у перелаза встречались для бесед. Полюша даже присаживалась на нем вроде на лавочку. Короткая и толстая Грипа, словно кубырь на колесах, предпочитала стоять. Столбушки могли ее подвести. К тому же, боевой характер Грипе сидеть не велел. При разговоре должна была она лицо в лицо человеку глядеть да языку помогать руками и всем телом. А сидючи такое не управишь.
– Я же тебе говорила, я тебя упреждала, – принялась читать Грипа. – Мы с тобой люди старые, из своих годов выжили, могуты у нас нет. Да такая у тебя болезня, а ты себя не берегешь…
– Что ж теперь, – вздохнула баба Поля, – все кинуть, пускай бурьяном порастает?
– Жадать нечего. Мне вон ребята вскопали за десятку, провались она… И не клята, не мята.
– Мне за десятку не схотели, пятнадцать требовали.
– А ты – горькая сиротина – ее не имеешь? – подбоченилась Грипа.
– Тебе хорошо говорить, такую пенсию получаешь, А я – без рубля тридцать. Значит, боле половины отдай.
– Не беднись. Марея тебя не оставляет, и сын помогает.
Дочь Мария и вправду присылала каждый месяц десятку, сын от случая к случаю, по годовым праздникам, – на конфеты.
– И-и, помощники, – отмахнулась баба Поля. – Маруське носков да варежков не успеваю вязать, с севером с ихним. На этих помогальщиков больше денег уходит. То сальца им пошлешь, то рыбки, посолонцевать им охота. Иде же ее возьмешь, денежку?
– Поройся и найдешь.
– Дюже часто рыться приходится. Твои рядом, какая беда – то сын тебе помогает, то зятья. А мне одна песня – поллитру готовь. Колонка разорилась – поллитру. Свет надысь не горел – опять в магазин беги. У погреба крышку новую сделали – две поллитры. Не настатишься денежки.
– Из сундука вынь…
– Ну да, из смертных буду брать. Завтра помру, и хоронить не на что.
– Государство схоронит.
По правде говоря, баба Полюша наскребла бы эти пятнадцать рублей, что ребята из техучилища за копку земли просили. Не от жиру, но наскребла бы. Она уже совсем было на это решилась, увидев, как у соседки копальщики орудуют, ходко и вроде по совести. Но все же потом раздумала: как-никак, а всю жизнь и не по столько земли поднимала. Поможет Бог и теперь. Как-нибудь, потихоньку да полегоньку, с отдыхом. Зато своею рукою, по-хорошему. Все же картошка будет расти. Картошка. Без любой другой гусиной еды как-нибудь прожить можно. А без картошки и погреб пустой, и на столе поглядеть не на что. Особенно в стариковской, не больно роскошной жизни.
А к пятнадцати рублям (их уже сбереженными баба Поля считала) пятерку можно добавить да навозу машину купить. Второй год земля без навозу ходит.
Все вышло по решенному. Картошку баба Поля посадила, но болезнь свое взяла. И целую неделю старая маялась, пластом лежала да ползком ползала. И нынче лишь первый раз по-хорошему на свет объявилась. А не время, ох не время было вылеживать. Колесо-то пошло крутиться по-летнему: мазать надо и белить, деревья обкапывать, пора и гряды делать – да что припевать, весенним делам и Бог счету не ведает.
– Ладно, – вздохнула баба Полюша, – чего опосля воду лить.
– Жадай, жадай, до поры все это.
– А живем не до поры? До нее и живем. Пойду, еще не завтракала.
– Гля! – громким шепотом сказала Грипа. – Гость к тебе идет. Покупатель…
Баба Поля оглянулась: в калитку вошел и осматривался, ища хозяйку, мужчина.
Грипу от перелаза ветром сдуло. Когда баба Поля вернулась во двор и гостя встретила, в калитку уже вплывала ее досужая товарка, даже платок успела чистый надеть, и теперь, войдя во двор, поклонилась, поздоровалась.
– Слава богу, слава богу, – ответила ей с усмешкой баба Поля и подумала: «Без тебя-то и вода не освятится».
Так, все втроем, и уселись возле тополя, на лавочке. Гость был человеком не чужим. В этом же ауле он жил, на соседней улице, и пришел уже в другой раз, с торгом.
– Я все о том, тетя Поля, – начал он. – Давай окончательно поговорим. Я хитрить не хочу. Мне земля нужна. Земля у тебя добрая, клетка большая, – окинул он взглядом усадьбу.
– Ху-ух, – аж глаза прикрыла и головой закачала Грипа, – до чего здесь земля расхорошая, что у нее, что у меня. Родимая из родимых. Навозу сколь сюда покупали. Зато теперя картошка в кулак родит. Помидоры – сладимые, сил нет. Лучше нет наших помидор, и не говори мне! Во, раина эта, – ткнула она пальцем в дерево, – она не саженая. Хворостину пхнули – и гляди, чего сделалось, – задрала она голову кверху, но вдруг опомнилась, коротко глянула на Полину и запнулась.
– Клетка подходящая, – повторил мужчина. – Мне строиться надо, живем как в курнике. Пятеро нас. Материал у меня готовый. А ты, тетя Поля, человек пожилой, одинокий. Тебе мой флигелек, вот после этой, – качнул он головой в сторону мазанки, – как дворец. Ты там будешь хорошо жить. Сам я его сделал, для себя. Печку тот год перекладывал. Ведрушку угля не сжигаем, а дверь хоть настежь отворяй. Землицы мало. Из-за этого и ухожу. Две грядки да два дерева. А нас – пятеро ртов. С базара не наносишься. А тебе одной хватит. А эту махину тебе поднимать уже не по годам.
Все эти слова баба Поля с прошлого раза помнила, с осени. И все было правдой: старость пришла, и, конечно, лучше бы дожить ее не в этой мазанке, а в добром теплом домке. Все годы на что-то надеялась, чего-то ждала баба Поля. Все же двое детей у нее в живых ходили. Думала, что останется кто-то возле. Но выучился сын и жил в городе со своей семьей, приезжал к матери раз в год на день-другой. Дочь Мария и вовсе на край света умелась. Несколько раз гостевала вместе с мужем и детьми. Но возвращаться оттуда они не собирались. А и вернутся, так не сюда, найдут получше место. Так что надеяться было не на кого.
– Как раньше договаривались, я своего слова не меняю, – закончил мужчина. – Две тысячи додатку. Только давай, тетя Поля, к празднику точный ответ. По теплу надо строиться. Я еще одну усадьбу присмотрел, тоже неплохая, но… – улыбнулся мужчина. – Твоя мне больше подходит.
Баба Поля лишь вздохнула, зато ее подруга устала молчать.
– А колонка у тебя какая? – недоверчиво спросила она. – Вода не горькая?
– Нормальная вода. Третий год колонке. Пьем, хорошая.
– А фильтр ты какой ставил? Песок не пойдет?
– Я ж для себя ее делал, – в сердцах сказал мужчина. – Не для дяди… – И на бабу Полю взглянул вопросительно, ожидая ее слова.
– Давай чуть погодим, – ответила баба Поля. – Тут такое дело, не враз придумаешь. Это ты правильно сказал, давай до праздников погодим, до майских.
Мужчина попрощался и ушел. Грипа, на цыпочках подглядев, что он удалился, принялась наставлять подругу.
– Ты приглядай получше, а то он забьет тебе глузды. Може, у него во флигеле шашел завелся, он и бежит. Надо у знающих людей поспрошать. Да еще про соседей, попадет какая-нибудь сапа, будет вредить, свету белого не увидишь… Да и поторговаться надо, а ты сидишь, как куля какая. Видать, он небедного десятку… – вдруг она оборвала свою трескотню и сказала задумчиво: – А може, и правда… Може, и правда, Полюша, надо переходить. Флигелек неплохой. А твоя мазануха не на век. Рухнет, – вздохнула она. – И будет именья – одни каменья. А помочи откуда ждать. Дождешься, черт, от них помочи, – встала она. – Мои вон возле ходят да все доглядают, когда я подохну. Гуни не успеют поделить. На кой черт мы их на свет выпутали! Поморили бы лучше, спокойней было… – хлопнула она воротцами и ушла. И вот уже голос ее, вздымаясь до крика, кому-то вещал на улице о неблагодарных детях.
Тесной и какой-то темной, неуютной – может, после светлого дня показалась бабе Поле родная хатка. А была она и впрямь невеликой, эта мазанка, в которой и в рост выпрямиться нельзя. Полы были, правда, дощатые – вот и вся слава.
Переднюю комнатку и заднюю делила печь. В первой кровать стояла, к красному углу жался трехногий столик, а подле него – сундук. Во второй комнатке – вовсе крохотной – кухонный стол, умывальник, еще одна кровать, будняя, на ней баба Поля днем отдыхала, не раздеваясь.
Хоть и родная хатка, привычная, да не особо завидная. После войны-то она с другими в ряд стояла, а теперь, конечно, была за редкость. Худо ли, бедно, но строились люди. Поначалу все больше флигелечки ставили на два окна, не больше, с каркасами, но лепленые, беленые. Потом шелевать начали. Потом крыши менять с тесовых на шиферные. Мало-помалу кирпичные дома в ход пошли, сначала невеликие, а теперь в три, четыре глазастых окна лупились на улицу, да и во двор не меньше.
Только ее хатка с места не двигалась. Все выше поднимался над округой стройный тополь; и от этого соседства будто прижималась к земле мазанка.
А тот флигелек, что теперь предлагали ей в обмен да еще с додатком, был хороший. Шелеванный, крашенный зеленой краской, он весело глядел на мир светлыми окошками в голубых ставенках – хозяин был мастер. Стоял флигелек на высоком фундаменте, от коридора над крылечком нависал козырек. И спускаться было на землю удобно, держась за перильца, – для старых великое дело. А рядом, во дворике, летняя кухонька стояла. Хоть совсем малая, но аккуратная, как игрушечка. За воротами – скамеечка со спинкой, тоже крашеная, вечерами сидеть.
Еще по осени, после первого разговора, сходила и обсмотрела тот флигелек баба Поля. И не раз еще, благо что недалече, проходила мимо, останавливалась, на лавочку присаживалась, глядела.
Когда в первый раз сходила, ночью плакала: очень похож был флигелек на мамин домик.
Ее мамочка в кухарках служила. Жили они при кухне. А мамочка не хотела на людях жить и мечтала о домике. Она часто Полюше о том домике рассказывала.
Вот сколько лет протекло, сколько всякого было, а как сейчас помнит Полюша эти разговоры. В кровать они лягут, и так сладко слушать мамочкин рассказ о домике: домик небольшой они купят, но настоящий, мазанка не нужна, пусть совсем маленький – большой и не нужен, – лишь бы две кроватки поместились и столик: и кухонька будет маленькая, но тоже со столиком, и шкафчик с посудой там же. Домик будет теплый, спокойный. Никто их там не потревожит. Днем мамочка будет к людям ходить, зарабатывать. А в домике хозяйничать будет Полюша. Вечером мамочка усталая придет, а у Полюши самовар готов. Сядут они на крылечке – у домика крылечко будет, пусть маленькое совсем, большого не надо, – сядут они с мамочкой и будут чай пить.
Сколько лет-годов прошло, вот уж кончается Полюшин век, а как сейчас она помнит: не было у них с мамочкой лучшего утешения, чем их маленький домик. У Полюши какая беда, слезы – мамочка ее ласкает: «Не плачь, Поленька, вот скоро будет у нас домик, будешь во дворике играться, цветочки с тобой посадим, мне-то некогда, а ты будешь их поливать. Будешь поливать?» Согласно кивает Полюша и успокаивается. А когда у мамочки что-то не ладится, Полюша ее лечит: «Не горюй, мамочка, вот скоро будет у нас домик. Красивый такой, хорошенький…» И все проходило.
Это ведь не сказка была про домик-то. Деньги для него лежали за божницей. И какую-нибудь мазанку уже можно было купить. Но мать все прикапливала, деревянный хотелось, хороший.
Деньги лежали за божницей, и мать их почти всякий день пересчитывала. Хозяин ей говорил: «Положи в банк. Копишь-копишь, а потом утащат и ищи-свищи…»
– Что вы! – не верила мамочка. – Бог не допустит. Бог сирот берегет. Он за пазушкой наши с Поленькой денежки держит. Не достать их злому человеку. Не достать.
Бог деньги сберег. Но пришли вдруг худые времена, а потом еще хуже, а потом такие страшные, что память отшибло. Все кружилось там и горело, все смешалось: белые и красные, кадеты, казаки… И все пропало, все кануло, и все пошло прахом. И выбросило на опаленный берег лишь малую Полюшку для горькой сиротской жизни.
И вот теперь, когда увидела баба Поля тот флигелек, что предлагали ей, она сразу узнала его. Эго был их с мамочкой желанный домик. Но как опоздал он! На целый век. А одной и радоваться было несладко.
То ли дело, когда они с мужем и дочкой переходили в свой новый собственный довоенный дом. Уж тот был из домов дом. Даже с галереей вокруг.
Купили его с рук на хуторе, разобрали и перевезли. Но дом был крепкий, вековой. При разборе-то видно, нигде шашелем не тронутый. Золотой дом, что ни говори.
Вот когда радости было! Маруська топотала по белым скобленым полам, все по комнатам пряталась. У Полины и слов не было, она лишь как дурочка смеялась да все снова и снова кидалась прибирать дом, мыть его, печку подбеливать, полы банить. Алексей в первую же ночь в новом доме сказал: «Ну здесь-то, мать, ты родишь сына, не откажешься».
И она не отказалась. Раньше, еще до Маруськи, она двоих приносила мертвеньких. А здесь, в новом доме, и года не прошло, как закричал маленький, но весь, не только именем в отца, Алешка. Такой же светленький и сероглазый.
А может, и правда, она, как и мать ее, уже на этих домах помешалась. Как знать… Но, уходя в отступ, в войну, она уже точно знала, сердцем чуяла, что с домом ей больше не встретиться. Она и уходила-то совсем недалеко. Она бы, может, и вовсе с места не тронулась, но когда Алешу на фронт забирали, он о детях приказывал. Пусть все дымом пойдет, лишь бы детишки уцелели. И она не посмела ослушаться.
А когда через полгода вернулась, то лишь фундамент, аккуратный, неломаный, лишь камни фундамента стояли на подворье. Не бомба, не снаряд, не огонь, а военные умелые люди по бревнышку раскатали Полинин дом и куда-то увезли его для своих забот.
Рядом, на улице, нетронуто стояли другие дома: мазаные, лепленые… Каких-то коснулась или вовсе порушила война. Но было, было что поднимать из разрухи. А золотой Полинин дом словно Бог забрал, оставив на земле лишь дикого камня фундамент.
Полина не вернулась на старое подворье, чтобы сердце не рвать. Зиму пробедовала с детишками у далекой мужней родни. А по весне начала ладить новое жилье.
Первый разговор об этом завела дочка Маруся.
– Мамочка, – сказала она, – давай домик сделаем. Хоть маленький, зато наш будет.
Дитем еще была Маруся, десятилетним, но, видать, и ей было несладко возле чужого подла жить.
– Из чего же делать-то, – вздохнула Полина. – Да и когда делать, кто делать будет… Я ж работаю.
– Другие же делают. Я подмогну… из глины слепим, – не сдавалась дочка. – Пусть маленькая-маленькая, но наша хатка. Только бы кровать одна уместилась, вам с Алешей. А я на полу. Натопим, тепло будет.
Полина и сама знала, что век у чужих людей не проживешь, но все оттягивала, все казалось ей: не сегодня-завтра война кончится, Алексей придет, тогда все и уладится. Но дочкины слова отрезвили; так можно и весну, и лето у чужого гнезда прокуковать.
На свою усадьбу Полина не пошла еще и потому, что там было место высокое, песчаное, а жить и детей кормить нужно было огородом. На иное надеяться нечего. Полина и нашла такое место, низовое, с хорошей землей.
Она тотчас обкопала неглубокой канавой огромный лафтак земли – лишнее можно бросить потом – и засадила всю землю тыквой. О картошке не приходилось мечтать, а тыква была спасением, из каждого семечка воз может нарости, и уходу немного. А на уход рук не было, руки нужны были для дома.
Главная забота – глина. Из карьера на себе возить – не навозишься. Пришлось во дворе свою ямину копать, добывать глинку. Кое-где на брошенных усадьбах грудились остатки глиняных фундаментов. Приходилось их долбать и возить к себе на тачке. А еще…
Как лепит ласточка свое гнездо? Вроде и малая птаха, и слабая, а неустанно несет катышок по катышку, за комочком комочек лепит, и добрый домок получается, иным и большим птицам на зависть.
Так ладила свою мазанку и Полина. До работы успевала глины добыть на «круг» и оставляла ее размокать. А вечером ногами вымешивала, потом выкатывала с соломой и катышок за катышком, словно касатушка, лепила и лепила стены. Когда время пришло, два огромных плетня сплела из хвороста, чтобы разом накрыть мазанку вместе с сенцами. А сверху еще чаканом покрыла, положила притуги, приклячила их к плетням, промазала все глиной с навозом, и снутри, и снаружи. И получился домик.
Маруся, когда в готовый вошла, обмерла, а потом кинулась матери на шею: «Какая у нас хатка, мамочка! Лучше ее нету!»
Лучше не лучше, но и не хуже других получилась мазанка. Вот уж три десятка лет стоит, смены не просит.
Той осенью Бог наградил Полину и детей за ее труды. Столько тыквы огород уродил, аж глядеть было страшно, все укатано. И семена попались хорошие, желтая тыква, костянка. Все ею забили: погреб, и сенцы, и комнатку. Этой тыквой и спаслись, прожили зиму. Тыква сладкая была, парили и ели, парили и ели. И встретили отца живыми и здоровыми. И опять собрались всей семьей, но ненадолго.
Алексей вернулся с войны плохим, что-то надорвалось в нем или уже болело. В сорок седьмом осенью он простудился и за месяц сгорел. А в декабре, уже сиротою, родился мальчик, Ванечка, последыш, любимый сыночек.
Ах, сколько с ним было говорено-переговорено… Сколько рассказала ему Полина, доверила, сколько жалилась – малой капли того другим детям не поверяла. Да и с кем еше было говорить Полине, с кем откровенничать?! Маруся как в техникум уехала, так и канула. Алеша тоже рано из дома ушел да так и не воротился. Один Ванечка от матери шагу не шагнул.
Как уложила его в январскую землю, почти под окнами. Ямку выскребла, горячими камнями с печи отогрела ему постельку, чтоб не в ледяную лег, последними тряпицами обернула, не пожадничала. А чтобы не утерять сынка, не запамятовать, вместо креста до весны хворостину поставила, какая под рукой оказалась.
А по весне объявились у той ветки почки, листы развернулись. Полина на то деревце как на чудо Божье глядела. И пошел, потянулся вверх молодой тополь-раина, свечкой стал над землей, над Ванечкой.
Встал и шагу со двора не шагнул, лишь в небо поднимался да в кости креп.
А как он слушать умел, не перебьет мать, слова ей не заступит… Как весело шумел по весне да летом. Как стерег ее волчьими осенними да зимними ночами, гудел басовито, но ласково: «Здесь, мол, я, спи, мать, не полохайся». И Полина спала, ничего не боясь. Чего же страшиться матери, коли не одна во дворе, и не будет одна, до веку.
Отзавтракав, надела баба Поля шерстяные носки, перепоясалась теплым платком, чтобы спину сберечь, старый пиджак натянула, а на него фартук, примкнула хату и отправилась в огород.
Не торопясь, глубоко вскопала она две грядки под огурцы. Вскопала, и пот ее прошиб, видно, от слабости, сколько дней проболела.
– Бабуня Поля! – окликнула ее соседская девочка. – Тебе в магазине ничего не надо купить?
– Спасибо, Ниночка. Всего ты мне нанесла: хлеб еще есть и молоко.
Девочка не ушла, она открыла калитку, что соседние огороды соединяла, и, подойдя, спросила:
– А чего ты будешь сажать, бабуня Поля?
– Огурцы думаю посадить.
– Можно я тебе буду помогать?
– А уроки поучила?
– Поучила.
Баба Поля поглядела через забор: на соседском огороде обычное место, где огурцы сажали, было вскопано, и только.
– Отец копал? – спросила она.
– Папка, нынче утром.
– Давай их, Ниночка, порадуем, отца с матерью. Я тебе буду показывать, а ты делай. По-соседски будем работать, на своих огородах. Помогать, кто чем может. Так у нас дело и пойдет. Мамка с папкой с работы придут, глядь, а огурцы уж сидят. Вот, скажут, какая у нас дочка работящая да разумная. С такой дочушкой мы не пропадем. Согласная?
Ниночка, смущаясь и радуясь, кивнула головой и прошептала:
– А я смогу, бабуня?
– Смогешь, коли постараешься.
И взялись они за дело: верхний слой земли вынули, сделали подкладку из прелых листьев и ботвы, чтобы не озябли нежные ростки, потом с перегноем помешали вынутую землю и в эту мягкую постель уложили семена. Воды нагрели погорячей для полива. Рамы устанавливали, накрывали их.
Славно было нынче работать на земле. Доброе солнце как с утра поднялось, так и светило, не ленясь, пригревало. Жирно поблескивала темная земля, хорошая земля, родимая. Недаром то и дело черви земляные попадались, да не какие-нибудь тощие да белесые, а жирнючие, красные, налитые.
Над головой, на высокой грушине, скворцы забавлялись. Нынешний день, людей возле себя завидев, они разбойничать принялись: шипели по-змеиному, по-лягушачьи квакали, клекотали утробно, будто добрых песен и не ведали.
Баба Поля терпела-терпела, и терпение лопнуло.
– Ждали вас, ждали, – распрямившись, сказала она, – а вы несусветное плетете… так, послухать нечего. Летите тогда отсюда, такие нам не нужны.
Птицы будто поняли человечью речь, устыдились, завели настоящие песни, с серебяными колокольцами. Особенно любила баба Поля, когда скворец, пропев, умолкал и вдруг нежно высвистывал: «Тю-и-и-ить! Тюи-и-ить». Ласково выговаривал.
– Баба Полюша, – сказала Ниночка, – они тебя послухались, понимают.
– Эти цыгане такие, все разумеют, лишь притворяются. Счас снова дражнить зачнут.
Скворцы и вправду заквакали и закрякали, но ненадолго. Веселый день стоял, весенний, в такой да не петь! И скворчики залились, поднимая к солнцу серебряные клювы. А им помогал гость залетный, близкого поля житель, малый жаворонок.
К вечеру посадила баба Поля огурцы и свои, и Ниночкины. Небольшую гряду редиски посеяла, хотя редиска у нее не росла, червивела да и в корень уходила. Редиска на песке удается.
Посадила все баба Поля, отработалась и подалась в магазин. Честно говоря, идти туда ей было незачем: молоко еще оставалось, да и не бывало по вечерам в магазине молока, его с утра разбирали. Что до хлеба, то и черствым бы повечеряла, не подрала рот. Но какое-то невольное хотение заставило ее наскоро умыться и бежать на соседнюю улицу, в магазин.
А дело в том, что с высокого магазинного крыльца как на ладони виден был тот самый флигель, что бабе Поле на обмен предлагали. И, дойдя до магазина, она туда не зашла, остановилась на ступеньках: поглядеть.
Хороший был домик, ладный, крашеный, на высоком фундаменте. В желтом свете уходящего солнца он казался игрушечкой и золотисто сиял стеклом окошек. И дрогнуло сердце у бабы Поли, как взглянула она на домик. На ее домик. Как славно будет сидеть в тепле, возле окошка, и не в землю глядеть, а всю улицу видеть, весь просторный мир. В таком домике и жизнь, конечно, станет веселее. И может, сын будет почаще приезжать, а летом, на каникулы, внуки. В таком домике не грех и погостить, не то что в мазанке.
В магазине баба Поля не только хлеба взяла, но и на сорок копеек сыру. Срам говорить, но в последние годы стала она словно дите малое. И иной раз то сырку покупала, то конфет к чаю. Умом-то знала, что сыр ей не по деньгам, а брала. И нынче решила взять. Все же день не простой, вроде праздник. Да и чего мелочиться, когда не сегодня-завтра тысячи будут у нее в руках. О таких деньгах баба Поля и думать боялась.
Дома, растопив печку, баба Поля чаю согрела и так хорошо поужинала, даже слишком. Весь сыр незаметно уплела и охнула: «О господи, куда в меня лезет…»
Потемнело уже за окнами, и пошла баба Поля погреб на ночь прикрыть, да кур, да сарайчики. Все дела обделав, она вернулась к мазанке и, как всегда вечером, присела на минуту возле тополя на лавочке.
Присела старая, подумала: «А ведь как уйду я…»
И как только она это подумала, легкая дрожь пробежала по тополю от темного уже низа до светлой еще вершины. Будто вздрогнул тополь, от ветви к ветви пронеся страшную весть. Вздрогнул и затих. И в этой тишине, сверху, издали, негромко, словно из иного мира, донесся до земли легкий стонущий звук. Голос горлинки.
«У-ур-лу-у-у, у-урлр-у-у», – мягко, сонно причитала птица.
А может, то вовсе не птица стонала, но вечная ангельская душа младенца Ванечки. Стонала и плакала, чуя близкое расставание с матерью и последний свой, уже недалекий час.
«У-урл-ру-у, у-урл-ру-у», – как всегда по весне постанывал голубь. Но баба Поля, замерев, не дыша, слушала этот далекий глас и, когда он затих, уронила на жесткую тополевую кору большие руки, ткнулась головой и замерла.
Ни о чем не думалось старой женщине, ничто не поминалось. Но в горьком отрешенье что-то теплое и родное грело ладони рук и туманило голову… Обрывки каких-то счастливых минут не то прошлой, не то будущей жизни проплывали, уходя насовсем… И другие, но не враз, приходили им вслед… То были не люди, не лица их, а лишь легкое дыхание людского мира. Лишь отзвуки, отблески своей ли, чужой ли жизни. А может быть, просто забытье…
А вернувшись в этот мир, баба Поля поднялась, утерла горстью сухие глаза, огляделась. Совсем уже стемнело. Мелкие желтые звезды проклюнулись на синем ночном небе. А самая золотая звезда стояла над раиной.
И об одном лишь пожалела сейчас баба Поля, жалела о том, что не похоронят ее вот здесь, подле этого тополя, подле сына и родного дома. Не исполнят ее волю, сколь бы она ни молила. А до той поры, когда позовет ее Бог, она сама властна.
2
Не ждала баба Полюша и не гадала, а вышло так, что в мае месяце, как раз накануне Троицы, прибыли к ней гости дорогие: дочь Мария, зять Федор и внучек Олег. Приехали они после обеда. Баба Поля, как всегда, в огороде возилась, когда заслышала во дворе говор. Рук не обтерев, пошла она поглядеть и, до места не дойдя, обмерла: родненькие во дворе ее ждали. Тут она голову потеряла, слезами залилась, стояла, опустив руки. Насилу-насилу опамятовалась.
Мужики – Федор с Олежкой – тут же собрались дорожную пыль обмыть, добро что на своей машине прибыли. Мария осталась с матерью.
Началась для бабы Поли радостная колгота. Из последнего, уже жестковатого щавеля затеяла зеленые щи варить. К Демкиным в проулок баба Поля сбегала, двух хороших лещей да судачка принесла. У соседки Грипы соленые арбузы век доживали, баба Полюша один порезала, пересыпала вялую мякоть сахаром. Слава богу, редиска нынче удалась неплохая. Портить ее магазинной сметаной не стали, сходили на дом, доброй купили да еще каймачком разжились. Соленые грибки у бабы Поли водились, новая вялка – чехонь да синец – подошли. И вовсе на диво, дождались-таки своего часа десяток темно-красных яблок с желтой медовой мякотью, из тех, что при добрых руках лежат до новины.
Женщины управились, а мужики что-то долго глаз не казали. Когда наконец машина ко двору подъехала, Мария ругаться изготовилась, но из кабины вылетел такой счастливый Олег с ведерком в руках.
– Ма-ама! – кричал он. – Ба-абушка! Ра-аки! Честное слово! Глядите!
В ведерке и вправду шевелились десятка два иссера-черных клешнястых раков. Оказалось, что попали мужики на водохранилище. Искупались и увидели ребят, которые в камышах промышляли. Принялись сами лазить. И вот, как говорится, улов налицо.
– Купили небось! – смеялась Мария.
– Мама, ну вот честное слово! – запунцовел от обиды Олег.
– Вот гляди, гляди, – совал он матери под нос меченые клешнями пальцы. – Вот он укусил меня и вот за большой как ухватит, а я аж заорал, – и тут же к бабке кидался. – Бабушка, бабушка, давай сварим сейчас, а?! Ну пожалуйста…
– Об чем говорить, – счастливая от радости внука, улыбалась баба Поля. – Счас и сварим.
Она старого укропу нашла, у него дух острее, сварила раков. И когда, наконец, уселись за стол во дворе, на воле, то зять Федор от удовольствия рыкнул:
– Ну, мать Полина, – он всегда ее так звал, – ну, мать Полина, уважила… И рыбка… – сладко тянул он ноздрями воздух, – и арбуз. Свои, что ль, яблоки?
– А то чьи. Вон та яблонька, – сказала она. – Такая добрая, всю зиму лежат.
За встречу, конечно, выпили, здесь и баба Поля не отказалась. И так хороша была добрая еда на свежем воздухе, что никого уговаривать не пришлось. Лишь хозяйка, шей похлебав, глядела на своих дорогих, радуясь.
Олегу всего хотелось. Он хлебал уху, а глазами косил на багровых, крапленных укропным семенем раков; увидел, что отец рвет и сладко ест вялку, к нему кинулся: «Дай, дай попробовать!» И на яблоки он глядел алчно, и временами ухватывал ложку-другую бело-розовой хрустящей редиски, и тогда сметанные «усы» раздвигали рот.
– Гляди, прохватит, – смеялась Мария.
– От доброй еды не прохватит, – успокаивала баба Поля. – Это не консервы ваши, столетошние. Чебачиную голову бери, Олежек, пососи. Ух и сладимая…
– Какая чебачиная? – не понял внук.
– Ху-ух, несмысленый… Чебак – ему два фамилия, у нас чебак, у других – лещ. А помене какой чебачок – тот киляк. А совсем малый – ласкирик. Вот пойдешь на речку, ласкирей натягаешь, я тебе их поджарю. Ху-ух и сладкие. Прям не наешься…
Была бы Олегова воля, он бы тут же, из-за стола, за ласкирями ринулся. Но теперь он лишь повертелся, на мать, на отца поглядел, спросил: «Поедем?»
– Поедем, поедем. Не спеши, наловишься…
Первую охотку утолив, зять Федор еще одну стопку выпил. лучком ее закусил, редисочкой и, оглядев веселыми глазами застолье, родню свою и зеленый двор, его окружавший, и чистое небо, сказал:
– Хорошо… Сниму-ка рубашку. Не возражаете?
– Скидай. Пусть тело дыхнет.
– И я, и я… – не отстал Олег.
Теперь они сидели рядом, по пояс голые, отец и сын, круглоголовые, рыжеватые, белотелые, даже с синевой, сытенькие. Добрые складки – Олегу-то уж вовсе ни к чему – над поясными ремнями нависали.
Отец закурил, сын за раков принялся.
– Ну что, мать Полина? – спросил Федор. – Дочь тебе ничего не говорила?
– Чего? Либо что сделалось?
– Ничего. Просто я ей не велел тебя трогать. Потом, говорю, сядем и все обсудим. Мы ведь, мать Полина, с севера coвсем убрались. Виктору с Анной квартиру оставили, а сами снялись.
– Чего это вы надумали? Не заболели ли, не дай бог?
– Да нет, пока здоровые. Мы уж давно решили. Хватит. Стажу у нас теперь, – махнул он, – хоть взаймы давай. Деньжат… – поглядел он на жену, – немного поднакопили. А всех их не заработаешь, да и ни к чему, надо другим оставить, – засмеялся он.
Баба Поля недоверчиво поглядела на дочь, та молча покивала ей головой; дескать, правда.
– Да хоть пожить надо, мать Полина. Ну чего мы на этом севере видели? Четыре стены? Да работа. Хочем вот к тебе проситься. Построиться здесь, – развел он руками, оглядывая просторный двор. – Хороший дом поставить, современный такой. С отоплением, с ванной. Машина есть. Река здесь хорошая. Лодку куплю с мотором. Грибы есть?
– Грибов нынче много, – сказала баба Поля. – Масленков стало в соснах родиться, прям мешками люди везут. А я вот опенки больше уважаю, – показала она на тарелку. – А счас люди никакими не гребают. Чернопузики берут и сапиные жарют, бзделы, дожжовки…
– О! – обрадовался Федор. – Маслята – это хорошо! В соснячок за маслятами, о-о-о… – прихмурился он, а потом продолжал: – Это, я понимаю, жизнь. Сад разведем, настоящий. Земли много. А я люблю, мать Полина, в земле возиться. Не под землей, – подчеркнул он, – а наверху. Сад, огород, рыбалка, на охоту сходить, грибы, – перечислял он мечтательно. – Да так вот просто посидеть на воле. Арбузов насадим, бахчу заведем, – встрепенулся он. – Арбузов наемся. Да-а, – засмеялся он. – Я все распланировал, а ты молчишь. Берешь нас к себе?
– Чего спрашивать, – ответила баба Поля. – Мне скоро помирать, не с собой же я все это заберу. Живите. А я возле вас, глядишь, чем и помогу еще.
– Вот и хорошо, – сказал зять Федор. – Правильно. Тебе одной жить тоже несладко. Вместе лучше. Построим большой дом. Тебе отдельную комнату, чтоб не беспокоить. Жаловаться не будешь. Дочь у тебя вроде неплохая. Я тоже мужик не шебутной. Олег вот у нас, – засмеялся он, подталкивая сына, – колобродный… Ну, уж как-нибудь… Давай тогда, мать Полина, выпьем за новую жизнь.
За такое баба Поля не выпить не могла. А когда выпила, то скоро голова у нее пошла кругом. Легкий счастливый хмель ласково бередил душу. Так хорошо стало, так радостно. Да и как ей было, старой, не радоваться, если в один день свершилось то, о чем она уже и мечтать не смела. Обрезалось ее одинокое, горевское житье, и теперь до веку будут вокруг нее родные люди. Будет кому и кружку воды подать, а придет пора, и глаза закрыть, и поплакать.
– Мария как хочет, – говорил и говорил Федор, – а я устроюсь каким-нибудь сторожем. Так, лишь бы числиться. Семьдесят рублей, больше не надо. Чтобы сутки отдежурил и… свободный. Лодка, мотор… На рыбалку. Пожить, мать Полина, по-человечески пожить. Солнце чтоб тебя грело, зелень вокруг, теплая вода… Пенсии мы свои заработали. Виктор сам на ногах, квартиру ему со всей обстановкой оставили, грамма не взяли. А этого огольца вырастим. Здоровый будет. И самим пожить охота. А всех денег не заработаешь, да и зачем они? Ведь деньги для жизни нужны. А если ее нету, если работа да четыре стены, зачем деньги? Скажи, Мария…
Мария согласно кивала головой. Она вся в мать была, в бабу Полюшу, лишнего не уронит.
Между тем отворилась калитка, и соседка Грипа, во всем новом, остановилась, будто от неожиданности, а потом весело возгласила:
– Здорово дневали! Отколь вас столько взялось?! Какой вас водой сюда принесло?! Либо каламутной?
Гостью за стол усадили, налили ей чарку.
Знакомые еще по прежним приездам, Грипа и зять Федор друг другу обрадовались. Он ей свое втолковывал про новую жизнь, которая теперь пойдет, про новый дом и прочее. Грипа слушать-то слушала, но и свое припевала:
– Ну, до чего разумный зять у тебя, Полюша. По-умному он все раскладает. Вот моих бы зятьев Господь надоумил… Или б вот у Федора они получились. А то мои дочушки мужьев себе понаходили каких-то с сырью. Так, пустодомные мужики. А он, вишь, как раскладает…
От добрых слов и выпитого Федор еще более разгорячился, ему тут же, не медля, новую жизнь хотелось начать.
– Рулетка где? Олег? Маша? – вскочил он с места. – В Москве какую брал. Пятидесятиметровая, специально. Где?
– В машине где-то.
Федор пошел к машине, все перевернул, но вернулся с новенькой рулеткой.
– О! – показал он круглую, посверкивающую на солнце коробочку. – Специально на толчок ездил. С рук. В магазине не достанешь. Олег, тащи свой альбом, карандаш, линейку. Рисуем план.
Тут же тарелки были в сторону отодвинуты, освобождая место для новой заботы. И мужики склонились над бумагой.
Женщины отсели от стола на лавочку, под тополь, Грипа принялась Марию дотошно расспрашивать: как на севере живут, да что едят, да сколько денег получают. Мария рассказывала охотно:
– Заработки не сравнить, даже смешно. Вот ваши, дочери ваши, зятья, сколько получают?
– У них разве добьешься, такие хитручие…
– Ну, пусть сто рублей, ну, мужчины сто пятьдесят. А у нас Федя получал пятьсот. Я – почти триста.
Грипа вскидывалась и застывала, рот забывая закрыть.
– …но климат, климат. У нас как говорят: июнь – еще не лето, июль – уже не лето. Снег может выпасть. Купаться нельзя. Бывает, все лето так в пальто и проходим. А уж как ночь завернет…
Баба Поля все это знала из писем и прежних рассказов, но снова, как в первый раз, горько ей слушать было о таком житье. Глядела она на дочь, на внука, на зятя, искала на лицах следы их немыслимой жизни и тут же думала, чем бы пригреть их, порадовать. Думала, думала и придумала. Решила курицу зарубить да свежей лапшой попотчевать. Отвыкли, поди, от свеженького, все консервы да консервы. А в консервы чего не напихают.
Тут в мирные бабьи разговоры мужики влезли.
– Все, готово! – доложил зять Федор и рассмеялся довольный. – Идите, глядите! – и, не дожидаясь, пока женщины поднимутся, сам подошел с альбомом в руках.
– Ну-ка, Олег, – обратился он к сыну, – объясни, какой мы проект соорудили. Пусть утвердят, внизу вот здесь распишутся.
Олег принялся растолковывать, показывая линейкой:
– Дом будет двухэтажный…
– Какой-какой?.. – недоверчиво спросила Грипа.
– Двухэтажный. Наверху будет две комнаты: моя и для гостей.
Грипа к Полине повернулась, тихо спросила: «Ты слышь?» Полина кивнула головой.
– В самом низу под домом будет гараж, мастерская, погреб, – объяснял Олег. – На первом этаже вот веранда, видите… Потом коридор, прихожая, направо в зал входим, налево кухня с кладовкой, там дальше туалет, ванная. А прямо по коридору бабушкина комната. После зала там спальня, и всё. Но оттуда можно на веранду выйти. А наверху еще балкон.
Грипа внимательно следила за кончиком линейки, которой указывал Олег, вытянув шею, вглядываясь, и хотя ничего не видела и тем более не понимала в рисованных перепутанных линиях, но слушала настороженно, даже испуганно. Потом толкнула Полину:
– Это чего такое делается?
Баба Поля лишь вздохнула в ответ, она толком и не слушала, а слышанному веры не давала. Мало ли что дите говорит. Да и в конце концов Полине разве дом был нужен? Она свое в домах отжила. Ей к иному пора готовиться. А дети пусть по-своему делают, как хотят. Им теперь жить.
– Это чего ж, – поджимая губы, спрашивала Грипа, – уборная при доме будет? Не гребостно?
– А как же в квартире, тетка Грипа, в городе? – отвечал Федор. – Все по-городскому сделаем. Сантехнику, септик сделаем, водопровод.
– Вода в хату пойдет?
– Пойдет.
– А чего, и пойдет, – со вздохом сама себя убедила Грипа. – Вон Чинегины сделали. Ходила, глядела. Вот так-то придавишь, – ткнула она пальцем, – щелканет и течет. И баня, значит, при доме?
– И баня. Ванную поставим, душ, все как положено. Греть воду в колонке. Все удобства. Приходи, мойся.
– Спасибо за приглашение.
Грипина разговорчивость куда и делась. Сидела она, опустя руки, слушала-слушала, с тем и поднялась.
– Дай бог, дай бог, – сказала она. – Помогай вам бог. Спасибо за угощение. Простите Христа ради, – и уж у самой калитки Полине сказала: – Ху-ух, и зять у тебя разумный, да и внук. Мне бы хоть одного такого Господь подослал.
И после ухода Грипы зять с внуком не успокоились, от бумаги к земле перешли и мерили ее, перемеряли вдоль и поперек, палочки втыкали, все прикидывали. Баба Поля в их дела не мешалась. Пусть себе тешатся. Будет еще время по-доброму, всерьез обо всем поговорить. Ведь дело затевалось нешуточное.
Вечером стали устраиваться на ночлег. Баба Поля, как и в прошлые разы, приглашала гостей в дом, свою кровать уступала. Но они уж, видно, привыкли в машине спать. Правда, на этот раз Мария решила остаться в доме, на материной будничной кровати.
Пока постели устраивались, колготились, уже и свечерело.
– Бабушка, – спросил Олег, – а у тебя телевизора все нету?
– Зачем он мне нужен?
– Как зачем, глядеть. Кино показывают.
– Сроду я его не глядела.
– Без телевизора плохо, – сказал Олег. – Тогда будем спать.
– Это правильно, – одобрила баба Поля. – Это для здоровья, чем глаза-то ломать.
Следом за сыном зазевал и запотягивался и полез в машину Федор. Мать с дочерью тоже не засиделись, пошли в хату.
После долгой отлучки да с воздуха таким тесным, прямо-таки неправдашним показалось Марии материнское жилье.
– Ой-ей-ей, – покачала она головой, оглядывая и трогая рукой стены и низкий потолок. – Как же мы жили-то здесь, мама, как умещались, а? Ведь… сколько? Трое, четверо… а с Ванечкой пятеро… О-о-о… – Она глядела вокруг и поверить не могла, что в этих тесных и низких земляных стенах, под этим жалким кровом когда-то жила она и росла.
– А как вошли мы сюда, – вспомнила мать, – ты уж забыла? Как кинулась мне на шею, говоришь: лучше нашего домика на свете нету, мамочка. Не помнишь?
– Не знаю… Забыла… Да нет, помню, как мы входили… Тыквы у нас еще много было, желтой такой. Везде накатано.
– Точно. Хорошо в тот год тыква уродилась. После никогда такой не было, сколько сажала. Може, на мою кровать ляжешь? Я же привычная.
– Ложись, мама, на свою. Я и здесь.
Улеглись и потушили свет. И лишь тогда, в темноте, спросила баба Поля:
– Вы взаправди надумали здесь строиться? Или смеетесь…
– Ты чего?.. Какой смех. Мы еще в тот раз, когда были, прикидывали.
– А чего мне не сказались?
– Зачем раньше времени трезвонить? Сейчас, знаешь, жизнь какая. Одно надумаешь, а получается…
– Значит, взаправди, – поверила баба Поля. – Ну что ж, вам здесь неплохо будет.
Они полежали молча, и баба Поля, зная, что дочь не спит, сказала:
– А я было хатами поменялась. Приходил тут человек.
– На что же он менял?
– На свой флигель. Добрый флигелек, шелеванный. Земли там, правда, мало. Еще в додачу денег давал, – горделиво сказала баба Поля. – Аж две тыщи…
– Чего ж не поменялась?
– Да вот не схотела. Раздумалась… Привыкла к своему углу, к соседям. И могилка здесь Ванечкина. Не схотела. И я так планую, можа, не ломать мою хату вовсе. Вы рядом построитесь, земли хватит. А я уж по-старому. Базы да сараюшки можно поломать, срам один. А мой домик оставить.
– Ты чего это? – недоуменно спросила дочь, и слышно было, как кровать ее скрипнула. – Ты чего придумываешь? Места, что ли, не хватит?
– Да знаешь, доча, счас жизня какая пошла… Може, и мы, старые, виноваты. Но вот многие не уживаются. Ругня идет, нелады. А то бы я при своем домке жила да жила. Вам бы помогала, чем могла, а спать бы уж здесь. Сюда немного топки идет. Може, так лучше?
Снова скрипнула кровать, поднялась Мария и, найдя светлеющий проем между столом и печкой, вошла в материнскую комнату, нашла постель ее, рядом присела.
– Что с тобой? – спросила она. – Чего ты выдумываешь? Гляди, Федору не скажи. Он так уважает тебя. Меня если хочет укорить, то первые слова: «Ну нет, ты не в мать Полину». Чего нам с тобой не ужиться? Раньше, слава богу, уживались, а теперь… Сделаем отдельную тебе комнату, чтоб покойно было. Чего нам делить? Мы уж тоже не молоденькие. Так что не выдумывай, мама.
Долгий вздох был ей ответом. И не могла понять Мария, что в этом вздохе: вера в слова ее или все та же печаль. Спокойнее было подумать первое. Да и вправду, чего было горевать. Но вдруг новая мысль пришла в голову Марии, и она ахнула:
– Ма-ама… Ты о Ванечке, о могилке?.. Да? Ну, давай перенесем ее, а? Выкопаем, так ведь делают. На кладбище похороним, возле папы. Памятник поставим хороший. Давай, мама? Завтра Феде скажем и всё сделаем.
– Не надо. Ничего не надо. Он уже здеся прижился. Он нас не осудит. Я с ним нады говорила.
– С кем, мама? – испуганно спросила Мария.
– С кем, с кем… Да с ним. Во сне он ко мне приходил. Хорошо мы так поговорили. Я ему загадывала, вдруг, говорю, домок себе надумаю делать, а ты как раз посеред двора. А он говорит, ну и с богом, ну и стройся. Я не помешаю. Чужим только, говорит, меня людям не отдавайте. А с вами я буду… Хорошо так поговорили… – почти шепотом и более для себя, счастливо вспоминая, проговорила баба Поля и замолчала вовсе.
Мария пошла к себе и скоро заснула.
Баба Поля же почти не спала, долго лежала и поднялась до свету. Вовремя завтрак сготовила. И когда зять Федор уселся за стол, первым делом спросила его:
– Вы точно надумали строиться или еще прикидываете?
– Точно, мать Полина. Чего лучшего искать.
– А когда начинать думаете?
– Надо начинать. Вам же Олег вчера показывал план.
– Чего об этом зря воду лить, дите есть дите. А я тебя серьезно спрашиваю.
– А я серьезно и говорю, надо начинать. Вот справа, здесь, дом.
– Прям на картошке? Она уже цветет.
– Чего ж делать? Ждать картошку, а потом зимой строиться?
– Никогда-то вы по-умному не сделаете, – в сердцах проговорила баба Поля. – Нет чтобы упредить. Семена бы не тратила, не надрывалася. О-о, господи… – поглядела она на пышную зеленую ботву с фиолетовым цветом. И казалось бабе Поле, что никогда еще так хорошо не поднималась картошка, как нынче, и урожай она сулила невиданный. А теперь всему пропадать. Но тут мысли ее перекинулись к иному.
– Мария говорит, мою хату ломать, а я думаю, ни к чему эта спешка. Зачем? Дом домом, а мою хату вместо летней кухни оставить можно, – горячо убеждала она. – Мазанка крепкая, глина хорошая была, и лепила я ее хорошо, на руках выкатывала. Стоять ей да стоять. Чего зря деньги губить. Дом поставите, и моя хата не помешает, сколь простоит – и слава богу. Денежки целей будут. Она еще – о-о-о, многих переживет, – убеждала баба Поля.
Федор слушал ее, слушал, потом мягко сказал:
– Нет, мать Полина, давай уж одним махом. И дом, и летнюю кухню на месте хаты твоей. Чтоб уж все до дела. Сразу и материал брать, и людей, мастеров, нанимать не десять раз. Сразу в одно лето отстроимся, и потом голове не болеть. Сама подумай, хорошо ли будет: один год – стройка, другой год – опять канитель. Сразу-то легче и дешевле, согласись.
– Конечно, сразу оно… Ну, гляди, ты – мужик, хозяин, тебе видней.
– Вот и правильно, мать Полина. Ты не горюй, не горюй, не жалей. Все будет хорошо.
– Как же мне не жалеть! Ведь не дареное… Все руками вот этими… Везде сила положоная. Как ее не жалеть…
Федору жаль было старуху, но нечем было ее утешить, и он сказал:
– Что же делать, мать… Жизнь, жизнь…
– Жизня, жизня… – согласно ответила баба Поля и более разговоров об этом не заводила. Чего говорить о решенном.
Тем более что зять Федор с первого дня за дело крепко взялся, и негоже было у него под ногами путаться.
Уже через неделю во дворе словно цыганский табор поceлился: большая палатка стояла для жилья, у забора высились ровно сложенные штабели кирпича, лесу, надежно укрытые мешки цемента, груды песка, глины. Да уж забора-то почти не было. Пара звенок осталась, остальной убрали. Придавили бревнами, примяли смородиновые кусты. Хорошо хоть добрую не тронули, пахучую. И баба Поля этот куст выкопала и унесла подальше в огород, посадила. Хоть и не время, да все целой останется.
Но забор да смородина – все это мелочь, начало лишь. Все пустое перед страшным завтрашним днем, когда появится трактор, чтобы ямы для подвала выкопать и гаража, канавы фундамента, и заодно и смести со двора мазанку.
Баба Поля с утра поднялась угрюмой. Но не о мазанке, о доме своем, не о сыновьем тополе, которому тоже лишь день остался, не об этом почему-то думалось. Болела душа о картошке. Баба Поля ходила вокруг нее, глядела, рвала себе сердце.
В колено уже поднялась и дружно цвела картошка. Немного бы погодить, хоть недельки две, и рыть можно молодую картошечку. Ходила баба Поля, ходила и наконец не вытерпела, взяла лопату и ведро и начала копать.
Словно по живому резала, копала куст за кустом, обдирала белые грозди мелкой, в горошину, картошки, бросала их в ведро горсть за горстью. Рядка два вырыла, когда Мария к ней подошла.
– Ну, чего ты, мама, делаешь? Зачем?
– Хоть чуток, да нарою. Все не пропадет. Курям скормлю, – упрямо отрезала мать, не поднимая к дочери головы.
Дочь молча отошла. И хоть слова она не сказала, но баба Поля вслед ей со слезой выкрикнула:
– Я ее сажала, такую расхорошую. Сажала, чуть не померла, а теперь кидать!
Дочь ушла, ничего не ответила. А следом, немного погодя, объявился зять Федор. Вошел он во двор и, конечно, сразу направился к бабе Поле. В ведро заглянул, куст-другой отряхнул за лопатой и сказал:
– Ни к чему, мать Полина. Брось, переживем. Только надорвешься.
– Не надорвуся, – ответила баба Поля и запричитала со слезой: – Да ты глянь, чего делается! Какая расхорошая картошечка удалася! Да я сроду такой не видала! Счас бы полить ее хорошо и через неделю… – схитрила она, – через неделю на базар. Да ее с руками по рублю килограмм оторвут. Озолотимся!
– А строиться будем зимой? Так? – спросил Федор.
Баба Поля сразу отрезвела, подняла к зятю виноватое лицо, сказала:
– Да понимаю я… А вот… Делай все как надумал, я не перечу. А меня не трожьте. Я ее все одно не брошу, вырою. Курям можно запаривать. А може, поросеночка заведем, – обрадовалась она. – Он все подберет. Да, може, в каких кустах подошла. Синеглазку я вон там сажала, у лапотников брала. Она быстро подходит. Так что делай, с богом, свои дела, а я уж сама…
Ушел и зять Федор. А баба Поля копала и копала, куст за кустом. «Ишь какие, – думала она, – ничего не надо. Все брось да все кинь. Привыкли на севере на своем деньгами раскидывать. Здесь вы быстро прокидаетесь. Дай волю, все на дым пустите. Богачи…»
«А вот богачи, богачи, – со злорадством припомнила она, – а цемент ворованный купили, подешевле. Впотьмах привезли да все быстрей, быстрей… А картошку брось… А по мне лучше мало, да честно, – отходила душой баба Поля. – Медное, да свое. Чтоб потом не оглядаться да не полохаться: ой, не меня ли ищут, да не меня ли ловят, а спокойненько по ночам спать. Вот так-то оно лучше, – думала баба Поля, – по-божески, по-человечески…»
Так она хорошо и спокойно, по-молодому, без отдыха, работала до самого полудня, как вдруг в единый миг поняла, что делает пустое. И оставила баба Поля в борозде и ведро, и лопату, кинула все, не прибрав, пусть пропадает. Пошла в свою пустую уже хатенку, дверь за собой прикрыла.
Большой и просторной показалась ей пустая хата. Просторной, светлой и такой доброй для житья, что чуть было не кинулась баба Поля дочку звать и Федора. Идите, мол, поглядите, не с ума ли мы сходим, собираемся такую хату зорить. Но вовремя остановила себя баба Поля. Вернулась в сенцы, заперла дверь, чтоб никто не входил, и пробыла там одна, сколько надо было, чтобы с хатой проститься и помолиться в ней в последний раз. А помолившись, сняла теперь ненужную икону, в платок ее завязала и, выйдя во двор, объявила своим:
– Я к Михеевне уйду на два дня. Пока вы здесь ломаете. Не можется мне глядеть.
Но прежде чем идти в долгий путь, к Михеевне, на другую сторону поселка, баба Поля решила поужинать. И так хорошо она щей похлебала, целую миску да еще корец подлила. Голод какой-то напал. А наелась, сразу в сон кинуло. Отяжелела голова, руки-ноги чужими сделались. За столом бы и заснула.
С трудом добралась баба Поля до мазанки, кинула на пол фуфайчонку и прилегла отдохнуть. Прилегла и как провалилась. Но тут же проснулась от темного, душившего ее страха. Даже горло перехватило от ужаса, от предстоящей беды. И баба Поля с трудом дохнула, поднялась и вновь легла. Но страх, осязаемый страх, предчувствие какой-то подступающей, неминучей беды холодил душу. Что-то должно было случиться.
Баба Поля вдруг ясно поняла, что беды не миновать. Видно, родилась она с грехом, и с рождения положил ей Бог не иметь доброго угла. Первый мамочкин, забрал до сроку, даже не показав. Не дал и на второй порадоваться, тот, что с Алешей построили. Не отступится и теперь. Не будет нового дома, не будет. Пожар ли, войну ли нашлет, даве уж война была, даве, даве… Но дома не будет.
И больней больного было то, что за ее неведомые грехи пострадают дети: Маруся, Федор, внучек Олег. Она, она во всем виновата, и дом-то ведь не нужен ей, скоро помирать. А накажет Господь ее детей, которым жить да жить, жить да радоваться.
И о смерти, вначале робко, но о смерти подумала баба Поля.
Как хорошо было бы сейчас умереть. Пусть заберет ее Бог и как хочет карает, его воля, но пусть не тронет детей ее. Пусть они дом построят и живут в нем хорошо. А ее пусть Господь приберет, пускай даже в ад, она все вытерпит. Но пусть не тронет детей.
И эта мысль была так хороша, так умна, так разом все расставляла по-хорошему, что баба Поля принялась просить Бога о смерти. Шептала она про себя горячие слова, молила. Потом к родным своим обратилась за помощью, чтобы они подсобили.
«Мамочка, хоть бы меня Господь прибрал… Я по тебе наскучала, мамочка. Сколь мы с тобой не видалися, попроси, мамочка, Господа… Ванечка, ты – ангельская душа, ты к Господу близко, замолви за меня доброе слово, сыночек. Алеша, и ты попроси. Може, вас вместе Господь и послухает…»
Так в немых молитвах и просьбах заснула старая женщина, все же взял ее сон. И сразу, только что заснув, увидела она, что идет по дороге, по чистому, ровному полю. Идет, и конец пути уже близок: посреди чистого поля стоит маленькая хатка. А у порога встречает ее мать. Встречает, улыбается, говорит:
– Полюшка, доченька моя, слава богу, дождалась я тебя. Уж как мы с тобой расхорошо заживем. Хатка у нас есть. Маленькая, но хорошая. Две коечки помещаются, твоя и моя, и столик. Такая теплая хатка. Иди скорее, родимая моя дочушка. Полюшка моя желанная.
А рядом, возле хатки, возле крылечка, кто там плещет ручонками ли, тонкими ли ветвями…
Поля прибавляет шаг, и слезы радости уже теплят ее лицо. И боль подступает, сладкая желанная боль встречи…
Сейчас, сейчас они встретятся.