Давно не записывал. Рука липнет к бумаге, чернила сохнут на кончике пера. Господи всеблагий, и я еще сетовал, что во время плавания было жарко! Не знал я, как по правде бывает жарко. Солнце бьет, словно медный тимпан, режет глаза и сушит мозги. Ни мыслей, ни тревог - дождаться бы ночи, и все.

Мы миновали острова Вест-Индии и пришли в город, называемый Коро. Дома в этом городе глинобитные, церковь деревянная. Вокруг пустыня, к северу море, к югу - плоскогорье. Испанцев много больше, чем нас, - невольно начинаю именовать себя и своих спутников «мы», так чужды здесь немцы. Индийские земли на западе католики тщатся сделать новой Испанией, перенеся сюда и свои обычаи, и свою веру, и свои распри. Здесь в испанских соборах служат испанские епископы, а испанский проходимец, у себя на родине бывший погонщиком мулов, здесь оказывается сержантом королевской армии, а через месяц, глядишь, и губернатором провинции. Садясь на корабли, они именуют себя землепашцами, но сойдя с корабля, берутся за шпаги и аркебузы. Впрочем, наш губернатор - человек благородный и образованный, так о нем говорят. А иные говорят, что он мерзавец и лютый злодей. Я его не видал. Он сейчас покинул город вместе с очередной экспедицией. Да и что мне в нем? Он, хоть и родич рыцаря фон Гуттена, который в былые годы сражался на стороне Лютера, но сам католик и враг истинной веры, и, надо думать, не выслушает моих жалоб. Крепки твои сети, дружище Хельмут.

Далее к западу лежит страна, именуемая Пиру или Перу, в ней есть города Куско и Сиудад-Лос-Рохас. Это земли испанские, мы же пойдем еще дальше, за проклятущим золотом. Говоря «мы», подразумеваю и себя грешного, ведь я врач экспедиции. Основную ее часть составляют солдаты, пехота и кавалерия. Когда испанцы спросят, какого дьявола нам надо, мы найдем, что им ответить. Мои товарищи по несчастью искренне полагают, что мы пройдем через испанские земли не только туда, но и обратно. Бог да поможет нам.

Случилась одна встреча, о которой должно написать. Когда окаянное солнце коснулось земли, я пытался поужинать в харчевне, где за стакан козьего молока просят дороже, чем за женщину на ночь. Капитан (я разумею главу экспедиции, а не капитана корабля, с которым мы распрощались) был так добр, что выдал мне на руки жалованье. Наши веселились где-то в другом месте, и я уж думал, что жевать мне придется в молчании, подобно бенедиктинцам, ибо испанский мой очень слаб, - как вдруг меня окликнули по-латыни.

Здешний доктор, испанец; имя его я запомнил, но не запишу. Не первой молодости, смуглый и на редкость безобразный, весь заросший курчавым черно-седым волосом, он хлестал целыми кружками местную водку (я сумел сделать только один глоток: сдается мне, эта «водка» должна гореть синим огнем не хуже spiritus vini!) и почти сразу же поведал, что обвенчан с индеанкой и прижил с ней детей. Дело это обычнейшее, иные дети, рожденные от таких союзов, уже выросли и состарились: волосы их черны, а кожа не цвета корицы, но и не совсем бела. Их крестят, как и индейцев, если те проявляют к этому желание или бывают принуждены. Стало быть, вопрос о том, обитают ли души в их телах, решен положительно. Если где-то, в поместьях или в рудниках, эти люди терпят притеснения и унижения, какие не снились немецким крестьянам, это, должно быть, оттого, что хозяева угодий имеют собственное мнение по сему поводу. Здесь есть и чернокожие, привезенные из Африки, их все полагают животными.

Доктор города Коро рассказал мне также, что пулевые раны нет надобности прижигать кипящим маслом, если они чисты, что индеанки знают траву, которая не позволяет им беременеть, пока они не желают этого, и что для хирургических опытов всегда можно найти раба, уставшего жить и готового к смерти. Я выслушал со вниманием. Его же интересовало, кто я, чего ищу в Новом Свете, опасно ли было плаванье, и, в особенности, не намереваюсь ли я осесть в Коро. С осторожностью я начал рассказывать о себе, об экспедиции, и вдруг он схватил меня за плечо и, благоухая парами спирта, громко прошептал: «Брат-медик, брось это дело! Брось, покуда живой! Или ты не слышал, какую гибель напророчил фон Гуттену ваш Фауст?» Я только и смог, что помотать головой.

Оказывается, весь город знает, что Филиппу фон Гуттену составлял гороскоп сам доктор Фауст, и назвать этот гороскоп скверным - значит промолчать. Губернатору суждена гибель, погибнут и все немцы, кто ходил или пойдет в Эльдорадо, погибнут и все корабли, везущие немцев, и все, кто примет участие в их затеях… К слову сказать, та эскадра, от которой мы отстали, в Коро не пришла.

Мой собеседник жрал водку, делал непристойные жесты закатному солнцу за окошком и повторял снова и снова, мешая латынь с испанским: он-де не дурак, в новую экспедицию не пошел, хватило с него одного раза, пусть сумасшедшие ищут дьявольское золото, проклятое самим Фаустом, а он не желает себе чужой беды. Удивительно (сказал бы я, когда бы не был учеником своего учителя), в Испании астрологов преследуют куда свирепее, чем у нас, а верят их словам куда больше.

Тут-то мне припомнилось наше последнее свидание с Хельмутом и его притча о друзьях Кае и Тите, в чьих гороскопах говорится разное. Он не мог не знать, что предсказание Фауста не сулит Вельзеру и фон Гуттену удачи в Венесуэле. Нехитро было узнать и о моем гороскопе: учитель не раз при свидетелях похвалялся, что в учениках у него любимец Фортуны, «везучий не по уму», как он изволил выражаться.

Мой любезный друг решил поверить астрологические выкладки практикой, как и следует ученому. Тит - это Кристоф Вагнер, Кай - Филипп фон Гуттен или Бартоломей Вельзер, а господин Хауф надумал хитрость: привязать к бревну окованный сундук и поглядеть, потонет ли то и другое или останется на плаву. «А ведь, может статься, ты найдешь там золото…» Моя ли удача победит их злосчастье - хорошо: дом Вельзеров добудет сокровищ вдесятеро больше против выскочки Писарро и, пожалуй, отблагодарит своего верного помощника. Я ли сгину вместе со всеми немцами - и это будет неплохо. Хитрый бес.

Я спросил у доктора, какова была первая экспедиция. К тому времени речь его была уж вовсе невнятной, но я понял примерно следующее. За пустынным побережьем начинаются сырые леса, где произрастают райские плоды, обитают животные, похожие разом на свинью и собаку или на крысу в драконьих латах, а также прекрасные амазонки, благосклонные к немцам и испанцам. В тех же лесах люди мрут от лихорадки и воспаления легких, а бывает, что и от голода, когда не могут охотиться. Там текут широкие реки, из которых одна - самая могучая. Реки нельзя пересечь ни вплавь, ни на лошади, потому что, если я верно его понял и он не шутил, рыбы этих рек съедают живое мясо быстрее, чем волки зайца. (В этом месте рассказа доктор сложил вместе ладони со скрюченными пальцами и принялся щелкать этим капканом, повторяя: «Рыбы! Рыбы! Маленькие рыбки раба на цепи сожрали прежде, чем наш поп прочел «Отче наш», ты понял меня?» - а затем примолк и, выругавшись по-своему, хватил еще кружку.) О пятнистых кошках ягуарах и о коварстве дикарей я наслушался еще прежде. Далее сказочный лес, населенный красотками, сменяется каменистым плоскогорьем, где нечего есть, кроме ящериц и туземцев, женщины которых так страшны, что даже после многомесячного воздержания не кажутся желанными… Впрочем, возможно, у них к тому времени просто закончились и вино, и это пойло. Пришлось вернуться с позором, не достигнув Эльдорадо и Дома Солнца.

Что ж, бежать мне некуда. В лесу смерть гадательная, там я, врач, по крайней мере нужен моим спутникам. Здесь, в Коро, моя смерть ходит открыто, с клинком и аркебузой, таращится на меня из каждого переулка, из-за каждого столика в харчевне. Здесь я не нужен никому, ни испанцам, ни католику-губернатору, ни, менее всего, собрату-медику. Пускай все будет по Хельмутову слову - и по слову доминуса. Я, досточтимые господа, с молодых лет привык доверять учителю.