Все вопросы были разрешены на удивление быстро и легко. Тетушка Тереза отправилась в Майнц, Янка стала моей сестрой, пребывание Нового Иоанна в Виттенберге завершилось, не будучи отмечено более никакими событиями, господин Коббе с товарищами покинули город, мы же, Кристоф и я, обвенчались в маленькой церкви, неподалеку от улицы Шергассе. Имя Фауста так и не было названо. Даже для близких друзей я оставалась Марией Брандт, бездомной сиротой, ученицей доктора Майера - и только.

День нашей свадьбы был прохладным и серым, с запахом дождя, и таким же было мое шелковое платье - с буфами и кружевами, с узорной тесьмой у широкого выреза и такой же каймой по подолу. Своей немыслимой красотой оно вселяло страх, мне всюду мерещились пыль и острые гвозди. Марта, сменившая гнев на милость («В конце концов, оно для него же, бедняги, будет лучше, потому как деньги - это только деньги, а жена, какая ни есть, все жена»), и Янка служили мне, как невероятно усердные горничные, по сто раз поправляли каждую складку и заставляли поворачиваться перед зеркалом, прикладывали белую розу, и отбрасывали ее, и бежали за другой розой. Янка крестила и целовала меня, приговаривая что-то складное по-своему; Марта нашептывала бесчисленные приметы, наставляла, как мне следует держаться и чего ни в коем случае нельзя делать, чтобы не сглазить счастья (удивительно, как много примет успело угнездиться на стройном деревце протестантского обряда). Я уже вовсе не была уверена, хороша я или смешна, когда мне позволили показаться Кристофу, - но увидев его, уверилась, что хороша.

Чинно, как добрая бюргерская чета, мы шли к церкви, сопровождаемые нашими гостями. Странен был мир в этот час: дома и деревья казались толпой незнакомцев, и каждого хотелось спросить: что ты здесь делаешь? Радости и благоговения (кроме радости нравиться ему) не припомню. Страх того, что может произойти - прервать, помешать, - не оставлял меня до последнего мига. Но ничего не случилось. Низко спущенный рукав, обшитый кружевами, скрывал серебряное кольцо на моей левой руке. Я дала и приняла клятву, и три имени, ни одно из которых не было по правде моим, остались у алтаря, среди увядших венков. День казался ослепительным за полураскрытыми дверями храма, небесный свет заставлял жмуриться, и ступени плыли под ногами.

Господин Альберто ожидал нас в переулке, дабы почтенного пастора не оскорбило лицезрение «глумливой рожи паписта». На самом деле Альберто был женат на виттенбергской горожанке и вместе с женой посещал проповеди в церкви, где они когда-то обвенчались - но так он порешил сам и, кажется, не считал себя обделенным или обиженным. Завидев нас, он прыжками, как молодой, понесся навстречу, взмахнул беретом:

– Мои поздравления! Тебе, друг, и прелестной фрау Вагнер! Много-много счастья, удачи во всем, любви и детей!

Что сказать о последующих днях и ночах? Поэты говорят, что любовь подобна смерти, но моя любовь была похожа на жизнь - более, чем вся моя предыдущая жизнь. А впрочем, не дело женщины повествовать о земной любви.

Правда то, что мы оба - и Кристоф, и я - совершенно лишились рассудка. Посыльные из университета уносили известия о слабом здоровье господина профессора, вполне соответствующие его бледному виду, но противоречащие довольной улыбке. Мы забывали о еде, сне и осторожности против козней ада. Мы забросили книги и рукописи.

Кристоф жаловался, что не только латынь и греческий, но даже немецкий становится непонятен, как только я присаживаюсь рядом с ним. «Читаю и читаю ту же строчку, и сам не пойму, что читаю», - жаловался он, и затем декламировал: «У меня доброе намерение трудиться дальше, но моя возлюбленная вырывает из моих рук перо», - но почему-то не хотел, чтобы я уходила! Я же настолько утратила здравый смысл, что само свое счастье полагала порукой безопасности - могут ли силы преисподней разнять наши руки, помешать нам глядеть друг на друга и говорить, догоняя время, проведенное в разлуке?! (Не спрашивайте, где здесь логика.)

Рассказывая ему историю своей жизни, я старалась преуменьшить свои прошлые несчастья, когда поняла, что он ненавидит моих обидчиков, пожалуй, больше, чем я сама. А его жизнь без меня, куда более долгая и богатая событиями, чем моя без него, представлялась мне огромным владением, полученным в дар; целая страна, в которой, уж конечно, когда-нибудь должна буду освоиться, как в собственном доме, но покамест трудно охватить ее даже мысленным взором. Казалось бы, он рассказал все о себе, и нате-ка вам: вдруг выясняется, что во время Крестьянской войны он был хирургом в отряде ландскнехтов и тогда выучился делать ампутации и стрелять из аркебузы! То и другое представлялось мне баснословным: о хирургии я знала лишь то, что можно прочесть у Парацельса и арабов, а огнестрельное оружие внушало мне ужас не меньший, чем Дядюшкины козни. Но излишне говорить, что ни то, ни другое не повредило любимому в моих глазах.

Вдвоем мы выходили в город. Лето было в Виттенберге - с огородов тянуло пряными травами, камни мостовой дышали в лицо головокружительным жаром, а в сумерках ветер приносил из липовых крон запах меда и родниковой воды. Мы запрокидывали головы, проходя под высокими арками, поднимались вверх по узеньким улицам лишь затем, чтобы потом спуститься вниз, покупали в трактирах дешевую снедь вроде жареных пирожков… По тому, сколь часто у встречного прохожего, увидавшего нас, замедлялись шаги и стекленел взгляд, я заключила, что Кристофа в Виттенберге знают многие, и все не с той стороны, с какой он показал себя нынче: средь бела дня за руку со служанкой, разодетой как барыня! Теперь я тревожилась, не навлечет ли на него наш супружеский союз земные, а не адские неприятности - что, к примеру, скажут в университете. Но он только смеялся: какое им дело?

Янка называлась моей сестричкой. Вдвоем мы хлопотали по хозяйству. Престранное было у нас хозяйство - у троих обитателей огромного дома. Расчищенное, пригодное для жизни пространство было в нем как маленький костер в диком лесу, и в дальние коридоры мы с Янкой побаивались ходить.

Тогда же господин Тоцци сказал, что его супруга подыщет нам служанок. Я попыталась воспротивиться, говоря, что наши нужды очень скромны и заботы необременительны, но он ответил коротко, спокойно и твердо: «Вы не должны делать черную работу».

Служанки и вправду скоро нашлись - сестры из предместья, именами Ада и Ханна, потерявшие отца и принужденные зарабатывать на жизнь. Две немолодые девушки охотно приходили в Серый Дом, топили печи, носили воду, прибирались и варили обед. Я не понимала, почему госпожа Клара Тоцци так легко сделала то, что месяц назад не удавалось Марте. Потом узнала от самих девушек: всем известно, что колдуны не могут венчаться в церкви.

Сперва не обходилось без недоразумений. Сроду я никому ничего не приказывала, и трудненько было привыкнуть. Не раз и не два я вспомнила свой первый день в этом доме и как растерялся Кристоф, когда я спросила его повелений! Отчего-то было стыдно говорить худенькой Аде и высокой Ханне, чтобы они делали то, что я обыкновенно назначала делать себе. До того доходило, что я пыталась тайком от них стирать белье и готовить. Но однажды Ада застала меня над корытом и горько расплакалась: госпоже не по нраву, как я стираю? Тогда-то я уразумела, что понапрасну обижаю их. Девушки честно пытаются заслужить свою монету, а я им мешаю. Пришлось оставить в покое корыто с ведрами и учиться отдавать распоряжения так, как следует разумной хозяйке. Из всех забот мне осталось только хождение на рынок.

Янка уже могла кое-что сказать по-немецки и уразуметь сказанное другими, но, увы, слишком мало! Разлука с матерью сделала ее беззащитной, сказать точнее - взрослой. В ней проснулось особое чувство чести, свойственное одиноким и бедным: то самое, что побуждает еще увеличивать одиночество и бедность. Оно было хорошо знакомо мне самой. Я понимала, почему Янка, молча покачав головой, отдает обратно подарок и отказывается от лишнего куска за столом. Мое счастье стыдилось ее беды. Но как мне было объяснить ей, что она сестра мне не только ради чужих, что я люблю ее?! К тому же Марте польская девочка не слишком нравилась, и она давала это понять гораздо более успешно, чем я - свою любовь. Марта не очень-то верила, что мы с Янкой сестры, и намеки ее вели к тому, что неразумно молодой жене брать в дом красивую девчонку. Но я, хоть готова была тревожиться о пустяках - оттого, например, что с утра до полудня не видела мужа, ушедшего к больному или в университетскую библиотеку, - этого, о чем говорила добрая сиделка, нисколько не боялась. Как не предвидела и того, что случилось на самом деле.

Я больше удивилась, чем испугалась. Солнце было нежарким, тень - густой, а я вдруг начала задыхаться: дышала, но воздух будто бы не проникал в грудь. Силы покинули тело, и в глазах заплясали золотые мухи. Кристоф на руках отнес меня в дом, уложил на лавку. Стоя рядом на коленях, взялся за мое запястье - и я увидела, как его встревоженное лицо озаряет улыбка.

– Ничего опасного. Это случается с молодыми женщинами, когда они выходят замуж.

Теперь-то мне кажется, что догадаться было проще простого. Но я не поняла, а спрашивать застыдилась. Трудно привыкнуть к тому, что твой любимый и твой доктор - один и тот же человек, да согласятся со мной все госпожи докторши. И до чего ужасно я поплатилась за свою робость и тугодумие!

На смертном одре вспомню этот час.

Я проснулась как от удара, или словно мне в лицо плеснули холодной воды. Кристофа не было рядом, и сразу, с первого мига, я знала: случилась беда, и мое хваленое предвидение ее не упредило. Вернее, чувство было двойным: непонятное облегчение, веселье, будто была вчера хорошая новость, и я помню о ней, хоть забыла ее саму - и нестерпимая тревога, такая, что впору вскочить с постели, неодетой бежать на улицу, только бы успеть -

Дьявольское серебро исчезло с моей руки. На безымянном пальце невинно розовел коралл, такой же, как у меня в серьгах. Сразу я поняла все, и еще прежде, чем умолкло бессмысленное слово «нет», безумием охватившее голову, - увидела на столе исписанный лист. Встала, не чувствуя пола под ногами, уже зная первое слово: «Прости…»

«Прости, моя любовь. Господь знает, как тяжело мне уйти, ничего тебе не сказав. Но, размыслив, ты поймешь, что иного выхода у меня нет, ведь ты не позволила бы мне сделать то, что я сделал. Я клялся быть тебе защитой и опорой, и потому не могу ждать, пока силы преисподней нанесут удар, равно как и допустить, чтобы ты подвергала себя страшной опасности. Прости мне еще одну вину: я понял, что в скором времени ты сделаешь меня отцом, и скрыл это от тебя, ибо не мог больше медлить с тем, что давно следовало совершить.

Ты уже догадалась, в чем тут штука. Ведь ты сама передала мне его слова: «Способ приобретения, искони свойственный царству тьмы, - честная и справедливая мена». Только бес может назвать честной мену, о которой знает заранее лишь одна из сторон, так или иначе, если кольцо передается из рук в руки, то этим путем. Надеюсь, перстень понравился тебе. Я мало смыслю в украшениях, но старался выбрать получше.

План мой прост и хоть поэтому должен сработать. Полагаю, что вернусь не поздней чем через восемь недель, и уж тогда мы с тобой вместе будем ожидать нашего сына - непременно сына, а дочку, так и быть, после! Что ты скажешь о том, чтобы назвать его в честь деда? Как-никак мы оба, и ты, и я, обязаны всем добрым и всем злым, что видели в жизни, никому иному как ему - твоему отцу, моему учителю.

Я заберу с собой Ауэрхана, дабы эта зловредная бестия не отравляла тебе жизнь. Дом принадлежит тебе, так же как и все, что в нем. Не вздумай жалеть золота, трать его легко, ни в чем себе не отказывай. Альберто навестит тебя. Я рассказал ему все, не открыл лишь, что кольцо, прежде чем попасть от доминуса Иоганна ко мне, было у тебя. Помни, Альберто - мой друг, и отказ от его помощи будет жестокой обидой. Проси его обо всем, что тебе будет нужно, он исполнит твои желания, как исполнил бы я.

Прошу, любимая, береги себя. Не думай о печальном, тебе этого нельзя сейчас. Ты знаешь, что я не затеваю игру, не имея надежды на выигрыш. Вот крест, что вернусь в самом скором времени. Твой непутевый муж говорит тебе: «До свидания».

Чернила высохли. Опоздала, бежать некуда. Кристоф не придет? Я одна. Опять одна.

Где-то рядом разбилось стекло. В комнату вбежала Янка, босая и растрепанная, такая же, как в тот вечер, когда стражники увели ее мать. Но ведь я не кричала? Не совсем еще обезумела? Нет, я не кричала… Девочка упала на колени возле стула, на котором я сидела, схватила мою левую руку с коралловым перстнем… и, запрокинув лицо в потолок, запричитала на своем языке! Так плачут в деревнях над покойником, и мне захотелось кричать, и, слава Богу, слезы потекли по моему лицу, жжение у сердца стало утихать. «А-а, пане Кшиштоф!…» - так Янка называла моего мужа. Больше я ничего не могла разобрать в ее плаче, кроме разве латинского наименования холеры (этим словом в ее родном краю проклинают и бранятся).

Но позвольте, позвольте… Я утерла слезы промокшим рукавом рубахи и взглянула ей в глаза. Янка сжала мою руку и другой рукой нежно погладила по плечу. Она знала, что должно было случиться? Знала про кольцо, и чье оно? Знала, что Кристоф ушел? Он говорил с ней?… Нет, тогда бы она просто утешала меня, а не вопила бы в отчаянии, как я сама…

– Янка! Где Кристоф?! Ты знаешь?

Она ответила мне, страстно и в больших сердцах, да что толку, коли я не поняла ответа! И польская девочка поняла, что я не понимаю: пальчиком коснулась коралла в перстне, сказала «пан Кшиштоф», потом взмахнула рукой, указывая на весь белый свет сразу, и произнесла еще несколько слов, из которых я поняла одно - «дьябла». Diabolae?

Крайне любопытно. Она знает все, что знаю я, а может быть, и более того. Вопрос: откуда и каким образом она это узнала? Ведьмино отродье, как сказал тот стражник. Что ж, она сразу показалась мне не простой девочкой. Придется как можно скорее учить ее немецкому. Или, может, мне выучить польский? Сумел ведь Кристоф, отчего мне не суметь?

Кристоф вернется, конечно же вернется. Он обещал. Ох и выскажу я ему, что думаю о таких обманщиках, учениках нигромантов… Все будет хорошо, не может быть плохо. Я буду ждать и дождусь. Только и всего.